Мстиславский Сергей Дмитриевич - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

;   Дверь открылась опять. Вошел штабной, капитан. Тоже из поздравлявших. Генеральный штаб - высокая корпорация. Выше даже гвардии. Генеральный штаб держит всегда высокую марку: капитан был совершенно трезв.

   Лиманский открыл в умывальнике кран и подставил под струю плешивую голову. Вода текла по щекам, затекала за воротник. Офицеры смотрели и курили. [35]

   Лиманский выпрямился и отряхнулся, как собака, вылезшая из болота. Он сказал, припоминая, значительно членораздельней, чем раньше:

   - А как с тем... Кого счас... по морде?

   Энгельсов насторожился. Капитан кивнул подтвердительно и засмеялся:

   - Марго там Брикса в самом деле по щеке хлестнула...

   - Вот... - Лиманский затряс головой. - Оскорбление мундира,,. Что будет?

   - Ерунда! - Энгельсов брезгливо повел плечами. - О чем вы? Эка штука - проститутка в заведении, по пьяному делу... При чем тут оскорбление? Что ему с ней - на дуэли, что ли, драться... Высечь - и все тут.

   - В-высекли, - подтвердил чиновник и опять пошел к крану. - А все-таки... н-не понимаю, почему... ничего?.. И как хоронят, тоже не понимаю...

   Он опять пустил воду, но головы не нагнул, а затопал прямо на штаб-ротмистра:

   - За эт-тот мундир... офицер... сап-пожника убил.

   - Честь мундира, - холодно сказал Энгельсов.

   Капитан кивнул опять.

   - А с-сейчас - эт-тот мундир... на швабре... - воскликнул Лиманский и взял штаб-ротмистра за пуговицу. - Не понимаю...

   - И никогда не поймете. - Энгельсов резко отвел чиновника рукой: не будь Лиманский "для особых поручений" при губернаторе и уже в чинах, он бы вообще не стал с ним разговаривать. - Вы не можете этого понимать: вы - штатский.

   Чиновник для особых поручений обиделся. От обиды речь его внезапно стала твердой. А может быть, и вода помогла.

   - Я-с - коллежский советник. По военной Табели о рангах это соответствует чину полковника. Да-с. И я имею высшее образование.

   - Не имеет значения, - рассмеялся капитан. - В "Русском инвалиде" прекрасно это было разъяснено. Я точных слов не помню, конечно, но за смысл ручаюсь: самый захудалый подпоручик, даже со слабым развитием, - он стукнул себя для большего пояснения в лоб, - всегда будет компетентнее в вопросе об офицерской чести, чем самый старый штатский человек, поскольку тот никакого, даже отвлеченного понятия о ней иметь не может.

   Чиновник продолжал, однако, петушиться:

   - Поч-чему?

   - А потому... - сказал Энгельсов и сплюнул в раковину. - Честь - это...

   Он остановился. Лиманский опять придвинулся вплотную и опять целился взять за пуговицу:

   - Н-ну?

   - Честь... - снова начал Энгельсов и снова остановился. - Да это же само собою понятно: глупо даже и объяснять. [36]

   - Н-не можете! - торжествующе выкрикнул коллежский советник. - Надо мной... смеетесь, а сами - не можете.

   - Могу, - неуверенно сказал штаб-ротмистр и оглянулся на капитана за помощью.

   Конечно, Лиманский был пьян. Но все-таки он - хоть и штатский, но дворянин и "для особых". И уступать не хотелось.

   Капитан понял энгельсовский взгляд и вступил тотчас же:

   - Честь воинская, то есть офицерская (потому что солдат это не касается), честь мундира, - сказал он, снисходительно глядя на Лиманского, - понятие... - Он затянулся папиросой дольше, чем следовало. - Я говорю: честь воинская - понятие трудно поддающееся формулировке. Необходимость ее всеми сознается, но ее существо остается неуловимым. Вникая в это понятие, нельзя не заметить, что честь представляет собою явление крайне сложное, чем и объясняется ее, так сказать, неуловимость. Вы поняли?

   - П-понял, - шепотом сказал Лиманский и сложил руки, как на молитве. Он был явственно подавлен. - Пр-рошу дальше.

   - Понятие чести не есть понятие правовое. Оно коренится исключительно в нравственном сознании. И, не имея формального основания, представляется столь же исключительным, как и принципы нравственности. Но оно не есть и нравственный принцип, по крайней мере, в существенной части своей оно не совпадает с этикой... Таково научное и четкое определение чести, данное знаменитым нашим военным юристом и профессором генерал-лейтенантом Кузьминым-Караваевым.

   - Верно! - воскликнул Энгельсов. Он старался запомнить слова капитана - на случай, но они расплывались, не доходя до сознания, точно их и не было вовсе. - Нет ничего выше чести! В этом все дело! Думай о чести - и всегда будешь чист!

