Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор

   ----------

   Публикуется по: Свенцицкий В. Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор. Пг.: Новый человек, 1915. Орфография и пунктуация впервые приведены к нормам современного русского литературного языка при сохранении особенностей авторского стиля.

   ----------

  

   На Новом Афоне есть специальное помещение для пустынников: длинная полутёмная комната с нарами, покрытыми циновками, вдоль стен.

   С гор в монастырь приходят пустынники к исповеди и причастию. Приносят на продажу свои изделия: ложечки, кресты и чётки. Запасаются сухарями и всем необходимым.

   Монастырь принимает пустынников, но не любит их.

   Монастырь видит в пустынниках косвенное осуждение себе. Это - "протестанты", которых не удовлетворил монастырь. Это - люди, предпочитающие "самочинное спасание" монастырскому послушанию и монастырской дисциплине.

   - Они ушли от нас - нечего и ходить к нам!

   Но открыто не гонят. Хотя бывает и это.

   Один пустынник рассказывал мне, как пришёл он исповедаться в Троицкий монастырь, недалеко от Красной Поляны. Иеромонах сказал ему:

   - Ты живёшь на речке, под скалами - и ступай в свою речку исповедоваться!

   Первые мои поиски пустынников поэтому же оказались безуспешными.

   Я приехал на Новый Афон с очень солидным рекомендательным письмом, в котором, между прочим, было написано: "У подателя такого-то есть очень серьёзная духовная нужда видеть и говорить с пустынниками, не откажите помочь ему своими советами и указаниями найти их на Кавказских горах"...

   Фраза о духовной нужде испортила всё!

   Как это: с "духовной нуждой" - и вдруг обращаться не к монахам, а к каким-то "пустынникам"!

   И в результате на Новом Афоне мне было сказано, что никаких пустынников они не знают...

   Вероятно, я долго бы разыскивал пути, по которым можно добраться до пустынников, если бы случайно, уже на следующий год, не узнал, что тут же, на Афоне, против гостиницы для "чистой" публики, есть каморка и для них.

   Была Страстная неделя. В монастырь пришло человек десять пустынников.

   Когда я вошёл к ним, они отдыхали после службы. Несколько человек за столом пили чай. Некоторые лежали на нарах. В головах почти у каждого стоял мешок с сухарями: они уже получили это монастырское подаяние.

   Я боялся входить к ним. Я думал, что, может быть, неловко с моей стороны врываться к людям, только по необходимости покидающим своё безмолвие; может быть, они не хотят ни видеть, ни разговаривать с "мирским" человеком. Пустынники рисовались мне мрачными, замкнутыми, неприветливыми. Да, кроме того, было жутко как-то от мысли, что увидишь перед собой людей если не святых, то, во всяком случае, вступивших на путь святости.

   И первое, что поразило, - это их простота. Они совсем "как все"! Сразу исчезла тяжёлая неловкость. Простота их невольно передалась мне. Почувствовалось, что и ты с ними можешь быть простым и искренним, как ни с кем.

   Мне хотелось побывать в Ажарах - местности, около которой главным образом живут пустынники.

   Я спросил:

   - Нет ли кого-нибудь с Ажар?

   - Я оттуда, - сказал молодой пустынник о. Сергий. - Вы хотите побывать у нас?

   - Да. И не знаю, как это сделать.

   - Надо, чтобы вас кто-нибудь проводил. Самому трудно. Хотите, я провожу вас?

   - Но я сейчас идти не могу. Мне бы хотелось не раньше июня. Вас, наверное, не будет здесь?

   - Это ничего. Вы напишите, когда приедете, а я приду.

   - Придёте?

   - Да. Вы так сделайте. Заранее напишите в Драндский монастырь, что приедете такого-то числа. Мне письмо передадут с кем-нибудь. Я приду. А из монастыря пойдём вместе.

   О. Сергий говорил немного торопясь, точно спешил убедить меня, как всё это будет хорошо и удобно и что мне решительно не о чем беспокоиться.

   - Ведь вам до Драндского монастыря сто вёрст придётся пройти! - не удержался я.

   О. Сергий посмотрел на меня, видимо, решительно не понимая, к чему я это говорю.

   - Да, вёрст сто будет, - сказал он, - но дорога до Ажар хорошая, ровная. От Ажар немножко в гору придётся идти... без привычки, правда, трудно... Бог поможет... взойдёте...

   С о. Сергием мы на этом и решили. Я должен был написать ему через одного иеромонаха Драндского монастыря, когда приеду из Москвы, а о. Сергий к этому числу должен был придти за мной.

