sp; Автомобиль тряхнуло. Шофер круто повернул руль. Дронов окликнул, [177] встревожась:
- Что там? Застава, что ли?
Голос шофера, спокойный и даже ленивый, отозвался:
- Никак нет. А только я вспомнил. Троицкий-то мост разведен... Придется объездом, через Выборгскую...
- Смотри, у меня время считанное...
- Ходом пойдем, наверстаем.
Машина шла действительно ходко. И ходко шла дроновская мысль. Она забегала вперед, в завтрашний, в послезавтрашний день: как будет, когда большевиков собьют и у власти опять станет Временное... Неужто ж не во сне, на самом деле так: в несколько дней из нижнего чина в штаб-офицеры?
О будущем думать не надо, о будущем думать - Бога испытывать: сглазить легко, если загадывать. Дронов поэтому старался не думать: он отгонял лезший в глаза, нагло, сквозь крепко запаянные веки, собственный, свой, дроновский, облик в новом, полковничьем виде... И нарочно повторял про себя, чтобы отогнать и не сглазить:
"Не может этого быть... Вот кончу школу... уеду в провинцию... куда-нибудь, где потеплее... Женюсь..."
И вдруг вспомнил, как в "Астории" офицеры - о Керенском...
Как тогда с производством?.. Ведь не признают, наверное, в "Астории"... Высмеют только: "...Извольте видеть - в полковники!" Их надо было держаться. Недаром же они выжидают. Опять просчитался, кажется, с этой... политикой. Сбили комитетские. Дурака свалял: надо было раньше в "Асторию".
Он схватился за ремень, болтавшийся сбоку в автомобиле - звонок, что ли? - и крикнул не своим голосом:
- Стой! Назад!
Но шофер, не отзываясь, перебросил рычаг, машина взвыла - или так показалось Дронову - и наддала на предельную скорость.
Застарался... за спасение родины и революции!
- Стой, я говорю!
Ефименко проснулся и тоже схватился за ремень, потому что машину качало на ухабах, как лодку в бурю. Руль повернулся беспощадно и круто, мелькнули в фонарном полусвете каменные ворота, огромные, и тотчас... деревья... поле... зенитная пушка. Крутым виражом - к каменному крытому подъезду, пулеметы на ступенях, солдаты, матросы... И они... они... люди в кепках, с винтовками.
Шофер затормозил. Машину обступила толпа. Ефименко оборотился к Дронову помертвевшими сразу глазами. Но Дронов понял и сам, хотя и не бывал здесь, в Смольном, ни разу. [178]
Дронов не слышал, что шептал ему хриплой скороговоркой Ефименко об адресах и приказе. Он смотрел в стекло. В стекле - лицо матроса. Матрос тискал ручку дверцы - вниз-вниз, нажимая на застывшее дроновское сердце - удар в удар. Дверца не поддавалась. Должно быть, забухла. Наконец открылась.
- Юнкерам передался, шкура?.. А еще из солдатского звания! К стенке бы тебя, без дальнего... Ну да твое счастье... На допрос в Военно-революционный.
Дронов глубже вдавил тело в мягкую спинку сиденья, но пружины давили: вон!
" Военно-революционный! Селиващев!"
Ноги не шли.
- Топай... политик!
Дедяков - рядовой 12-й роты, левофланговый, армеец, самого что ни на есть армейского полка "Господа нашего Иисуса Христа семьсот шестидесятого резервного", как острили на позиции соседи-гвардейцы, - командирован был делегатом на Совещание Советов рабочих и солдатских депутатов, Первое Всероссийское (апрель 1917 г.). И Совещание, прямо надо сказать, ему не понравилось.
Когда уходил Дедяков из окопов делегатом, солдаты наказывали (ежели передать наказ по-книжному, без цветного окопного солдатского слова): "Дедяков, даром что ты на одно плечо крив и вообще по всем статьям левофланговый, ты уж им там, тыловым, заверни во все пять про окопную вошь. Чего они там! Царя поперли, а воюем... Хорошо еще немец засмирел и не налегает, а как опять попрет? На ляда нам кровь проливать. Нам землю по нынешним обстоятельствам делить, а не вошь кормить. Гни вовсю, какого беса-дьявола!"
Но Дедяков не загнул. И никто не загнул из окопников. Как скажешь - всем тамошним старшим и в Совете и в Совещании окончательно наперекор! Были, правда, которые-некоторые - пробовали, но чуть одно слово, чтобы из войны вон, по всем скамьям, и особливо сверху, где сторонние зрители, - крик, свист, "изменник", дескать, "германский шпиен"! Голос задавят - стоит человек, рот открывает, а слов не слыхать, читай по дыханию. Тут надо особую смелость иметь, безначальственную: ее не в казарме искать, молчали окопники. Молчал и Дедяков.
