Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор

gn="justify">   - Что вы, отец Исаакий!

   - А почему бы вам не остаться?

   - Да, во-первых, я не могу этого сделать... по многим причинам... А главное - не хочу.

   - Почему не можете и почему не хотите? - продолжал настойчиво спрашивать о. Исаакий.

   - Не могу и по внешним причинам, которые для вас не интересны, и по внутренним: у меня нет ни достаточной веры, ни сил, ни подготовки для такой жизни. А почему не хочу? Отчасти я уже говорил вам об этом: я не чувствую в "мирской жизни" ничего гибельного. Если я делаю что-либо дурное - всегда виноват сам, а вовсе не "мирская жизнь". И пока, по крайней мере, я вижу определённую возможность жить в миру полной, осмысленной, хорошей жизнью. Зачем же мне бежать от мира, от тех людей, которых я люблю, от той деятельности, к которой чувствую призвание? И куда бежать? Бежать туда, где жизнь сама по себе, несомненно, в своём роде прекрасна, но мне совершенно недоступна.

   Всё, что я говорил о. Исаакию, было моим искренним и глубоким убеждением. Но, к удивлению моему, мои слова не произвели на него решительно никакого действия.

   Так же спокойно и уверенно он повторил:

   - А всё-таки оставайтесь жить с нами. Здесь есть удобные поляны, лесу сколько угодно. Келью построить недолго. У нас хорошо, тихо... Никого нет. Птицы да звери. Не спеша, понемножку, с Божьей помощью, всё у вас наладится. Поверьте мне - оставайтесь.

   И теперь слова его уже не казались мне такими несообразными. Я сказал:

   - Сейчас это, во всяком случае, невозможно. А за будущее, конечно, никто поручиться не может.

   О. Иван вышел из кельи посмотреть, где мы. Пора было идти.

   - Приезжайте к нам на будущий год, поживите подольше. Войдите в нашу жизнь, многое тогда решите по-иному.

   - Чай готов, пожалуйте! - крикнул о. Иван, увидав нас.

   - Сейчас идём, - отозвался о. Исаакий.

   И вот опять мы на маленькой знакомой терраске, за маленьким столиком, и мой край - в знак трогательного внимания к гостю - покрыт стареньким-стареньким полотенцем. На тарелке горкой наложены вчерашние пышки, расставлены стаканы, а чайник, чтобы не занимать места на столе, стоит на перилах.

   Читаем молитву.

   О. Исаакий делает заключительный возглас:

   - Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

   И мы садимся.

   Я уже чувствую приступ той особенной грусти, которая бывает перед отъездом в дальнюю дорогу, особенно когда почти наверное знаешь, что назад не вернёшься никогда.

   О. Сергий так нежно, заботливо угощает, что нет сил отказаться и не взять холодной пышки, хотя совсем не до еды. О. Иван делает над собой усилие и хочет, по обыкновению, подбодрить всех:

   - Что же это мы какие печальные, - говорит он, - не на веки вечные прощаемся. На будущее лето, как захочется вам на дачу ехать, вспомните о нас и приезжайте, всё равно как на дачу. Лес у нас хороший. Воздух здоровый. Стряпать отец Сергий будет соуса да пышки...

   Он хочет улыбнуться, но я вижу, что и ему грустно. О. Исаакий молчит. Смотрит куда-то далеко, в лес, и о чём-то думает.

   О. Сергий по-своему тоже старается вывести всех из грустного настроения. Он начинает говорить о хозяйственной стороне нашего путешествия.

   - Ты, отец Иван, пойдёшь провожать до дилижанса? - спрашивает он.

   - Да-да, обязательно. Провожу до Цебельды. Посажу на дилижанс, тогда уж буду спокоен, что всё благополучно.

   - Пышек с собой возьмите, а то хорошего хлеба во всю дорогу не достанете. Потом надо бы палку взять с железным наконечником - легче спускаться будет.

   - Ничего, сойдём хорошо. Ты ведь с горы тоже проводишь?

   - Конечно, провожу.

   - Ну, вот вдвоём и спустим их.

   - Нам надо ещё к отцу Вениамину зайти, - говорю я, - во-первых, попрощаться, а потом, я крест да ложечки у него оставил.

   - Это по пути, - прервал своё молчание о. Исаакий, - мы захватим его с собой - проводим вас до крутого спуска. А отец Сергий пойдёт дальше.