   Тут же, при первой встрече, я узнал об одном деле, которое глубоко волновало пустынников. Случилось это так. Меня спросили:

   - А в Адлер к нам не собираетесь?

   - Нынешний год едва ли - может быть, после.

   - Вы из Москвы сами?

   - Из Москвы.

   - Туда поехал один наш пустынник - отец Иларион.

   - Это который "На горах Кавказа" написал?

   - Нет! Того мы "старым" Иларионом зовём. Этот моложе... Хлопочет о монастыре...

   - О каком монастыре?

   - Чтобы свой монастырь у нас был, для пустынников.

   Я удивился:

   - Сами из монастырей ушли, а теперь монастырь строить хотите?

   О. Сергий сочувственно засмеялся и быстро вставил:

   - Вот- вот, наши то же им говорят: не надо нам монастыря. Нам бы только жить на казённой земле позволили. Не гнали бы.

   Пустынник из Адлера стал объяснять мне:

   - Решили мы хлопотать, чтобы отвели нам казённой земли сколько-нибудь. Монастырь разрешили построить. Но чтобы не так, как в других монастырях, а чтобы разрешили жить вне монастыря, по-пустынному... Кто как хочет... И чтобы церковь была своя...

   Он, видимо, сам плохо понимал, как всё это можно сделать.

   О. Сергий снова сказал:

   - Мы им говорили... Бог с ним, с монастырём!.. Мы и так ушли от этого, а тут опять! Не надо нам ничего. Хлопотали бы только, чтобы жить позволили на горах, - больше ничего нам не надо...

   - Неудобство, - сказал грузный монах-пустынник, как я потом узнал, снова решивший вернуться в монастырь.

   - Конечно, в пустыне неудобно - на то и шли,- послышалось несколько голосов.

   - Пастухи обижают да разбойники, - сердито настаивал грузный монах.

   - Это и в монастыре обидеть могут, - сказал я.

   - В монастыре стражников можно поставить.

   - Ну конечно, стражников в пустыне поставить нельзя, - засмеялся я.

   О. Сергий всё время сочувственно кивал мне головой. И я видел, что опасность для пустынножительства постройки монастыря он понимает вполне. Впоследствии один из старых пустынников сказал мне прямо:

   - Вся эта затея отца Илариона - бесовское дело.

   О. Сергий не говорил так определённо, но было видно, что думает он именно так.

   - Приходите к нам, - сказал мне о. Сергий, - там всех увидите. Со всеми поговорите... Мы не хотим монастыря.

   - А зачем подписи дали? - почти злобно спросил монах, предлагавший стражников.

   О. Сергий помолчал и сказал тихо:

   - Чтобы мир был... Пусть хлопочет... Мы будем жить по-прежнему...

   На этом спор кончился. Попрощались до июня. Я теперь знал, что найду то, что искал, увижу тех людей, которых увидать было для меня так важно. И действительно, через несколько месяцев я увидал и настоящих пустынников, и внутреннего врага их в образе "строителя монастыря".

   От Сухума до Ажар, местности, близ которой на горах живут пустынники, восемьдесят вёрст.

   Драндский монастырь несколько в стороне от этой дороги, в двадцати верстах от Сухума.

   Свидание с о. Сергием было назначено в Драндах, а потому я не мог из Сухума отправиться прямо в Ажары.

   Обстоятельства дали мне возможность перед отъездом в Драндский монастырь видеться с сухумским духовенством.

   Прежде всего я стал, разумеется, расспрашивать о пустынниках. Высшие представители белого духовенства сведения о них имели неясные, но в общем относились к ним гораздо симпатичнее, чем монахи.

   - Мы знаем мало об их жизни, - сказали мне, - иногда они приходят к нам в Сухум исповедоваться, впечатление производят очень хорошее. Одного старика, например, у нас прямо считают за святого. Но много бывает и неудачников: от монастыря отобьются и в пустыне жить не могут. Так и бродяжничают из монастыря в горы, с гор в монастырь. Во всяком случае, пустынножительство заслуживает глубокого внимания.

   Моё путешествие вызвало большое сочувствие, но при данных условиях они считали его совершенно невыполнимым. Благочинный, в ведении которого находится Ажарская церковь, прямо сказал:

   - Сейчас нельзя идти в Ажары.

   - Почему?

   - Обвалы! Погода стоит небывалая, почти два месяца с весны идут дожди. Дорога до Ажар узкая, около скал. Падают глыбы камней. На днях около Багадской скалы человека убило; дорогу, кажется, не поправили ещё.

