Главная » Книги

Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор, Страница 4

Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор


1 2 3 4 5 6

настаивает о. Иван.
   - Вам трудно будет уходить отсюда, - говорю я. - Вы, вероятно, привыкли к этому месту. И огород придётся бросить.
   - Мешают! - упрямо, по-хохлацки, повторяет о. Трифиллий. - Весной уйду...
   А дождь всё сильней и сильней.
   - Надо торопиться, - говорю я о. Ивану, - а то помочит нас.
   - Переждём немного. Здесь погода переменчивая: сейчас дождичек, а сейчас ясно.
   - Грибы будут. Вот вместо рукоделия и продавайте, в монастырь.
   - Здесь мало грибов. У нас, у пустынников, только один отец Трифиллий и собирает: любитель!
   - Я в прошлом году насушил четыре фунта, - говорит о. Трифиллий. - Пошёл в пост говеть на Новый Афон, захватил их с собой. По сорока копеек дали мне за них. Потом предлагаю, уж после поста, в лавку в Сухум, мне и говорят: "Кабы раньше, в пост, принес, мы бы тебе по одному рублю двадцати пяти копеек дали, а теперь не надо..."
   После чая о. Трифиллий показал мне свою кухню. "Стряпать" приходится сидя. Места как раз в обрез, нельзя сделать ни одного шага в сторону. Для большей наглядности о. Трифиллий сел и показал, как он стряпает: прямо перед ним печка. Сбоку у руки стол.
   - Вот сижу тут, - улыбается о. Трифиллий, - не вставая со скамеечки, всё приготовлю, тут же за столиком и поем...
   - Что же вы едите?
   - Картофель варю, хлеб пеку.
   - И больше ничего?
   - Чего же больше? Слава Богу...
   О. Иван зовет нас:
   - Солнышко выглянуло - идёмте до дождя!
   Сходим с балкончика.
   - Отец Трифиллий, а ведь я вас снять хочу, можно?
   О. Трифиллий немного смущается, не знает, как ему быть, но всё-таки говорит:
   - Хорошо.
   О. Иван, увидав, что я хочу снимать, говорит о. Трифиллию:
   - Нет-нет - ты уж и схиму надень.
   - Разве надо? - совсем смущённо обращается ко мне о. Трифиллий.
   - Если вам это не неприятно, наденьте.
   О. Трифиллий уходит в келию и очень быстро возвращается в новом одеянии. На голове куколь с изображением креста и костей, на груди широкий плат с надписью славянскими буквами. Он на босу ногу, и схима поэтому производит особенно странное впечатление.
   Снимаю наскоро. Облака быстро-быстро набегают на солнце, и снова крупные капли дождя падают с неба.
   - Идёмте, отец Иван!
   - Бобов не хотите ли? - подаёт о. Трифиллий несколько стручков на широкой пухлой ладони.
   - Нет, спасибо. Прощайте, надо идти.
   В горах раздаётся весёлый раскатистый гром.
   - Идите, идите скорей, - торопит нас и сам о. Трифиллий, - а то замочит. Сильная гроза будет. Ветер с ущелья потянул, теперь не разгуляется.
   Мы почти бегом отправляемся с о. Иваном в путь. Я несколько раз оглядываюсь назад, на поляну о. Трифиллия, на живую изгородь леса вокруг поляны, на тёмные колонны-сосны и белый снежный хребет гор, на огород, красный мак и маленькую-маленькую келью. О. Трифиллий всё ещё стоит на своём месте и смотрит нам вслед. Я не вижу его лица, но неизменная сияющая улыбка, маленький носик, полные щеки, весь простодушный, приветливый облик его ясно стоят перед глазами.
   Мы уже в лесу. Поляны больше не видно. Дождь всё гуще, всё крупней, как будто бы сплошные водяные нити протянуты в воздухе. Тучи нависли над самым лесом. Молния вспыхивает почти не переставая, и гром перекатывается по ущелью: то близко-близко над самой головой, то далеко, над тёмно-синими горами. Почти бежим. Но теперь всё равно от дождя убегать поздно! О. Иван молчит. Даже не спрашивает, трудно ли мне идти. Около колодца он на минуту оглядывается и спрашивает меня:
   - Верно ведь, простой отец Трифиллий?
   - Да, он мне очень понравился.
   - В нём всё от простоты. Хороший.
   Через несколько дней, уже на Брамбских горах, я узнал об о. Трифиллии нечто такое, что опять на одно мгновение осветило мне внутреннюю, скрытую сторону его жизни.
   Зашла речь о пустынных местах Кавказских гор. Пустынники говорили, что трудно найти такое место, куда бы не заходил никто, даже пастухи, и можно было бы жить в полном уединении и безмолвии.
   - Вот отец Трифиллий, - сказали они, - все горы обошёл, на самые вершины взбирался, где вечный снег лежит и ничего, кроме мха, на скалах не растёт, и не нашёл такого места. Всюду, хоть поблизости, а пастухи заходят.
   - Зачем же он искал такое пустынное место?
   - Хотел келью построить, чтобы жить в полном безмолвии, чтобы не мешал никто...
   - А как же там огород разводить?! - невольно вырвалось у меня.
   - Да, конечно, огорода там разводить нельзя.
   И, по-видимому, пустынников нисколько не удивляло, что толстый, хозяйственный о. Трифиллий исходит горы в поисках безмолвия!
   А для меня это было так же странно, как босые ноги его и схима на нём с крестами и изображением человеческих костей...
   Пришли мы с о. Иваном в келью о. Никифора мокрые насквозь. О. Никифор лукаво посмеивался, глядя на нас, и говорил:
   - Погуляли?
   Он, оказывается, заранее приготовил нам переодеться и, чтобы согреть нас, когда мы придём, скипятил чайник.
   Почти насильно усадил за стол.
   - Ведь только что пили! - отказывались мы с о. Иваном.
   - Вы пили до дождя. Теперь покушайте после дождя.
   Когда сели за стол, о. Никифор неожиданно сказал мне:
   - Я всё о вас думал.
   - Что же вы обо мне думали?
   О. Никифор не ответил и точно сам с собой несколько раз повторил:
   - Спаси вас Господи... Спаси вас Господи...
  