   Он торжествующе оглядел посрамленного Лиманского. Лиманский действительно был посрамлен. Он слушал, отвесив губу.

   Слушал он не один. В дверях уже минуты две, не меньше, стояла Катька Станцуй, глухо запахнув розовый японский халат на голом, не одними адъютантскими руками захватанном теле. Ввиду отсутствия стеснений, свойственного учреждениям подобного рода, уборная была общая.

   Катька стояла и слушала. Потом рассмеялась смехом злорадным и гулким.

   Два офицера и штатский обернулись. Тогда она сказала, сделав жест, который многим мог бы показаться не вполне приличным:

   - Самое подходящее место нашли - о чести своей разговаривать... Эх, вы... мундирные! [37]

  

   Поручик Бибиков съехался с корнетом Бистромом у топоринского подъезда в упор. Бибиковский кучер, кругля локти, туго натянул синие шелковые вожжи, осаживая призовую орловскую кобылу (серую, в крутых черных яблоках - как на лукутинских табакерках), чтобы дать отъехать бистромовскому рысаку. Но поручик не стал дожидаться: он откинул тяжелую медвежью полость - синей кистью перехвата на снег, - выскочил из саней, крикнул кучеру через плечо: "К трем часам подашь!" - и особо крепко пожал руку дожидавшемуся его перед распахнутой уже дверью корнету. Они были одного выпуска из Пажеского корпуса и по начертанию фамилий стояли в алфавитном списке рядом: лишний повод для дружбы.

   Дружба эта могла считаться примечательной и даже - как говорилось в те дореволюционные времена - символичной, поскольку родословные Бибикова и Бистрома должны были бы, казалось, предопределить непримиримую их вражду.

   Бибиков приходился внуком Дмитрию Гавриловичу Бибикову - тому самому, что потерял руку под Бородином и, вынужденный ввиду инвалидности отказаться от традиционной для рода Бибиковых военной карьеры, прославился на поприще гражданском как пламенный патриот великорусской нации, ревностный обруситель Юго-Западного края, позднее же, в бытность министром внутренних дел (пятидесятые годы), особо ревностными преследованиями раскольников, евреев и инородцев вообще.

   Напротив того, Бистром вел свой род от выходцев из Пруссии, немецких дворян, в бироновскую эпоху введенных в императорскую российскую политику: в политике этой они держали твердый курс на онемечение управлений, которые ими возглавлялись, и все российское откровенно считали навозом истории.

   Дедовские традиции - обязательны для внуков: потомки декабристов даже в целование царской руки, когда они допускались к оной, вкладывали некий либерализм. По силе этого Бибиков был "истинно русским", Бистром - "истинно немец". Но поскольку [38] обе системы, несмотря на столь резкое внешнее различие, в корне и в устремлении своем направлены были к единой цели - утверждению мощи дворянства на спинах всероссийского быдла, с полным правом так тепло и крепко сплелись руки Бистрома и Бибикова, отмеченные одинаковыми, пажескими, стальными кольцами на безымянных пальцах.

   Поручик не приминул осведомиться, пока швейцар, подрагивая зазябшими от долгого морозного сквозняка ногами, придерживал перед ними распахнутую настежь дверную зеркальную створу:

   - К Наталье Николаевне?

   Вопрос был праздный. Ибо каждому из того круга, к которому принадлежали Бибиков и Бистром, было известно, что сегодня - очередная "пятница" артистки Натальи Николаевны Топориной, а стало быть, здесь - в роскошной, на два этажа, квартире - соберется цвет молодого - и молодящегося - Санкт-Петербурга.

   Цвет. Топорина сумела настолько плотно прикрыть двери своих "пятниц", что попасть в число приглашенных стало считаться шиком. Общеизвестно, чем крепче заперто, тем сильнее ломятся: в открытые ворота заходят только коровы.

   Основное ядро топоринского салона составляли гвардейцы, поскольку очередной муж Натальи Николаевны по установившейся уже традиции избирался ею из гвардейской кавалерии, по преимуществу тяжелой: доходы с двух шестиэтажных домов, доставшихся Топориной по наследству от матери, известной в свое время цыганской певицы, обеспечивали покрытие не только более скромных лейб-драгунских, но даже и конногвардейских расходов.

   Муж обеспечивал присутствие однополчан. Но где бывает тяжелая кавалерия, почтет за честь бывать любая гвардейская часть. За гвардией неизбежно тянется и равняющаяся по ней "золотая" штатская молодежь. А туда, где бывает аристократия, всеми мерами старается попасть и именитое купечество. Салон же Натальи Николаевны кроме избранности общества имел еще дополнительную - и немалую - притягательную силу, приводившую за молодежью вслед и стариков: сановников и денежных тузов.