   Торопимся кончить чай, чтобы поскорей идти. Вещи почти все уложены, осталось только нужное для чая: наша посуда, чайник, ложки, ножи...

   Пока о. Исаакий и о. Сергий надевают сапоги "в дорогу", о. Иван аккуратно укладывает всё в свою сумку, прилаживает её на спину, приносит мне палку с острым концом. И наконец все мы готовы и двигаемся в путь.

   Последний раз смотрю я на поляну - и сейчас она стоит перед моими глазами именно такой, как запомнил я её в ту минуту, перед нашим уходом: и келья с низкой крышей, и грядка высокого гороха, и смешная, маленькая летняя кухня, и кривое окошечко из той комнаты, где я спал, и высокая трава в конце неразделанной части поляны, и тёмная, почти чёрная опушка леса, и корявое, обожжённое молнией дерево, и прозрачная даль снежных гор...

   Входим в лес. Поляны больше не видно. Но шум пихт всё тот же, и влажные нити мха висят всё так же, как и на опушке. Этот лес - неразрывная часть какой-то невидимой большой кельи, и как бы далеко мы ни ушли, всё время будет казаться, что вот сейчас, за этими деревьями, откроется поляна с грядкой высокого гороха и кельей о. Сергия.

   О. Сергий идёт впереди меня, худенький, с мочальными волосами. Спина его согнута. Ноги тяжело переступают в непомерно больших сапогах. Сзади меня о. Исаакий. А всех впереди - сильный, широкоплечий о. Иван.

   Мы идём по узкой тропе. Травы почти нет. Но роса такая сильная, что ноги всё-таки чувствуют сырость и по телу нет-нет пробегает холодная дрожь.

   Понемногу тяжёлое настроение рассеивается. Мы вспоминаем, как шли по этой дороге от о. Вениамина. Смеёмся над иларионовским "членом Государственной думы", над переполохом от фотографического аппарата и над о. Константином, испугавшимся за свою дранку.

   Совсем не похоже, что меня провожают, просто гуляем по лесу. Утро свежее, но ясное, весёлое. Почему не пройтись до о. Вениамина, а потом вернуться назад, "домой", в келью с узенькой койкой и стариком-подвижником на стене?

   Утренние тени в лесу становятся отчётливее, темнее - это солнце ударило из-за гор по вершинам деревьев. И когда мы выходим к келье о. Вениамина - весь лес сверху обведён огненной лентой.

   Дверь в келью о. Вениамина закрыта.

   - Неужели спит? - удивляется о. Иван.

   Входит на терраску, снимает с плеч сумку и громко произносит:

   - Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

   Не сразу из кельи раздаётся:

   - Аминь.

   И, низко нагнувшись, чтобы не задеть косяк головой, показывается фигура о. Вениамина.

   Лицо заспанное, сам большой, мохнатый. Видимо, мы разбудили его.

   - Неужто спал? - удивляется и о. Сергий.

   - Да я встал-то давно, правила прочёл. Устал. Прилёг - да и заснул.

   Он щурится от яркого света и смущённо улыбается.

   - Здравствуйте, отец Вениамин, - говорю я.

   О. Вениамин не слышит и наскоро приглаживает бороду и волосы.

   - Отец Вениамин, с тобой здороваются!

   О. Вениамин быстро протягивает мне руку. И, всё так же смущённо улыбаясь и щурясь заспанными глазами, говорит:

   - Я думал: сначала помолимся.

   Мы идём в келью. О. Вениамин встаёт за аналой и начинает читать.

   После молитвы ещё раз здоровается со мной. Неумело и неуклюже трясёт за руку. Здоровается и со всеми остальными.

   - Я к вам попрощаться, отец Вениамин, - говорю я, - и подарки ваши захватить.

   - Они готовы уж, завёрнуты, я ждал вас.

   Он достаёт их из-под аналоя.

   - А к тебе у меня просьба, - обращается он к о. Ивану, - снеси, пожалуйста, на обратном пути отцу Никифору липовый цвет.

   - Вы что же, лечитесь липовым цветом? - спрашиваю я.

   - А как же! Чуть простудишься, грудь заложит - сейчас липовый цвет. Это у нас первое лекарство, очень хорошо помогает.

   О. Иван укладывает всё в свою сумку, снова надевает её на плечи, и мы отправляемся дальше.