XI. Лисичка

   Рано утром мы стали собираться в путь. Дорога предстояла не очень дальняя, но очень трудная: спуститься с горы о. Никифора, перейти Кодорскую долину, пройти вёрст десять по ущелью реки Брамбы и, наконец, подняться на вершину, к пустынникам.
   О. Иван укладывался, а мы с о. Никифором стояли на балкончике, и он рассказывал мне очень трогательную историю о лисичке:
   - Приручилась один раз ко мне лисичка. Сначала на поляну ходила. Увидит меня, испугается - убежит. Я, бывало, положу ей чего-нибудь поесть и уйду. Возьмёт и съест. Потом всё смелей и смелей стала и до того привыкла, что как собачонка за мной, бывало, бегает. Я в келью - она около терраски сидит, дожидается. Пойду за водой - она сзади меня бежит...
   И вот, пришёл ко мне охотник, мингрел. Лисичка моя как раз на полянке была. Увидал он её, схватился за ружьё. "Не тронь, говорю, это моя лисичка, ручная". - "Откуда, говорит, она у тебя?" - "Откуда? Из лесу! Приручилась. Теперь ручная. Мы с ней вместе за водой ходим". Пристал и пристал ко мне: "Благослови, отец, убить". - "Да ведь ручная, говорю, как же её убивать". Был у меня кусочек рыбы. Бросил я его. Думаю, схватит и убежит от греха. А она взяла, легла в ямочку и ест! "Нет, - говорит мингрел, - не могу стерпеть, убью. Благослови". Я уж на хитрость пустился. "Не могу, говорю, благословить тебя, потому что я не иеромонах". - "Ну, я всё-таки, говорит, выстрелю". Ах ты, Господи! Жалко мне лисички. Ведь ручная, за водой со мной ходит. Господи, думаю, спаси лисичку. А сам прошу охотника: "Не тронь, она никому зла не делает, живёт всё равно как собачка. Целый день около кельи". Не послушался! Прицелился. Выстрелил... Два раза перевернулась она и бросилась в лес. Охотник себе не верит! "Никогда, говорит, в жизни таких промахов не давал". А я рад. Чуть не плачу от радости... Подошли мы к ямке, смотрим: кровь, и так к лесу красной ниточкой потянулась. Долго бранил себя мингрел: уж очень ему было досадно. Говорю ему: "За то, что мою лисичку ранил, никогда ты ничего на этой горе не убьёшь. Она верила, что ей никто зла не сделает. Из лесу пришла, за водой со мной ходила. Что она теперь о нас с тобой думает?" Рассердился на меня охотник, больше и не приходил ко мне.
   - А лисичка? - спросил я.
   - Лисичка пришла один раз - на трёх лапках. Он лапку прострелил ей. Попрыгала, попрыгала на полянке. Близко не подошла. Бросил я ей есть - не взяла. Долго на полянке стояла всё. Точно прощаться приходила. Потом пошла в лес. И больше не вернулась. Может быть, забоялась, а может быть, померла - Господь её знает...
  

