Мстиславский Сергей Дмитриевич - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

- капиталистов и империалистов... За смыслом речи не успевал следить Дронов, потому что говорил Дмитриев быстро и горячо, не округло, а как бы в обрыв, то об одном, то сейчас о другом, вперемежку и враздробь, без всякого словесного ранжиру. Совсем, можно определить, беспорядочно говорил, а все же на прапорщичьи слова гулом и хлопаньем дружным - все как один! - и выкриками ему в подкрепление откликался митинг.

   Председатель комитета, сидя с Дроновым рядом, прошептал ему на ухо:

   - Вы бы, товарищ, построже вели заседание. Слышите, как он начальство чешет! А вы не остановили. И Керенского покрыл...

   - ...И немедленно убрать социалиста в кавычках и без кавычек, политического авантюриста Керенского, позорящего и губящего [161] своим бесстыдным политическим шантажом в пользу буржуазии великую революцию...

   Да. Сказано было. Да. Слышал Дронов. И знал - надо одернуть: "Призываю к порядку!"

   Но от гула хлопков, от разгоревшихся глаз (полторы тысячи - боевых, окопных) прилип к пересохшему горлу командный председательский оклик.

   Дмитриев кончил, как начал. В газете было бы сказано словом иностранным - "бурные овации". Он передал Дронову листок:

   - Проект резолюции. К голосованию.

   Но председатель комитета перебил громким выкриком:

   - Слово имеет высокоуважаемый председатель митинга - окопный герой и товарищ Дронов.

   Дронов встал. Все, что Дмитриев сейчас говорил, было ему ненавистно, потому что шло от того, от Ленина, а человек так устроен, что ежели он взаправду что... ненавидит...

   Дронов поднялся с разгону:

   - Товарищи!

   И сразу - тишина ожидания... тех сотен, смотрящих навстречу, схватила мертвой хваткой за горло. Еле управился. Однако ж управился.

   - Хотя оратор Дмитриев и сказал нечто касательное, однако в суждении на предмет войны и... то мы, обратно, должны принять во внимание...

   Глаза перед Дроновым затемнели, как пулеметные дула. С первого ряда - окликом грозным:

   - Что принять во внимание? И в каком это особом смысле "обратно"?

   От оклика на сердце похолодело. Куда против них, ежели их - сила? То самое, чего он боялся еще в мыслях своих в школе, подступило в упор. То-то ни одного офицера на митинге. Поди зыкни... Хорошо еще, ежели только побьют. А то - вона: винтовки! Он сказал хрипло:

   - Именно как товарищ Дмитриев. Не имею добавить. Ставлю на голосование.

   И тут случилось совсем непоправимое: Дмитриев перед всеми протянул Дронову руку. Как своему, будь он проклят.

   - Руку, товарищ!

   Громом прошли по всему полю рукоплескания. Но на этот раз хлопки били Дронова, как пощечины...

   Комитетские, отступив, перешептывались за спиной у Дронова. Но ему было уже все равно: как задеревенелый отстукивал он одну за другой дмитриевские резолюции - болыпе-вист-ские, ле-нин-ские... Все до одной. [162]

   С митинга шли молча. Когда пришли в помещение комитета, председатель придвинулся к Дронову вплотную и сказал не голосом - шипом:

   - Это что ж... провокация?.. Мы просили, чтобы прислали кого за Керенского, а ты каким обманом пролез? Говори начистоту: большевик? Это у вас тактика такая пошла?.. Для легкости циркуляции - будто от правительственной партии?.. А еще с тремя крестами!.. Кресты тоже для конспирации небось навесил?..

   Дронов хотел объяснить, почему так случилось, но комитетские зашумели:

   - Арестовать его!.. Есть приказ: приезжих большевистских агентов арестовывать...

   - Расследовать надо... Может, он и не военный вовсе...

   - Может, у него и документы поддельные...

   - Арестовать - и все тут...

   Но в это время вошли Дмитриев, прапорщик, и еще шестеро солдат.

   - Делегацию выбрали к генералу - сообщить резолюции сегодняшние к сведению и исполнению. Как председатель собрания и ты - с нами, товарищ.

   Комитетские тотчас же отступились, точно и шуму никакого не было. И стал Дронов промеж двух огней. С комитетскими остаться? А ежели они и в самом деле заарестуют?..

   Дронов шел, не чувствуя под собой ног. У генерала именно его, Дронова, заставили зачесть резолюции. И хотя генерал не смотрел на него - смотрел в сторону, в стол, покусывая седой ус, но Дронов чувствовал, что взят на крепкую примету, до малейшей на подбородке щетинки; и когда дивизионный спросил, как только Дронов кончил читать:

   - Как фамилия?

   Дронов, не раздумывая, сказал:

   - Фролов.