   Другой священник предостерегал от грабителей и предлагал переговорить с начальником округа, чтобы до Ажар были даны стражники...

   Я спросил:

   - Можно ли достать лошадей до Ажар?

   - Доехать на дилижансе можно только до Цебельды, тридцать вёрст от Сухума, а дальше придётся идти пешком.

   - Разве почта не ходит там?

   - Что вы! Какая почта! Вот сами увидите, местность совершенно дикая.

   Но в общем все настаивали на одном:

   - Пока погода не переменится, в Ажары идти нельзя. Лучше побывать сначала у пустынников близ Адлера.

   Я был в полном недоумении: идти или не идти? Но прежде всего мне надо было съездить в Драндский монастырь, чтобы выяснить, ждёт ли меня о. Сергий, и условиться с ним, как быть дальше.

   Я выехал из Сухума под проливным дождем.

   Дорога совершенно размыта. Шоссе превратилось в жидкую грязь, в которой разбросаны острые камни. Крылья "линейки" обвисли липкой глиной, с плоского верха и со спущенного брезента на колени ручьями льётся вода, но лошади несутся вскачь, и, несмотря ни на что, ехать весело.

   Проехали семь вёрст. Станция. Духан. Около духана, по обыкновению, масса народа. Кажется, эти люди в башлыках и черкесках только и делают, что сидят за столиками, пьют вино и ведут бесконечные разговоры... Их невозможно представить за "работой". И невозможно духан представить без них.

   Извозчик поит лошадей. Потом подходит к столику. Здоровается со всеми. Что-то говорит, очевидно, обо мне, потому что все оборачиваются в мою сторону и рассматривают с любопытством.

   Остановка минут десять, и мы скачем дальше по жидкой избитой дороге. Чтобы не выскочить из линейки, приходится держаться обеими руками. Слава Богу, хоть дождь стих, можно откинуть брезент и вздохнуть свежим воздухом.

   Шоссе всё время идёт по берегу моря. И нет-нет откроется из-за дач тёмно-голубая полоса, и виден ряд бесконечных туч до самого горизонта.

   Нет, должно быть, сегодня уже не разгуляется!

   "Отцы" в Сухуме наговорили мне таких страхов об Ажарской дороге, что теперь, под дождём, я почти окончательно решил ехать сначала в Адлер.

   А извозчик точно нарочно рассказывает:

   - Кукуруза нэт... Табак нэт... Дороги нэт... Беда рабочему человеку... Такой дождь никогда нэ был Сухуме!

   - Может быть, пройдёт теперь.

   - Дождь пройдёт? - Он даже поворачивает ко мне своё удивлённое лицо. - Зачэм пройдёт?.. Нэ пройдёт...

   И действительно, точно в подтверждение его слов, облака совсем нависают над морем, и в горах глухо отдаётся гром.

   Драндский монастырь стоит в полуверсте от местечка Дранды. Дорога к нему не по шоссе, а проселком. Эти полверсты были сущим испытанием. Вылезти и идти пешком невозможно: потонешь в глине. Ехать тоже почти невозможно: лошади вязнут по колени, и линейка наклоняется и почти падает то на один, то на другой бок.

   Но всему бывает конец. Пришёл конец и этой дороге. Мы въехали на ровный зелёный монастырский двор.

   Не успел я подъехать к гостинице, как ко мне подошёл монах, молодой, с удивительно яркими голубыми глазами:

   - Вы такой-то (назвал он мою фамилию), из Москвы?

   - Да. А вы отец Савватий?

   Я думал, что это тот монах, на имя которого надо было писать письма о. Сергию.

   - Нет. Я пустынник Иван, с Брамбских гор. Меня просил отец Сергий встретить вас. Сам он не мог прийти, задержался с огородом; простите его.

   Через полчаса мы сидели с о. Иваном в монастырской гостинице, и он говорил мне о путешествии в Ажары:

   - Обвал действительно был, но дорогу очистили. Человека убило - тоже правда, но это за сколько лет один случай! И в городах бывают случаи, что дома падают и людей калечат. Зимой камни то и дело летят и снежные обвалы бывают - ничего, ходим. Бог хранит. Грабежей не слыхать вовсе. На горах дело другое: там и пастухи, и разбойники, но они обижают только осенью, когда уходят с гор.

   - А идти пешком придётся?

   - Нет, можно и на лошадях. До Цебельды доедем на дилижансе, там переночуем на Драндском подворье, а я схожу к поселенцам в Латы, за двадцать вёрст, приведу от одного поселенца, Филиппа, лошадь. На ней доедем до Ажар. Ну, а к нам, на горы, придётся уж потрудиться... пешком...