   Сила эта определялась не художественной программой вечеров, хотя она обычно бывала блестящей, поскольку известнейшие писатели, музыканты, певцы охотно откликались на приглашения Натальи Николаевны (люди вольных профессий особо чувствительны, как известно, к светским, чиновным и финансовым кругам), и даже не изысканностью кушаний и вин, сервируемых к ужину, но - главнее всего - женским составом пятничных собраний. Никому из посетителей Натальи Николаевны и в голову, конечно, не могло бы прийти привести жену или сестру в квартиру дочери цыганской певицы, актрисы, содержащей гусара или кирасира: для "порядочной женщины", для "дамы из общества" это было бы безнадежной компрометацией. [39] У Топориной бывали только актрисы и просто красивые женщины. Некрасивые лица на "пятницах" нельзя было встретить. Исключение составляла только сама хозяйка. Тем оживленнее и интимнее были разговоры за ужином и после ужина - на диванах, диванчиках, козетках, на креслах, по два уютно расставленных в уголках, за трельяжами, статуями, колоннами; тем быстрее и легче завязывались знакомства и связи: здесь можно было найти подругу на любой вкус, любой срок и любую цену, от полной бесплатности - par amour! - до оплаты квартиры на Морской, парного выезда, туалетов от Paquin из Парижа и полного содержания.

   Уже не одна звезда петербургского полусвета взошла отсюда, с горизонта топоринских "пятниц". И сейчас на горизонте этом явственно подымалось новое, грозящее затмить все прежние светило: Наталья Николаевна успела перехватить и, так сказать, закрепить за собой приехавшую в Петербург из закавказского какого-то захолустья, "неистово красивую и божественно сложенную" (как писал о ней репортер "Биржевых ведомостей") грузинку Тамару Эристову, девицу захудалого, но все же княжеского рода. Топорина спешно готовила ее в "босоножки"; газеты наводнены были уже предварительными рекламами о "головокружительных ногах" княжны-дебютантки, и кругом Тамары толпились соискатели различнейших возрастов и состояний. В числе соискателей - на первом по сие время месте - стоял поручик Бибиков: Тамара явно отличала его от других ухаживателей.

   Бибиков и Бистром поднялись в третий этаж - во внутренние апартаменты Топориной, где обычно собирались - до и после официальной части "пятниц" - особо привилегированные гости. "Дежурным мужем" уже четвертый месяц был "желтый" кирасир, однополчанин Бистрома. Это открывало корнету - а стало быть, и его другу - свободный вход на интимную половину, вплоть до будуара.

   Расчеты застать Тамару во внутренних апартаментах, то есть без лишних свидетелей, не оправдались, однако: пришлось спуститься вниз, в приемные комнаты второго этажа. Там они разыскали ее без труда, по окружению. В окружении на этот раз преобладали конвойцы , среди их синих, серебром загалуненных черкесок резко выделялся коричневый простой бегамет с погонами хорунжего Терского войска. Хорунжий был щупл и вертляв, как мальчишка.

   "Желтыми" назывались в гвардейском общежитии кирасиры Его Величества полка в отличие от "синих" кирасир полка Ее Величества - по цвету околышей фуражек, кантов и выпушек. [40]

   Бибиков поморщился:

   - Топорина, кажется, начинает черт знает кого пускать. Ну, конвойцы, в конце концов, еще куда ни шло, но армейщина эта откуда навернулась?

   Бистром ответил озабоченно:

   - Армейшина - армейщина, а как бы он у тебя Тамару не перебил. Очень богат, рассобачий сын. На Кавказе у него нефть или что-то в этом роде: вонючее. Но деньги же не пахнут - ни керосином, ни... табаком.

   Он подмигнул Бибикову на подходившего под руку с хозяйкой табачного фабриканта Петрова. Минуя Эристову, фабрикант поклонился ей на ходу, почтительно, но холодно. И Тамара ответила таким же холодным кивком головы. Бистром крякнул одобрительно:

   - Видал? Прямо лорд-мэр. Про такого не скажешь - "мошна", хоть он и денежный мешок. Приходится говорить культурно: "чековая книжка". Европеизировался: на четырех языках говорит, пробор - хоть дипломату впору. И ты заметил... с Тамарой? Достойно держится: знает свое место.

   - И папиросы у него неплохие, - благодушно сказал Бибиков, не сводя глаз с вертлявого казачка около Тамары. - "Орел" его фабрики пробовал? Совсем хорошая марка: сам государь курит... Так тот - с керосином, ты говоришь? Черт знает что! Он - как? Прикомандирован к конвою?

   Бистром кивнул:

   - Да. Живописен что? Сразу видно: "баранье дворянство". Говорят, он себе герб сочинил и тигра в него вмазал, но департамент герольдии, само собой разумеется, не утвердил. Он бы еще - орла! И фамилия у него дурацкая: Топа Чермоев.