   Дмитриев говорил что-то о литературе и связях; о том, что всю дивизию можно считать на ленинской платформе и что к действию она готова в какой угодно момент, говорил еще об "Окопной правде" и солдатских кружках, звал сегодня же устроить широкое партийное собрание. Но до Дронова слова доходили как сквозь туман, и, отговорившись спешкой, прямо от генеральской двери, около которой шел разговор, ударился он на станцию и с первым же составом уехал в Питер назад, укрываясь, как вор. [163]

   Дело, однако же, обошлось - потому, должно быть, что в кратчайшее время сменился в 172-м полку комитет, да и в столице политический оборот такую линию принял, что правительствующим было уже не до малых митинговых случаев. Сам же Дронов о том, что случилось, рассказал только взводному, потому что питал к нему большое доверие и считал, что мыслей они, по существу говоря, одних. Взводный выслушал, щелкнул языком и сказал кратко:

   - Хреновый ты политик.

   От неодобрения этого опять еще пуще затаился Дронов. Только газеты стал читать жадно, стараясь уследить, берут верх большевики или нет и не видится ли правительству смены. А тут еще пришло на его имя письмо из его полка, из его роты:

   "Товарищ Дронов!

   Передай начальству, но чтобы беспременно дошло.

   Много уж тому времени, как провозгласили над Россиею зарю свободы, - солдат ждет и надеется, что Временное правительство не оставит своим попечением нас, сидящих в окопах, но что-то обещания не исполняются; только служить мы себе сделали легче, за что и приносим благодарность. Но это еще не все, - мы ведь мечтаем про жалованье, улучшение пищи и обмундирования, но насчет этих ничего который месяц не слышно. Пища же нельзя ожидать хуже. Поймите же, дорогие товарищи, что человек только тогда может смотреть прямо в глаза смерти, когда он всем доволен, а на это до сего времени никто не обращал внимания. Пища у нас - чечевица-горох да три раза в неделю рыба, про которую не стоит вспоминать: переварится, переболтается, останутся одни кости, а от запаха нельзя и к кухне подойти. Ужины и доброго слова не стоят, и приходится бывать день не евши, два дня так; хлеба же совсем не хватает, хотя мы уже привыкли смотреть на это сквозь пальцы и шутки шутить, когда кишка кишке кукиш кажет: "Кури, товарищ: рот подумает - ешь". Обмундирование у нас очень плохое, по сю пору ходим в котах арестантских, время жаркое, а все одежа зимняя, хотя она носит только название. Мы стоим не на одном месте, переменяем боевые участки, приходится делать переходы; нелишним считаем добавить, что переходы бывают большие; при переходах с защитниками родины получается следующее: идет он погружен, как мерблюд, от теплой одежы и тяжести пот с его ручьем, от папахи, повалявшейся в землянке и побывши в дыму, выделяется грязь и течет по лицу нашему, и солдат при переходе не похож на человека. При таких обстоятельствах никто из нас не скажет, что "война - до победного конца", а товарищам, которые находятся в тылу, нужно орать это, как они вовремя покушают, хотя за свои деньги, одеты и далеко от смерти... Мы не отказываемся от защиты свободной России, но, [164] дорогие граждане, призываем, кому дорога свободная Россия, позаботиться об удовлетворении нужд солдат в окопах и успокоить, пока еще не поздно, волнующиеся солдатские сердца, ведь одними обещаниями ничего не сделаешь.

   По поручению 7-й роты 65-го Московского полка

   И еще отпиши, кому письмо передал - Временному правительству или в постоянный Совет".

   Письмо будто не большевистское: писано с соблюдением дисциплины, совсем не так, как на митинге говорил прапорщик Дмитриев, но все же и не так, чтобы можно было по начальству представить без ущерба чинопочитанию. А в Совет идти - как бы там еще большевику на зуб не попасть...

   Размыслив, решил он отписать в полк, что письмо по назначению передал, в высшую инстанцию, и получил по тому поводу нижеследующие указания. Проверять же никто не станет - пойди доберись до него, до Керенского: плюгав-плюгав, а стал вести себя совсем на высочайший манер - свитой обставился, в Зимний, самый главный царский дворец, переехал на жительство и спит на императорской - по-старому сказать, августейшей - кровати самой Александры Федоровны.

   Но как написать? Тут было явственное затруднение: и о войне после митинга боялся он выразиться, а насчет правительства и Совета и вовсе было не сказать: и почему у них так упомянуто, что правительство временное, а Совет будто бы постоянный?

   Дронов так на письмо и не ответил. Но малое время спустя, как только откровавился июльский расстрел, пришло второе, и уже не писарем написанное, а прямой солдатской рукой, без всякой, можно сказать, каллиграфии. И адресовано было круто:

   "Господину Дронову и прочим которым тыловым.