И то еще надо сказать: от речей о том, чтоб спасать свободную родину от марсельезных маршей и от прочего, до того замутило голову Дедякову, что он и сам в себе уже стал терять уверенность: а может, и в самом деле - попросту сказать - шкурник, шкуру свою бережет, вместо спасения отечества.
Может быть, так и замутило бы Дедякова вконец, ежели бы в особо парадный день на Совещании в Таврическом не взошел на амвон под всеобщий плеск человек седоватый и будто не по летам быстроглазый и стал подробно вычитывать, чем он перед революцией заслужил, и как его заслуженность тем выше, что он есть потомственный дворянин, и по своему естеству должен бы поступать совершенно иначе. Покрасовался таким манером и [180] кончил:
- Теперь мы сделали революцию и должны помнить, что если немец победит нас, то это будет обозначать... положение на нас ига немецких эксплуататоров... Вот почему нам нужно всемерно бороться как против внутреннего врага, так и против врага внешнего...
Мать честна! Прямо ж из царского устава, слово в слово... И о внешнем и о внутреннем... Вон она где, закавыка-то... А кричат: "Революция!" В Дедякове взыграло окопное, и он совсем уже потянулся смазать "потомственного", как взревели марсельезным очередным маршем медные трубы, заголосили с хоров тыловым безопасным усердием страхованные глотки, делегаты захлопали вкруг и сосед, прапорщик (видать, из ученых, очкастый), одернул Дедякова:
- Ты чего... распялился! Ори! Это же сам Плеханов.
Дедяков оглядел прапора.
- Какой такой?
- Не знаешь? Срамота! Первоучитель! Дедяков ответил - со зла на "потомственного":
- У нас уже допрежь первоучители были - словенские: Кирилл и Мефодий. Упразднили по ненадобности. Может, и этого пора.
Прапор качнулся и сказал с шипом:
- Да ты что... большевик?
Опять не понял Дедяков (ну, сказано же: левофланговый).
А на амвоне бочился уже француз, приезжий, а за ним - англичанин. Союзники.
И опять играли марш и кричали "ура", как на смотру полковом, когда приезжал дивизионный раздавать от царицы присланные - в напутствие к калечеству - образки.
- До по-бед-но-го кон-ца!
Но Дедякова было уже не пронять: он в своей окопной вере утвердился.
А тут еще один подошел случай.
Вертел - уж и не вспомнить сейчас какую - шарманку очередной, из здешних советских, оратор, не то о камерах каких-то примирительных - рабочего с хозяином мирить, не то об инспекции, как вдруг из боковой двери в проход, что идет мимо президиума, под самым амвоном, впятился ржавым, мятым траншейным шлемом вперед, с вещевым мешком за спиной, в сапожищах, с винтовкой наперевес, достоверный, до глаз щетиною заросший, окопник. Из заросли рыжей и лица не разобрать, только глаза голодные да нос мертвячий, могильный... Народ в зале дрогнул и встал, оборвал свою ектенью докладчик, в президиуме (зорким стрелковым глазом сразу увидел Дедяков) побледнели старшие - как их там? - Чхенхидзе и Церекели. [181]
А ежели и в самом деле - штыком под пуп... получай сполна "до победного"!
Эна, подсобить нечем! Дедяков, однако, соскочил в проход, благо сидел близко.
Уже бежали вдогон от парадных дверей ливрейные, дворцовые сторожа, но окопник дотопал до ступенек, что взводят к президиуму, колыхнул штыком:
- От раны отлечился, в окопы иду назад, под пули, родимые! Поклониться пришел, честь вам воздать... Прощавайте, порадейте о сиротах моих, избранники народные... И как был во всей форме шлемом в пол: председателю в ноги.
Ахнуло по залу. Председатель затрясся, вскочил, начал подымать... Подсобили еще какие другие... полковник, толстый такой, аккуратный, - из Совета офицерских депутатов, - известный, обнял окопника, дзыгая шпорой, и повел его из зала вон. И кричал уже с амвона все еще бледный, махая рукой, про солдатское святое долготерпение, про героев-страстотерпцев Чхенхидзе:
- Пусть образ революции стоит перед ним - напутствием в страдном пути! Он понял, что первой задачей для нас в настоящее время является защита революционной свободной России от всяких посягательств, как изнутри, так извне - от посягательств внешних завоевателей.
"До по-бед-но..."
Дедяков вышел в коридор, что вкруг зала. Окопник стоял в кучке делегатов и служителей, раскуривая чью-то папироску, и всхлипывал. Дедяков осведомился:
- Ну, как? Не выгорело дело, чтобы заместо фронту до дому? Не ослобонили, видать, избранники-то?
Окопник опознал своего, сразу же бросил хлип.
- Задаром прохарчился. Как будто в точку удумал, фасонисто. А на поверку вышло...
Тут Дедяков заметил матроса. Матрос стоял чуть поодаль, очень стройный и красивый, в ладной такой форменке, серебряная серьга в ухе и по лицу - загар, видно, что черноморский. Бескозырка на затылке, по плечу ленты георгиевские. Черноморец, вполне очевидно.