   Фамилия была произнесена слишком громко. Чермоев услышал и обернулся.

   Это был тот самый Чермоев, нефтяник, барановод и помещик, у которого - через несколько лет - революция ликвидировала и нефть, и баранов, и земли, выметя его в эмиграцию с остатками смехотворного "Временного горского правительства", во главу которого белогвардейская свистопляска взбросила его малосмысленную голову.

   Тот самый Чермоев, которого в 1931 году известный писатель Алексей Толстой представил своим читателям как хитрого и гордого татарина Тапу, главу рода - "с истуканьим лицом", рьяного мусульманина, совершающего ритуальный обряд даже в Париже, после завтрака.

   Это был тот самый Чермоев, но подлинный, то есть не татарин, не Тапа, не истукан, не хитрый, не гордый, не глава рода, не рьяный мусульманин, а офицер-чеченец, игравший старательно под гвардейца, кутила и мот, снискавший себе известность способностью, стоя на краю стола, на одних каблуках, носки на весу, выпить духом бутылку шампанского прямо из горлышка. [41]

   Он хмуро оглядел подходивших гвардейцев. В каждом, взглянувшем на Тамару, ему уже чудился соперник, а Бибикову княжна (так показалось Чермоеву) кивала навстречу особенно ласково и призывно. И пока Бистром и Бибиков целовали, здороваясь, руку Тамары, Чермоев смотрел на ее упругие, смуглые, манящие плечи и думал, растерянно и злобно, что ее сейчас - каждая минута на счету - могут вырвать из-под рук при малейшей оплошности, а этот ишак управляющий, как назло, задержал высылку денег. И перевод в конвой задержался: приходится мотаться в армейском бешметишке. В таких условиях чем ее взять?..

   Прозвонил серебряный колокольчик. Чермоев поспешно подал Эристовой руку.

   - Уже начинают? - досадливо сказал Бибиков. - Вы будете слушать?

   Тамара качнула укоризненно головой:

   - Обязательно, что вы! Наташа говорит, что писатель этот - очень талантливый и обязательно будет большой знаменитостью.

   - Будет!.. - протянул Бибиков. - Я тоже буду когда-нибудь генералом, однако, сознайтесь, вы же трактуете меня как поручика. С какой же стати - к писаке...

   - Шш! Если бы Наташа вас слышала!

   Тамара прикрыла поручику рот веером. Бистром веер узнал: это не Тамарин, а топоринский веер, заемный. Стало быть, Тамара еще не устроилась, еще не сделала выбора - шанс для Бибикова, надо ему сказать.

   Звонок прозвонил второй раз.

   - На места! - Эристова улыбнулась Бибикову многозначительно. - Я велела вам - и monsieur Бистрому - задержать стулья как раз сзади меня... Довольны?

   Тамара с ее эскортом вошла в тот самый момент, когда Топорина - за столиком в конце переполненного зала - прозвонила в третий раз в колокольчик. Рядом с ней стоял высокий молодой человек с листками в руке.

   - Это и есть автор? - прошептала Тамара. - Он и в самом деле совсем молодой. И какой... странный! Я думала, писатели всегда длинноволосые и... неопрятные. Вы его знаете?

   Бистром прищурился, припоминая.

   - Где-то я его видел, определенно. Но где? Здесь он никогда не бывал, поручусь, а больше я нигде не мог видеть писателей. Топорина подняла руку:

   - Mesdames et messieurs! Мы начинаем. Андрей Николаевич был так любезен, что согласился прочесть новый свой рассказ, написанный во время последней его поездки в Сибирь.

   - В Туркестан, - поправил автор и повел глазами по залу, осматривая слушателей. [42]

   - Сибирь, Туркестан - это ж одно и то же! - засмеялась Топорина. - Итак, Андрей Николаевич, просим. Да, я забыла еще сказать: рассказ будет военный - насколько я знаю, речь идет там о наших туркестанских орлах, - короткий и смешной.

   Заявление было встречено шелестом одобрения: короткий и смешной - это как раз то, что надо для литературного вечера comme il faut.

   Автор еще раз оглядел зал (Тамаре показалось: он именно на нее посмотрел), поправил отложной, туго накрахмаленный воротничок и сказал:

   - Заглавие рассказа: "Тигр идет".

   Кто-то с Бистромом рядом спросил шепотом соседа:

   - Тигр? А Топорина говорила - орлы.

   Сосед успокоил:

   - И то и другое - животные. Об орлах, очевидно, тоже будет. Кругом зашикали: автор начал читать.

   В экспедиции нашей, направлявшейся в верховья Зеравшана, к ледникам, было пятеро: кроме меня художники Алчевский и Басов, студент-юрист Петербургского университета Фетисов, командированный для ознакомления с обычным правом туземцев, и антрополог Георгий Марков, в общежитии называвшийся попросту Жорж.