   Товарищи солдаты тыла! Теперь мы все братья молодой России. То просим вас как своих соучастников прибегнуть к тому единству, которому вы нас, товарищей, ежедневно в каждом нумере газеты привлекаете к полной победе и наступлению. Товарищи, мы к вам с воззванием не впервые относимся: смените нас, полусгнивших, хоть на две или три недели из окопов. Мы все измучены, и страдает большинство цингой, околотки, лазареты переполнены нашим братом, изнуренным, но вы, защитники тыла, вами переполнены все заведения и учреждения, театры, лизионы и бульвары. Вы пишете - наступать, ибо нашему населению и фронтам приходит голод. Вы же, товарищи тыла, назло нашему темному классу [165] привели в негодное движение железные дороги да и говорите присократить отпуски фронта - за три года мы вам надоели. Так, братия, уничтожьте нашего темного и безграмотного брата. Так, товарищи, думаете, что у нас в окопах ничего не могут соображать. Мы все отлично понимаем, что после этого предлагаемого наступления останутся только капиталисты и буржуазы, а наш рабочий класс постарайтесь уничтожить поскорее, да будет вам жить веселее. Смените нас с окопов, мы будем представлять в том количестве провиант и продукты. На вашем брате одежа прилична, но на нас еще зимние вши рядами прилично ходят. А что делают ваши генералы, полковники и т. д., их сотенные составы только обирают наше отечество, таковых можно встретить по пятисот в каждом городе. Мы все, товарищи окопов, знаем, что такие места можно было бы заменить унтер-офицерами. Да есть пословица: сытый по голодному не вспоминает, что тот голодает. Министры тоже второпях, не соображая, зверя не убивши, а кожу делят. Товарищи рабочие заводов и железных дорог, просим вас со вниманием сойтись с нашими сердцами гнета и печального взора. Главари жадной гидры стараются выделить из нашей среды класс людей, который признает за буржуазную прислугу. Оставим эти возгласы до совместного нашего положения. Бросим кричать каждый день: "Война до победного конца!" Пусть же останется гнет этот на сердцах капиталистов и товарищей тыла, да будет им позор. Мы читаем газеты и видим - насмешку строят над нами: немало встречается, что составляют в штабе дивизии от имени окопов и помещается в столбцы газет. То просим поместить настоящее окопское воззвание, да притом просим пропустить нам прочесть его всем. По доверию роты.

   Рядовой солдат Яскевич".

   "Забольшевичились и наши, конченое дело", - подумал Дронов, и опять, как на митинге в 172-м, дышать стало трудно, словно сердце кто-то зажал в кулак мертвой хваткой. Письмо он бросил (что на такое письмо ответишь?) и, поскольку день был отпускной, уехал в Петроград, решив развлечься посещением иллюзиона.

   Но уйти от мыслей о большевиках не привелось - и тут ждала Дронова черная неудача: на Литейном, без малого не дойдя до Невского, где был иллюзион, который наметил он себе для получения удовольствия, загородил ему дорогу, растопырив руки и ноги, солдат в затрепанной шинелишке и в фуражке на самом затылке. Глянул Дронов - и спину повело ознобом: Селиващев, горнист.

   Горнист приветствовал громко, на панели все, кто шел, оглянулись, иные и вовсе придержали шаг.

   - А... гнида! Вот где плаваешь. В господа офицеры норовишь, сказывали? Не выручи в феврале братки, сгнить бы мне в каторжной по твоей милости за оскорбленье величества... Забыл я о [166] тебе, за настоящими делами... не до тебя было... Но раз ты мне в глаз впал, я это дело вспомнил. Ты где же приспособился?

   - Пропусти, - сказал Дронов и сжал руки до хруста. - Не заводи скандалу на улице... Не годится по воинскому званию.

   - Званию? - засмеялся Селиващев. - Сказать тебе твое звание, шкура? А насчет скандалу разговор ни к чему: арестую я тебя - и всего только. Сведу в Смольный. Там на таких, как ты - провокаторов и рабоче-крестьянскому делу изменников, - управа верная.

   - Не смеешь, - через силу проговорил Дронов. И сам своему слову не поверил.

   - Сметь-то я смею, - горнист мотнул головой. - Только вот некогда мне с тобой сейчас вожжаться: по спешному поручению иду. Ступай пока, все равно не укроешься - разыщем.

   И пошел своей дорогой.

   С того дня сам не свой стал Дронов. И днем и ночью чудилось: вот-вот сейчас стукнет дверь, войдут, возьмут - и никто не заступится. Кому за него заступиться? Что он, Дронов? В Гатчине стал большевистский Совет; по казармам большевики митингуют. Да и в школе... За Лениным не пойдут, конечное дело, но чтоб за Дронова шум поднять?.. Этого ждать не приходится. Взводный и тот посмеется только, наверное, лишний раз скажет:

   - Политик.