   Солнце совсем вышло из-за гор, и вместе с высыхающей росой от земли подымается крепкий, опьяняющий запах...

   Мы идём с о. Вениамином рядом. Я взглядываю на него и вспоминаю тонкий белый крест его работы.

   - Где это вы так хорошо научились резать по дереву?

   - На Старом Афоне.

   - Вы долго жили там?

   - Лет десять.

   - А почему же ушли? Вот уж где можно было жить в безмолвии!

   - Нет, на Старом Афоне теперь безмолвия никак найти нельзя. Потому и ушёл. Всюду народ. А потом, дорого - средства не позволяют.

   - Как то есть - дорого?

   - Надо купить себе келью, даже, скажем, не купить, а в аренду снять. Теперь там каждая пещера в аренду сдаётся. Хозяева больше греки. За самую плохенькую пещеру заплатишь рублей двести... По-монастырскому там жить - ничего, хорошо. А кто хочет в пустыню уйти - некуда!

   - Как же вы сюда-то попали, отец Вениамин?

   - Как попал? Приезжали туда монахи с Нового Афона, рассказывали, что вот тут, на Кавказских горах, пустынники живут, а я уж давно в мыслях имел, как бы уйти в безмолвие. Подумал, подумал - взял да и поехал. Приехал в Россию - даже к родным не зашёл: прямо сюда.

   - Думаете и дальше здесь жить?

   - Как Богу будет угодно. Жить хорошо. Если бы своя церковь - лучшего не надо.

   Мы дошли до того места, где два дня назад о. Вениамин поклонился мне земным поклоном. Даже трава всё ещё примята была на том месте, где мы стояли с ним. Спускаемся по узкой дороге, по которой так тяжело было идти после ссоры с о. Вениамином. А вот и то место, где отдыхали мы после крутого подъёма, где о. Вениамин обратился ко мне с своей просьбой.

   Останавливаемся. О. Вениамин и о. Исаакий дальше провожать не пойдут.

   О. Исаакий говорит мне:

   - Если у вас будет когда-нибудь душевное затруднение, напишите нам: одному иногда трудно бывает разобраться. Мы общими силами, вместе с вами сделаем это. А ещё лучше - приезжайте сюда сами.

   Он берёт меня за обе руки и крепко жмёт их своими маленькими холодными руками, в одной из них я чувствую чётки.

   О. Вениамин очень расстроен. Он молча обхватывает мои плечи, целует меня так же, как тогда, когда мы мирились с ним, и повышенным тоном, почти с пафосом, говорит:

   - Пусть эти братские поцелуи будут... как бы залогом... потому что мы полюбили...

   Пафос его не деланный, а торжественные фразы оттого, что он много переживает в эту минуту и чувствует, что слова должны быть какие-то особенные... Но у него ничего не выходит, и он беспомощно смотрит на меня и молча тискает руку...

   - Я тоже как-то сразу полюбил вас всех, - говорю я, - и никогда вас не забуду. Спасибо вам за всё.

   - Мы убогие люди, немощные, - совсем растроганно говорит о. Вениамин, - простите нашу худобу. А если видели что хорошее, это не наше, это от Господа...

   - Прощайте!

   - Прощайте, - говорят враз о. Исаакий и о. Вениамин.

   И в последний раз кланяются нам поясным поклоном.

   Мы начинаем спускаться по самому крутому склону. Идём в таком порядке: о. Иван, потом я, сзади меня о. Сергий. Впрочем, нельзя сказать, что он идёт сзади. Он всё время меняет место: то заходит с одного бока, то с другого, то идёт впереди - всё это в зависимости от того, с какой стороны надо оказывать мне помощь. Один я решительно не мог бы сойти с этой горы. Местами меня очень осторожно спускают на руках: о. Иван подставляет спину, я держусь за неё обеими руками, а о. Сергий одной рукой поддерживает за пояс, другой - за локоть, и я едва касаюсь ногами отвесной скалы, по которой идёт спуск. Больше всего удивляет меня о. Сергий. В таких сапогах, которые хуже пудовых вериг, и он на этих скалах, уступах, почти отвесных обрывах чувствует себя точно на городской мостовой.

   Первый раз мы решились отдохнуть в том самом овраге, где с о. Иваном встретили о. Вениамина с о. Константином.

   - Ну, спасибо, отец Сергий, что проводил нас, - говорит о. Иван, - теперь иди домой, трудную дорогу прошли.

   В это время где-то внизу, в горах, раздаётся выстрел.

   - Нет, уж я провожу вас до реки... Вон и стреляют... Всё буду думать: не случилось ли что. Провожу до ровной дороги, тогда уж пойду спокойно...

   Идём дальше. Последний невысокий подъём в гору. Поляна. И наконец некрутой спуск, по которому трудно было всходить и так легко теперь идти под гору.

   Меня пустили идти вперёд.

   - Чтобы как захотите, так и идти, поскорей или потише, - объяснил мне о. Иван.

   Мы идём очень быстро. Ноги сами всё ускоряют и ускоряют шаг, так и хочется, как бывало в детстве, расставить руки крыльями и бегом "полететь" с горы.

   Оглядываюсь назад: о. Иван идёт, по-прежнему, своим сильным, широким шагом, но отстал от меня довольно далеко. О. Сергий в "скороходах" делает до смешного большие шаги, чтобы поспеть за мной, - и тоже далеко.

   - Лучше пустынников идёте! - весело кричит мне о. Иван.

   - Домой скорей хочется, - смеётся о. Сергий.

   Я не заметил, как тропа круто повернула направо и спустилась прямо к реке.

   Я остановился.

   - Ну, вот и конец, - сказал о. Сергий, подходя ко мне, - теперь пойдёте прямо. Мне, пожалуй, можно и вернуться.

   - Конечно, иди, отец Сергий, - сказал и о. Иван, - теперь дойдём хорошо.

   - Значит, попрощаемся.

   Я протянул о. Сергию руку.

   Он подал мне свою, мозолистую, с несгибающимися пальцами. И несколько раз низко-низко поклонился.

   - Прощайте, отец Сергий, - сказал я, - дай вам Бог всего хорошего. Давайте поцелуемся.

   - Спаси вас Господи, - сказал о. Сергий очень тихо, почти над самым моим ухом.

   - Может быть, навсегда прощаемся, отец Сергий, не забывайте меня.

   О. Сергий ещё раз низко-низко поклонился мне...

   Долго шли мы с о. Иваном молча. Всякое прощание действует на душу: как-то особенно чувствуется в нём скрытое слово "навсегда", и это заставляет сердце биться тревожно...

   Но здесь было ещё и другое.

   За несколько дней, проведённых мною у о. Сергия и о. Исаакия, я не только полюбил их, но, как это ни странно, - привык к ним.

   Я прощался с ними совершенно так же, как стал бы прощаться, проживши на этой горе не два дня, а долгие годы...

   Правда, передо мной не вставали воспоминания долгих лет, проведённых вместе, но я ясно чувствовал, что кончилась какая-то одна большая и сложная жизнь и вот теперь начнётся другая...

  

   Путешествие, собственно, кончилось, и потому идти обратно хотелось как можно скорее.

   Мы с о. Иваном решились на довольно смелое предприятие - дойти сразу до Лат. Там переночевать. Выехать рано утром, попасть в Цебельду к вечернему дилижансу, то есть часам к четырём дня, чтобы в тот же день к вечеру я мог быть в Сухуме.

   Спуск с горы почти не утомил меня, и мне казалось, что тридцать пять вёрст до Филиппа я пройду легко.

   В духане Чхалта, где неделю назад мы встретили сумасшедшего монаха, было пусто и тихо. Закупили провизии: сахару, хлеба и консервов. Из овощей консервов не оказалось - только рыбные.

   - Несвежие они у вас, наверное, - говорю я хозяину, - отравимся мы с о. Иваном.

   - Зачем травиться? Ручаться можем! Если отравишься - приходи, назад деньги дадим...

   - Да, когда помрёшь, тогда и разговаривай с вами.

   - Зачем помрёшь? Сам ем, жена ест, дети кушают - не помираем, а ты помрёшь! Самые свежие. Головой ручаться могу.

   Пришлось согласиться!..

   Мы с о. Иваном решили идти не торопясь, чаще отдыхать, чтобы непременно хватило сил дойти до Лат сегодня же.

   Первый привал сделали на берегу реки Зимы. И то больше для порядка, усталости почти не было.

   Верстах в десяти от Ажар встретили туриста. Молодой человек, по-видимому, студент. Лицо красное, потное, измученное. За спиной громадный узел, нечто вроде подушек и матраца!

   - Далеко до Клухорского перевала? - спросил он, останавливаясь.

   О. Иван подумал и сказал:

   - Вёрст пятьдесят будет. А то и больше.

   Измученное лицо экскурсанта вытянулось. Глаза стали круглые и испуганные.

   - Как пятьдесят, что вы говорите! - набросился он на о. Ивана, точно тот виноват был, что до перевала так далеко. - В путеводителе сказано, что Клухорский перевал на восьмидесятой версте от Сухума, я прошёл семьдесят, а вы говорите - ещё пятьдесят, - чуть не плача, закончил он.

   - В путеводителе много ошибок, должно быть, - сказал о. Иван, - я уж несколько раз встречаю экскурсантов, которые вот так же на какой-то путеводитель ссылаются. Да вы сами рассчитайте: Ажары на восьмидесятой версте от Сухума, а от Ажар до перевала больше дня ходу.

   Экскурсант стоял совершенно ошеломлённый. Вид у него был и жалкий, и смешной. Видимо, он шёл из последних сил, предвкушая близость отдыха, и вдруг почти половина пути впереди.

   Чтобы хоть немного утешить его, я посоветовал:

   - Дойдите до Ажар, а в Ажарах очень удобно переночевать можно у поселенцев: отдохнёте, по крайней мере, как следует...

   - Да, придётся так сделать, - немного успокаиваясь, согласился экскурсант и, поправив за плечами свои "подушки", поплёлся дальше.

   Я почувствовал усталость только вёрст за шесть до Лат.

   И не так, как всегда. Обыкновенно устаёшь постепенно; сначала заболят ступни ног, потом колени, спина, плечи, вёрсты растягиваются, кажутся длинными-длинными. Пересохнет во рту. Теряешь способность думать. Тупеешь. Машинально смотришь на всё кругом себя. А на этот раз было совсем иначе. Я сразу почувствовал острую слабость во всём теле и должен был признаться о. Ивану, что дальше идти не могу.

   Он не удивился нисколько, спокойно предложил:

   - Отдохнёмте подольше, а там решим.

   Отдыхали долго. И после отдыха всё-таки решили идти!

   Я и сейчас удивляюсь, как дотянул тогда оставшиеся шесть вёрст. Шли мы их с отдыхами около трёх часов. Вошли в Латы - уже смеркалось. О. Иван вёл меня, как расслабленного. Я почти потерял всякое ощущение в ногах, они двигались сами по себе, не сгибаясь, как палки.

   И вот наконец вошли к Филиппу во двор. Никого нет. О. Иван пошёл в избу. Взял ключ от "моей" хаты.

   - Я вас устрою поскорей, - сказал о. Иван, - а уж потом Филиппа найду, он, верно, кукурузу мотыжит.

   Кое-как добрёл я до знакомой хаты. Не раздеваясь, как был, повалился на двуспальную кровать, заваленную подушками, скомканными одеялами и каким-то тряпьем.

   Через полчаса пришёл Филипп.

   Как работал, в неподпоясанной рубашке, потный, усталый, но без малейшей тени неудовольствия или раздражения на лице, - можно было подумать, что он только что занят был каким-то в высшей степени приятным занятием.

   Поздоровались.

   - Вот опять я к вам в гости.

   - Мы очень рады. Слава Богу, благополучно дошли, - улыбнулся Филипп.

   И сейчас же молча стал убирать комнату. Достал из сундука какие-то покрывала, сделанные из кусочков материи, и положил их вместо простыни на постель.

   Принёс таз с водой. Приготовил переодеться мне, опять знаменитые штаны необычайной конструкции. Накрыл на стол. Достал из маленького столика вишнёвое варенье и опять принёс бутылку своей ужасной наливки.

   Несколько раз я заговаривал с ним. Он отвечал охотно, приветливо, но сам ни о чём не расспрашивал и вообще лишнего не говорил.

   - Вы кукурузу мотыжите?

   - Да.

   - Я помешал вам; идите, пожалуйста, работать, мне ведь не к спеху.

   - Ничего. Нас там много.

   - Разве вы нанимаете кого-нибудь?

   - Нет... Это так... Сами пришли ко мне помочь несколько человек.

   - Завтра надо мне лошадь до Цебельды, дадите?

   - Отвезём, конечно.

   И Филипп не выдержал - поделился своей радостью:

   - Теперь лошадь у меня с жеребёночком!

   - Давно ли?

   - Пока вы ходили на горы, лошадка ожеребилась.

   - Хороший жеребёнок?

   - Маленький! - засмеялся Филипп, - седьмой день ему!.. Теперь я пойду поработаю. Самовар уж о. Иван принесет.

   Но я так устал, что едва стоял на ногах: не хотелось ни пить, ни есть.

   О. Иван скоро принёс самовар.

   - Филипп спросить велел, не зарезать ли вам курочку?

   - Нет, не надо. А много у Филиппа кур? Ведь это он, наверное, последнее, что у него есть, предлагает.

   - Не знаю, сколько кур. Яиц много: десятка два в избе видел.

   - А я совсем болен, отец Иван; кажется, ни одного места живого нет.

   - Ничего нет удивительного. Мы, привычные люди, и то такой переход с трудом делаем. Вёрст сорок да гора. Легко сказать. А всё-таки поедем завтра?

   - Поедем. Часов в семь попросите Филиппа запрячь лошадь.

   - Отдохнули бы?

   - Нет, теперь уж хочется поскорей...

   - Ну, как лучше, - сказал о. Иван любимую фразу о. Никифора.

   В семь часов выехали мы из Лат.

   Маленький, смешной жеребёночек, на тонких высоких ножках, жался к оглоблям и решительно не хотел идти со двора. А мать не соглашалась расстаться с ним и, заслышав сзади себя его тревожное ржанье, круто поворачивала телегу, почти опрокидывая её в самых воротах.

   Кое-как ребятишки Филиппа, подталкивая сзади, вывели жеребёнка на дорогу. Он смешно брыкал обеими задними ногами. Ребятишки оглядывались на нас и хохотали во весь голос. Лошадь, увидав своего маленького за воротами, бойко побежала по засохшим ухабам.

   Ох уж этот жеребёнок! Много он доставил нам хлопот. Почти всё время бежал, прижимаясь к оглоблям, попадал под колеса. Чтобы сосать мать, подлезал под неё, и его приходилось на руках вытаскивать назад. Но несколько раз случалось и хуже. Оказывается, это было первое путешествие его, и он боялся решительно всего: встречных людей, вьюченных лошадей, коров, свиней, коз и т. д. Тогда он пятился назад, жался к скалам и оглашал воздух пронзительно-тоненьким ржаньем. Мать сейчас же впадала в крайнее беспокойство, останавливалась, тоже пятилась назад и пыталась повернуть телегу. Всё это происходило на дороге в два аршина шириной и на краю совершенно отвесных обрывов в пропасть... Филипп вынужден был большую часть дороги идти рядом с телегой и подбадривать жеребёнка; он делал очень просто: брал его на руки и нёс, пока тот не успокаивался!

   Почти всю дорогу ехали шагом. В духане около Багадской скалы отдыхали и пили чай. Я уже заранее решил: опасное место мимо Багадской скалы идти пешком. О. Иван допивал чай. Филиппу надо было поить лошадь. Я пошёл вперёд.

   Вдруг слышу крики. Оборачиваюсь - около духана два стражника машут руками и кричат:

   - Вернись! Вернись!

   Впереди меня шла какая-то женщина с девочкой. Она тоже остановилась. Я думал, что зовут её, и пошёл дальше.

   Опять крики:

   - Вернись!

   Один стражник бежит по дороге. Дожидаюсь. Подбегает ко мне и, смущённо улыбаясь, говорит:

   - Паспорт!

   - Зачем вам паспорт?

   - Велели.

   Я догадываюсь, в чём дело, и говорю:

   - Вам, вероятно, интересно знать, кто я такой: так это я и без паспорта скажу.

   Называю своё имя, отчество, фамилию и звание.

   Но любопытный стражник не унимается. Приходится идти назад, к вещам, развязывать сумку и доставать паспорт.

   Стражник почти безграмотный. По складам читает крупные, печатные буквы:

   - Бес-сро-чна-я...

   Но дальше написано мелко и неразборчиво. Он долго смотрит. Видимо, ничего не может понять. Медленно переворачивает один листок за другим, перед каждым новым листом слюнявит корявый палец и, перелистав всю книжку, ещё более смущённый возвращает мне паспорт назад.

   - Ну, что же, узнали что-нибудь? - смеюсь я.

   Стражник тоже улыбается и оправдывается:

   - Велят... Хоть генерал, хоть кто... всё равно паспорт спрашиваем.

   - Просто любопытство вас замучило, - говорю я.

   И предположение моё оказалось верным.

   О. Иван рассказал мне, что, когда я пошёл вперёд, стражники в духане стали расспрашивать его, кто я, куда и зачем ходил. О. Иван ответил уклончиво, что я из Москвы, ходил к пустынникам, но кто я такой и зачем это мне - ему неизвестно.

   Вот они и решили обратиться к паспортной книжке.

   Последние вёрст восемь до Драндского подворья были для меня совершенно новой дорогой. Туда мы шли прямиком - теперь ехали по шоссе.

   Нам пришлось проезжать одно место, не менее жуткое, чем Багадская скала, хотя и в другом роде. Обрыв не каменистый, а как мягкое зелёное покрывало спускается на несколько десятков сажен. Внизу открывается яркая, ровная поляна.

   Филипп рассказал мне про это место следующее:

   - Ехала одна женщина из Драндского монастыря. В монастыре перед отъездом юродивый говорил ей: "Мать Варвара, не надейся на Лукьяна, помни, где твоя поляна". А Лукьян - зять у неё был. Ну вот. Поехали с дочерью, а у дочери девочка на руках грудная была... Дело было к вечеру. Лошадь испугалась чего-то, вот на этом самом месте, да в сторону, а Варвара с телегой и с лошадью - под откос. Разбилась насмерть. Вон на этой поляне и нашли её мертвую: на куски разорвало всю...

   Скоро дорога пошла в сторону. Не стало видно реки Кодор. Кончились обрывы. Мы выехали из лесу и потянулись по пыльной дороге, по нестерпимому пеклу.

   Эти последние четыре версты ехать было - сущее мучение.

   Несколько раз обгоняли нас караваны вьюченных лошадей. Густая пыль протягивалась за ними и неподвижно стояла в раскалённом воздухе. Погонщики кричали. Бросали камнями в передовых лошадей, которые начинали идти медленно и задерживали весь караван.

   С каждой минутой солнце поднималось выше и всё сильней и сильней жгло землю... Дорога в гору. Едем шагом. И некуда убежать ни от пыли, ни от солнца, ни от горячего воздуха, при дыхании обжигающего горло...

   О. Иван давно уже слез и пошёл прямиком. Филипп идёт сбоку телеги: теперь уже не для того, чтобы подбадривать испуганного жеребёнка, а для того, чтобы легче было идти лошади. Изредка он подталкивает его ладонью, но теперь потому, что жеребёнок отстаёт от усталости...

   Въезжаем в село. Шумно, грязно, и от каменных домов кажется ещё жарче.

   Нас встречает о. Иван.

   - Дилижанс ушёл, - говорит он, - но сейчас отходит линейка.

   Действительно, около духана стоит восьмиместная линейка, набитая пассажирами. Мне отведено довольно удобное место рядом с нарядным высоким горцем. Это лесной объездчик. На нём высокие сапоги. Пояс и грудь в патронах. Костюм обшит ярко-зелёным кантом. В руках винтовка.

   Я прощаюсь с Филиппом и о. Иваном.

   О. Иван энергично жмет руку. Прощаться с ним не грустно, как с о. Сергием и о. Вениамином. Он стоит такой бодрый, крепкий и так хорошо улыбается белыми зубами.

   Ждём несколько минут кучера. Наконец он появляется из духана. Пьян совершенно! Блаженная улыбка с мокрых губ разливается по всему красному, как кумач, лицу. Он делает нам общий поклон, но спотыкается и с чьей-то помощью взбирается на козлы.

   Едва я успел сесть, как дикий крик на козлах оглушил меня. Лошади рванулись, и мы как бешеные поскакали по дороге.

   Мелькнуло лицо о. Ивана, Филипп без шапки, духаны. Чёрные, загорелые лица незнакомых людей. Кусты, камни, деревья... Мы летели так минут десять, пока не выехали на обычное узкое шоссе. Всю дорогу наша линейка почему-то упорно стремилась к канаве. И пассажиры не раз готовы были спасаться бегством.

   Мой сосед-объездчик, несмотря на свой свирепый и воинственный вид, оказался добродушнейшим и неумолкаемым собеседником, которого, впрочем, я понимал с большим трудом.

   Ещё перед нашим отъездом из Цебельды о. Иван рассказал мне его биографию.

   Он туземец. Служил стражником. Прославился необычайной ловкостью в поимке воров. Куда бы ни угнали скотину - хоть за перевал, хоть в Сухум, - он обязательно находил её. Кончилось тем, что ему пригрозили: если не перестанешь мешать ворам - убьют. Тогда он ушёл из стражников, поступил в объездчики.

   - Ваше благородие, - начал он со мной разговор, - ви с перевала?..

   - Нет, я до перевала не дошёл. На Брамбские горы ходил... к монахам...

   Горец одобрительно закивал головой и весь засиял от удовольствия, что я его понял и он меня понял:

   - Монах... Брамба... Знаем, как же!.. Сам - Москва?

   - Да, из Москвы.

   - Холедно там?

   - Зимой холодно. Север!

   - Да, да!.. - опять засиял он от удовольствия, - холедно, север... а дальше?

   - Не понимаю... то есть как - дальше?

   - Дальше... ещё холедно... Там! - показал он в пространство.

   - Ещё севернее, - наконец понял я, - там ещё холодней...

   - А ещё дальше? - всё больше и больше улыбаясь, допытывался он.

   - Ну, ещё дальше - ещё холодней. А там лёд.

   - Лёд?.. А!.. И холедно, и всё лёд!.. Лёд!..

   Он был почему-то в полном восхищении.

   А когда я объяснил ему, что на самом севере даже жить нельзя, он начал хохотать и всё повторял:

   - Лёд... лёд... И никому нельзя... Север!

   А потом спросил:

   - Чей лёд? Руски лёд?..

   Подъезжаем к Сухуму. Начинаются дачи и ровные, покрытые густой белой пылью, стены живой изгороди.

   Горец говорит:

   - Баби купаются.

   Улыбаясь и щурясь от солнца, показывает головой на море.

   Все пассажиры, мужчины и женщины, поворачиваются посмотреть купающихся.

   Шоссе идёт по самому берегу. Колеса почти задевают яркие, разноцветные пятна сброшенных платьев.

   У самой воды, у сверкающей нити прибоя стоят раздетые женщины и, смеясь, перекликаются с теми, которые в воде.

   И было что-то золотисто-прозрачное, смеющееся и покоряющее и в этих набегающих волнах, и в свободной, широкой дали, и в вызывающей близости нагого тела.

   Загорелые плечи, спины и ноги блестели прозрачными каплями морской воды и казались неразрывной частью и моря, и солнца, и ласкающего влажного ветра...

   Наша линейка давно уже пронеслась мимо, а горец всё ещё нагибался вперёд, щурился, улыбался и старался разглядеть что-то.

   И невольно вспомнились мне слова о. Вениамина: соберёмся в монастырь, дорога дальняя, миром идём - чего там не наслушаешься, чего не насмотришься.

   Вот он, мир - блеснул нам в глаза, залитый солнечным светом, дразнящий и покоряющий своей красотой. Быть может, ни в чём с такой полнотой не воплощающейся, как в смехе и наготе женщины.

   Может ли не прийти больным, разбитым, смущённым назад, на вершину пустынной горы, о. Вениамин, услышав по дороге в монастырь этот греховный, сладостный смех, увидя перед собой обнажённое женское тело? Не будет ли он долгие месяцы бороться с искушением, с неотступными образами, которые будут преследовать его и на молитве, и на работе, и днём, и ночью. Не подымется ли в нём томительно-страстная и, как он будет думать, беспричинная тоска о жизни шумной, исполненной наслажденья и блеска?..

   О. Никифор скажет:

   - Бесы идут... Они идут!.. Помози, Господи, пощади создание Своё!..

   И по-своему, для себя, будет прав.

   Но кто пересилит: о. Никифор или женский смех и страстный шёпот, зовущий куда-то, и это, врезавшееся в память, обвеянное морем, загорелое, сильное, нагое тело?..

   Я вспомнил, как прощался с пустынниками на горах. И чувство своё, что одна жизнь кончилась, наступает другая... Да, пустыня осталась там! Прекрасная, великая, сосредоточенная в своём напряжённом порыве к Богу. Мир начался здесь. Тоже прекрасный, ослепительный, как море, залитое солнцем, бесконечно любимый, несмотря на все ужасы, грехи и соблазны...

   И невольно хотелось сказать словами псалма:

   - Скажи мне, Господи, путь, воньже пойду!..