   В дверь постучали. О. Иван вышел. Вернулся через несколько минут и сказал:

   - Вас желает видеть отец Иларион, адлеровский пустынник; он был в Москве, о монастыре для пустынников хлопотал. Теперь гостит здесь. Узнал, что вы приедете, и ждал вас. Можно ему войти?

   - Конечно, можно.

   О. Иван отворил дверь:

   - Можно, отец Иларион!

   О. Иларион - чёрный, с проседью монах. Борода широкая, лопатой. Глаза маленькие, круглые, перебегают с предмета на предмет. А когда останавливаются и смотрят в упор, делаются злые и тяжёлые. Он часто без причины усмехается в бороду, и кажется, что эта неприятная усмешка относится к чему-то совсем другому, ничего общего не имеющему с разговором. В лице его есть что-то еврейское, и по акценту он кажется нерусским.

   Я даже спросил потом о. Ивана:

   - Отец Иларион не русский?

   - Нет, русский, крестьянин Подольской губернии.

   О. Иларион одет "почище", на нём чёрный, хороший подрясник. И держится иначе, чем пустынник: мне кланяется очень низко, а о. Ивана перебивает и не дослушивает.

   Мне сразу показалось, что о. Иларион видит во мне человека, от которого многое зависит в вопросе о разрешении постройки монастыря. Впоследствии оно так и оказалось. А пока я видел только низкие поклоны и заискивающую улыбку. Несколько раз во время разговора он, как к своему служке, обращался к о. Ивану:

   - Ты бы о чае похлопотал. Им, верно, с дороги чайку хочется.

   "Ты бы о чае похлопотал" он говорил резко, почти грубо. А "им, верно, с дороги чайку хочется" - перегибаясь, с полупоклоном в мою сторону.

   Очень скоро о. Иларион свёл разговор на интересующий его вопрос. Рассказал о притеснениях со стороны лесного ведомства и администрации. Вздохнул и сказал:

   - За границей живут русские люди, а тут, в своём отечестве, не могут найти приюта.

   Вздохнул снова, но сейчас же усмехнулся в бороду своей странной усмешкой, которую никак нельзя было связать с темой разговора, и спросил неожиданно:

   - А как вы полагаете, можно надеяться на разрешение монастыря?

   - Не знаю, право... Вероятно, это возможно. Но разве вопрос, нужен ли монастырь, решён окончательно?

   - Пустынники подписались. Я все бумаги представил, - сказал о. Иларион, перестал бегать глазами и уставился на меня в упор.

   - Я знаю. Но вы сами-то убеждены, что это нужно?

   О. Иларион перевёл глаза на о. Ивана. Быстро взглянул в окно, потупился и ответил не сразу:

   - А почему же нет? В церковь недалеко будет ходить. Разбойники не обидят. С земли никто не прогонит. А жить по-пустынному можно. Я все бумаги подал.

   Мне показалось, что он опять усмехается. И что-то в тоне его задело меня за живое. Я - человек "мирской". Не жить мне никогда ни в монастыре, ни в пустыне, но как он не сознаёт, что делает? Или, может быть, сознаёт?

   Вопрос о значении для пустынножительства постройки монастыря был для меня ясен как день. И я сказал прямо:

   - Хлопотать о монастыре может только заклятый враг пустыни. Постройка монастыря, о котором вы хлопочете, будет гибелью пустынножительства.

   - Почему? - не то с любопытством, не то с иронией спросил о. Иларион.

   - Потому что одно другое исключает. Монастырь весь держится на послушании игумену и уставу. Пустынножительство - на религиозной свободе. Это - сторона внутренняя. А внешняя - раз монастырь, да ещё "пустыннический", значит, богомольцы, гостиницы для приезжающих, странноприимные дома и проч. и проч. и проч. Какое же тут безмолвие? Монастырь будет расти. Явятся послушники, монахи и совершенно поглотят горсть пустынников, которые приютятся вокруг него.

   - Я не сам, - перебил меня о. Иларион, - все хотели... Кто не хочет, может не жить...

   В лице его было что-то трусливое. И в то же время почти злое.

   О. Иван сидел бледный, опустив голову. Я взглянул на него и невольно сказал:

   - Только знайте, отец Иларион: какой бы вы монастырь ни построили, всегда найдутся люди, которые будут уходить в пустыню. Сгонят их с этих гор - они подымутся выше.

   - Истинно так, - твёрдо сказал о. Иван.

   О. Иларион и трусил чего-то, и злился, и решительно не знал, что сказать.