   Только в дни корниловщины встрепенулся было Дронов; да и вся школа ожила в эти дни и насторожилась: не пришло ли время? Но сорвалось генеральское дело - и Дронов опять застыл, до дня, когда гулом загудела школа около вывешенного на самый вид, на параднейшем месте, печатного объявления:

   "От Временного Правительства

   В Петрограде назревают грозные события. Непосредственно вслед за приказаниями войскам Петроградского гарнизона выйти на фронт для защиты столицы от наступающего врага, в полках и на заводах началась упорная агитация против Временного правительства и Центрального исполнительного комитета С.Р.С. и К.Д. Под влиянием этой агитации был самочинно создан Военно-революционный комитет, который независимо от штаба Петроградского военного округа стал давать распоряжения войскам и даже пытался парализовать всю сложную и ответственную работу требованием, чтобы ни одно распоряжение штаба не приводилось войсками в исполнение без подтверждения комитета. Это вынудило Временное правительство стать на путь решительной борьбы с подобными явлениями, грозящими приостановить всю работу по обороне столицы. Оно, опираясь на Центральный исполнительный [167] комитет и на Совет республики, отдало распоряжение о закрытии газет, открыто проповедующих гражданскую войну, и об аресте главных агитаторов, призывающих к восстанию против государственной власти и высших органов революционной демократии.

   Однако ввиду неустойчивости и нерешительности части Петроградского гарнизона, не все распоряжения Временного правительства оказались исполненными, и Петрограду грозит опасность оказаться в руках разбушевавшейся стихии гражданской войны и анархии.

   Момент борьбы настал... Сплотитесь вокруг Временного правительства. Дайте решительный отпор изменнической агитации и прекратите бесчинства в тылу.

   Заместитель министра-председателя

   Граждане спасайте родину, республику и свободу! Безумцы подняли восстание против единственной государственной власти, установленной народом впредь до Учредительного собрания, - против Временного правительства. Члены Временного правительства исполняют свой долг, остаются на своих местах и будут продолжать свою работу на благо родины, для восстановления порядка..."

   Дочитать Дронову не пришлось... Горнист протрубил тревогу. Перед фронтом начальник школы зачитал приказ Керенского: немедленно выступить в Петроград... "во имя свободы, чести и славы родной земли, на помощь ЦИКу Советов, революционной демократии, Временному правительству и гибнущей родине...".

   Шеренги хмуро прослушали приказ. Дронов скосил глаза на Вавилова, стоявшего рядом, винтовка к ноге. У него самого колебаний не было. Напротив, как перед боем, в окопах, он весь подобрался на злой, беспощадный, смертный удар. Военно-революционный комитет. Селиващев. Почему-то совершенно уверен был Дронов, что Селиващев там, при комитете, орудует по полкам, поднимает восстание.

   Но еще до Селиващева, ближе, у самого локтя, - Вавилов. Этот тоже большевик - голову отдать! - только тайный: опасается раскрыться до срока. Школу все равно большевистской не сделаешь. Но сейчас ему - самое время как будто. И Дронов ждал: сейчас выступит из строя Вавилов и крикнет, как Дмитриев...

   Но Вавилов не выступил. По команде, со всеми вместе, четко отбил поворот, взбросил ружье на плечо и пошел, чеканя шаг по-уставному, на станцию железной дороги, к посадке.

   С вокзала школа - пятьсот человек, - колыша штыками, прошла на Дворцовую, к Зимнему. [168]

   Восстание? Но улицы были шумны обычной ненарушенной жизнью. Бежали школьники вприпрыжку, придерживая за спиной потертые, ремнястые ранцы; шли, качая портфелями, чиновники; магазины были открыты; били неистовым звоном на перекрестках трамваи; гремели бидонами охтенки. Только милиции не было видно на обычных постах, и белели по стенам зданий, над кучками читавших прохожих, объявления Военно-революционного комитета:

   Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов - Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

   Дело, за которое боролся народ, - немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства, - это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих и крестьян!"

  

   Дворцовая площадь была пуста. Перед кроваво-красной громадой дворца сиротливо стояло пять орудий Михайловского артиллерийского училища. У главных ворот и на углу Миллионной копошились женщины в защитных штанах и гимнастерках: ударницы добровольческого женского батальона. Они укладывали дрова - баррикадой. Здесь же, за дровами, вперемежку с ударницами, разместили и дроновскую роту - для наружной обороны дворца.

   До часу было спокойно. В час дня на мост через канал, что за зданием штаба округа, левее дворца, вполз броневик и стал. За дровами защелкали затворы. Но броневик не двигался дальше. По площади ровным шагом, как в будние дни, продолжали идти "вольные" случайные прохожие. Только к пяти часам из-под арки Главного штаба, что прямо насупротив Зимнего, зачернела, развертываясь в цепь, рабочая гвардия. В окнах Главного штаба замелькали штыки и фуражки: кексгольмцы. И сразу обезлюдела площадь.

   Стало тихо предбоевым затишьем. Из дворца вышел осанистый штатский, радостно потирая руки. Он сообщил, за баррикадой, ближайшим:

   - Керенский с армией подходит от Пскова. Еще только несколько часов продержаться.

