Мстиславский Сергей Дмитриевич - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

ожи. "Но самая вкусная часть - поистине королевский кусочек! - это была спина, полная, вся в восхитительных ямках, как осенний плод... Спина купальщицы Энгра! Анатоль Франс. Он писал со знанием не только литературного искусства.

   Аплодисменты вывели Бибикова из приятного и, скажем прямо, взволнованного забытья. Он поднял глаза. Автор у стола складывал листки. Кругом уже вставали.

   Бистром сказал, смеясь:

   - А ведь в самом деле забавно придумали, туркестанские верблюды... виноват, орлы. Надо бы как-нибудь попробовать. Если с дамами - совсем будет весело...

   Тамара окликнула спешившую к столу по проходу Наталью Николаевну:

   - Наташа, познакомь меня с ним.

   - Ого! - сказал Чермоев и налил глаза кровью. - Вам этот рассказишко действительно так понравился?

   - Рассказ? - Удивление Тамары было искренне. - При чем тут рассказ? Он сам мне понравился.

   Чермоев оглянулся на товарищей:

   - В таком случае вы ставите его под риск.

   Тамара прищурилась холодно и явно небрежно:

   - То есть?

   Она встала и вышла в проход: Наталья Николаевна уже подходила с писателем. Чермоев проговорил торопливо, захлебываясь:

   - Вы полагаете, что порядочный офицер потерпит, чтобы ему... кто-нибудь... тем более штатский... стал на дороге?

   - Тигр идет! - фыркнул Бистром. - У вас, если не ошибаюсь, тигр в гербе, господин хар-рунжий?

   Слово - врастяжку, явной издевкой, как [51] плевок: - Хар!

   Офицеры расступились перед Топориной.

   - Вот... Андрей Николаевич! - сказала она и отвела глаза. - Вы за ужином сядете вместе? Смотри, Тамарочка, не раскайся: я потом скажу почему.

   Смеясь, она погрозила пальцем и отошла.

   Писатель поцеловал протянутую руку и задержал ее в своей:

   - Не верьте. Раскаиваться не придется.

   Чермоев мотнул головой:

   - Как кому.

   Писатель вопросительно посмотрел на хорунжего и взял под руку Тамару; она, чуть вздрогнув, прижала ему локоть тревожным намеком:

   - Идемте.

   Но Чермоев заступил дорогу, широко расставив ноги в мягких, неслышных кавказских сапогах.

   - Из-ви-ня-юсь... - протянул он, нарочито картавя и качая кинжалом на туго перетянутой осиной талии. - Ра-аз-решите спросить: приняли ли вы во внимание, что рассказ, который вы... э... э... имели смелость...

   Брови писателя сдвинулись. Тамара испуганно смотрела на окружающих офицеров: лица и у них потемнели, как у Чермоева. Они сдвинулись теснее и ближе.

   - Потрудитесь выбирать свои выражения, господин хар-рун-жий.

   Опять - "хар", как у Бистрома. Чермоеву перехватило горло: от кирасира еще можно стерпеть, но от шпака!..

   - Оскорбление мундира! - выкрикнул он. - Вот что такое ваш рассказ. Представлять в таком виде господ офицеров...

   - Совершенно правильно! - отчеканил Бибиков и стал рядом с Чермоевым.

   Он видел лицо Тамары, ее загоревшиеся, обращенные к чеченцу глаза, и решил вырвать у него честь удара.

   - Оскорбление офицерской чести. И это, конечно, не пройдет вам безнаказанно.

   Тамара осторожно потянула свою руку, но писатель, улыбнувшись, не пустил.

   - К вашим услугам, господа, - сказал он подчеркнуто небрежно. Лицо стало неестественным и противным, как у всех кругом. Он поискал глазами по опустевшему уже почти залу и окликнул: - Княжнин!

   Рослый конногренадер, шедший к двери, обернулся, кивнул дружески и подошел:

   - A vos ordres!

   - Будь добр, условься... - Писатель показал глазами на Бибикова и Чермоева, сделал общий полупоклон и вышел из офицерского круга, уводя Тамару. [52]

   - Дело чести? - спросил Княжнин. Улыбка сошла с лица, оно стало сухим и вызывающим. Он вскинул каску, которую держал в левой руке, и накрылся: переговоры о дуэли ведутся с покрытой головой. Один из конвойцев тотчас же надел папаху. Надвинул фуражку и Бистром, по знаку Бибикова.

   - Вызов ваш? - Конвоец и Бистром взяли под козырек. - Стало быть, встреча на рапирах.

   Конвоец оглянулся на Чермоева:

   - Почему?

   Конногвардеец смерил его взглядом:

   - Право выбора оружия, как вам должно быть известно, по дуэльному кодексу принадлежит вызванному. Как вы полагаете, какое оружие должен я выбрать для моего доверителя, если он только что получил на Стокгольмских международных состязаниях второй приз за бой на рапирах?..

   - Вот где я его видел, - процедил сквозь зубы Бистром. - В фехтовальном клубе. Ну да, конечно же, вспомнил. Это - первоклассный клинок. Мне в голову не пришло... Я уверен был - однофамилец.

   - Тот самый, - хладнокровно подтвердил Княжнин. - Так как, господа? Угодно сейчас же приступить к выработке условий? Кто вторые секунданты с вашей стороны? С нашей вторым будет штаб-ротмистр князь Ливен. Он здесь, я его сейчас позову.