XII. Дорога на Брамбу. - Встреча. - Объяснение. - Земной поклон.

   - Отец Никифор, - сказал я, - у меня к вам большая просьба. Вот вы сено продаёте, на себе его носите вниз, значит, иногда вам нужны бывают деньги. Пожалуйста, возьмите у меня. Я буду так благодарен вам.
   И протянул ему деньги.
   О. Никифор резко отшатнулся от меня, как-то съёжился и даже руки вперёд выставил, точно защищаясь от удара...
   - Ради Бога, не надо! Ради Бога, увольте!
   - Да почему? почему? Берёте же вы сухари у монахов... подрясники... У меня этого нет... есть деньги... вот и возьмите...
   - Ради Христа, увольте!
   - Да почему?
   - Не люблю я их. Отдайте другим.
   И резко переменил разговор:
   - На обратном пути заходите. Я так и буду знать, - улыбнулся он, - если вам у нас понравилось - зайдёте, а если не понравилось - не зайдёте.
   - Очень понравилось, отец Никифор, но зайти, верно, уж не придётся - разве на будущий год.
   - Бог знает, увидимся ли; на будущий-то год, если и жив буду, может быть, уйду дальше в горы. Теперь мне особенно нужно безмолвие, - значительно сказал о. Никифор.
   - Какие же здесь люди? Кажется, и так никого кругом нет.
   - Часто братия за советом приходят. Начнёшь с человеком говорить о том, о другом - обязательно в осуждение впадёшь, а после от этого очень скверно на душе.
   О. Никифор при этих словах поморщился, как от физической боли.
   Прощаемся. О. Никифор кланяется и жмёт руку. В утреннем освещении маленькое личико его кажется особенно бледным и борода блестит, как серебряная.
   Отправляемся в путь. О. Никифор не провожает нас и не смотрит нам вслед, а сейчас же уходит в свою келью...
   - Боюсь я этих спусков, отец Иван!
   - Ничего нет удивительного: с очень крутых гор спуск всегда труднее подъёма.
   - Если подъём труден - назад вернуться можно, а тут, хочешь не хочешь, иди! Хоть караул кричи...
   - Бояться не надо. Подержитесь за меня на трудных местах и сойдёте.
   Но гора о. Никифора оказалась для спуска совсем не страшной. Шли почти без отдыха. Очень быстро. И ни разу не пришлось мне "держаться" за спину о. Ивана. Я даже не заметил, что спуск кончен. Думал, что мы дошли до пологого места, а дальше опять дорога пойдёт под гору. Но о. Иван сказал:
   - Вот и сошли благополучно, слава Богу.
   - Разве конец?
   - А вам ещё хочется? - смеётся о. Иван.
   Я присматриваюсь и узнаю знакомое место. Вот поляна у подножья - трава по пояс. Вот - где отдыхали мы с о. Иваном.
   Переходим шоссе. И по ровному лугу подходим к мосту через Кодор.
   Этот мост, кажется, специально сделан для любителей сильных ощущений! Все мосты через горные реки делаются на живую нитку: если снесёт, чтобы не жалко было! Но этот мост, перекинутый через Кодор турками для вьюченных лошадей, - поистине верх строительного искусства! С первых же шагов он начинает трястись и поскрипывать. Но когда доходишь до середины, где устроен какой-то горб, нечто вроде гребня крыши, он весь приходит в движение и раскачивается не только вверх и вниз, но и в разные стороны.
   - Хуже Багадской скалы! - смеюсь я о. Ивану, когда мы благополучно добираемся до другого берега.
   - Мост ничего - прочный, - успокоительно говорит о. Иван, - вот я боюсь, не снесло ли мост на Брамбе, не знаю, как тогда и пройдём.
   - Разве нам надо переходить Брамбу?
   - Нет, это мост не через реку, а сбоку скал. Дорога доходит до скалы отвесной. Идти бродом нельзя. И место бурное, да и глубоко. Турки приделали сбоку мост, как карниз висит. Вода на редкость большая - боюсь, не снесло ли. Тогда уж не знаю, что делать будем.
   По реке Брамбе характер леса и вообще всей местности совершенно меняется... Громадные деревья обросли мохом и до верху завиты лианами. Кусты переплелись друг с другом почти сплошной стеной. Скалы и оторванные камни заросли низкорослым дубом. Земля чёрная, сырая. Травы почти нет. Солнце никогда не проникает в эту глушь. Деревья вырастают, падают, гниют, и на их место подымаются новые. Брамба, как и Кодор, превратилась от дождя в сверкающий, брызжущий пеной водопад. Вёрст восемь идём мы узкой тропой по самому берегу. Подъёма почти нет. Идти легко.
   Мост, о котором беспокоился о. Иван, оказался цел. Только с одного края залит водой. Полукруглым карнизом обвивает он скалу, и когда мы идём по нему, чувствуем, как вздрагивает он от ударов реки. За шумом волн всё время слышится глухое, отрывистое уханье - это напором воды тащит по дну камни.
   За мостом пещера. Здесь всегда на пути отдыхают пустынники. Громадная глыба камней со всех сторон плотно сжата лесом, а перед самым входом несутся белые волны Брамбы. В пещере очень уютная обстановка. Камни для сиденья, "стол", немного сбоку место, выжженное костром. Воткнута палка с крючком на конце - вешать чайник.
   - Надо как следует отдохнуть, - говорит о. Иван, - дорога на наши горы неприступная.
   - Да я и по этим местам вижу, что у вас совсем не то, что у отца Никифора... А почему отец Трифиллий сюда не перейдёт? Здесь уж, наверное, поселенцев никаких нет?
   - Поселенцев нет, конечно, а охотники да пастухи заходят. Вообще не знаю, есть ли на Кавказских горах такое место, где бы совсем от людей можно было скрыться. Хотя сказывали мне, что один лесничий напечатал, что будто бы где-то в лесу, на горах, старца нашёл, который двадцать лет живёт и никого, кроме одного ученика своего, не видит. Да едва ли! А то больше так случается, если и найдут место совсем безмолвное, куда даже охотники не заходят, там и пустынникам жить нельзя... Сказывали мне два наши брата. Нашли они раз такое место. Шли, шли всё вглубь гор. Несколько снежных перевалов прошли и дошли, наконец, до места, которое очень им понравилось. Громадное озеро в горах и вечный снег кругом. Поселились. Кое-как кельи поставили. Снизу деревья на себе таскали. Принесли припасы. Между прочим и сети - рыбу ловить. Рыбы оказалось видимо-невидимо. Форель и усачи, по несколько фунтов... Всё бы, кажется, хорошо - а долго прожить не могли. Садить ничего нельзя: всюду снег. Одной рыбой питаться не под силу оказалось, вроде отвращения какого-то к рыбе явилось. За припасами ходить далеко - так и ушли...
   - А на эти горы никто, кроме охотников, не заходит?