   Кто-то крикнул из-за дальней поленницы:

   - А как с обедом? Мы же с утра не евши. Осанистый развел руками. [169]

   - Провианту во дворце не заготовлено, к сожалению. Придется поголодать, к сожалению, товарищи. Но ведь недолго: к вечеру, самое позднее, кончится вся эта кутерьма.

   Ждали. Ударницы щебетали по-птичьи, сидя на поленьях. Уже не хватало махорки. Из дворца трижды подтверждали: Керенский идет, у большевиков - неразбериха и паника. Но в шесть часов михайловцы внезапно взяли орудия на передки и шагом ушли на Невский; следом за их уходом гурьбой, бесстройно вышли из дворца ораниенбаумские юнкера и казаки...

   И пробежал по линии наружной обороны шепоток:

   - По приказу Военно-революционного комитета.

   Это что ж? Измена? Гатчинцы заволновались. И снова ждал, стиснув винтовку особо цепкими от страха руками, Дронов: вот-вот заговорит сейчас Вавилов. Но Вавилов молчал и покуривал. И когда, в девять часов вечера ровно, стукнул по сигналу с угла Миллионной первый выстрел и тотчас защелкали пулеметные и ружейные пули - и от Главного штаба, и от Александровской решетки, - и ударницы втянули головы в плечи и замутошились по-бабьи, Вавилов со всеми прочими стрелками залег у бойницы, за березовой баррикадой... Только вот... вложил ли обойму - не уследил Дронов.

   Огонь!

   В темноте огромной площади ворошились черные тени, надвигаясь к дворцу. Дронов стрелял, стиснув зубы. Пули били в закрытия гуще и злее. Внезапно взвыли истошным воем ударницы и стали бросать винтовки. Взводный поднялся проворно:

   - Во двор!.. Сдаются бабы, не видите?.. Захватят...

   В самом деле, добровольцы тащили из растопорщенных своих брюк белые засморканные платки. Сзади уже открывали спешно тяжелые кованые дворцовые ворота. Дронов с прочими вместе бросился бегом во двор. Но пришлось посторониться: гремя зелено-желтым доспехом, выезжал броневик. За ним тянулись второй, третий... Шесть.

   - В атаку?

   - Держи карман! Не видишь? Под красными флагами.

   - По приказу Военно-революционного комитета. Стрельба на площади смолкла. Кричали "ура".

   Гатчинцы отошли по лестнице вверх, во второй этаж. Зал за залом. Пусто. Только кое-где у окон - юнкера... Сотни две женщин того же ударного батальона. И пулеметов почти что не видно...

   - Отчего народу мало? [170]

   Гражданский, которого окликнул Дронов, глянул гордо:

   - Дворец не мог бы вместить желающих принять на себя защиту правительства. Но мы ограничились самым необходимым количеством, во избежание излишних жертв - со стороны... обольщенных.

   И жестом, полным достоинства, показал на темневшие окна:

   - Ведь завтра ж они образумятся: Керенский подходит с армией.

   В одиннадцать снова затрещали пулеметы и ружья. Ударила с Петропавловской пушка, за нею вторая, третья. И с площади дошел штурмующий крик. Дронов припал к окну. Но не успел он выпустить вторую обойму, как кто-то тронул его за плечо. Обернулся: Вавилов.

   Вавилов сказал совершенно спокойно:

   - А ну-ка, отдай винтовку.

   Дронов кинул взглядом вокруг. В-зале были солдаты и матросы. Гатчинцы стояли уж без винтовок, подняв послушливо руки. Их сдвинули в угол. Ротный прошептал, стиснув зубы:

   - Чистая работа: и с фронта, и в тыл.

   И скривился весь... покойницким траншейным оскалом.

   Где-то далеко хлопали двери, стучали шаги и приклады. Стрельба смолкла, опять только редкие одиночные выстрелы, да бьют салютом - должно быть, холостыми, разрывов не слышно, - пушки с крепости и "Авроры". А от площади морским немолчным прибоем колышет дворцовые стены радостный, победный тысячеголосый крик.

   "Расстреляют. Не иначе. Ведь взяли с оружием в руках".

   Ввели еще пленных: юнкера и ударницы.

   Ударницы плакали, кто тихо, кто и вовсе навзрыд.

   - Обманом заманил паскудыш этот, Керенский... На парад будто... Ежели б знали, разве пошли бы? Дронов махнул рукой и сел на паркет.

   - Кончено, стало быть...

   Часовые у двери посторонились. Вошел человек, низенький, волосатенький и очкастый, в кожаной куртке, маузер через плечо.

   - Правительство, которое вы защищали, арестовано, - сказал он и поправил очки на носу. - Вся власть перешла к Советам...