   - В этом монастыре, - сказал он, злобно косясь на о. Ивана, - будут жить только те пустынники, которым нечего богомольцев бояться, которые окончательно утвердились.

   О. Иван весь так и вскинулся. Что-то на миг блеснуло в его лице. Горячо, прямо и смело он сказал:

   - А кто утвердился? Я скажу за себя: я всегда в колебании. Всегда борюсь с помыслом: верно ли избрал путь? Думаешь: не ошибся ли? Уйди с горы! Погибаешь здесь!.. И так будет до последнего часа.

   - Разве не бывает, что веришь? - опять не то с любопытством, не то с иронией спросил о. Иларион.

   - Бывает. Но никогда не можешь сказать, что не усомнишься.

   - Я так думаю, - видимо, желая переменить разговор, начал о. Иларион, - коли Богу угодно - монастырь разрешат. Для пустынников некое великое дело будет: свой монастырь и покой...

   Мне тоже хотелось кончить разговор о монастыре, и я спросил в шутку:

   - А что, пустынники не разбегутся от меня, если я буду снимать их фотографическим аппаратом?

   Вопрос этот произвёл самое различное действие.

   О. Иван просто ответил:

   - По-моему, нет.

   А о. Иларион застыдился, законфузился, заёрзал на месте и, как кокетливая провинциальная барышня, ответил жеманным вопросом:

   - Зачем вам?

   - И знать не к чему, - резко перебил его о. Иван и, не дав мне ответить, встал.

   Нехотя встал за ним и о. Иларион.

   - Значит, завтра едем? - сказал я о. Ивану.

   - Едем. Бояться нечего. Утром дилижанс отходит часов в семь. До дилижанса пешком придётся идти. Покойной ночи.

   Он поклонился поясным поклоном.

   Попрощался и о. Иларион и в дверях сказал:

   - Я тоже с вами поеду... Мне надо в Сухум, до первой станции нам по пути.

   Я молчал.

   О. Иларион улыбнулся мне и затворил дверь.

   Но вечер этим не кончился.

   Меня ожидал совершенно неожиданный визит, многое разъяснивший мне.

   Поздно вечером, когда я уже совсем собрался спать, ко мне постучался отец гостинник:

   - Вас желает видеть монах нашего монастыря, отец Нафанаил.

   Я был очень удивлен и ждал с нетерпением.

   Вошёл довольно полный монах, рыжеватый, в очках. Поздоровался со мной по-светскому, представился и, не садясь, спросил:

   - Прошу извинить меня... Я и ещё один иеромонах... очень интересуемся политикой... Не будете ли так добры поделиться с нами...

   Я решительно ничего не понимал и смотрел на него с полнейшим недоумением.

   - Ведь вы член Государственной думы?

   - Ничего подобного!

   О. Нафанаил смутился:

   - То есть как... Но здесь все говорят... Простите, ради Бога.... Может быть, вы инкогнито?

   - Уверяю вас, что никогда членом Государственной думы не был и решительно не понимаю, чья это выдумка.

   Впоследствии выяснилось, что, узнав мою фамилию, кто-то на Новом Афоне сказал о. Илариону, что я "послан" от Думы и ещё от кого-то по ихнему делу, и он всюду раззвонил, что я член Государственной думы, путешествующий инкогнито...

   - Во всяком случае, садитесь, - сказал я. - Очень жаль, что я должен огорчить вас и о политике ничего интересного сообщить не могу. Но просто поговорить с вами очень рад.

   О. Нафанаил сел, видимо, крайне смущённый. Положение было действительно довольно глупое.

   Мы проговорили недолго.

   О. Нафанаил оказался очень симпатичным, интеллигентным человеком. Он рассказал мне, между прочим, о трудностях, с которыми пришлось ему встретиться при поступлении в монастырь:

   - Я долго просился на Новый Афон - не приняли.

   - Почему? - удивился я.

   - Боятся интеллигентов. Игумен, узнав, что я чиновник, сказал: "Вот вы поживёте в монастыре, а потом всех нас в газетах опишете".

   Когда такой же вопрос, почему в монастырь неохотно принимают интеллигентов, я задал потом пустыннику о. Никифору, он ответил мне иначе:

   - Ничего не выходит из них!

   До поступления в монастырь о. Нафанаил некоторое время жил у пустынников. Узнав, что именно меня интересует, он сказал:

   - Вы не найдёте у них того, что ищете... Они знают духовный путь теоретически, сами внутренне его не проходили. Да если бы и проходили, то недостаточно развиты, чтобы суметь рассказать вам об этом.