   - У подножья турки дранку дерут... А лет пятнадцать тому назад купец Максимов думал лес разрабатывать, да отказался - большие убытки понес. Слишком крутой склон: как начали валить деревья - они и пораскололись. На бревна, значит, не годятся. Обратили внимание в самом начале, как в лес вошли, - сплошь полусгнившие деревья лежат? Это с тех пор осталось. Заходили к нам турки на вершину. Уж очень хотелось им на дранку пихту нашу взять. Ещё бы! Пихта в два-три обхвата. Прямая, как мачта. Да нет: ни с чем ушли! Разработать, конечно, можно и на месте. Ну, а готовую дранку вьюком надо вести. А там не то что лошади - человеку другому не пройти... Больше кому же к нам ходить? Охотники иной раз, пониже в лесу, бьют медведей, жиранов, куниц очень много. А без надобности на такие горы не пойдёшь: места пустынные, неприступные...
   - Ох, отец Иван, уж взойду ли я на гору-то?
   - Ничего, взойдёте... В одном месте, правда, трудновато. Приходится по веткам подтягиваться... Я помогу... ничего.
   После пещеры мы идём ещё версты две вдоль реки и потом круто поворачиваем в гору.
   Узкая тропа зигзагами опоясывает гору, и сначала идти даже легче, чем по горе о. Никифора.
   Лес всё такой же: тёмный, глухой, заросший кустами. Всё чаще и чаще попадается ель, пихта. Местами мы всходим на выступы, с которых открывается вид то на одну, то на другую сторону гор. И тогда яркая, залитая солнцем зелень слепит глаза и в утреннем горном воздухе самые дальние вершины придвигаются вплоть.
   Подъём на гору разделяется как бы на две половины очень большой, совершенно ровной поляной. Площадь этой поляны около сорока десятин. Сейчас она заросла кустарником, цепкой ожиной и какой-то высокой, густой травой, но зимой, по словам о. Ивана, когда открывается простор и виден лес кругом поляны и вершины гор, - это одно из самых красивых мест дороги.
   Спускаемся вниз к ручью. Лиственный лес кончается. Кустарника почти нет. Травы мало. Лежат упавшие старые деревья, и ровными рядами высокие-высокие пихты стоят над ними, сплетаясь вверху густой хвоей. Идти легко. На всём лежит мягкая тень. И прозрачный воздух пропитан запахом теплой смолы.
   Нам надо спуститься в глубокий овраг. Перейти ручей - и там уж начнётся самый трудный подъём.
   В овраге опять холодная сырость, кусты и высокая трава. Снизу неожиданно доносятся чьи-то голоса. За травой и кустами не видно, кто говорит, но слышно, что несколько человек.
   О. Иван приостанавливается и слушает.
   - Кто-то из наших братьев, - говорит он.
   Мы входим в самую заросль. Мимо нас быстро проходит человек в монашеском одеянии, с мешком за спиной. Он торопливо кланяется и, не останавливаясь, идёт дальше. Но голоса впереди слышны по-прежнему, только уже совсем близко. Переходим ручей. И видим в кустах и в траве выше человеческого роста - о. Вениамина и ещё какого-то маленького монаха. Они о чем-то горячо говорят и, увидя нас, умолкают.
   - Отец Вениамин! Каким образом! - удивляемся мы.
   О. Вениамин смущённо улыбается:
   - Дождь застал вчера. Пришлось заночевать на полдороге. Всего измочило. Сегодня обсушился и пошёл.
   В густой зелени, чёрный, волосатый, с серым горбом за спиной, он так похож был на доброго лесного зверя!
   Маленький монах быстро стал прощаться и хотел идти, но о. Иван непривычно резко сказал:
   - Подождите, отец Константин!.. Вы идите с отцом Вениамином, - обратился он к нам, - я догоню вас. Мне надо сумку поправить.
   Было ясно, что о. Иван хочет о чём-то поговорить с о. Константином, и мы с о. Вениамином, не задерживаясь, пошли вперёд.
   Впоследствии я узнал, что о. Константин особенно заподозревал меня в злых умыслах против пустынников. У него была заготовлена дранка, и он боялся, что я прислан от лесного ведомства отобрать её. О. Иван потом говорил мне:
   - Я задержал его, чтобы побранить и постыдить как следует.
   О. Вениамин шёл сзади меня, и на каждом крутом подъёме я чувствовал крепкое прикосновение его руки к своему локтю. Сам он, несмотря на мешок за спиной, шёл изумительно легко и готов был, по-видимому, на трудных местах нести меня на руках!
   О. Иван скоро догнал нас. Мы пошли в таком порядке: о. Иван, я и за мной о. Вениамин. Это было сделано по настоянию о. Ивана. По его плану, в трудных местах он должен был тянуть меня за палку, а о. Вениамин подталкивать в спину!
   И действительно, если бы я сам на себе не убедился в этом, - никогда не поверил бы не только тому, что я могу взойти на такую гору, но что вообще это возможно для кого бы то ни было.
   Местами мы ползли по отвесной круче, цепляясь за каменные выступы, перехватывая одну ветку за другой какого-то ползучего кустарника с необыкновенно крепкими ветвями. И всё круче и круче. И нет этому ни конца ни краю. Обрывы по сторонам не такие, как у о. Никифора, где упасть не боязно, а скалистые пропасти в несколько десятков сажен...
   В двух-трёх местах меня "тянут"!
   О. Иван взбирается на выступ, укрепляется потвёрже, протягивает мне конец своей длинной палки и тянет к себе. А о. Вениамин одной рукой подтягивается за ветки, а другой подпирает меня сзади.
   Нечего говорить, что проделываем мы всё это молча, сосредоточенно. Не обращаешь внимания на сердце, которое до боли колотится в груди, не даёшь себе ни минуты отдыха, чтобы перевести дух. Не до того уж. Скорей бы выбраться. Будет же когда-нибудь конец.
   Взбираемся на остроконечный выступ. Прямо перед нами, совсем близко, снежные горы, а с боков стеной стоит ровный пихтовый лес; он увешан длинными нитями светло-зелёного мха, точно нарочно сделанными украшениями.
   О. Иван садится на камень. О. Вениамин сбрасывает свой серый горб. Оба они, улыбаясь, смотрят на меня. Я боюсь верить и боюсь спрашивать, что это значит, но о. Иван сам говорит мне:
   - Теперь садитесь. Больше крутых подъёмов не будет.
   Но мне и садиться не хочется. Стоя глубже дышится. А после такой дороги не надышишься горным воздухом.
   О. Никифор, сравнивая свою местность с Брамбой, сказал мне:
   - Здесь у нас какой воздух! - вот у них, на Брамбе, действительно воздух... питательный!
   Теперь я невольно вспоминаю его слова.
   Именно "питательный" воздух! С каждым глотком его чувствуешь, как вливается в кровь бодрость и силы восстанавливаются, и кажется, нет таких препятствий, которых нельзя было бы преодолеть!..