   Он помолчал и повел глазами по сникшим головам: кроме школы прапоров, все остальные - мальчишки и женщины. [171] Дронов не слышал, что еще говорил волосатый в очках: от общего отупения, должно быть, вовсе не стало слуха. И дошло только последнее:

   - Пролетарская власть достаточно сильна, чтобы не считаться с вашей кучкой. Мы отпускаем вас - на честное слово. Дайте слово, что больше вы не подымете оружия на советскую власть.

   - Даем!

   Громче всех взревел это слово Дронов.

   Не помня себя, сбежал он по лестнице. И только уже на Морской, оставя далеко позади гудящую вооруженным народом площадь, перевел радостно и вольно дух: "Неужели обошлось?"

   Но тотчас опять холодом ожгло мозг: "А дальше? Ленин. Большевистская власть. Стало быть, войне конец. А потом, стало быть, конец офицерству. Стало быть, всему конец. Не быть теперь барином - во веки вечные. Теперь что?.. В деревню, землицу пахать? Так это ж легче - в удавку..."

   Он шел все дальше и дальше. Открылась Исаакиевская площадь. Слева, на высоком постаменте, дыбясь вровень крыш крылатой каской и копытами в медный галоп поднятого коня, высился монумент Первому Николаю. За сквером, туманистым и слякотным, темнела гигантским ящиком безглазая громада пустого германского посольства. Справа уходил тусклыми золотыми главами к низко налегшим на город тучам лесами, как костылями, подпертый Исаакий.

   Дронов остановился у подъезда "Астории". За стеклами вестибюля гостиницы, сквозь желтые тяжелые штофные занавески скупо и ехидно сквозил приглушенный свет. Заночевать? Куда еще - ночью? Школа рассыпалась, кто куда... В Гатчину? Поезда ж, наверное, не ходят: не такая ночь.

   Он поискал звонка, не нашел и ударил в дверь. Раз, другой, крепче. За стеклянным створом замаячила голова, присматриваясь. Голова была в офицерской конногвардейской фуражке. Дронов, не размышляя, поднял руку и отдал честь. Голова приникла к стеклу. Дронов наклонил лицо: в упор глянули четыре напряженных глаза.

   Потом заскрипел ключ. Дверь приоткрылась. Дронов оглянулся по сторонам и протиснулся внутрь.

   Две лампочки тускло освещали простор помещения. Пальмы. Диваны. Ковры. Столики. И - офицеры. В первый момент Дронову показалось их до ужаса много: у окон, столов, по лестнице, отлогим покатом ступеней уходившей вверх. У конногвардейца, [172] ротмистра, стоявшего перед Дроновым, был револьвер в руке. Ротмистр спросил отрывисто:

   - Кто такой? Откуда?

   Дронов ответил, вытянувшись во фронт:

   - Гатчинской школы прапорщиков. Из Зимнего. Шинель без ремня, ни подсумков, ни винтовки... Стало быть, можно не спрашивать.

   Офицеры окружили Дронова.

   - Сколько вас там было?.. Эх... шляпы! От голытьбы не отбились!..

   Дронов хотел объяснить, как их взяли и почему нельзя было вести оборону, но вместо этого только засопел носом, нудно и тяжело, словно собирался заплакать, и ответил покорно:

   - До тысячи человек, надо считать... Что ж это теперь будет, ваше высокородие?..

   Конногвардеец ответил на вопрос вопросом:

   - Как вы выбрались?

   - Отпустили на честное слово.

   Дронов оглянулся испуганно, сообразив, что господа офицеры могут поставить в вину нарушение присяги... Но все кругом рассмеялись.

   - Всех? Да быть не может!.. Вы слышали, ваше превосходительство?..

   Офицерский ряд раздвинулся, и Дронов увидел генерала. Генерал был бледен, ярко рыжела широкая, под царя, борода. Он кивнул Дронову:

   - Юнкеров отпустили? Всех?.. Ежели так... можно еще, пожалуй, сыграть партию. Керенский с войсками должен бы уже подойти. И если этих санкюлотов... подогреть с тылу...

   Он внимательно осмотрел стоявшего навытяжку Дронова и пошевелил раздумчиво губами:

   - Школы прапорщиков? Гатчинский? Это хорошо: генерал Краснов идет именно на Гатчину. Вы останетесь пока здесь, при мне, для связи... прапорщик.

   Пра-пра-порщик?

   Дронов дрогнул плечами и снова застыл.

   Каморку отвели Дронову неважную (собственно, прихожую в парадном генеральском номере), потому что набита была гостиница до отказа: отведена была она для приезжающих с фронта, но в нее перебралось немало и здешних: в казенных квартирах, в соседстве с солдатской казармой, стало небезопасно. Но на помещение не жаловался Дронов. Хотя приказа, собственно, не было, не утерпел он - навел на солдатский свой погон полоску и звездочку, считая, что генерал в ту ночь его произвел в первый, столь [173] желанный и ставший было недосягаемым офицерский чин. И от сознания, что живет он среди господ офицеров и никого, кроме господ офицеров, кругом нет, замирало от радости, несмотря на тревожность неведения - что завтра будет? - дроновское сердце.