   Прощаясь и ещё раз извиняясь за недоразумение с "членом Государственной думы", он очень искренно сказал мне:

   - Я немного чувствую, что вам нужно, и мне глубоко жаль вас, потому что я знаю, что вы этого не получите.

   Я не мог спорить с ним, потому что не знал ещё тогда, до какой степени он был не прав...

   Звание члена Государственной думы возымело своё действие.

   Утром новый визит: монах со Старого Афона.

   Старый-старый старичок. Глаза печальные, сосредоточенные, личико маленькое, в руках конверт с какими-то бумагами.

   - Как ваше святое имечко? - спросил он, низко кланяясь и рукой касаясь земли.

   Я сказал. Пододвинул ему стул и попросил сесть.

   - Аминь! - произнёс старичок и сел.

   Дело было очень простое. Он показал мне извещение Антония Булатовича о прощении афонских монахов и письмо его, в котором говорилось, что возбуждено ходатайство о разрешении поселиться всем изгнанным староафонским монахам в одном кавказском монастыре. Пока разрешение не получено, если некуда приютиться, надо явиться в Москву, к епископу Модесту, он назначит монастырь для временного пребывания.

   - Как же быть-то? - спросил старичок, не переводя на меня своих печальных глаз.

   Я стал объяснять, что монахов действительно простили, что Антоний Булатович хлопочет о своём монастыре, что пока можно жить где угодно, а если негде, надо ехать в Москву, к епископу Модесту - он устроит.

   Старичок вздыхал, губы его шевелились, и тихим шёпотом он говорил:

   - Господи, Иисусе Христе... помилуй нас грешных...

   Меня, видимо, и слушал, и не слушал.

   Я спросил его:

   - Вам хорошо здесь жить?

   Старичок встрепенулся и быстро сказал:

   - Хорошо. Слава Тебе, Господи...

   - Не гонят вас и дальше разрешают жить?

   - Разрешают... ничего...

   - Ну, значит, и живите, пока не решится вопрос о своём монастыре.

   Очевидно, он понял. Обрадовался как ребёнок:

   - Так и жить, как живу? А потом свой монастырь будет и соберут нас... Спаси, Господи... Спаси, Господи...

   Он поспешно встал, опять поклонился до земли и вышел.

  

   В коридоре меня ждал о. Иларион. Улыбаясь и заглядывая в глаза, он сообщил, что "о. Иван пошёл вперёд занять место в дилижансе и попросить, чтобы нас подождали".

   Нечего делать, пришлось идти с о. Иларионом.

   Дорога за ночь стала ещё хуже. С трудом приходится балансировать и вытаскивать ноги из глины. Но на небе ясно. День будет хороший.

   О. Иларион не утерпел, чтобы не сказать мне нечто приятное:

   - Это вам Господь погоду посылает...

   Я старался его не слушать.

   В дилижансе он сел против меня и всё время заговаривал:

   - А к нам в Адлер приедете? Я могу подождать вас. Показать наши места...

   - Благодарю вас.

   - А потом куда, в Москву?

   - В Москву.

   - Я могу подождать вас. Вместе бы поехали.

   - Благодарю вас.

   На станции Можарка нам с о. Иваном пересадка на дилижанс Сухум-Цебельда. О. Иларион попрощался с нами довольно холодно и поехал дальше.

   Ждать не пришлось. Два дилижанса из Сухума на Цебельду уже стояли на станции. Но мест нет! Сидят буквально на коленях друг друга. После горячих споров на разных языках нас усаживают за двойную плату. Меня - на козлах одного дилижанса, о. Ивана - на крышу другого. Мой возница, маленький широкоплечий мингрел, спустился куда-то вниз и сел на оглобли, растопырив ноги. На козлах кроме меня сидело ещё три пассажира!

   - В тесноте, да не в обиде! - смеюсь я о. Ивану, когда он заботливо подбегает ко мне посмотреть, как я "устроился".

   Возница, видимо, ничего не понимает, но, глядя на нас, скалит зубы от удовольствия.

   И вот наконец мы едем!

   На козлах оказалось сидеть совсем не так плохо: гораздо лучше, чем внутри дилижанса. Четвёрка лошадей летит под гору во весь дух, и в лицо дует свежий утренний ветер. Небо ясное. И только над вершинами ещё не очень высоких гор неподвижно стоят облака.

   Возница очень весёлый; видимо, желая доставить мне удовольствие и щегольнуть знанием русского языка, поёт:

   Вьетер дует, доздик лиет...

   Солдат в лиес сибэ идот.

   И хитро посматривает на меня снизу вверх.

   - Где это вы выучились?