-----

   - Куда же теперь пойдём? - спрашивает меня о. Иван.
   Я недоумеваю:
   - То есть как - куда? К отцу Сергию...
   - По пути... немного свернуть... келья отца Вениамина...
   - Тогда, конечно, зайдём к отцу Вениамину.
   - Как вам лучше, - говорит о. Иван и почему-то зорко смотрит на меня.
   - Я очень хотел бы зайти к вам, отец Вениамин, можно?
   - Господи, да конечно... я же так рад буду.
   - А по-моему, - неожиданно говорит о. Иван, - лучше сначала идти к отцу Сергию. Там отдохнёте. Там будете жить. А к отцу Вениамину, погулять, можно всегда сходить.
   - Нет-нет, - решительно говорю я, - непременно зайдём к отцу Вениамину, хоть на минуточку. Как это - идти мимо и не зайти! Завтра можно - само собой - сходить, а сегодня - само собой.
   Мы молчим некоторое время. Я случайно взглядываю на о. Вениамина и вижу, что с ним творится что-то странное. Он в каком-то необычайном волнении. Смотрит то на меня, то на о. Ивана. Видимо, что-то хочет сказать и не решается. Поймав мой взгляд, он делает над собой усилие, даже судорога проходит по его лицу, и говорит:
   - У меня к вам... просьба... Ради Бога, исполните её. Ради Бога, прошу...
   - Конечно, отец Вениамин. Всё, что могу. Всё для вас сделаю.
   - Ради Бога... это я не от себя говорю... меня просили пустынники. Те, которые не знают вас... Не снимайте их келий и самих их не снимайте...
   Меня страшно поразили слова о. Вениамина. И я, неожиданно для самого себя, резко сказал:
   - Ваша просьба очень скверная, отец Вениамин.
   О. Вениамин побледнел и смотрел на меня совершенно растерянно. По движению губ я понял, что он спрашивает:
   - Почему?
   - Не то скверно, что вы просите не снимать вас, а то, почему вы об этом просите. Я вам скажу прямо: я шёл к вам с таким чувством, с каким никогда в жизни не обращался ни к одному человеку. Я заурядный, грешный мирянин, и во мне хватило силы поверить вам всем сердцем сразу и безусловно. И чем вы на это отвечаете мне? Ни на чём не основанным подозрением! Ведь вы просите потому, что подозреваете, что я хочу сделать вам зло, что у меня какие-то дурные намерения относительно вас. Что бы вы сказали, если бы я заподозрил вас в желании ограбить или убить меня? А ведь вы делаете именно это самое. Разве донос и предательство лучше? Разве лучше, если я являюсь к вам под видом друга, а сам хочу причинить вам зло? И какие, какие у вас основания думать что-нибудь подобное!
   О. Вениамин решительно не ожидал такого действия своих слов, да и сам я не ожидал, что меня так больно заденет всё это.
   - И зачем вы прикрываетесь, что вы говорите не от своего имени, когда я чувствую, что и вы тоже подозреваете меня в каких-то дурных целях. Если я пришёл к вам по своей душевной потребности и если, увидав хорошее, захочу рассказать другим, как живут и спасаются люди, - в этом не будет ничего дурного. Очевидно, вы боитесь чего-то неопределённого, но злого от меня. Недаром отец Константин ушёл из своей кельи, зная, что я иду сюда в гости, а другой пустынник почти бегом пробежал мимо нас! После вашей просьбы мне остаётся одно - повернуться и идти домой...
   - Меня просили сказать... Мне очень тяжело было самому... Отец Константин смутил меня. Вчера я душой поверил вам. А он сегодня встретился и смутил меня... Я не хотел обидеть... Простите... Грубый я, простите меня...
   Я уже чувствовал, что наговорил много лишнего, что тут простое недоразумение. Было стыдно смотреть в жалкое, расстроенное лицо о. Вениамина. Я готов был сам просить у него прощения. Так всё это вышло скверно, и из-за таких пустяков.
   - Пойдёмте, пойдёмте скорей, - сказал я. И о. Иван, и о. Вениамин быстро встали, и мы молча пошли дальше. Только о. Иван спросил:
   - Куда?
   - Зайдём к отцу Вениамину, - ответил я.