   Выходить из "Астории" было запрещено. И что в городе делается, Дронов не знал; конногвардеец, тот самый, подробно его допросил в первую ночь и, оставшись, по всей видимости, довольным ответами, оставил его и больше с ним ни о каких делах не разговаривал.

   Но 29-го к вечеру генерал, что был здесь, очевидно, за старшего, вызвал Дронова.

   - Вот что... прапорщик. Идите сейчас же на Фонтанку, 10, здание Училища правоведения. Там теперь Совет крестьянских депутатов... В его помещении - штаб Комитета спасения родины и революции. Изволили слышать - объединение всех партий против большевиков? Так вот. Председатель комитета - Авксентьев, но заворачивает всем некий Абрам Гоц... кругленький такой есть еврейчик... Разыщите этого Гоца и передайте ему от имени красновского штаба, поняли?

   - Красновского?

   - Именно так... Впрочем, если вам больше нравится, скажите - корниловского: генерал Краснов в претензии не будет. Передайте следующее: генерал Краснов с донской конницей занимает Гатчину, Царское и Красное; завтра он перейдет в наступление на Питер, потому что ждать больше нельзя: каждый день для большевиков выигрыш, они организуют оборону. Но пехоты у Краснова нет - пехотные подкрепления с фронта не подошли до сих пор, а с одной конницей, вы сами понимаете, действовать в городе, в уличном бою...

   - Спешить можно, - несмело сказал Дронов и прижал руки ко швам.

   - Спешить? - вспылил генерал. - У Краснова всего-то сабель шестьсот... С четырьмя сотнями, ежели в пешем строю, прикажете действовать? Вы уж... не умничайте: исполняйте, как сказано. Краснов, стало быть, атакует завтра. Необходимо - поняли? - не-об-хо-ди-мо облегчить ему фронтальное наступление ударом в большевистский тыл. Комитет спасения подготовкой восстания занят, я знаю, но они слишком копаются. На крайний случай есть юнкерские училища - и это уже известная сила. Передайте, стало быть: завтра они должны поднять восстание в Питере. И пожалуйста, чтоб они там - без отговорок; говорите с ними... по-корниловски. Можете идти.

   Дронов повернулся налево кругом, но генерал снова окликнул:

   - Да... Вы там не вздумайте сказать, что вы из "Астории". Вы из Гатчины... А то еще... подведут под большевиков: до сих пор Господь миловал.

   Дронов поморгал глазами [174] недоуменно:

   - А мы разве не поддержим? Нас же тут... человек до шестисот, наверное, будет...

   - Эх, вы! - как бы помягче сказать... - политик... Идите!

   На Фонтанке у здания 10 стояли цугом машины. В подъезде спросили пропуск, но по заявлению: "В штаб из Гатчины!" - тотчас пропустили наверх. Через зал - в библиотеку. За столом под лампой, прикрытой зеленым и темным большим абажуром, сидело с десяток военных и штатских; штатских было больше, и на председательском месте сидел тоже вольный - кудрявенький и по всем статьям округлый. Дронову это показалось сомнительным: дело боевое, а тут сплошь стрюцкие: разве против большевиков такой штаб нужен?.. Вот ежели бы в самом деле Корнилов!..

   Кругленький, оказалось, и есть Гоц.

   Дронов доложил, как было приказано. По-корниловски, с большой строгостью. Председатель нахмурился:

   - Я сам был в Гатчине, говорил с генералом Красновым; относительно тылового условлено... Но почему обязательно завтра? Завтра мы не сможем еще... Мы только что вот производили подсчет наличных сил и... признали их недостаточными. В сущности, твердо за нами можно считать только юнкерские училища да еще броневики, что в Михайловском манеже... Но этого мало не только для того, чтобы зайти в тыл Пулковским высотам, которые заняли для обороны большевики, но даже для того, чтобы занять стратегические пункты в городе и захватить Совет Народных Комиссаров... План у нас выработан, но вот силы... Необходима дальнейшая подготовка.

   В этот самый момент по залу, что рядом, прогремели шпоры... Кто-то бежал. У стола все вздрогнули и встали.

   Офицер с порога сказал, слегка задыхаясь:

   - Капитан Виндишгрец. Броневого дивизиона. Большевики захватили манеж. Я угнал три машины, но все остальные примкнули. Предоставляю себя... в распоряжение... И советую разойтись. Я слышал еще днем: в Петропавловской взяли кого-то из ваших, переодетого. И... с бумагами. Надо ждать арестов.

   Гоц поднял воротник пиджака:

   - Если так, рассуждать больше не о чем. Придется - сегодня... потому что завтра будет уже нельзя.

   За Виндишгрецем вслед вошел низкорослый пехотный гвардеец:

   - Телефоны молчат. Выключили, должно быть. Я бы рекомендовал, господа...