   Выезд из Самарканда назначен был на 16 мая, в среду, 5 часов утра. Но выехать в этот день не удалось. Во вторник, под вечер, в наш номер, где мы уже закручивали последние куржумы, явились два офицера. Они были в свежих кителях, при оружии и даже в белых перчатках. Не без некоторой торжественности передали они нам приглашение на стакан чаю к командиру N-ского линейного стрелкового батальона: батальон этот - здешняя, так сказать, гвардия.

   Мы переглянулись невольно: какое, в сущности, дело до нас батальонному командиру?

   Но старший из прибывших, адъютант, немедля рассеял наше недоумение.

   - Вы понимаете, - он закинул руку за аксельбант свободным и чуть игривым движением и пристукнул шпорой на лакированном сапоге, - мы, туркестанцы, экскюзе, немного верблюды, конечно. Но отпустить столичных гостей в далекое странствование по здешним гиблым местам без некоторых, так сказать, местных проводов было бы совершенно неколлективно. Тем более что, - неожиданно закончил он приятнейшим баритоном, засвидетельствовав знакомство с оперой "Кармен", Тореадор - солдату друг и брат. [43]

   При такой постановке вопроса нам, "тореадорам", ничего не оставалось, как надеть чистые воротнички и отправиться в назначенный час по указанному адресу.

   Батальонный - лысый, грузный, с обвисшими седыми усами полковник - встретил нас с радушием чрезвычайным. Вокруг стола с чаем, вареньем и фруктами - без всяких признаков спиртного - сидели человек десять офицеров, от морщинистого капитана до совсем безусого розово-коричневого подпоручика. Все начисто выбритые, парадные. Дело принимало скверный оборот: что может быть хуже провинциального раута?

   Разговор, едва завязавшись, сразу перешел на охотничьи темы.

   - Вот он, - похвастался батальонный достопримечательным офицером, - шестерых уже тигров убил. Ей-богу, с места не встать.

   "Достопримечательный" - щетинистый штабс-капитан - учтиво и поспешно вынул изо рта посланный было туда ломоть хлеба с медом.

   - Так точно, - подтвердил он густым басом. - Но ничего особенного. У меня, знаете, штуцер английской работы. Черту лопатку пробьет, будь я четырежды сукин сын. Из такого ружья убить не штука. А вот был у нас при команде сартюга - из туземцев здешних, ну, совершеннейшее, по-дамски говоря, дерьмо. Так он из паршивенького, изволите ли видеть, мултучка - кремневое ружьишко, только ишаку под хвост совать, вся от него возможная поэзия, - девятнадцать тигров убил. Как мух! Свидетель - Николай Чудотворец. Палил бы и сейчас, но погиб безвременно от культуры.

   - От культуры? - насторожился Жорж. - Что вы под этим разумеете, капитан?

   - От культуры, - уверенно повторил капитан под одобрительные кивки товарищей. - Обыкновенной, и даже сверх того: высочайше, так сказать, утвержденного образца. Дело в том, изволите видеть, что в ознаменование его деятельности (исключительный, прямо надо сказать, был охотник: водил нашу команду охотничью - я ей командир - и по кабанам и по тиграм; обложит зверя - прямо-таки на блюде подает, такая стерва!) подарил ему батальон по случаю девятнадцатого тигра винтовку на замен его мултука. Доволен был Ахметка - сказом не сказать! "Сколько, - говорит, - тигров бил, всегда хотел промеж глаз стрелить: боялся - пуля не возьмет. Теперь возьмет: казенная!" И что бы вы думали? Недели не прошло - обложил тигра. Пошли. Идем. Я ему говорю: "Ну, твой на сей раз выстрел, Ахметка: винтовку обновить". Смеется: "Мой выстрел. Своего бога молил, твоего бога молил, смотри, что будет". Он, сказать надо, и по религиозной части дошлый был, рассобачий сын. С отцом Георгием, священником нашим, прямо сказать, друзья. Батя и то смеялся: "По тигровому делу нельзя иначе. По божественному разряду требуется [44] перестраховка". Подняли тигра. Ну, зверь! Давний, надо думать, людоед. Шкура вся как есть облезлая - смотреть не на что. У людоедов, знаете, шерсть облезает вся: на ковер ее - никоим способом. Такие тигры от охотника, извините, не бегают. Сразу же хвост по камышу, прицел к прыжку. Ну да и Ахметка без прозева: ка-ак резнет его из берданки, накоротке... пятнадцати шагов не было: свалился тигр, как подкошенный. Рад Ахметка, кричит: "Видал, ваше родия, как я ему голову дырил!"А в тот миг тигр-то наш как перевалится на брюхо - раз! Не успели мы и затворами щелкнуть - смял Ахметку. Грешен и я: метнулся спервоначалу в сторону: показалось - на меня. А тут счет, прямо сказать, на секунды.