-----

   Теперь я шёл впереди. Сзади меня глухо стучали громадные сапоги о. Вениамина. И я, не оборачиваясь, чувствовал, какой он идёт убитый, печальный, и оттого, что такой большой и неуклюжий, - ещё более жалкий.
   Мне хотелось сказать ему что-нибудь самое хорошее и ласковое, и я ничего не мог придумать. Я ждал, что он сам скажет что-нибудь, но он молчал. Молчал и о. Иван. Дорога шла не очень круто, но тропа была узкая и идти приходилось друг за дружкой. И почему-то казалось, что как только выйдем мы на широкое место, где можно стать рядом, так сейчас же всё окончательно объяснится и пройдёт.
   Широкого места не было. Лес стоял и с той, и с другой стороны высокий, недвижный, увешанный бледными странными нитями мха.
   Но вот впереди мелькнула яркая зелень... Ещё несколько поворотов - и сквозь бронзовые стволы пихты показалась поляна, а с самого края, на опушке, маленькая келья...
   - Это ваша келья, отец Вениамин? - спрашиваю я.
   О. Иван отвечает сзади:
   - Нет, отец Вениамин дальше. Это отца Моисея - его нет сейчас здесь.
   Выходим на поляну. Я останавливаюсь и оборачиваюсь к о. Вениамину. Хочу сказать ему хоть что-нибудь, только чтобы прервать молчание.
   Но я не успел выговорить слова, как произошло нечто совершенно неожиданное.
   О. Вениамин упал на колени и поклонился мне до земли:
   - Простите... Простите, ради Господа!..
   Я бросился к нему.
   О. Вениамин стоял, опустив беспомощно руки, с серым горбом на спине, заплаканный и растроганный...
   И сейчас, вспоминая эту сцену, я не могу освободиться от чувства мучительного стыда за дурацкую нотацию, которую я прочёл о. Вениамину, вызвавшую теперь этот земной поклон.
   Не помня себя, стал я поднимать о. Вениамина.
   Мы целовались с ним. И он говорил:
   - Слава Тебе, Господи... Слава Тебе, Господи!
   Пошли дальше. Опять молча. Но теперь было так легко, так радостно - и кругом точно изменилось всё. Незаметно дошли мы до кельи о. Вениамина.
   Келья такая же, как и у других пустынников: небольшая избушка с террасой и огородом на открытой поляне. О. Вениамин торопливо сбрасывает мешок, мы с о. Иваном входим на крыльцо и, прежде чем войти в келью, читаем молитву.
   Внутри кельи всё так же, как и у о. Никифора. В передней комнатке койка, в задней - аналой и иконы.
   О. Вениамин, растроганный, ласковый, но всё такой же неуклюжий, кланяется и рукой показывает, чтобы я прошёл во вторую комнатку, где аналой.
   Вхожу.
   - В память вашего посещения, - говорит он, - возьмите на память вот этот крест. Собственной работы. Я для себя его сделал.
   Он берёт с аналоя крест и подаёт мне.
   Крест из пальмового дерева. На нём вырезано изображение распятия, а на концах Божия Матерь и апостолы. Работа необыкновенно тонкая, и в корявых, загорелых, громадных руках о. Вениамина белый крест кажется ещё тоньше, точно выточенный из слоновой кости.
   - Это моё рукоделье, возьмите на память, - снова кланяется о. Вениамин.
   В поклонах его есть что-то особенное: застенчивое и трогательное. Он так сгибается, точно хочет казаться меньше, точно ему неловко за свою величину и силу.
   Я беру крест:
   - Спасибо, отец Вениамин. Большое вам спасибо.
   - А вот ещё моё рукоделие. Отдайте кому-нибудь из своих знакомых.
   И он достаёт из-под аналоя прекрасно выточенные вилки и столовые ложки.
   - Очень много, отец Вениамин. Зачем же столько...
   Но он не слушает и торопливо завертывает их в бумагу, точно боясь, что я могу отказаться.
   О. Вениамин собирается угощать нас чаем. Но о. Иван решительно протестует.
   - И ты устал, отец Вениамин, - говорит он, - и нам отдохнуть надо - нет, теперь уж пойдём до места.
   О. Вениамин огорчается немножко, но потом решает, что действительно так будет лучше. И мы прощаемся.
   - Относительно снимания и вообще всего, - говорит он на прощание, - делайте так, как вам нужно... Как хочется, так и делайте.
   - Вас уж я не буду снимать, отец Вениамин, чтобы не вводить во искушение. А других сниму.
   - Как хотите, так и делайте, - повторяет он, - всё, что я говорил, надо забыть.
  