Черноморец сплюнул сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки, - так, как только матросы умеют плевать, - и сказал до того обидно, что у Дедякова душа заныла:
- Заместо того чтобы в ухо - ты... в ногах валяться? Крупа!
И добавил, сощурясь, совершенно и вполне убедительно:
- Дерь-мо-кратия!
Окопник запрятал глаза в щетину - только нос и остался ото всего лица. И шептанул:
- Сбежать, что ли?
Матрос сплюнул [182] опять:
- Шкура. Тут клубок на крови замотан: поодиночке выходить - никуда не вылезешь. Штыки обернуть надо. Да не в землю, а... Понял?
Дедяков посмотрел на матроса со вниманием:
- Ты это как? Сам дошел?
Матрос вынул трубку изо рта.
- Зачем сам?
- А кто?
- Есть такой человек. Вчерась в ночь, у вокзалу - с заграничного поезду - ты кого встречал?
- Я? Да никого. И не был я у вокзалу, с чего ты взял?
- Ну и шляпа, даром что окопник. Послушал бы: он с броневика говорил.
- С броневика?
Тут Дедяков вспомнил: шел говор по казарме, где общежитие: Ленин.
Так состоялось знакомство Дедякова с Оличем, матросом, черноморцем и большевиком.
Выехал Дедяков по случаю этого знакомства в окопы бодро, повез с собой тючок газет большевистских и листовок.
Чудно: для русских писано, а годится любой нации: любому солдату любой армии одинаково будет доходчиво, потому как правда - очевидное дело - одна для всех трудящихся:
"...пока господство капиталистов продолжается, до тех пор не может быть действительного мира...
...Только в случае, если государственная власть во враждующих государствах перейдет в руки революционных Советов рабочих и солдатских депутатов, способных не на словах, а на деле порвать всю сеть отношений и интересов капитала... только в этом случае рабочие воюющих стран... смогут быстро положить конец войне на основах действительного, освобождающего все народы и народности мира.
Мир - хижинам, война - дворцам! Мир рабочим всех стран! Да здравствует социализм!
Ц.К.Р.С.Д.Р.П. П.К.Р.С.Д.Р.П.
21 апреля 1917 г. Редакция "Правды".
Но чем ближе к фронту, тем гуще надвигалась привычная армейская окопная хмара, глухонемая; все томливей и одиночней становилось на душе - и сердце стало екать, когда шарило, сыщицким глазом, по солдатским пожиткам, на этапных перекладках, захрипшее от крику начальство. По станциям расклеены объявления - о "Займе свободы", о наказаниях дезертирам и опять и всюду: "До по-бед-но-го..."
Не один Дедяков темнел: было так по всему эшелону. И перегона за три до конечной своей остановки отодвинул от себя Дедяков заветный тючок в дальний, в ничей угол, будто и не его вовсе, а [183] когда разворотил газетную пачку подозривший добычу казак и пошли по рукам листки и листовки, Дедяков отошел нарочито к сторонке.
- Не про нас написано!
Так-то надежней. Черт его знает: ехал в теплушке фельдфебель той же дивизии полка. Фельдфебель - известное дело: шкура барабанная, а этот к тому же еще очень сверхсрочный. Правда, стронулось нынче время, в рыло уже не тюкнет, по-старому, и в разговоре свобода, не по-прежнему. Но есть словцо, от которого отвороту нет, - друг и тот отойдет, поопасается:
- Изменник. Шпиен немецкий.
У охранника сейчас на это слово манера стала испытанная: что при царе, что при Временном. Зыкни только, попробуй, - против войны...
А когда стал во фронт, являясь перед ротным, совсем по-прежнему заробел Дедяков, словно и не было того, питерского. Ротный - кряжистый, защитнопогонный - охлопал его по плечу:
- Ну, как, отвел душу в столице-то, нагулял триппер, ась, делегат?
И, задавясь со стыда, отозвался, однако, Дедяков по-привычному:
- Так точно!
Стыдно было, но в скорости - отошло. Ай в самом же деле: занесся он там, от Олича и товарищей, а ежели вникнуть, как был серяк, так и есть, кривоплечий, левофланговый, "Господа нашего Иисуса Христа". Разве большевиком такому быть: на кой он ляд и большевикам, левофланговый. Таким, как он, - сидеть и не рыпаться.
А там - еще малое время прошло - дошла из Питера весть: был от "временных" большевикам расстрел: которые в тюрьме, которые - где неведомо, и окончательно поведено считать их изменниками и германскими агентами. И Керенский, новый министр военный, в прыщах, в английском френче, облетом фронта забросившись в дедяковскую часть (дивизия стояла в строю, без оружия, кругом казачьи сотни, в седле, пики к бою. Надежнее: кто их там знает - зашелестела в землянках неведомо как и откуда большевистская "Окопная правда"), говорил речь о том, что "отечество в опасности... и если не восстановить дисциплины, не воскресить... веками бранной славы осиянную, боевую российскую мощь, ползком, на коленях - под белым флагом позорным, - придется ползти представителям революционной России за боевой наш рубеж - молить о пощаде немцев". [184]
- Белый флаг? Видишь?