   - Ушел тигр? - чуть руками не всплеснул Басов.

   - Нет, уходить зачем? Уйти не дали, - спокойно сказал, вновь приступая к ломтю с медом, штабс-капитан. - Убили тут же, на Ахметке. Да Ахмета-то, собачьего сына, он уже успел задрать: всю шкуру спустил с черепа. Так и бросили. А все винтовка. С мултуком, с некультурным, этого бы не случилось. Бил бы, как раньше, по убойному месту, а тут форснул культурой, а от нее, извините, одно оглушение.

   - Ну, ты опять о печальном, - томно проговорил приведший нас адъютант. - О людоеде, о культуре и прочем. Это и нам, и гостям ни к чему.

   - Верно, - поддержал кто-то с дальнего края стола. - Отец командир! Время к закату, не пора ли к вечерней молитве строиться.

   - Время, точно, - крякнул батальонный. - Господа офицеры! По звуку команды офицеры мгновенно отставили стаканы с чаем и вытянулись.

   - Срочно, лично, секретно! - скороговоркой пропел адъютант, держа руку у козырька неведомо как оказавшейся у него на голове фуражки. - Запросить господ офицеров N-ского линейного стрелкового Его Величества батальона: простую зорю или зорю с церемонией?

   - С церемонией, - подмигнул нам штабс-капитан, рассказывавший о тигре.

   И все на разные голоса согласно подтвердили:

   - С церемонией.

   - Онипчук! - крикнул командир. - Готовь с церемонией.

   - Слушаюсь! - отозвался голос из-за двери. Офицеры поспешно стали снимать кителя. Адъютант, посвистывая, отстегнул будто невзначай шпору.

   - Левченко, не лукавь! - погрозил ему пальцем батальонный.

   - На тигров в шпорах не полагается, - начал было Левченко. Но полковник окрысился:

   - Устав знаешь? Тебе зачем шпоры даны, перед барышнями хляскать? А боевой случай - так ты без шпор? На тигра - так без шпор? Посажу на гауптвахту! [45]

   - Позвольте, я не совсем понял: при чем тут, собственно, тигр? - осведомился вдруг забеспокоившийся слегка Басов.

   - Как при чем? Сейчас мы вам тигра покажем. В натуральную величину. На задних-с лапках!

   - Да где же он у вас здесь? В клетке, что ли? Или... чучело?

   - Чу-чело?! Ты слышишь, Левченко? - задавился хохотом штабс-капитан. - Живехонький, дорогой мой. Вы думали: зоря с церемонией в боевом-то, в гвардейском, так сказать, стрелковом батальоне - это что? Трень-брень, шуточки? Тигр-с, сударь! Не видели? Не слышали? Увидите! Кому первому идти, господа? Или гостям без конкурсу?

   - Нет, зачем же? Надо поровну, по-товарищески. - (Это - Фетисов.)

   - Правильно. Первое правило игры. Савельев, давай жребий.

   Савельев, худенький поручик с хохолком, уже встряхивал в фуражке бумажные свернутые ярлычки. Онипчук, денщик, просунул голову в приотворенную дверь:

   - Готово, вашбродь!

   Мы, гости, все же тянули жребий первыми: бумажки оказались пустыми; за нами - офицеры, в порядке старшинства. Шли тоже пустышки. Наконец один из поручиков, развернув свою бумажку, кашлянул и прочитал:

   - "Тигр".

   - Твое счастье, Петруша. Пожалуйте, господа!

   Батальонный распахнул дверь в соседнюю комнату.

   Мы вошли, невольно осматриваясь. Но в комнате ничего особенного не было; бросалось в глаза лишь отсутствие мебели. Только по самой середине белел накрытый длинной скатертью стол, обставленный стульями. Перед каждым стулом - рюмка водки; посередине стола, шеренгой, тарелки с закусками и хлебом; бутылок не было. У дверей навытяжку Онипчук и еще какой-то солдат: винтовки - "к ноге".

   Все сели, кроме Петруши. Да ему и стула не было. Он пошептался с батальонным, перекрестился:

   - Ну, Господи благослови! " И вышел в охраняемую солдатами дверь.

   Машинально я протянул руку к стоявшей передо мною рюмке. Но сосед остановил:

   - Храни вас Бог. Слушайте.

   Все замолкли, напрягая слух. Стало неспокойно. Не может быть спокойно, когда шестнадцать здоровых и крепких людей вслушиваются в тишину, затаив дыхание.

   В соседней комнате - не в той, из которой мы вышли, - послышалась какая-то возня, потом дикое рычание и неистовый вскрик: мы узнали голос Петруши:

   - Тигр идет!

   - Скорей лезьте под стол, - шепнул сосед слева. [46]

   - Под стол?! - вспыхнул я было от обиды.

   Но, к удивлению моему, второй сосед мой, адъютант Левченко, без малейшего смущения, звякнул шпорами, легко юркнул под скатерть. Более того, сам полковник, улыбкой раздувая усы, подтягивал брюки, явственно собираясь последовать его примеру. И на той стороне сидевшие один за другим пропадали под столом. Полез и я. Через минуту все шестнадцать были в сборе, на корточках, прикрываясь свисавшими полотнищами скатерти.

   Дверь хлопнула. Нагнувшись, я увидел приближавшиеся ноги в высоких сапогах. И затем - голос Петруши:

   - Раз!

   Он сделал шаг вдоль стола, лихо сомкнув каблуки.

   - Два!

   Еще шаг.

   - Три!

   Мы сидели не шевелясь. Ноги обошли стол. До нас долетало:

   - Десять... Одиннадцать...

   И довольное покряхтывание.

   - Последняя!

   Без всякой вежливости, боднув соседа головой, Левченко устремился из-под скатерти. Я за ним. У пустого стола сидел, несколько разрумянившись, Петруша и с аппетитом закусывал. Все шестнадцать рюмок были пусты.

   Левченко быстро сел на ближайший стул.

   - Скорее занимайте место!

   Я поторопился сесть. Вовремя! Потому что со всех сторон, спеша и толкаясь, подымались из-под стола фигуры. Кто запоздает - останется без места.

   Без места остался Фетисов, намеренно задержавшийся под столом. При общем смехе его отправили в соседнюю комнату - "тигром". Онипчук с солдатом, отложив винтовки, внесли одну за другой три четвертных. Поставили у окна.

   - Заряжай.

   Старательно поддерживая бутыль, солдаты вновь наполнили рюмки.

   И, едва налив, Фетисов не совсем уверенным голосом крикнул:

   - Тигр идет!

   И все снова поскидывались со стульев. Надо отдать справедливость Петруше: несмотря на шестнадцать рюмок, он соскочил на пол с чрезвычайной, совершенно балетной легкостью.

   На Фетисова надежды у нас были плохи: управится ли он с шестнадцатью рюмками? Он и сам в себе, видимо, не был уверен. По крайней мере, его ноги в обтянутых брючках со штрипками подрагивали, когда он подходил к столу.

   - Раз!

   Ноги стали отмеривать рюмки вокруг стола:

   - Четыре... пять... шесть... [47]

   После восьмой быстрота хода заметно изменилась. После двенадцатой "тигр" потоптался на месте и спросил неожиданно тоненьким голосом:

   - А закусывать можно?

   На что капитан ответил басом из-под стола под хохот Петруши:

   - Ничего подобного! Только после шестнадцатой.

   - Последняя.

   Мы ринулись. Басов выскочил из-под стола в одном сапоге: Петруша держал его за ногу, дабы подвести под "тигра". В завязавшейся борьбе поручик оказался в ремизе: возясь с Басовым, он потерял время и вылез последним - без места.

   - Успокоишься преждевременно, Мелхиседек, - просипел щетинистый капитан.

   - Почему Мел-хис-ти-сек? - старательно выговаривая слоги, спрашивал Фетисов.

   Он, видимо, осоловел, но бодрился.

   - Потому что ругается - длиннее не придумаешь. Ну и мастер! Как начнет - прямо на три версты расстояния. Артиллерию перестреляет.

   И, в пример, капитан начал развертывать перед нами такое сложнейшее и действительно бесконечное ругательство, что окончить, пока наливали рюмки, ему не удалось.

   Мелхиседек рявкнул из соседней комнаты не своим голосом:

   - Тигр идет!

   И мы, уже окончательно войдя в игру, нырнули под стол, сталкиваясь плечами и головами...

   Время шло. "Тигры" менялись. Иные прошли уже по три круга, другие по два. На спусках и подъемах все чаще случались столкновения и даже прямые катастрофы. Под столом было удушливо жарко от разомлевших тел и спиртного дыхания шестнадцати расслабелых ртов. Ноги сменявшихся "тигров" все медленнее и неувереннее огибали стол, иногда подозрительно долго застаиваясь на месте.

   - Эй, ты! - кричал тогда из-под стола батальонный. - Поджиливаешь, закусываешь!

   На что обвиняемый, лягнув ногой под стол, хрипел:

   - Докажи. Где ве-вещественные доказательства?

   В одном из туров я оказался рядом с Жоржем. За ним числилось уже 32 рюмки: для непьющего - порция. Глаза помутнели; он беспрестанно тер рукой лоб.

   - Ну как дела, Жоржик? [48]

   Он посмотрел на меня слишком пристально, потом на себя - и вскрикнул:

   - Голый!

   - Кто голый?

   - Я! По-зор!

   И, встав, сделал попытку завернуться в скатерть. Я схватил его за руки. Он отбивался:

   - Некультурно быть голым. Я - голый! З-заверни меня, пожалуйста, скорей!..

   Не знаю, удалось бы мне доказать ему, что он ни в малой мере не голый, но из соседней комнаты грянуло:

   - Тигр идет!

   Мы опустились под стол и... там и остались.

   Не одни. К этому моменту под столом покоилось уже не менее шести "мертвых" тел, оказавшихся неспособными по магическому слову "последняя" вылезти из-под скатерти. Некоторые спали, другие пробовали еще подняться. Жорж, попав на кучу тел, расстегнул внезапно разумным жестом воротник, положил голову на чей-то живот и сейчас же заснул. Я собирался было выбраться по сигналу, но ближайший ко мне, толстый, "тяжелого веса", офицер стиснул меня крепкими, как медвежьи лапы, руками:

   - Не пущу. Сиди со мной. Мне страшно.

   Я попытался высвободиться. Но он держал, как клещами:

   - Не пущу!

   - Бросьте эти глупости! Сейчас же!

   - Ударь меня по морде, - примирительно сказал он, наклоняя голову, - тогда пущу.

   - Зачем я вас буду бить? - окончательно рассердился я.

   - Не можешь бить, тогда сиди и не рыпайся, - резонно умозаключил толстяк, снова смыкая разжатые было руки. - Только смирно сиди. Тебе вредно волноваться. - И, икнув, прибавил: - Мне - тоже.

   - Га-га! - злорадствовал наверху у стола батальонный. - Онипчук! Снять еще две рюмки, два стула отставить. Всего половина осталась.

   После каждого упокоившегося под столом убирали одну рюмку и один стул.

   По следующему туру из строя выбыло трое. Через тур - еще четверо. На ногах оставались только Мелхиседек и батальонный.

   Мелхиседек ушел из комнаты "тигром". Батальонный приподнял скатерть, выбирая место:

   - Ну и кладбище!

   Теперь, когда играющих осталось всего двое, стул был один; смена "тигров" казалась, таким образом, обеспеченной: батальонный, Мелхиседек, опять батальонный...

   Но Мелхиседек проявил остроумие: четыре раза, гогоча, как гусь, он садился мимо этого единственного стула. И четыре раза [49] подряд лазил батальонный, кряхтя и вытирая лысину, под стол. На пятый, вылезши, он неожиданно крикнул начальственно, как перед фронтом:

   - Ты думаешь, козий ты сын, ты будешь пить, а я тебе буду шута на карачках валять! Онипчук, стул. Ставь сюда бутыль. Рюмку.

   И, уютно усевшись друг против друга, Мелхиседек и полковник, уже не спеша, стали продолжать выпивку, аккуратно закусывая.

   Мне надоело сидеть. Державший меня в плену поручик давно уже спал богатырским сном. Кругом хрипели и присвистывали пьяные слюнявые рты. Вспомнились горы - стало совсем противно.

   Вытянув затекшую ногу, я осторожно вылез. Собутыльники заметили меня только минуты через две. Батальонный недоуменно отставил рюмку:

   - Ты что за человек?

   Я поклонился официальнейшим образом:

   - Тут у вас мои товарищи в гостях, так я за ними.

   - Это - питерские? Ах, извините, пожалуйста, - засуетился вдруг полковник, пытаясь застегнуться. - Мы, знаете, тут, в некотором роде... А товарищи ваши... фьють...

   - Ушли?

   - Нет, здесь. - Он с совершенным убеждением мотнул ногой. - Но только... как же бы это вам их доставить?.. Впрочем... Онипчук!

   - Здесь, вашбродь!

   - Заложить двуколку.

   - Слушаюсь.

   - Позвольте познакомиться. - И полковник уже вполне уверенно протянул мне руку. - Командир N-ского стрелкового батальона. А это поручик Мелхиседек. Остальных не представляю: извините, не поймут. - Он приподнял скатерть. - Видите: иже во святых отец наших... А ваших, помнится, было пять?

   - Пять.

   - Ну, давайте искать.

   Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.

   - Четыре. Где же пятый? - пыхтел под столом батальонный. - Куда, к черту, девался пятый? Мелхиседек, проверяй по ногам: которые не наши.

   Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.

   - Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его, черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще, извините, рожа несимпатичная, столичная рожа, ар-рис-то-крат! Мелхиседек, считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!

   Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул [50] рукой:

   - Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее - сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то, посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.

   Я посмотрел: действительно, лица у всех - бритые, бородатые и вовсе еще безволосые - были странно одинаковы одним мертвенным, затершим черты, противным сходством.

   Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили вязанкой четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице...

   Бибиков не слушал. Он смотрел, нагнувшись вперед насколько допускало приличие, на открытую низким вырезом корсажа спину Тамары: она была так близко от его лица, что ощущалась теплота надушенной и припудренной к