   Гоц кивнул:

   - Мы идем, идем... Штаб переходит в Инженерный замок: там будет надежно. Юнкера инженерного училища, так сказать, наша гвардия. Авксентьев и Николай Васильевич Чайковский еще раз попробуют поднять казаков: неужели ж они так и не помогут [175] своим же, красновцам?.. У него ж тоже донцы... Товарищ Грекбв, вы ведь были в Смольном комендантом одно время? Пехотный, невысокий, кивнул:

   - Да, был.

   - У нас подготовлен отряд... особо надежных для занятия Смольного и захвата этих... народных... Вы примете командование над этим отрядом: здание огромное, свежий человек не сразу ориентируется... А взять их необходимо: захват Ленина и других сейчас может решить дело с одного удара. Вы впишете славную страницу в историю...

   Греков поклонился:

   - Я исполню свой долг. Но... численность отряда?

   - Сорок человек.

   Гоц строго посмотрел на Грекова. Греков поднял плечи:

   - Вы шутите, Абрам Рафаилович! Для такой операции? Мне нужен по меньшей мере батальон... Смольный охраняется... Я рекогносцировал сам: зенитные орудия, пулеметы, матросы... рабочая гвардия...

   - Я же не могу все наши силы... - начал Гоц, но оборвал и оглянулся на окружающих: - Разве... павловцев? Греков кивнул одобрительно:

   - Это как раз батальон...

   - Юнкера за нас - и рвутся в бой... но начальство там... излишне осторожно...

   - Пошлите от комитета.

   - Кого? Наши все распределены...

   Гоц опять осмотрелся кругом: взгляд остановился на Дронове. Широкое лицо расплылось улыбкой.

   О чем же я думаю! Вы же офицер! В эту ночь решаются судьбы России, и каждый, кто к этому решению приложит руку...

   Он быстро написал несколько слов, подписал и передал Дронову.

   - Вот секретный приказ юнкерам Павловского училища. Вы передадите его и примете командование... с соответствующим этому назначению званием... Завтра это оформлено будет приказом. Я говорю именем министра-председателя.

   Кровь бросилась в лицо Дронову. Он принял записку.

   - Вам поручается с Павловским батальоном занять Смольный при содействии товарища Грекова с его отрядом... имеющим специальное назначение...

   - Я буду ждать на Суворовском, угол Таврической, - сказал Греков. - Сверим часы: полтора часа вам довольно - ведите батальон беглым шагом... Мы тем временем займем телефонную станцию, к сроку я встречу.

   Комитетские заторопили:

   - Возьмите машину, здесь, у подъезда. Окликните Ефименко. С ним и поедете - и он и шофер будут в вашем распоряжении. [176] И действуйте твердой рукой. Конечно, большевики не могут удержать власть, они все равно через день-два рухнут. Но возьмите себе честь - своей рукой их сразить. В Смольный!

   Ефименко отозвался, высунувшись из кабины. Дронов сел. Первый раз в жизни ощутил он под собой упругое и мягкое сиденье автомобиля.

   - Куда?

   - На Петроградскую. В Павловское.

   Машина пошла. С непривычки укачивало. Кожаная подушка, пружинясь, ласково приняла упор дроновской спины. Дронов прикрыл глаза. Неужели в самом деле произведут? И не в прапоры, а прямо... в капитаны... полковники?.. Ежели командир батальона - сказал: "по назначению" - значит, по крайней мере, подполковник...

   Никак невозможно!

   А в прошлые революции было же?

   Во Французскую революцию из солдат прямо в фельдмаршалы шагали... А фельдмаршал - это тебе не подполковник... тем более по армейской пехоте. О предстоящем бое не думалось. И раньше, за два года окопных, никогда перед боем не думал Дронов. А сейчас и боя-то ждать особого не приходится... Греков этот здание знает, стало быть, с такой стороны подведет, откуда не ждут... Да и чего им ждать? Город за ними... юнкера - на честном слове с той ночи, в Зимнем.

   Только вот нехорошо: оружия нет при себе... Надо было взять у кого-нибудь там, в комитете. Для такого случая дали бы. А то не солидно...

   Ефименко, тоже в солдатской шинели, дремал на сиденье рядом, глубоко засунув руки в рукава. Дронов тронул его локтем:

   - Оружие у вас, к слову спросить, есть?

   Ефименко приоткрыл глаза и ответил вполне равнодушно:

   - Откуда? Я же не строевой, так сказать. Вам на что?

   Дронов приосанился:

   - Еду принимать командование над Павловским училищем: поведу юнкеров на Смольный. Распатроним нынче ночью большевиков. Так вот: командиру без оружия являться неудобно, а я, заторопившись, не взял.

   - А приказ юнкерам есть?

   - Есть!

   Дронов хлопнул себя по карману.

   - Ну, тогда какая забота? Там любое дадут.

   Ефименко снова сжал веки.

  &nb