   - Кыеве, - улыбается он. - А ви гдэ учились?

   - В Москве.

   - Тц-эх! В Москве богатые живут!

   - Всякие есть.

   - Нэт! Как из Москвы едет - богатый барин!

   Увидав фотографический аппарат, он на каждой остановке говорил:

   - Снимай! Снимай!

   - Да я уж снял.

   - Ещё снимай!

   Несколько раз нам приходилось слезать с дилижанса и идти пешком в гору. Подъём был не очень крут, но лошади не могли свезти такого количества пассажиров.

   О. Иларион оказался прав: погода разгулялась окончательно, и идти пешком даже приятнее, чем ехать. Задний дилижанс несколько отставал, но о. Иван догонял меня, и мы шли вместе.

   Мне очень хотелось узнать отношение о. Ивана к о. Илариону, и я спросил:

   - Неужели и вы дали отцу Илариону свою подпись?

   - Я не давал, но оказывается, кто-то за меня расписался.

   - Что же, вы так и оставите это?

   - Да ведь все пустынники против монастыря. По-моему, надо что-нибудь предпринять, чтобы отец Иларион больше не ездил в Москву, а подпись - дело маленькое.

   - Давно он хлопочет?

   - Начал ещё старый Иларион, но потом раздумал. После него отец Хрисанф, пустынник, теперь священником в Петрограде, думал небольшую обитель устроить. А тут взялся Иларион. Измучил нас всех, каждый месяц ходил: давай да давай подписи. Мира не стало у нас. Споры да пересуды. Пустынники и решили: пусть хлопочет, только бы в покое оставил. А теперь видим, что худо может быть, а помочь как, не знаем.

   Я, не скрывая, сказал всё, что думал об о. Иларионе. О. Иван слушал внимательно и просто сказал:

   - Я вам ничего не говорил, чтобы не настраивать против человека. А раз вы сами видите - скрывать нечего: я тоже о нём так думаю. Раньше зло на него было. А теперь нет. Жалко мне его...

   - Неужели же, кроме него, никто не хочет монастыря?

   - Да почти что никто.

   Нам приходилось разговаривать урывками. Пассажиры кричали на своём наречии какое-то слово, похожее на "меу! меу!".

   Мы рассаживались по разным дилижансам и ехали дальше.

   С полпути дорога пошла по краю отвесного обрыва.

   Внизу бурно, как водопад, с грохотом и шумом неслась река, и с непривычки всё время казалось, что дилижанс вот-вот упадёт в пропасть... Особенно жутко было на поворотах. Лошади бегут быстро. Перед глазами обрыв. Но дилижанс круто поворачивает, и опять слева стена скал, а справа обрыв к реке.

   Доехали до селения Ольгинского. В гору подымается какая-то процессия. Священник, седой старик, верхом на лошади, а впереди него и за ним идут разодетые мужчины и женщины.

   Дорога стала ровнее. До армянского села, где останавливаются дилижансы, недалеко - вёрст шесть.

   Солнце жжёт, и горячий ветер не освежает, а томит ещё хуже. Лошади устали. Почернели от пота. Идут нехотя. Весёлый кучер совсем опустился на оглобли и спит в какой-то фантастической позе: мне на колени положил руку, голову - на колени к другому пассажиру, одна нога на одной оглобле, другая - на другой...

   И только перед самой остановкой он быстро, точно кольнул его кто, встал на ноги, засвистел, прокричал что-то, лошади понеслись вскачь, и мы, как пожарные, подлетели к последней станции...

   От армянского села нам предстояло совершить первый небольшой переход пешком: до подворья Драндского монастыря шесть вёрст.

   Взваливаем с о. Иваном на плечи сумки и отправляемся в путь.

   Дорога идёт по открытому шоссе. Солнце печёт невыносимо, но идти почему-то легко и приятно. Может быть, горный воздух действует так. Может быть, сознание, что вот началось и настоящее путешествие. Плечи ещё не устали, и даже тяжесть от сумки доставляет какое-то особенное удовольствие. Впереди по шоссе гонят стадо. За стадом верхом едут туземцы, идут навьюченные лошади.

   - Это наши приятели, - говорит о. Иван. - Пастухи гонят стада на горы. Осенью они спускаются и по пути заходят к нам за данью, - смеётся он.

   - Что же они у вас берут?

   - Да всё! Посуду, ложки, сапоги, подрясники - всё, что найдут, даже никуда не годные тряпки.

   У "приятелей" вид очень добродушный. Они кланяются нам и говорят:

   - Здрасьти!..

   О. Иван улыбается на это приветствие:

   - Вы знаете, они удивительно вежливы. Когда приходят грабить, обязательно здороваются, подают руку и говорят: "Здрасьте". А когда уходят с награбленным, говорят: "Прощай".

   - Поселенцы не трогают вас?

   - Около нас живут сванеты. Им воровать никак нельзя. За воровство их выселяют. У них такой обычай есть: каждый новый поселенец даёт своим односельчанам присягу, что не будет воровать в таком-то районе, ну, положим, от Лат до перевала. И присягу хранит свято. За Латами будет воровать сколько угодно - это у них и за грех не считается; ну, а там, где присягал, - ни за что!

   Несмотря на жару и довольно тяжёлые сумки, мы дошли до подворья незаметно.

   - Устали? - то и дело спрашивал меня о. Иван.

   - Нет. Только пить хочется.

   О, за эту дорогу до Ажар я узнал, что такое жажда! Я думаю, во всю свою жизнь не выпьешь столько воды и чаю, сколько за одно такое путешествие! Слава Богу, что почти на каждой версте из скал бьют источники чудесной, холодной как лёд воды.

   Около четырёх часов мы были на подворье.

   Монах, заведующий подворьем, ушёл в монастырь. Нас встречает послушник Феопемпт.

   - Не выговоришь ваше имечко, - смеюсь я.

   Послушник - приветливый, бойкий, весёлый парень из средней полосы России. В лице у него много юмора. Глаза немножко лукавые, но главная черта - безграничное русское добродушие. Глядя на него, хочется улыбаться и говорить в шутливом тоне.

   Он расторопно отпирает нам "покои для гостей": две чистенькие комнаты. В одной - три кровати и стол. В другой - стеклянный шкап с посудой и одна кровать. Феопемпт всё время посматривает на нас и лукаво усмехается.

   Когда мы вошли в "покои", он сказал:

   - А вам, отец Иван, придётся там поночевать... с нами.

   - Почему?

   - Мы экскурсантов ждём. Восемь человек их, и то уж места не хватит.

   - Так что же, - говорю я, - вы скорей пустыннику должны место дать, чем каким-то экскурсантам.

   - Да они поблагодарят хорошо, - добродушно признаётся Феопемпт.

   - А может, мы лучше поблагодарим.

   Феопемпт расплывается в широчайшую улыбку, но не сдаётся:

   - Пустынники всегда с нами, а экскурсанты только летом!

   - Ну, это другое дело! - смеясь, соглашаемся мы с о. Иваном.

   Но больше всех смеётся сам Феопемпт.

   - А самовар вы нам дадите, или тоже экскурсантов придётся ждать?

   - Дадим!

   Феопемпт звякает чайной посудой, носится из комнаты на двор и со двора в комнату и наконец вносит громаднейший самовар.

   - Есть хочется... и жажда смертельная, - говорит о. Иван. - А вы знаете, как над нами смеются на Новом Афоне? Вот придёшь этак в монастырь, измучаешься за дорогу да наголодаешься в пустыне, ну, конечно, сколько в трапезной на тарелку ни положат, всё съешь. А кормят нас за общей трапезой с послушниками. Послушники подают свои тарелки и смеются: накладывай побольше, как пустыннику.

   Феопемпт слушает этот рассказ, задержавшись в дверях, и говорит, усмехаясь:

   - Пустынники, одно слово, любят покушать!

   Но нам с о. Иваном так хочется пить, что уж и не до еды.

   Начинаем наливать по очереди стакан за стаканом. Обжигаемся, вздыхаем и пьём молча, сосредоточенно... Наконец, пьём так много, что самим делается смешно. А Феопемпт то и дело заглядывает в дверь; он ждёт самовар, у него кто-то ещё остановился в кухне.

   - Нет ещё! - говорю я ему на его вопросительные взгляды.

   Снова пьём стакан за стаканом, чувствуя, что такую жажду всё равно утолить нельзя и что пить, кажется, бесполезно...

   - А ваших экскурсантов, должно быть, дождь задержал? - говорю я Феопемпту, когда он наконец убирает от нас почти пустой самовар.

   - Должно быть, так! Отцу Ивану свободно, пусть располагается!..

   - Экскурсантов нет, так и пустыннику рад, - смеётся о. Иван.

   Но "располагаться" ему пришлось не скоро: мы заговорились и просидели до глубокой ночи.

   - Мы монастырь не осуждаем, - говорил мне о. Иван, - без монастыря, без послушания нельзя. С этого всякий пустынник начинать должен. Но у иных душа лежит к безмолвию, тем и надлежит уходить