   Конвойцы переглянулись. Тот, что был в папахе, отвел Чермоева в сторону:

   - Брось! Не стоит связываться. В конце концов... Из-за бабы. И с переводом в конвой могут быть осложнения. У нас еще ни одного случая не было, чтобы конвоец - и на дуэли...

   Чермоев смотрел в пол, посвистывая. Он ничего не ответил. Да и что отвечать: не везет так не везет! Очевидно, и эта карта бита. Конвоец снял папаху и подошел к Княжнину:

   - Поскольку вызов сделан хорунжим Чермоевым и... - он поклонился в сторону Бибикова, - поручиком... Чермоев считает долгом своим уступить честь удара поручику, как старшему - и по чину, и по гвардейскому его мундиру. Тем более что и по формальным соображениям... конвой Его Величества...

   - Compris! - Конногренадер поклонился с явной насмешкой. - Inutile de mettre la pedaille... Поручик Бибиков?

   - Я, конечно, не отказываюсь, - с ударением на "не" твердо сказал Бибиков. - Вторым секундантом будет капитан Теплов.

   Конвоец отошел к своим. Они пошептались еще и двинулись кучкой к выходным дверям, на лестницу.

   Княжнин выждал, когда за ними закрылась дверь, снял каску и, рассмеявшись, ударил Бибикова по [53] плечу:

   - Ты-то чего расхорохорился, птенчик? Не спросясь броду - кидаешься на своих...

   - Я же не предполагал, что вы - товарищи, - пробормотал Бибиков. - Откуда ты его знаешь?

   - По лицею: вместе учились, с приготовительных классов. Он там и писать начал: пушкинская традиция, понимаешь? Он служит в Министерстве иностранных дел.

   - Никак не предполагал, - повторил совсем уже растерянно Бибиков. - Правда, вышло ужасно глупо. Что же теперь делать?

   - Ужинать, что еще? - сказал Княжнин и взял под руку Бистрома. - Schwamm drЭber, как говорят немцы, и чокнемся. Он же свой человек, я тебе говорю. При столкновении посторонних не было - болтать некому. Тамара не в счет. Пошли. Но - уговор: будьте поосторожней. Свой-то он свой, но... особого склада, и притом - писатель: загонит он вас, как туркестанцев, в рассказ - может не поздоровиться. Он за этим и здесь, наверно. Неспроста принял приглашение Натальи Николаевны.

   Бибиков с Бистромом заняли места за столом неподалеку от Тамары, почти что насупротив. Бибикову было не по себе. Пожалуй, напрасно он взял обратно: Тамара еще подумает - струсил. Он видел, она очень смеялась, когда Княжнин, подойдя, говорил писателю, очевидно, о том, как развязалась история с двойной дуэлью. Смеялась и припадала к писателю - плечом... как к победителю. Бибиков стиснул зубы до боли.

   Может быть, сказать, что раздумал, решил драться? Он спросил Бистрома. Бистром ответил кратко:

   - Не валяй дурака.

   Реплика эта не успокоила, однако, поручика. Он продолжал соображать. И неизвестно, к чему бы пришли поручичьи размышления, если бы ход их не был резко нарушен: ужинавший с Бибиковым рядом низенький и чернявый штатский - из военных, очевидно, потому что не по-штатскому угловато сидел на нем нескладно скроенный, от неважного портного, недорогого сукна сюртук, - внезапно перегнулся к писателю через стол и сказал:

   - Пишете складно, а ер-рундой занимаетесь, уважаемый. Это что ж за рассказ? Вы бы обо мне написали, если туркестанскими тиграми и орлами интересуетесь.

   - О вас? - спросил писатель, и глаза его стали внимательными. - А именно? О чем, собственно?

   Штатский сложил салфетку весьма искусно - зайчиком, два уха вверх, - и сказал чрезвычайно хладнокровно:

   - О том, как я завоевывал Индию. [54]

   Сумасшедший? Бибиков откинул корпус и посмотрел на соседа в профиль. Тамара всплеснула руками:

   - Вы?

   - Именно, - подтвердил чернявый и скривил губы злой и печальной, байроническою усмешкой. - Я ведь недавно шпаком хожу, был офицером.

   - Расскажите! - восхищенно воскликнула Тамара. - Индия, это же совершенно чудесно...

   Она запела... Не в полный голос - нельзя за столом полным голосом:

   Не счесть алмазов в каменных пещерах, Не счесть жемчужин в море полуденном, - Далекой Индии... чу-дес...

   Чернявый огляделся, кривясь по-прежнему:

   - Рассказать - отчего не рассказать: может быть, господин писатель и впрямь увековечит неизвестный миру подвиг подпоручика Карамышева. Карамышев моя фамилия. Прошу любить и жаловать. - Он ощерил желтые, очень неприятные зубы. - Туркестанский орел - поорлистее тех, что у вас под стол лазают. Но ежели рассказывать... Неуютно здесь, да и шум. Пойдемте лучше наверх, к Наташе... - И, заметив удивление окружающих, разъяснил: - Я двоюродный брат хозяйки здешней. Приехал из Бухары на побывку. Людей, как говорится, посмотреть и себя показать... Ну, и устроиться, ежели удастся. Наталья, кажется, по таким делам - мастак.

   Он отодвинул стул.

   - Пошли? Насчет бутылок я кому нужно мигну.

   - И рокфору, - сказала Тамара. - Я не могу после ужина без рокфора...

   Бибиков умоляюще глянул на Эристову. Она засмеялась и положила свою руку на руку Андрея Николаевича:

   - Бибикова мы тоже с собой возьмем, правда?

   Наверху, в дальней "синей" гостиной, куда проследовал твердой по-хозяйски поступью чернявый в предшествии остальных, было действительно уютней. Полутьма от синего, темного фонаря, темных, синим штофом обтянутых стен. Ковер - синий, теплый, пушистый, во всю комнату. И разожженный камин.

   Карамышев сел на ковер, у самой каминной решетки. Мысль - счастливая: так действительно будет совсем уютно. Тамаре для мягкости набросали диванных подушек. В ногах у нее сел Бибиков, в головах - писатель и Бистром. Княжнин, два лейб-егеря, преображенец и лейб-гусар, князь Ливен - ближайшие соседи по столу, слышавшие весь разговор и, естественно, вошедшие в компанию, разместились чуть-чуть поодаль. Лакеи, вошедшие следом, [55] составили на ковер подносы с бокалами, бутылками, сыром и фруктами.

   - Там есть ключ, - хрипловатым голосом сказал чернявый и оглядел Тамару, нагло и жадно. - Капитан, вы всех ближе: не откажите щелкнуть, чтобы случайно кто не забрел. Нам лишних не надо. И так в комплекте: женщина, тигры и орлы.

   Он захохотал. Никто не отозвался. Замок щелкнул. Княжнин разлил вино по бокалам. Карамышев выпил, дергаясь ртом и морщась.

   - Итак. Рассказ о том, как меня, туркестанского, по патриотической терминологии, орла, заклевал двуглавый орел всероссийский...

   - Как? - спросил запиравший дверь егерь и переглянулся - взглядом летучим и быстрым - с Княжниным. - Вы, собственно, о чем?..

   Карамышев не ответил. Он смотрел сквозь до краев налитый бокал на синие, жуткие огоньки в камине.

   - Прежде чем перейти к основной своей теме, вынужден сделать некоторое предисловие, ибо иначе непонятно будет воспоследовавшее. Предисловие это, то есть первый, как бы приуготовительный рассказ, я озаглавлю по-писательски...

   Название в определенной мере, я бы сказал, самообличительное. Потому что начал я свою жизнь романтиком: в неопределенных мечтах о великом. Это вообще, как вы и по себе, конечно, знаете, в системе тогдашнего воспитания было. Тогда, не как теперь, на великих образцах и к великим делам, а не муравьиному бытию воспитывали. Десяти лет я Плутарха читал, с сердцебиением: Фемистокл, Аристид, Перикл...

   "Афиняне не знали, чему больше удивляться в Алкивиаде: его порокам или его добродетелям..."

   Десять лет прошло, помню! А к шестому классу гимназии неопределенная мечта стала приобретать и некие жизненные уже очертания. Когда мы древнюю российскую письменность проходили, заволновала меня совершенно особенно былина о Волхе Всеславиче, как он царство индийское покорять ходил, повоевал индийского царя Салтыка и жену его, красавицу Елену Александровну, за себя взял. Не изволите помнить?

   Обернулся Волк туром - золоты рога,
Побежал он к царству индийскому...

   Такое странное дело: об Индии в былине ничего нет, только название одно, а видел я ее до последней точности ясно. Словно я там под каждым деревом посидел, каждого слона за хобот потрогал... И Елену Александровну, Салтыкову жену, хотя она в былине тоже никак не описана, видел тоже до невероятности осязаемо: тоненькая, томная, а грудь высокая-высокая, прямо [56] невероятная грудь!.. Конечно, впоследствии мне стало понятно, что так оно и должно было быть, потому что детское мечтание о женщине всегда с груди начинается - другого еще не знаешь, но тогда очень меня это волновало. Подумаешь о Елене Александровне - и по всему телу сладкая такая изморозь.

   Тогда-то, на школьной еще, стало быть, скамье, и закрепла мечта в решение: завоевать Индию. Достойней мечты не найти, я и сейчас так думаю, потому что значит это - с одного раза взять все, что только человек может в жизни своей пожелать: славу, власть, богатство, красавицу-женщину.

   К окончанию гимназии я в этой мысли до того утвердился, что без колебаний малейших вместо гражданской карьеры в военное училище пошел и при выпуске в офицеры взял вакансию в Туркестан, чтобы ближе быть к своей, так сказать, мечте и ожидаемым мною событиям. В гимназии и в училище я все, кажется, что возможно, об Индии прочитал и к будущим завоеваниям с таким пылом по всем военным предметам готовился, что начальство меня особенно отмечало, как будущего примерного офицера и бойца за расширение державы Российской. Англичан как главных противников наших на азиатских колониальных наших путях я тогда уже зелено ненавидел, и решение мое пересадить "жемчужину британской короны", как Индию именуют, на "мономахову шапку" императора российского приобрело для меня еще дополнительный к прежним романтическим моим мечтаниям политический, так сказать, смысл. Особенно я, прямо сказать, разъярился, когда прочел в книжке лорда Керзона, что, по мнению оного, "в России серьезно мечтать о завоевании Индии могут только неисправимые теоретики да иные полоумные субалтерны". Поскольку я был именно субалтерном, получался как бы личный намек. И в Туркестан я поехал с твердым, таким образом, намерением - показать означенному британскому лорду российскую кузькину мать высочайше установленного образца.

   Батальон мой стоял в Джизаке: место глухое и пустопорожнее, культуры, прямо сказать, никакой, но офицерский состав - славные оказались ребята, приняли меня по прекрасным моим аттестациям с полным радушием; и по образованию моему и, особенно, по политическим моим, так сказать, устремлениям занял я, не хвастаясь скажу, в Джизаке вполне почетное место. Мечту мою об Индии все весьма поддерживали. И звали меня, в неофициальных, конечно, случаях, не просто Карамышев, согласно паспорту, а Карамышев-Индийский. Не в критику, а наоборот, - любя и как бы в политический аванс. Потому что в моем и в их представлении - поскольку приходилось иной раз после ужина в гарнизонном собрании философствовать, - мечта есть не что иное, как предвосхищенье судьбы. Романтика, ась? Но я уже имел честь доложить, я был романтиком и был бы им, быть может, до сей поры, ежели бы в один день - в календаре моем ему особое [57] место - не прибежал на стрельбище - я в тот час стрелковые занятия проводил - батальонный адъютант и с полного хода:

   - Бросай ерундовину эту кукушке на макушку, идем в собрание. Весь офицерский корпус наш уже там.

   У меня, признаться, сердце екнуло. Газеты в Джизак плохо доходили, мало ли какое могло случиться на свете событие.

   - Что такое? - говорю. - Войну объявили?

   - Войну, - он отвечает, - пока не объявили, а в собрании состоится сейчас торжественный завтрак по случаю приезда к Варваре Петровне подруги - узун-адинского доктора жены... Не слыхал? Да ты же внове. Женщина на весь Туркестан известна по неприступности. В каких гарнизонах муж ни служил - никому ничего. Самаркандское офицерство на ней зубы обломало, катта-курганское обломало, об узун-адинском и говорить нечего... Не женщина, я говорю, а долговременная фортификация. Теперь она к нам погостить приехала, и, сам можешь понять, для нашего батальона это вопрос чести - утереть нос самаркандцам и катта-курганцам и мужа ее зарогатить. Батальон по этому случаю весь, так сказать, мобилизован, а на тебя у нас особая надежда, по всем твоим данным. И за завтраком именно тебя решили с ней посадить: первым открывай стрельбу на поражение.

   Я спрашиваю:

   - Что же она - действительно так красива, что ли? Он отвечает:

   - Шарм! Тоненькая, томная, а форпосты!.. - Для наглядности он даже рукой показал. - Высокая-высокая, прямо-таки невероятная грудь.

   Во мне все так и дрогнуло.

   - А фамилия как?

   - Салтыкова.

   Нет! Салтык, Салты... Жена Салтыка - Салтыкова. Я крикнул:

   - Елена Александровна?

   Адъютант оглянул меня как очумелого:

   - С чего ты взял? Клавдия Семеновна...

   С того дня закрутило: танцы, ужины, пикники. Офицеры мне всячески способствовали, потому что дело было, как вы видите, общее и даже касающееся чести мундира, и изо всей молодежи нашей я был, несомненно, в наилучших шансах. И она меня явственно отличала, так что я ото дня ко дню убеждался все больше, что тут перевоплощение явное и не случайно так похожа она на детскую мою грезу, словно и в самом деле прямо из былины к нам, в джизакский отдаленный батальон - на подступы к Индии, - пришла, что начинает индийская судьба моя сбываться. Находил я поэтому для нее самые необыкновенные - теперь уже [58] нипочем не вспомнить, не придумать - романтические слова; и говорились они искренно, потому что действительно я был захвачен в те дни романтикой безо всякого остатка. Слушала она меня ласково и хорошо, особенно когда ей об Индии говорил:

   Обернуся я туром - золоты рога,
Побегу я к царству индийскому.

   Но к исполнению всеобщего желания, надо сказать, подвинулся я чрезвычайно мало: поверьте, даже руки ни разу поцеловать не дала. И пока мы, офицеры, промеж себя обсуждали создавшееся положение, объявила она за обедом в собрании совершенно для всех неожиданно, что вечером уезжает домой. И действительно уехала.

   Афронт, вы понимаете. Мне особенно, потому что, не говоря уже о моей репутации, - не сумею объяснить почему, но явилось у меня после отъезда ее такое ощущение, что, если она из моей жизни так вот для меня безрезультатно уйдет, рассыплется моя индийская мечта прахом, никогда уже не соберешь. Я тотчас же объявил поэтому офицерству: еду! Все весьма, конечно, одобрили, отдал командир в приказе об увольнении меня в краткосрочный отпуск "по семейным обстоятельствам", и через три дня - поезда тогда через Джизак только раз в три дня ходили - засунул я в карман смит-вессона с полным зарядом, поскольку дело пошло насерьез, и выехал, всем офицерским собором провожаемый, в Узун-Ада.

   Путь, хотя и дальний, прошел безо всяких случаев. И не думалось ни о чем все полторы тысячи верст. Только под Геок-Тепе, когда поезд верблюда раздавил (подвернулся, шишконогий, на закруглении пути), поднялась мысль, да так на всю ночь - бессонную - и осталась: добрая это или злая примета - верблюжья кровь на дороге?

   В Узун-Ада поезд прибыл утром. Море, дюны. На базарной площади, почти что пустой (городишко дрянненький, еще хуже Джизака), пьяный чиновник в акцизной фуражке с козлом бодается на потеху приезжим туркменам. В порту - грузчики, персюки и наши, грязной оравой. Невесело, должно быть, живется Клавдии Семеновне. Шанс!

   Забросил чемодан местному капитану на квартиру (у меня к нему письмо от брата его было, из нашего батальона), побрился - через час какой-нибудь был уже у нее. Домик беленький, гардины на окнах, цветы, чистота, уют, бухарская кошка. И как вошел только - иланг-иланг, духи ее любимые. Закружило. Встретила она меня - бровью не повела, - словно так и должно было быть, что я все брошу и следом за ней прилечу. Но сразу - словно [59] предостережением - о муже упомянула: почему-то долго сегодня не идет из больницы завтракать Мик.

   Мик. Михаил. Муж. Мне показалось очень смешно. При чем тут муж? И даже не муж: Мик! Мик - кошачья кличка. Кот. Пушистый, жирный, по четыре уса из-под носа, над губой, с каждой стороны. Погладить по спине, пощекотать за ухом. Кот. Мик. Муж.

   Подумалось так забавно и так, знаете, убедительно, что я чуть не сказал тут же Клаве о четырех усах и щекотке, но как раз в этот самый момент стукнула дверь, бухарская кошка выгнула спину, старушка, мать Клавдина, что сидела у окна в черной наколочке, перестала шевелить спицами - и вошел он сам: муж, Мик.

   На кота, оказалось, он нисколько, к удивлению моему, не был похож. Напротив, форменный мужчина, очень крепкий и даже, кажется, красивый, кругом бритый, в золотых очках. Клава представила меня, он пожал руку, оглянул мельком - точно на меня и смотреть не стоит, раз я не пациент, - и сейчас же к жене:

   - Прости, что опоздал, но очень, знаешь, неприятный случай: грузчика тут к нам доставили, персюка, с симптомами. Я фельдшера послал в казарму, где он жил, а там еще семь человек валяются: асфиктическая холера.

   Старушка у окна ахнула, а доктор обернулся ко мне и говорит:

   - А вам, поручик, я бы рекомендовал немедленно уехать: завтра объявим Узун-Ада официально неблагополучным по холере - засядете в карантине надолго. Честь имею.

   Подал руку, и Клава подала, кошка опять выгнула, подлая, спину - и оказался я на крыльце.

   Уехать я, само собой, и не подумал. Холеры я не боялся, потому что знал, что берет она только простонародье, а дворянства не трогает, особенно в случаях принятия предупредительных мер, в виде хотя бы коньяку. Эпидемия должна была пойти мне даже на пользу, так как доктор, естественно, на этот срок выходил из игры - не только потому, что придется ему безвылазно находиться в бараках, но, как мне думалось, и потому, что не может изящная женщина не ощутить неизбежной брезгливости к человеку, круглые сутки заведомо возящемуся с блевотиной. Я дал поэтому товарищам в Джизак радужную эдакую телеграмму и повел на Клавдию ускоренную атаку по всем, так сказать, правилам романтической тактики.

   Ожидания мои насчет обстановки полностью сбылись: холера взялась зло, таскали портовых голодранцев телегами целыми, смолеными, на новое кладбище, за город, присыпать известкой; доктор полные сутки мотался в больнице, нашему с Клавдией [60] уединению никто не мешал, даже старушка уходила в другую комнату. И хотя руки мне по-прежнему она не позволяла целовать, но все-таки как будто мягче стала, и удалось мне в конце концов уговорить на морской берег пойти на прогулку. Она была в тот день бледна, почему-то молчалива и очень нервна, так что я даже, грешным делом, подумал: не женское ли у нее. Но, так или иначе, надела она шляпку с алыми маками, зонтик взяла, пошли.

   Местечко я, признаться, уже раньше присмотрел: на дальнем от порта морском берегу - песок да ветер, пустота совершенная от неба и до воды, а по самой прибрежной полоске, вдоль прибоя, версты на полторы выложены штабелями дрова для железной дороги, и между штабелями этими, в проулочках, в некоторой мере тенисто и от человеческого глаза в высокой мере удобно укрыться, при обоюдном желании. Туда я ее и повел. Пока шли, был я значителен и нежен, а она все томнее становилась, молчала и чуть даже пошатывалась: правда, песок там зыбучий, упора настоящего нет, ноги вязнут. Взял я ее под руку тихонечко, для начала, - не возразила, только еще больше побледнела и тяжело дышать стала. Я понял. Секунды не" теряя, в проулочек - мы уже к концу штабелей подходили, от города далеко, кругом, я специально оглянулся, ни души, - вкруг талии обхватил и - на песок. Вырвалась - "подлец!" - ударила по лицу даже, но я эти любовные шутки знал-с, не обиделся. Губы к губам и - сразу она замерла и даже глаза закрыла. Я ей - грудки на воздух, и совсем было к ней приник, как вдруг повело ее судорогой... И мне на китель, на руки, в лицо... брызгами... сгустками... липкое, вязкое... Отскочил я, как сумасшедший, к штабелю. А ее - бьет. Руки, ноги, колени... На секунду припадок сошел и опять. Я стою, губы тру рукавом, ведь только что поцеловал - яд, смерть, зараза! - а в голове и сердце стучит: вот она, томность... с чего... А я-то подумал... Теперь кончен бал: был случай - и уже никогда не вернуть.

   И в эту самую минуту - голос. Я сам себе не поверил: откуда голосу быть, только что сам осматривал местность? Неужели кто был за дровами? Обернулся - матрос.

   Стоит, фуражка на затылке, бледный очень, на голой руке синий якорь. И говорит, словно кто его за горло держит:

   - Вы тут... что?

   Без титулования, без отдания чести, бродяга! Видел, что ли?.. Ноги согнул, как на пружинах, как неживой, честное слово... Точно сейчас бросится. Место глухое, а они, сволочь, бешеные... Я сказал поэтому как можно спокойнее:

   - Видишь... захворала. Беги в город, дай знать в больницу, пусть пришлют.

   А он смотрит на меня в упор и говорит опять совершенно уже нагло и [61] настойчиво:

   - Нет, пока ходить туда и сюда, уже поздно будет: помереть может. Потрудитесь сами ее сейчас же снести, притом живым манером.

   Выдаст. Вполне очевидно. Убить? А потом что... Я это, впрочем, сейчас только придумал, будто была мысль - убить. Тогда этой мысли не было. Говорить - так говорить начистоту: я попросту струсил. Кое-как платье на тело набросил - она совсем неподвижно все время лежала, как мертвая, - поднял на плечо - она же легонькая была, тонкая, - и понес. Как нес - не помню: очень страшно было. Помню только, что ноги вязли, дыхание зажимало, и до порта три раза был с ней припадок. Но я не спускал ее с рук, потому что следом шел матрос, и у меня было такое ощущение - его-то уж я по самый гроб не забуду, - что, ежели бы я ее бросил, он бы мне сейчас же, сукин сын, нож меж лопаток вогнал.

   Фельдшер в приемном покое ахнул, дурак, когда мы вошли, и убежал. Доктор - Михаил, Мик, муж - принял как надо: ничего не спросил, не удивился, а сказал тотчас служителям очень негромко:

   - Ванну. Щетки.

   Он и меня хотел в ванну. Но тут уж я вынул смит-вессона, что в кармане был - только сейчас и вспомнил, - и объяснил кратко и выразительно, что ни в какую ванну я не пойду, потому что ванна - гроб, а я всего только подпоручик, а подпоручикам нужно жить. Мик оскалился всеми зубами, огромными, но не возражал: ему нужно было к жене. Я вышел. Матроса не было. Я сбросил платье, все, до нитки последней, к дьяволу, здесь же, перед больницей, - пусть подбирают, это их холерное, блевотное дело, - и пошел к капитану, где квартировал, без ничего, с одним смит-вессоном в руке: сталь не принимает заразы. Прохожих на улице мне показалось ужасно много, но никто не остановил, и даже никто не удивился, потому что во время холерной эпидемии никто не удивляется ничему: удивительно это подлая штука - страх.

   Не удивился и капитан, но это уже не от страха, а от корпоративного чувства. Он понял сразу, без слов, и мигнул денщику:

   - Четверть!

   Ну, дальше рассказывать, собственно, нечего. Разве что на случай, ежели вас станет забирать холера. Капитанский способ надежный: водку внутрь - и бегать, пока пот не прошибет, потом опять водка - и бег. Так всю четверть... Впрочем, может быть, я и раньше свалился, но проснулся я через осьмнадцать часов, весь в поту, под перинами, здоровый как стеклышко. А под вечер капитан самолично вывез меня за карантинную линию как бы в порядке поверки постов - в оцеплении его же рота стояла, - доставил до ближней посадки на поезд, и там, на станции, выпили мы с ним на брудершафт... [62]

   Он взял бокал и обвел глазами слушателей, словно выбирая, с кем из них можно - и стоит - выпить брудершафт. Но выпил вино один - и вытер усы.

   - Продолжаю: рассказ второй и главный.

   - В Джизак я вернулся, прямо скажу, другим человеком. Именно потому и рассказал я со всей житейской подробностью предшествующий романтический случай: у штабелей сошла с меня раз навсегда, по самый конец жизни, романтика. Волх, Салтыкова... Просто совпадение. Смешно! Случай свел, случай развел. Случай заманчивый - и все же безнадежно упущенный. Из-за нее же, романтики. Проминдальничал. Надо было сразу, в Джизаке еще, круче брать... не разводя, на смех, лирики. Да и у штабелей даже - когда она судорогой пошла, - и то еще можно было свое взять, хотя бы и сквозь холеру... Ведь риск был бы тот же, все равно я уж, собственно, был захолерен... А тут, из-за романтики, осталась навсегда ссадина: упустил безвозвратно. Ведь игра игрой, а я ее, собственно, любил, Клаву, был увлечен до страсти. Не говорю уже о том, что, не умри она тогда, - офицеры меня за мою неудачу вдрызг засмеяли бы; при данных обстоятельствах я хоть репутацию сохранил. И еще понял раз навсегда: случай - дело резвое, и надо его сразу мертвой хваткой за горло брать. И именно так и поступали в истории великие люди: ведь все они, кого ни возьми, - все начинали со случая, или даже резче и тривиальнее можно сказать: с фукса.

   С этого времени и об индийском походе своем я начал думать по-новому: когда с мечты своей я счистил романтическое, открылась во всей чистоте действительная ее сила не как мечты уже, а как государственного замысла, отвечающего величайшим заданиям державы российской в Азии. Это еще более подняло во мне дух, ибо в осуществлении своей мечты я чувствовал за собой поддержку всей миллионно-штыковой нашей империи. С тем большим рвением готовился я к будущему походу: любой маршрут в любом операционном направлении мог на память в приказ внести. Дело было теперь только за случаем.

   В Джизаке сторожить случай было малосмысленно: место слишком глухое и от всяких событий далекое. Выиграть в рулетку нельзя, сидя в соседнем зале. Я решил перевестись на самую афганскую границу. Конечно, по малому моему чину - подпоручик, две звездочки, не на что смотреть, - мог я рассчитывать лишь на весьма невидный пост. Был, положим, в истории нашей случай, когда поручика - Виткевича - даже послом в Кабул к эмиру Дост-Мухаммаду посылали, но было это в 1837-м, и к тому же никто не рассчитывал, что посольство назад вернется - по [63] тогдашним крутым афганским временам. Почему и пожалели послать старшего чином. По нынешнему же времени подпоручик мог рассчитывать лишь на самое гиблое комариное какое-нибудь место. Но это меня не смущало, ибо я из той же всемирной истории помнил, что маловажные как будто пограничные инциденты имели неоднократно воистину мировые последствия. А ведь, по существу-то говоря, чем глуше пост, тем возможнее случай.

   Пост мне, как и надобно было ожидать, действительно дали чирый: в камышах, пять казаков команды и переводчик. Правда, стоял мой пост на переправе, от которой идет дорога к Мазари-Шарифу, центру ближайшего афганского округа, то есть крупному городу, но с тех пор, как у нас ввели на границе персидский таможенный тариф литера "В" на хлопок и запретительные, если попросту говорить, тарифы на остальные товары, торговля на этом тракте захирела, движение через переправу почти что прекратилось. Остались на память о нем перевозчичий поселок на том берегу да паромы и плоты - флотилия целая, по старому расчету на большие караваны.

   На посту я обжился быстро. Да и обживаться, в сущности, было нечего: место дикое, дел, по существу, нет. Кругом поста на долгие версты безлюдье. Все развлечение наше и было, когда из дальнего кишлачишка привозили по подряду клевер для лошадей и мы принимали его по общему в Туркестане казенному обычаю - девять снопов платных, десятым сартюге-продавцу - для отметки счета - по морде, уже бесплатно. Называлось это официально "экономией на фураже", каковая, как известно, обращалась на усиление скудного нашего денежного довольствия. Да наезжали еще по редкому времени из-за реки какие-нибудь вконец уже отчаявшиеся купчишки. Везли хлопок-сырец и плакались на наши пошлины и на субсидии царские русским купцам, дававшим возможность им, не теряя барышей, продавать в Кабуле и других афганских городах московские и лодзинские ситцы по ценам ниже фабричных. Но этих разговоров я не поддерживал, потому что разговаривать с гололобыми мне, как русскому офицеру, кроме необходимого служебного окрика, было вообще неуместно.

   Но наезды такие были, я сказал уже, редко: обычно же ходил я с казаками или один в камыши на охоту - дичи там было хоть руками бери, - или чай пил, благо самовар кипел на посту круглые сутки.

   И вот однажды, будучи на охоте, слышу: та-рах! Сигнальный выстрел. Бросился к берегу, прямиком через камыши. Выбежал, вижу: от афганского берега плоты отваливают, лодки, по всему тому побережью орда крутит, домишки в поселке полыхают пожарным огнем... Что за притча?!

   Казаки мои по берегу без команды уже в цепь залегли, все пятеро, дулами на воду. Пять затворов, а их там на плотах - сила... Плоты течением сносит - Аму в этом месте сердитая, [64] растянется орда при высадке версты на три, сдержи ее в камышах. Обойдут и вырежут. Стой, кричу, не стреляй. Оттягивайся к посту.

   У поста на случай были нарыты еще в кои веки, от скуки надо полагать, окопчики. Залегли мы в них, лошади заседланные за бараками - ежели круто обернет, отступим в конном строю, тем более что коней у них на плотах не было приметно. Да и вообще неясно было - придется ли отходить, потому что казаки в голос уверяли, будто на плотах во множестве бабы и дети, и обознаться они не могли, потому что у казака на бабу глаз острый, тем более здесь: на безбабьи все мы по этому делу вконец изголодались...

   Бабы действительно оказались. Как стали к нам гололобые после высадки берегом подходить - в первых рядах, в расчете на стрельбу очевидно, идут, видим, женщины и дети и только потом - всех полов вперемешку. Идут, руки подымают. Оружия ни на ком не заметно, и обличье у них - не афганское: тюрки какие-то, скуластые, раскосые. Переводчик за спиной у меня - пока ждали - все время зубами стучал, трус он был первостатейный, увидя их, сразу осмелел и шепчет:

   - Хезареи.

   О хезареях мне было известно: есть в Афганистане такой народ - на том же положении, что в Турции армяшки или у нас жиды. Живут, живут, кормятся, но по времени кроет их господствующая нация погромом. Ну, раз громят - значит, народ мирный.