XIII. О. Сергий

   О. Сергий живёт не один. Он ученик старца о. Исаакия. Келья у них просторная, "на двоих". И огород больше, чем у других пустынников. Поляна открытая, с трёх сторон окружена вековым пихтовым бором, а с одной стороны, прямо против кельи, открывается вид на снежные вершины.
   Подходим. Никого нет. Обошли келью кругом.
   - Должно быть, молятся, - сказал о. Иван и громко произнес: - Молитвами святых отец наших...
   - Аминь! - послышалось из кельи.
   Дверь отворилась, и в дверях, не выходя к нам, показался монах. Невысокого роста, смуглый брюнет, с проседью. Очень худой. На босу ногу. В руках чётки. Лицо спокойное, серьёзное.
   Это был о. Исаакий.
   - Мы молимся, - сказал он, - проведи их, отец Иван, в ту келью.
   И снова затворил дверь.
   О. Иван ввёл меня в сени. Одна дверь из сеней - направо, за ней слышно равномерное церковное чтение. Другая - налево, в пустую келью. О. Иван отворил дверь, и мы вошли в очень маленькую комнатку с одной койкой.
   - Я пойду к ним, - сказал о. Иван, - отдохните пока.
   Ушёл.
   Я сел на койку "отдыхать". Это единственная "мебель" кельи. Нет ни стульев, ни стола. В углу иконы. На стенах написано карандашом несколько изречений Исаака Сирина. Над койкой символическая картина, изображающая монашеские добродетели. Старец с большой седой бородой. Вокруг него добродетели: смирение, пост, молитва. В углу на коне мирская страсть в виде толстой женщины с распущенными волосами. Женщина стреляет в старца из лука. Но старик неуязвим, и стрелы до него не долетают...
   В келье пахнет, как в церкви - ладаном, восковыми свечами, и сразу почему-то чувствуется, что здесь живут люди, которые молятся долго, истово, по-церковному.
   Я жду с полчаса. Наконец в сенях слышится движение, топот босых ног. Входит о. Сергий.
   Он совершенно такой же, каким я видел его на Новом Афоне. Только босые ноги придают ещё более трогательно-убогий вид. Он очень худой. Маленькая мочального цвета бородка. Волосы длинные, прямые, тоже мочального цвета. Подрясник совсем-совсем ветхий, весь пропитан масляными пятнами. На голове выцветшая и такая же ветхая скуфейка. Опоясан широким кожаным поясом.
   О. Сергий - тип послушника в высшем и лучшем смысле этого слова. Нести послушание - делать что-нибудь для других - в этом для него всё.
   О. Сергий - послушник о. Исаакия, который руководит его духовной жизнью. Но он "послушник" каждого, и это выражается во всех чертах его, в движениях, в лице, решительно во всём...
   О. Исаакий долгое время жил монахом на Новом Афоне. О. Сергий десять лет прожил там же послушником, и на них особенно ярко легла печать монашества. Они свободны и духовно смелы, как и все пустынники, но в то же время "уставщики", свято хранящие монастырский уклад жизни, молитвенники не только в "мистическом" смысле, как о. Никифор, но и в церковном. Чётки, ладан, громадные книги в кожаных переплётах здесь не случайные предметы, не "обстановка", которой могло бы и не быть, а органические части живого целого. Здесь на первом месте правила, послушание и церковная молитва, а потом уже лес и безмолвие. Но в самой церковности этой, выражаясь словами о. Никифора, - "всё живое", она - часть души тех, кто живёт здесь, её любят, она служит выражением своеобразного душевного склада...
   О. Сергий поклонился мне, касаясь рукой пола. Потом быстро поправил свои длинные прямые волосы и поцеловался со мной трижды крест-накрест.
   Мы встретились с ним как старые-старые друзья, хотя я видел его один раз на Новом Афоне, и то не более получаса.
   - Вы не сердитесь, что не пришёл я в Драндский монастырь? - сказал о. Сергий.
   - Что вы... Я же знаю, что вам нельзя было...
   - Огород не мог бросить. Отец Исаакий больной. Тяжёлую работу работать не может, мне и за него, и за себя пришлось - никак нельзя было оставить...
   - Спасибо, что прислали отца Ивана. Мы с ним подружились дорогой.
   О. Сергий улыбнулся и засиял весь:
   - Я знал, что он понравится вам! Как пришло время идти за вами... думал, думал... огород никак оставить нельзя... А так как между нами с отцом Иваном большая любовь братская, я и решил - лучше всего ему пойти... Потрудились на гору-то? Устали? Я боялся за вас... А отец Иван говорит: хорошо шли.
   - Да, ничего... конечно, устал немного, но гораздо меньше, чем думал. Я сам на себя удивлялся всю дорогу!.. Я очень, очень рад видеть вас, отец Сергий.
   - И я рад. Я вас тогда на Новом Афоне полюбил...
   О. Сергий говорит отрывисто, тихо, часто покашливает. Он не произносит буквы "л". Вместо "ла" говорит "уа" - это придаёт его произношению особенную мягкость...
   - Теперь пойдёмте, отец Сергий, покажите ваше хозяйство и познакомьте меня с отцом Исаакием.
   - Пойдёмте, пойдёмте...
  