Дедяков присмотрелся из-за частой сети перекрученных заключенных проволок сквозь частую сеть моросящего дождя в чернь поля, к немецким позициям. Верно. Посередь поля - темная, недвижная, человечья груда. Над ней белое вислое полотнище. И от нее торопливыми тенями к нашим окопам - люди: два, четыре... десять.
Олич оглянулся назад, на председателя полкового комитета. Председатель колышет древко. На древке - красное знамя.
- Вон она, германская встреча! Намокли, поди, нас дожидаясь.
В самом деле, сильно запоздали наши. Дороги от Двинска вспучило дождями: грязь - автомобилям по ступицу. Железнодорожный путь только до 513-й версты, дальше взорван. Пришлось под дождем пёхом... Только в сумерки добралась до окопов мирная делегация ВЦИКа: девять уполномоченных - члены Центрального Исполнительного, секретарь делегации, девять консультантов военных (генштабисты и моряки), три юриста, три переводчика, переписчик, два ординарца. Целый отряд. Гуськом, длинной, узкой цепью - по траншеям, мимо землянок - подземных щелей, как провалы бескрестных могил, залегших на заброшенном кладбище...
Тот, в мятом шлеме, заросший, что метался в ноги Чхенхидзе... здесь? Нет?.. Все здесь заросшие... и глаза, не веря, смотрят, как идут мимо длинной цепью - на переговоры, на мир...
- На мир, братцы? Ай в сам же деле? Не для ради глаз отводу?
Дедяков оглянулся на шепот из щели.
- Глаз отводу? С кем говоришь?! Мы "временные", что ли? Большаки мы! Слышал? Смольные!
...Смольный. Белый зал, столбы вверх, белые, белые... Свет ярче дня бьет с люстр, хрустальных, подвесных, зарадуженных переливами огней. Ночь - вторая, ярче вчерашней, когда били боем размеренным пушки с "Авроры" и с трибуны, красуясь молодецким заломом фуражки на крутых черных кудрях, кричал Съезду матрос:
- Кончается Зимний!
А сквозь ночь, сквозь раскрытые окна, стрекотаньем жучиным, майским, доходили от площади винтовочные и пулеметные стуки.
В эту ночь, вторую, без стрельбы, уже утвердившись в победе, хотя полз к Гатчине, готовя шашки на кровь, Краснов, генерал, и ложились в окопы первым строем гражданской войны красногвардейцы, со Смольной трибуны, как в ночь у вокзала с броневика, спокойный и твердый, простой, - вчера, как сегодня, как будто. [185]
- Эво - на! Конскою тягой! Сглазили немецкую технику! Этак и у нас в Чухломорове!
И тотчас двинулось ласковой улыбкой к Оличу усатое лицо в зачехленной каске.
- Этто для зольдат. Господа офицеры - аутомобиль. Но мы не ждал, сколько много делегация. Мы думал - четыре, три. На столько много не успель аутомобиль. Которые надо, поехал эта дорога.
А в самом деле: рядом, лучами фар прожигая заляпанное грязью шоссе, вереница автомашин. Около них толпились уже свои и чужие генштабисты.
Секретарь окликнул смехом из темноты:
- Грузись, товарищи. Поехали трамваем. Видишь - на прокатные машины очередь!
Тронулись.
Темень. Дедяков на тормозной площадке, на полной на воле, а вкруг - ничего не видать. Даже солдата, что стоит раскорякой - с буфера на буфер - между вагонами. Только руки его кое-как видно, на рычаге железного тормоза. Ход под уклон, то и дело команды, - спереди, сбоку откуда-то, - унылые, гуд в гуд одна, как другая:
- Брем-зен!
Брем-зен! И тормоз визжит, встряхивая толчками вагонишко.
Вправо и влево в точно размеренный срок (можно на часы не смотреть) огненным пшиком уходят в небо ракеты. Рвутся без звука далеким ярким разлетом, и тогда на секунду вскрываются из темноты - шоссе, перелески, бараки, насыпи, широкое мертвое поле, водой залитые, огромные, словно озера, воронки разрывов. Когда-то здесь бились. Теперь - жилье, не жилое: ни человека не видно.
Поезденок ползет. От полза вспомнилось: Керенский, серошинельное, пиками сжатое солдатское стадо, голос, сорванный криком: "На коленях просить поползут!"...
И вперебой памяти - мысли. Другая тотчас же, от сегодняшнего утра, от съезда V армии в Двинске, где выступала проездом мирная делегация, и серошинельные шеренги на скамьях взорвались приветным криком и хлопаньем, когда этот вот, с Оличем рядом, член ВЦИКа, военный, в двуполосных погонах и в шпорах, сказал (запомнилось слово): "Мы переходим рубеж. Но не как парламентеры разбитых, пощады просящих армий, а как послы победной революции".
Так и есть. [188]
На висках под фуражкой тронуло жаркой испариной. То есть как оно так? Дедяков, левофланговый. Это как же... В самом деле: посол?
- Брем-зен!
Проскрежетало железо. Во весь тормоз. Дедяков усмехнулся в усы:
- Ладно. Старайся. Бремзь - не бремзь, а нас не застопоришь.
Узкоколейка - до железной дороги. Экстренный поезд. Салон-вагоны - по-заграничному, в зеркалах и цветах; обед уже на ходу (на Гродно, Вильно и Бресте); столики на четыре прибора; под оранжевыми шелковыми абажурами настольные лампы; мудрено закрученные, заячьими ушками вверх, торчат над тарелками подкрахмаленные салфетки. На каждого делегата по одному немецкому офицеру. Все генштабисты, все знают по-русски.
После обеда - вагон, первый класс, бархат, постели. Дедякову ("по чинам", очевидно) отвели отделение с Оличем вместе; в соседнем рабочий Обухов, Павел Андреевич, и от крестьян делегат, Сташков, Ларионыч - иконописный старик: сивый впрозелень, волосы в скобку, борода по грудь, в армяке, ей же Богу, картину писать. Живописность! Но в политике он не то чтобы так: во ВЦИКе, однако, отнюдь не по большевистской фракции.
Дедяков потянул ноздрей и окликнул:
- Федя... Никак чем надушено?
Олич потянул в свой черед:
- Верное дело. Не иначе как в критику, стервы.
Наверное, так. Ведь перед посадкой в вагоны тоже не обошлось... без того. Дело было такое.
Перед тем как сажать, подвели к вагону багажному; по лесенке - вверх: там - десятка два немецких нижних чинов, в мундирчиках, фуражках за нумером, у каждого щетка и банка с ваксой "Молния". Капитан (на приеме он, очевидно, за старшего - всегда и всюду он первый) попросил почиститься перед тем, как разойтись по салон-вагонам.
Грязи действительно что начерпали - прямо по пояс: пустяковое дело - полный день протолочься проселками, по откосам и глинам! Почиститься надо, действительно. Но... сами сказали б. А тут выходит, как будто...
И еще: обслуживать себя надо самолично. А немцы - подвели под старый режим: денщик - его благородию.
Но пока собирал тогда Дедяков разбросавшиеся с непривычки мысли, немецкий солдат подхватил под каблук, ножка уже на скамейке, и - в две щетки - отчистили мигом рыжий окопный сапог проворные руки...
- Ладно ли вышло, Федя, с теми... что с ваксой? [189]
Олич зевнул, по-матросски, вполне убежденно.
- Чего не ладно? Ежели чистят хамью - тем паче пусть революции чистят. Задувай, чего там. За прошлую ночь отоспаться.
Прошлую ночь, и вправду, почти что не спали - без малого что не напролет. Делегацию выслали срочно: совещались в дороге уже. Вагон - параднейший, царский, красного дерева стол, на столе хлеба краюха (газета подостлана), колбаса крученым канатом, твердая, хоть топором руби. Колышется чай, чуть желтоватый, в хрустальных (еще от царских питаний) стаканах. Без сахару. И хлеба - только до Двинска: там из Пятой дадут.
С продовольствием в Питере трудно.
Разговор - во всю ночь спорный и перебойный. Пожалуй, нет на сейчас вопроса спорнее, чем: идти - не идти на сепаратный.
- Другому - не быть. Антанта на общий мир не пойдет, нипочем. Люберсак, граф, француз, обил Ильичу все пороги - только год еще, дескать, фронт продержать: к тому времени перекачают из-за моря миллион американцев, двадцать пять тысяч бомбовозов - на воздух, и немцев прикрышат.
- То ли прикрышат, то ли нет... Бабушка надвое сказала. Пока что - поле за ними.
- И англичане в ту же дудку: и деньги сулят, и оружие, и инструкторов.
- Американцы по сто рублей предложили за каждого солдата, что мы оставим на фронте.
- Мясоторговцы.
- На мир не пойдут, нипочем. Обращение ж наше было, повторное, - не отозвались. - Посмотрим, теперь как... Брестом мы им вопрос поставим в упор: теперь уж им не отвертеться. Мы начинаем за всех. Об этом сказали и скажем. Не за себя, за всех. Кончить бойню.
- А если опять не отзовутся?
- Тогда видно будет. Нам задача пока - только о перемирии. Едем, так сказать, на разведку. По обстоятельствам видно будет.
Кто-то махнул рукой:
- И сейчас, по-моему, видно. Не пойдет Антанта на мир. Ежели б не ввязалась Америка на последях, пенки снимать... Помолчали.
- Значит, тогда - на сепаратный?
Дед яков трет лоб. Ай, и трудно ж. То годы целые судачил об отделенном, о кашеваре, о ротном, о том, как у кого на деревне дела, а нынче - на-ко, поди... Америка, мир, сепаратный. Из войны надо - без спору. А как Антанта обидится? Как бы не вышло чего: немцев сбросим, посадим, того и гляди, француза.
Сильно робел, но сказал. Как же молчать: партейный. [190]
Сказал, не раскаялся. Олич первый одобрил:
- Ворочай, ворочай. От сброса же никуда не уйдешь: все одно придется - и этих, и тех. С Антанты выгодней начинать: германец - вон он, на фронте, а Антанта когда еще зубы вытянет из войны, да и вытянет ли... А нам - передышка. К тому же и драться все равно же нам нечем. Жмурься не жмурься, а фронта-то нет. Кому это лучше знать, как не тебе, Дедяков. Ты же, прямо сказать, потомственный почетный окопник. Потому и выдвинули во ВЦИК, а от ВЦИКа - в мирную делегацию.
Окоп. ВЦИК. Мысли бегут вперегон. Не уснуть нипочем.
От простынь, от подушки пахнет душистым.
В Бресте - наутро. Опять офицеров шеренга, комендант, генералитет: очень почетная встреча. Автомобилей нагнали довольно: рассадили по трое (двое наших и немец) - и в крепость. В крепости каждому отдельная комната: кровать, стол, бумага, блокнот, два карандаша, ручка, чернила; вазочка с цветами на шитой проглаженной скатерти. Обои - чуть-чуть сыроватые: специально к приезду оклеено.
Олич зашел к Дедякову без стука:
- Форсисто. Слова не скажешь, явственно гнут на почет: политика!.. А может быть, все же расстреляют, ась? - Тронул вазочку. - Но казенно, до градуса. В трех комнатах был. Кувшины и те - все, как один, в цвет и в масть, и цветиков одинаково втыкано: счетом, как по штату: ни больше ни меньше.
Вспомнил и фыркнул:
- Только "первому рангу" нашему, капитану, пофартило. Морозов, полковник, сейчас ко мне побывал, рассказывал: их, консультантов, разместили попроще, чем нас, по бывшим офицерским квартирам. Своих немцы потеснили для случая. Так, говорит, капитану досталася комната - стены все как есть открытками уляпаны, на открытках сплошь голые бабы. А комната, на поверку выходит, графская чья-то, фамилия - в три версты: фон, дер, хер, шер, мер. Высоких кровей жеребец.
Дедяков заплескался в тазу без ответа. Матрос поощрил:
- Наводи красоту. Мыло видел? Заграничное. Ты поищи хорошенько, може, тут где еще пудра положена?.. Как у них, по штату-то? Обедать, председатель сказал, будем с самим "высочайшим", Леопольдом Баварским.
- Он разве тут?
- Здрасте. Где ж командующему фронтом и быть, как не в штаб-квартире? Брест же штаб-квартира. Почеши за ухом. А любопытно все ж посмотреть, как высочайшие без намордника ходят... А то ведь потом не увидишь... Теперь уж недолго... [191]
- Широко шагаешь, Олич! - Дедяков с сомнением потряс головой. - Офицеры у них, видел, какие? Словно лобанчики, одного чекану: орел, а с обороту - царский портрет; и солдат у них - во! Как в струне!..
- Э-на! - протянул матрос. - Себя забыл? Сам-то был не в струну, Кузьмич? Вспомнить срам, до чего был затырканный. Да и то, отторкался небось, как дошло до настоящего дела...
- Правильно, - вздохнул Дедяков и отвел глаза. - Хотя, ежели на правду, не так чтобы я уж вовсе отторкался: нет-нет и одернешься: я - не я. И то сказать, до самого Октября - и не так чтобы я, и не эдак. Ведь и на съезд, курья голова, ни за что ехать не хотел, до того мне с Совещания, что в апреле, оскомину набило... Комитет силком, прямо скажу, ехать заставил: ты, говорят, Дедяков, - самый человек подходящий: на слово - не лезешь, голосуй, как мы скажем, только и всего.
Олич рассмеялся:
- Угадали, в точку. Стервы они были, комитетские твои: эсерье, кучинцы... - Он вспомнил Кучина - эсера, лидера фронтовой, армейскими комитетами высланной, подобранной мимо солдат группы, на трибуне Октябрьского съезда, и передразнил, выпятив грудь, как Кучин тогда: - "...От имени армейских комитетов всех армий - Первой, Второй... Тринадцатой... Особой... Кавказской... фронтовая группа протестует и покидает съезд..."
Дедяков засмеялся тоже, счастливым смехом:
- Вот тебе и "покинули"... А я в тот момент - дело прошлое! - струхнул было, ей-богу... Как он зы-ыкнет: "Переносим борьбу на места!" Порохом сразу запахло. Ежели бы не Петерсон... Здорово он тогда о латышских стрелках...
- Четкий народ - латыши, - подтвердил матрос. - Хлопнули они вовремя Керенского по заду. Ну а между прочим, ты поторапливайся. Сейчас на заседание, первый, так сказать, империалистам бой, а там - шамать. Эх, табачок забыл: нечем будет генералов махорить. Пошли?
В дверях он задержался и спросил, снизив голос:
- Скажи, к слову. За Дрейфельсом, подполковником, что в консультации, ты ничего не примечал? По-моему, глаз за ним нужен: сам из немцев, и эдакий... фон-барон.
- Дрейфельс? - насторожился Дедяков. - Это который?
- Белобрысый такой, усы, как у кота.
Дрейфельс, подполковник, белобрысый такой, хмуро чистил рейтузы. К каждой комнате приставлен любезностью германского командования специальный ординарец, но делегация, изволите видеть, постановила: в обслуживании себя обходиться без денщичьих услуг. Потрудись, стало быть, сам ерзать щеткой. Злит и [192] то, что нету с собой мундира... Здешние офицеры и в штабе, и в делегациях (не только германцы и австрийцы, а даже болгары и турки) все в мундирах с иголочки. Не говоря уже о таких, как секретарь австрийской миссии. Одна фамилия чего стоит: Эмерих граф Чакий фон Кережек и Адорьян. Вся грудь в боевых орденах, а на руках пальцев не видно под перстнями. Классный мужчина! А наши... санкюлоты! Демонстративно кто в чем: пиджаки, блузы... точно сейчас с баррикад. За сто верст прокламацией пахнет... И офицеров-консультантов заставили - без парада, без орденов и шитья, в походном. Сидят серяками. А у тех вся шеренга грудей - сплошная эмаль.
Он даже скрипнул зубами, припомнив картину только что вот отошедшего заседания конференции: длинный, на сотню персон, стол, удобные мягкие кресла, и за столом, разделенные суконным полем, зеленым, один на один, как дуэлянты на поединке, против советского каждого - немец, австриец, болгарин, турок: лицо к лицу, глаз в глаз. Первая встреча, по-фехтовальному engagement, - приступ к бою.
Мысль о поединке - о сходстве - была неожиданной и почему-то приятной. Дрейфельс без злости уже скосил глаза на листки свежей машинной печати - на столе, под фуражкой. Четко работают немцы: только что отошло заседание, а вон он уже, протокол. "Протокол заседания 20 ноября". Но ведь поединкам тоже ведут протоколы:
"Протокол заседания 20 ноября (3 декабря) 1917 года
Начало заседания: 4 часа 40 минут.
Открывая заседание, генерал-майор Гофман, замещающий его высочество Леопольда Баварского в качестве председателя союзных делегаций: германской, австрийской, турецкой и болгарской, выражает пожелание, чтобы переговоры привели к желанному результату.
Предъявляются полномочия, которые признаются русскими представителями.
Генерал Гофман обращается с просьбой к русской делегации сообщить свои предложения.
Председатель русской делегации оглашает следующую декларацию:
"Полагая в основу переговоров о перемирии принципы мира, выраженные в декрете Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов и подтвержденные чрезвычайным съездом крестьянских депутатов, мы ставим своей целью скорейшее достижение всеобщего мира без аннексий и контрибуций, с гарантией права на национальное самоопределение.
В целях достижения такого всеобщего мира, мы уполномочены обсудить условия перемирия на всех фронтах, с присутствующими [193] здесь полномочными представителями Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции.
Мы предлагаем поэтому немедленное обращение ко всем не представленным здесь воюющим странам с предложением принять участие в ведущихся переговорах.
Мы полагаем, что принятие этих пунктов является необходимой предпосылкой для немедленного вступления в обсуждение условий перемирия на всех фронтах".
Генерал-майор Гофман, указывая на содержание только что оглашенной декларации, ставит вопрос: уполномочена ли русская делегация говорить от имени союзников России?.."
Дрейфельс потер руки. Так, так, превосходно. По всем, в сущности, правилам. Как в настоящем барьере... un-deux, выпад, - отбив и рипост... Молодец Гофман! Теперь, changement de place - перемена места. Опять - engage...
"Председатель русской делегации отвечает, что русское правительство обращалось к своим союзникам с предложением принять участие в переговорах, но до сих пор не получило точного ответа. Тем не менее он считает возможным сегодня же приступить к переговорам, с тем чтобы опять обратиться к союзникам России.
Генерал Гофман заявляет, что его полномочия не дают ему права вступать в переговоры о мире с неприсутствующими союзниками России. Что же касается содержания оглашенной декларации... он лично, как человек военный, не считает себя компетентным и не уполномочен говорить о политических вопросах. То же самое подтверждают присутствующие представители Австро-Венгрии, Болгарии и Турции".
Дрейфельс с досадой встряхнул листок... Слабо, слабо... Вместо удара - пустая финта... Гофман теряет темп.
"Председатель русской делегации заявляет, что это объяснение генерала Гофмана принимается к сведению. Но считает нужным заметить, что..."
Ну конечно ж! Раз противник раскрылся, по раскрытому месту... coupe!
"...русская делегация рассматривает вопрос о перемирии значительно шире, полагая, что оно должно явиться основой всеобщего мира, во имя которого заключается перемирие.
Генерал Гофман повторяет, что представители Германии и ее союзников не имеют полномочий обсуждать вопросы мира. Если бы это было не так, то здесь, с их стороны, сидели бы не только военные.
Германия и ее союзники исходят из той точки зрения, что прежде всего должны быть приостановлены военные действия, для того чтобы политикам дано было время и возможность вести переговоры о мире".
Нападение по-прежнему за советскими. Сейчас degage и... [194]
"Русская делегация заявляет, что в ее инструкциях имеется пункт, согласно которому все страны, участвующие в переговорах о перемирии, берут на себя обязательство немедленно обратиться ко всем воюющим странам, еще здесь не представленным, с предложением принять участие в переговорах о перемирии. Русская делегация предлагает поэтому Германии и ее союзникам сделать по отношению к не представленным здесь воюющим странам то же, что сделала революционная Россия, когда она обратилась к Германии и ее союзникам с предложением немедленно начать переговоры о перемирии на всех фронтах.
Генерал Гофман..."
Поздно, touche! Так и есть!
"...в согласии с представителями трех других союзных главнокомандующих заявляет, что представители союзных держав имеют возможность только принять к сведению это предложение, так как их полномочия распространяются только на чисто военные вопросы.
Русская делегация предлагает перерыв, после которого должны быть обсуждены чисто военные вопросы.
Дрейфельс опустил листки. Он сильно разволновался. Странно. Когда он сидел на заседании, он не волновался вовсе. Он даже не слушал. Он смотрел на графа Эмериха: изумруды на пальцах... темная блесть крестов... Поединок? Тогда в голову не приходило. Сейчас, в протоколе, - так ясно... Значит, что? Секундант? Чей? Большевиков?
В памяти, как при магниевой вспышке, мгновенно: длинный, на сотню персон, стол, удобные мягкие кресла, за столом, разделенные суконным полем, зеленым, шеренга грудей - сплошная эмаль... Напротив, лицом к лицу с теми, глаз в глаз, санкюлоты... блузы, пиджаки... точно сейчас с баррикад.
С ними? Ну уж нет! Этого им не дождаться!
В дверь стукнули. Осторожно. Не свой.
Дрейфельс отозвался по-немецки:
- Herein [Войдите!]!
Вошел капитан большого германского генерального штаба, церемониймейстер приема капитан Гай.
Дрейфельс опознал его с первого взгляда еще там, на границе. С Гаем он вместе учился в Peter-Schule - знаменитой питерской немецкой гимназии. И очень дружил. Их даже так и дразнили: фирма "Дрейфельс и Гай". Потом встречались уже офицерами, одной и той же артиллерийской бригады, затем разминулись... Он вот какой фортель устроил, оказывается: германский большой генеральный штаб. Шутка? И видно, он здесь в цене. В разведывательном отделении, конечно. И как разведчик счел долгом использовать старую связь... [195]
Гай, улыбаясь, стоял у порога:
- Узнали? Я очень рад, хотя, признаться, никак не ждал увидеть вас в этом контексте... Это ничего, что я говорю по-немецки? Если кто-нибудь, случайно, услышит... вы не боитесь?
- Я ничего не боюсь, - резко оборвал Дрейфельс. Он стоял, опершись руками о стол, и глядел недобрым глазом на Гая. - Я ни-че-го не боюсь.
- Но, но! - Гай помахал пальцем. - Если бы вам пришлось давать объяснения... Мы кое-что знаем о большевиках... Судя по октябрьским событиям, у них железная лапа. И если вам еще не довелось этого испытать, как многим другим...
...Повестка в Смольный. Ему, Дрейфельсу. Комендатура. Пропуск. По лестнице вверх, коридор, толчея: вооруженные, вооруженные, вооруженные... Красногвардеец у двери, в кепке, с берданкой... С этим они взяли Зимний? Взяли власть?
Комната. Дым. Люди. Кожаная куртка, нароспашь, ремень на рубахе, кобур.
"Назначены в состав консультации при мирной делегации в Брест. К шести быть на вокзале".
Значит, верно. Только что в штабе был разговор: Советы выходят из войны... Адмирал Альтфатер как будто передался большевикам; кажется, кое-кто даже из генштабистов. Володя Марушевский, начгенштаба, рвал и метал: он подчиняется, пока, конечно, наружно, не идти ж на расстрел... Но между своими сказал накрепко: "Ежели кто..."
- Я не поеду.
Пустая комната, на замке. Ст