   Приказал я своим казачкам, однако, на случай ежели что, на баб и детей не глядя, огонь по толпе пачками - кто их знает, а вдруг какая-нибудь военная хитрость? - и пошел с переводчиком орде навстречу. Все разъяснилось быстро и вполне миролюбиво: идет в Афганистане очередной хезарейский погром, и те, кто к границе поближе были, решили с совершенного отчаяния, пока до них не дошло, за границей укрыться. Просят разрешения, какие-то свертки и дыни суют, бабы умильно смотрят, и рожи у них, знаете, хотя и косоглазенькие, но приятные, а иные даже хорошенькие.

   Тем не менее в первый момент хотел я их немедля назад отправить: в самом же деле, ежели подданные начнут от погромов уходить за границу, да еще целыми ордами, мыслим ли будет вообще твердый государственный порядок? И хотя эмир Хабибула держит английскую сторону и наш заклятый враг, но в таком вопросе высший государственный собственный наш интерес несомненно предписывает оказать даже ему содействие. А то ведь того и гляди: сегодня у них, завтра у нас... и до такого разврата можно дойти, пожалуй, что в собственном отечестве никому нельзя будет в морду дать.

   Но тут казаки вступились, очевидно на баб разжегшись, и переводчик - успел, наверное, уже хапнуть, каналья, по всегдашнему переводческому обыкновению. Да и у меня самого колебания [65] явились: хоть и смутно, но думалось: а вдруг это и есть, "пограничный инцидент", случай? Разрешил я поэтому хезареям временно табором становиться, но чтобы не ближе как в версте от поста, и отправил донесение в Керки, в штаб.

   Из Керков ответ получился стремительный: гнать хезареев немедля в три шеи обратно и ни в коем случае не допускать на наш берег беженцев, поскольку укрывательство чужих подданных от погромов есть прямое вмешательство во внутренние дела иностранного государства и может вызвать соответствующие международные осложнения. В данном же случае они особливо опасны, так как "согласно конвенции с Великобританией мы признали Афганистан находящимся вне сферы русского влияния и обязались во всех политических сношениях с эмиром пользоваться посредничеством правительства его британского величества. Тем самым столкновение с афганцами на почве укрывательства беженцев грозит привести к конфликту с Англией, а сверх того и с Японией, поскольку последняя военным договором обязалась помогать Англии войсками на любом театре военных действий".

   От директивы этой все сомнения мои как рукой сняло. Поскольку конвенция есть - штаб официально, за номером, конечно, иначе не может писать. На самом же деле штабные, наверное, так же, как я, потирают от предвкушения руки: случай! Теперь только "мертвая хватка".

   В тон штабу я отписал немедля в Керки, что выполнить приказ ввиду крупной численности беженцев с наличными силами не могу и ходатайствую о командировании на пост отряда из трех родов войск. Игра была беспроигрышная: либо штаб вышлет отряд, и тогда столкновение произойдет незамедлительно, так как афганцы сочтут сосредоточение войск к переправе за подготовку вторжения и, конечно, поторопятся нас ударом упредить; либо штаб ограничится перепиской, и случай будет назревать постепенно: и в том и в другом варианте разница была лишь в аллюре.

   Хезареям же я сообщил незамедлительно, что они могут считать себя под надежным покровом всесильного белого царя и располагаться на жительство с полным удобством.

   Сделал я это даже с некоторой приятностью, так как, признаться, за эти дни я успел подцепить себе хезареечку и справлял самые, так сказать, медовые часы. Встреча у нас произошла в камышах, куда хезарейские бабы ходили топливо резать. Попалась совсем молоденькая девочка - свеженькая, не передать! У азиаток, знаете, в этом возрасте смуглота, как румянец густой, особого такого оттенка: персиковый. И от волос ее пахло чем-то особо меня волновавшим: не то кунжутным маслом, не то коровьей мочой. Силы особой применять не пришлось, в таборе меня ж все знали: старший начальник. Ну, а начальнику разве может быть от азиатки какой-нибудь отказ. [66] Дальнейших предписаний из штаба я не получил, отряда тоже никакого не прибыло. А тем временем на берегу расцвела, прямо сказать, феокритова идиллия.

   Хезареи пустили, очевидно, слух за рубеж о здешнем моем гостеприимстве, и пустили притом широко и заманчиво, потому что недели не прошло - валом повалили из-за реки беженцы: чуть ли не каждый вечер подавали здешние к погорелому перевозчичьему поселку паромы и плоты. Счет людей в припостовом таборе пошел не на сотни - на тысячи, и самый табор уже не табор стал - городок.

   Восточный человек, я вам скажу, - рвань, но в одном смысле, надо признать, способный: куда его ни посади, он глядом и нюхом местность обведет, где-то покопает, где-то землю просто потыкает, смотришь - стоит уже сакленка, дым к солнцу, вода по канаве к грядкам, на грядках хлопок и дыня: зажили. Как плесень, на любом месте цветет.

   Так и здесь. Пошел дымами табор - на версты: сакля к сакле, шалаш к шалашу, улочками, проулочками, площадями, базар в середке; пять раз в день кричит, плачется молитвой муэдзин. И управление завелось: десятские, сотские, тысяцкие; старики на базарной площади, выпятив седые бороденки,