XIV. О. Исаакий

   Выходим на терраску. Там ждут нас о. Иван и о. Исаакий.
   О. Исаакий ещё раз здоровается со мной. У него красивое, хорошее лицо. Правильный, с горбинкой, нос, тёмная борода, глаза большие, серьёзные. Движения спокойные, уверенные. В маленьких руках чётки. На всей его фигуре печать очень большой интеллигентности.
   Очевидно, о. Иван уже рассказал ему о том, что произошло у нас с о. Вениамином, потому что сразу начинает со мной разговор об этом.
   - Вам не надо обижаться на них, - говорит он с мягким укором, - надо понять таких вот, как отец Константин. Он простой, серый крестьянин, ничего не знает, ни о чём не слыхал и страшно теперь запуган - боится и лесничего, боится и духовной власти, и светской, а тут говорят ему: приехал из Москвы... член Государственной думы... фотографирует кельи... и т. д. и т. д... Он, бедный, совсем перепугался, наверное, и Бог знает, что ему представилось.
   - Да мне и самому совестно, - сказал я, - что сделал из этого такую историю...
   - Теперь, слава Богу, всё кончилось хорошо, - успокаивает о. Иван.
   - Кончилось, так не надо и вспоминать, - говорит о. Сергий, - пойдёмте, огород наш посмотрите.
   Прямо перед кельей посажена кукуруза.
   - Разве у вас медведи не трогают кукурузу? - спрашиваю я.
   - Пока не попробовал - ничего. А вот если хоть раз попробует - ну, тогда не успокоится, пока всю не поломает, - улыбается о. Сергий.
   И сколько раз потом ни заходила речь о медведях, о. Сергий всегда говорил о них с улыбкой, точно о симпатичных, но немного смешных людях. И называл Мишкой и даже Мишенькой.
   За кукурузой большое поле картофеля, несколько гряд луку, чесноку, фасоли и небольшая грядка густого, необыкновенно высокого гороха.
   - Это мне человек один из Сибири семян привёз, - сказал о. Сергий, видимо, любуясь своим детищем.
   У о. Сергия огород не поражает образцовым порядком, как у о. Трифиллия, но видно, что много в него положено труда и заботы.
   - Я плохой помощник, - говорит о. Исаакий, - всё отец Сергий трудился один.
   - Вы, кажется, болеете? - спросил я.
   - Да, лихорадка... а может быть, и чахотка.
   - Почему вы думаете, что чахотка? Разве у вас кашель?
   - Нет, кашля нет... Но слабость, пот. Лихорадит постоянно... В молодости я жил в Петербурге, служил в бронзовой и золотильной мастерской - может быть, оттуда ещё захватил болезнь...
   О. Иван и о. Сергий отстали от нас.
   О. Сергий крикнул:
   - Вы погуляйте, а мы пойдём обед готовить!
   О. Исаакий повёл меня по широкой тропе в лес.
   - Вот эту аллейку отец Сергий расчистил, - сказал он, - очень хорошо гулять здесь.
   Мы шли среди старых-старых пихт, совершенно бесшумно ступая по мягкой, покрытой хвоей дороге.
   - Какой красивый лес у вас. Особенно нравится мне висячий мох. У нас нет такого.
   - Вот вы какие мелочи замечаете, - улыбнулся о. Исаакий, - а мы живём и совершенно не обращаем на это внимание... Да, у нас хорошо, очень хорошо жить. Если бы своя церковь - ничего больше и не надо.
   - А к отцу Илариону в монастырь не пойдёте?
   - Что ж отец Иларион!.. Я ему прямо с

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 370 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа