Главная » Книги

Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор, Страница 5

Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор


1 2 3 4 5 6

казал: вся эта затея с монастырём - дело бесовское... Вот отец Иван говорил о проекте просить у архиерея разъездного монаха и антиминс. Это дело другое, и то при одном условии, чтобы иеромонах обязательно назначен был из наших пустынников.
   - Ну, об этом и просить нечего, - сказал я, - к вам из монастыря ни один иеромонах не пойдёт.
   - Пожалуй, и так, - согласился о. Исаакий.
   Чем больше вглядывался я в о. Исаакия и вслушивался в его речь, тем больше он нравился мне. В нём было какое-то особенное благородство. А в красивых, уверенных движениях и спокойном, тихом голосе чувствовалась большая внутренняя сила.
   - Вы долго были на Новом Афоне? - спросил я его.
   - Да порядочно... лет десять. Сначала торговал в монастырской лавочке. Потом был при часовне на Иверской горе... Я и сейчас приписан к монастырю...
   - Как же вас отпустили в пустыню?
   - Покойный Иерон отпустил. Он вообще против пустынножительства был и не любил, когда от него уходили монахи. Первый раз пришёл я просить благословения уйти в пустынь - он рассердился. Я через некоторое время опять пришёл. Рассказал ему всё, что чувствовал. Он и говорит мне: "Ты всё равно уйдёшь - иди лучше с разрешения".
   - Вы прямо сюда в пустынь пришли?
   - Ходил ещё в Грузию - посмотреть, как там спасаются... А потом поселился здесь... Я больной, работать не могу. Живу с отцом Сергием. Занимаюсь рукоделием: чёточки делаю... Слава Богу... жить здесь очень, очень хорошо...
   Тихий голос о. Исаакия, босые ноги его, серьёзное благообразное лицо - всё так удивительно подходило к задумчивой тишине леса.
   - Да, хорошо у вас, - сказал я.
   - Вот и оставайтесь у нас, - неожиданно предложил о. Исаакий.
   - Нет, отец Исаакий, для меня это совершенно невозможно.
   Мы остановились.
   - Почему? - спросил о. Исаакий и посмотрел на меня в упор.
   - Почему? Да прежде всего потому, что я хочу жить в миру. А разве, по-вашему, это плохо?
   - Нет, не плохо... Но здесь лучше...
   И снова мы пошли не торопясь по аллее теперь уже прямо на поляну, к келье.
   - Вам надо закусить, - сказал о. Исаакий, - потом отдохнёте немного, и прочитаем вечерню.
   Мы вернулись как раз вовремя. Недалеко от кельи о. Сергий устроил "летнюю кухню". И когда мы подходили, о. Иван нёс из этой кухни вареный картофель, а о. Сергий "соус" - лук, поджаренный в постном масле.
   - Пожалуйте кушать, - сказал о. Иван, - картофель сварили, да ещё с соусом.
   - Это я в монастыре научился, - отозвался о. Сергий.
   - А завтра, знаете, чем он угостить вас хочет?
   - Наверное, пышками? - засмеялся о. Исаакий.
   - Что же! - опять весело отозвался о. Сергий, - и испеку. Я пышки хорошие делаю... Покушаете моего рукоделья...
   - Что и говорить, настоящий повар, - смеётся о. Иван.
   Мы входим на терраску. Там уже накрыт маленький столик. О. Исаакий говорит:
   - Давайте помолимся...
   И все мы поворачиваемся на восток, к тёмной тенистой опушке леса, за которой яркими зубцами блестят освещённые горы...
  

XV. Пустынники и монахи

   Часа в четыре началась вечерня.
   Я стоял, слушал и невольно сравнивал эту службу со службой в келье у о. Никифора.
   Там всё время чувствовалась мистика службы, что-то сложное, напряжённое... Здесь, напротив, просто, спокойно, трезво.
   За аналоем стоял о. Сергий. Читал истово. Возгласы внушительно и спокойно произносил о. Исаакий. Во всей службе было что-то значительное, чинное. Вслушиваясь в эту службу, не могло придти в голову, что вот за окном стоят бесы, которые не смеют войти в келью. На душе было хорошо, спокойно, уверенно - но не было того восторга и умиления, которые неожиданно охватывали душу на вечерне у о. Никифора. И нельзя сказать, что то было лучше или это хуже. Просто совсем разное. Два различных склада. Два не схожих друг с другом религиозных типа.
   После вечерни мы сидели на завалинке кельи и разговаривали до поздней ночи.
   Вечер был чудесный. Облака прошли, и перед нами открылись самые дальние вершины гор.
   Как только зашло солнце за горы, лес потемнел и, как рамой, обвёл чёрными зубцами бледно-розовое, яркое небо. А поляна угасала медленно, точно нехотя. Долго в вечерних сумерках играли на ней последние отблески зари.
   - Нас, пустынников, осуждают за самочинное спасание, - говорил о. Исаакий, - а не знают того, что и в монастырях спасание тоже самочинное.
   - То есть как? - спросил я.
   - Без руководства... Теперь вся монастырская жизнь превращена в "послушание" или, другими словами, в хозяйственные заботы, в мирские дела. Послушание как необходимый путь духовного развития мы не отрицаем. Но в монастыре послушание совсем не то: это просто та или иная должность, которую необходимо исполнять в сложном монастырском хозяйстве. Послушание даётся не сообразно с душевным состоянием послушника, а сообразно с хозяйственной надобностью монастыря... Конечно, живут в монастыре и духовной жизнью, но больше тайно, келейно. Стараясь, чтобы не заметили окружающие, а то помешают. Вот и выходит "самочинное спасание"...
   - Почему же могут помешать? - удивился я.
   - Даже обязательно, нарочно помешают, - горячо вступился о. Сергий; очевидно, это было его больное место. - В монастыре, как только заметят в послушнике ревность к молитве, к духовной жизни - сейчас "послушание"! Что, мол, это за святой выискался, а ну-ка его куда-нибудь на огород или на плантации, пусть свою "святость" разгонит! В мою бытность на Новом Афоне сколько молодых послушников перед глазами прошло... В монастырь заходили, как ангелы, а пройдёт три-четыре года - всё послушание да послушание, никакого руководства в духовной жизни, никакой заботы об этом, никакого поощрения; гоняют с виноградников на скотный, со скотного в пекарню - и вот делается человек совсем мирской, - с горечью сказал о. Сергий, - надо бы на первом месте церковь, а на втором послушание, а им лишь бы хозяйство хорошо шло да работник хороший был, а церковное больше даже мешает им...
   - Да, это так, - снова подтвердил о. Исаакий, - слов нет, и в монастырях есть люди духовной жизни, но жизнь их сама по себе идёт, чаще всего монастырь о ней и не знает. Зато и случается так: выбьется человек из своей колеи - и некому его поддержать. У нас на Новом Афоне такой случай был.
   Лет двадцать пять жил там один монах. К молитве очень был ревностный. Я близок с ним был и знал, что жизнь он ведёт духовную, правил держится хороших - ну, словом, настоящий монах. Послали его по делам в Петербург. Раз, два - пришлось пожить там сначала немного, потом побольше. И вот рассеялся человек. Никак не соберёт себя. Дальше - больше, дальше - больше... Через несколько лет снова пришлось жить на Новом Афоне безвыездно. Но прежнего вернуть не может. И впал в отчаяние. Раз прихожу я к нему - он мне всё это и рассказывает: "Двадцать пять лет, говорит, работал над собой, и что же теперь - опять всё сначала? Ничего не осталось! Неужели же эти годы прошли зря? И что теперь делать мне? И сил уж нет прежних, и ревности нет прежней... Вся жизнь прошла. Скоро умирать надо. Когда же я теперь снова пройду весь путь". - "Ничего не поделаешь, говорю ему, коли уж такое несчастье случилось, надо начинать снова. А уж остальное - как Господь... Может, силы даст, может, жизнь продлит..." И вот послушался он. Стал помаленьку-помаленьку налаживаться... А тут вскоре и умер. Умер, ничего, покойно, хорошо...
   - В монастырях много людей страдает, да никто этого не видит, - тихо сказал о. Иван.
   - Трудно, а для иных и гибельно в монастыре жить, - снова с горечью проговорил о. Сергий.
   - А у вас никогда не было желанья пойти в монастырь? - спросил меня о. Исаакий.
   - Было... Лет семь тому назад...
   - Если можете, расскажите...
   - Да... то, что случилось со мной, довольно характерно для монастырской жизни... Это было семь лет тому назад. Со мной случилось большое несчастье. Я, как говорится, запутался. Запутался и нравственно, и житейски... Внутренняя жизнь моя свелась к полному и, как я думал, окончательному сомнению в самом себе. Мне казалось, что всё ложь, и вокруг меня, и во мне самом. Я слишком боялся смерти, чтобы решиться на самоубийство. И вот в полном отчаянии бросился в монастырь. Помню, зимой приехал я в один из лучших монастырей. Вид у меня был довольно подозрительный. Я ушёл из своего дома осенью, как беглец, в чём был. Бессмысленно метался из одного места в другое - из Москвы в Рязанскую губернию, из Рязанской в Калужскую. И теперь, зимой, явился в монастырь в осеннем пальто и летней шляпе. Меня, вероятно, приняли или за помешанного, или за пропойцу, спустившего всё своё достояние. Не хотели пускать в гостиницу. И наконец, после долгого совещания, пустили в какую-то полутёмную комнату под лестницей. Не знаю, барская ли спесь во мне заговорила или другое что, но, несмотря на то, что я до такой степени поглощён был своим душевным горем, что не замечал ни холода, ни лёгкого пальто, ни летней шляпы, - здесь всё заметил и был страшно оскорблён. И вот, точно подтолкнул меня кто. У меня были с собой довольно большие деньги. И как только монах ввёл меня в каморку под лестницу, я вынул и дал ему пачку денег. Монах на мгновенье как бы остолбенел. Потом быстро распахнул дверь. Кого-то крикнул. И, буквально извиваясь от поклонов, стал звать меня во второй этаж. Это было страшно и отвратительно. Но случись что-нибудь подобное теперь - я отнёсся бы иначе. Я понял бы, что один скверный монах ничего не доказывает. Но тогда - это подействовало на меня, как удар палкой по больному месту. Я буквально как сумасшедший выбежал из монастырской гостиницы и опомнился только на железнодорожной станции за несколько вёрст от монастыря... Конечно, я был неправ. Нельзя придавать значение такой мелочи. Но когда в душе нет ни одного живого места - не рассуждаешь... Оглядываясь назад, я вижу, что Бог спас меня. И злой монах оказался для меня добрым гением: какой же я монах, в самом деле. Ну, а тогда очень тяжело было...
   - Да, - проговорил о. Исаакий в раздумье, - много больших соблазнов в монастыре...
   И, повернувшись ко мне, он долгим и внимательным взглядом посмотрел на меня, точно стараясь рассмотреть что-то в темноте.
   - Оставайтесь у нас, - сказал он, - здесь вам будет очень хорошо.
   - Мне и в миру хорошо, - ответил я, - уходить из мира, по-моему, можно только при одном условии: когда человек чувствует, что мир для него - гибель, а монастырь - спасение.
   - Каждый на своём месте должен быть, - решительно произнёс всё время молчавший о. Иван.
   - Ну, зачем монастырь, - отозвался и о. Сергий, - всюду жить можно...
   - Конечно... это так, - снова задумчиво сказал о. Исаакий, - и в миру можно спастись, и в монастыре погибнуть. Вообще между монастырём и миром связь гораздо более тесная, чем принято думать. Вот часто осуждают монахов: какие, мол, это монахи - молятся плохо, грешат, как мирские люди, такие да сякие... Конечно, правда: монахи плохи. Да откуда им быть хорошими? Каков мир - таков и монастырь. В миру всё ослабло, всё в расстройстве, все души в упадке, ни веры, ни подвига - и монастырь в упадке. Духовная слабость в миру - духовная слабость и в монастырях. Монастырь надо судить не той меркой, каким бы он должен быть, а той, как люди в миру живут. И тогда мы не будем судить его так строго. Может быть, даже увидим тогда, что, как ни плохо живут в монастырях - всё лучше, чем в миру. Над миром можно подняться только на известную высоту. Если мир низок, то и подняться над ним люди высоко не могут. Монахи - дети этого же мира, со всеми его слабостями и грехами... Я долго, очень долго думал, почему это нет у нас таких подвижников, как прежде, почему мы, например, не способны на такие подвиги, как древние пустынники? Несколько раз хотел я применить к своей жизни их устав: так же поститься, как они, так же молиться... Нет! Вижу, что для нас это совершенно невозможно. Вот в Грузии, например, я видел пещеры, где спасались древние пустынники. Воды поблизости нет. Надо спуститься с горы, пройти дальше, чем отсюда до Брамбы, - и ходили, трудились! А пища? У нас огород, картофель, кукуруза - они ничего не сеяли, питались сухими кореньями... Чувствую, что и ревность к подвигам не та... слабость какая-то... немощность духа... И не знаю, отчего это так?.. Думаю, что всё это от мира, из которого вышли и от которого не можем оторваться. Примиряешься, конечно, с этим. Потому всё не силами человеческими - а по благодати Божией, но всегда сокрушаешься, когда читаешь о прошлом, сокрушаешься о немощности своей, о том, что нет настоящей ревности подвизаться в молитве и посте...
   О. Исаакий говорил всё это не спеша, не волнуясь, очень спокойно, но от этого ещё твёрже звучало каждое его слово. Слышалась в тоне его большая тоска настоящего подвижника о жизни более совершенной, более соответствующей запросам духа.
   Давно уже последний вечерний свет погас на поляне и загорелись близкие, яркие звёзды. И здесь, как у о. Никифора, кричал в лесу филин: "У-гу... у-гу-гу-гу!.."
   Но этот крик был гораздо ближе. Не так походил на дальний человеческий зов - и производил совершенно другое впечатление.
   - Ишь как кричит, надрывается, охрип даже, - посмеялся над ним о. Сергий, - это он свою подружку кричит, а та что-то помалкивает. А то начнут перекликаться: он кричит громко, а она отзовётся тихонечко. Всю ночь перекликаются.
   Я рассказал, как мне было страшно от этого крика у о. Никифора.
   - А мы любим этот крик, - сказал о. Исаакий, - что-то дальнее напоминает...
   Становилось свежо. Потянул ветер с гор.
   - Зачем вы босым ходите? - спросил я. - Ведь вредно: у вас, отец Исаакий, лихорадка, отец Сергий кашляет.
   - Ничего, - быстро проговорил о. Сергий, - это мы хотим приучиться... чтобы всегда так...
   Я слышал, как о. Иван в темноте усмехнулся.
   - Вы что, отец Иван?
   - Вспомнил. В Драндском монастыре юродивый был. Всегда ходил босой. Один иеромонах как-то его спрашивает: "Давно это ты босиком ходишь?" А тот, аки древний юродивый, отвечает: "Давно!.. Я и родился босой"...
   - Теперь пойдёмте, помолимся - и пора спать, - сказал о. Исаакий и встал.
   Встали и мы все.
   - А завтра пойдём гулять на хребет нашей горы, - предложил о. Сергий, - если погода хорошая будет, вид оттуда замечательный и на долину, и на снежные горы...
   - Пока вы гулять будете, я в келью к себе схожу, всё ли у меня благополучно, - сказал о. Иван.
   - Разве нам не по пути?
   - Сначала по пути, а потом мне направо, а вам прямо в гору.
   - Вот где поснимать можно, - говорил о. Сергий, ведя меня в темноте к келье, - только бы погода хорошая была...
   Он говорил это так, точно сам был заядлый фотограф и поснимать горы считал чуть ли не самым важным делом жизни.
   Опять мы вошли в маленькую келью. О. Сергий зажёг свечу и встал к аналою. После вечерней свежести в келье было тепло и ещё сильней пахло церковью.
   Опять служба была долгая, истовая - но без всякой нервности, спокойная и трезвая. О. Сергий кашлял всё чаще и под конец совсем не мог читать. За него встал о. Иван. Читал он так же, как и у о. Никифора, но здесь и в его тоне звучало что-то другое. И чем дальше шла служба, тем спокойнее и как-то твёрже становилось на душе. Это настроение в конце концов вылилось в уверенность:
   - Всё будет хорошо... Ничего не случится...
   И когда я шёл спать, мне кажется, явись предо мной не только сумасшедший монах, но и сам дьявол, - я не испугался бы его нисколько!
  

XVI. Утром. - Подъём на гору.

   Желание о. Сергия исполнилось: утро было прекрасное. Ни облачка на небе. Утренний воздух свеж, приятно вздрагиваешь от него и чувствуешь во всём теле молодость и бодрость. И кругом всё кажется молодым, ярким, радостным...
   С улыбкой встречает меня о. Иван. И я вижу в глазах его то же утреннее настроение. О. Исаакий положительно помолодел за ночь! Меньше морщин на лице, а в глазах переливается что-то молодое, немного лукавое - таким он был, наверное, когда не было у него тёмной бороды с белой, как серебро, проседью...
   А о. Сергий точно по воздуху носится! Оказывается, он и в самом деле пред отходом на гору решил угостить нас пышками...
   - Пожалуйте... сейчас будет готово, - на ходу говорит он мне и, показывая на небо, весело прибавляет: - Погодку Господь дал... Вот теперь поснимаем!..
   - Когда это вы успели и пышки уж приготовить, - удивляюсь я.
   - Это недолго... В монастыре в пекарне был - научился.
   О. Сергий исчезает - а через минуту я снова вижу его в летней кухне, за кухонным столом.
   - Он рано встаёт, - говорит о. Иван, - в два часа ночи правила читает. А сегодня после правил прямо за пышки принялся.
   Пышки о. Сергия удались на славу!
   В наших местах они называются лепешками. Круглые, как блины, но гораздо толще, в величину большой сковороды, пухлые, горячие, пропитанные маслом... Обжигаешься и скорей запиваешь чаем, чтобы не так жгло рот.
   - Никогда не ел таких удивительных пышек! - говорю я.
   - Ничего нет удивительного, - говорит о. Иван, - никогда не ели их на таких горах.
   О. Сергий сам не садится. Он только прислуживает. Не даёт нам опомниться: кончим одну пышку - на столе другая! В воздухе тянет тёплым запахом кухни. Солнце ещё не поднялось из-за гор, но разлилось уже нежно-розовым светом на снежном хребте.
   О. Сергий буквально светится от счастья. На минуточку он даже задерживается у стола только для того, чтобы полюбоваться на нас и на наш аппетит.
   Мы все едим с наслаждением и все улыбаемся, глядя друг на друга и на о. Сергия.
   Но пышки на тарелке начинают исчезать всё медленнее. Прежде чем положить кусок в рот, мы долго дуем на него: боимся обжечься. И наконец не доедаем большую половину. О. Сергий замечает эту перемену. Огорчается. Но о. Иван утешает его:
   - Мы доедим их холодными.
   О. Сергий неохотно, но примиряется с этим компромиссом и говорит:
   - Так вы собирайтесь, а я пока допеку.
   - Да сам-то ты ешь, - вдогонку кричит ему о. Иван.
   - Я после! - уже из "кухни" отзывается о. Сергий.
   - Всегда он так: поглядит на других - и сыт!

-----

   До хребта горы - идти около часа.
   Крутых подъёмов нет, скал и обрывов тоже. Всё время приходится идти лесом, иногда косогорами, густо покрытыми низким цветущим кустарником, напоминающим олеандр, колючей ожиной с красными незрелыми ягодами и ещё какой-то вьющейся колючей травой.
   Лес местами - такой же тенистый, столетний пихтовый бор, как около кельи, местами - молодой, частый, полухвойный-полулиственный.
   В воздухе постоянно сменяется то один, то другой запах. То запахнет чем-то пряным, напоминающим мяту, то смолой, то душистыми сладкими цветами, похожими на тёплый мёд, то грибами, то влажной прошлогодней листвой. Но иногда врезается острый, отвратительный запах спирта, смешанного с какой-то одуряющей вонью.
   - Это черви такие есть, - объясняют мне, - сейчас ещё мало их, а осенью, бывает, вздохнуть нельзя. Особенно если по нечаянности наступить на него. Так одуряет, что голова кружится.
   Мы нашли несколько таких червей: довольно большие, белые - вершка два. Сидят на земле неподвижно. Когда до них дотронешься - свертываются.
   О. Сергий показывает мне громадный, обросший мохом камень, круглый как шар:
   - Этот камень сорвался откуда-то с вершины, налетел на пихту, пихта упала и свалила собой другую.
   И действительно, тут же недалеко лежат две полусгнивших пихты.
   - Я несколько раз видел, как деревья от молнии загораются, - говорит о. Сергий, - у нас на поляне обожжённая пихта стоит - это при мне случилось. Гроза была сильная. Гром не переставая гремел... да вдруг как ударит - точно тут на поляне разорвалось что. И разом ослепило меня. Смотрю: громадное пламя вспыхнуло - всё дерево в огне. Красиво было смотреть.
   - Сейчас наши дороги разойдутся, - сказал о. Иван, - это поляна отца Семёна. Вы в гору свернёте, а мне надо немного вниз спуститься, всю гору кругом обойти и вон на ту вершину подняться: там и живу.
   - Отец Семён дома? - спросил я.
   - Нет, он с месяц как ушёл - что-то насчёт воинской повинности надо ему; всё-таки огород успел справить - ничего...
   Действительно, огород оказался в полном порядке.
   - Смотри-ка, отец Сергий, - сказал о. Исаакий, - лук-то у него лучше нашего. У нас градом побило, а у него ничего.
   Нашли несколько спелых ягод клубники и смородины. Келья была отперта. На террасе висел старый изорванный подрясник.
   - Ну, вы отдыхайте здесь, - проговорил о. Иван, - а я поскорей пойду.
   Но и мы долго отдыхать не стали. Над горами потянулись редкие, точно синеватый дым, облака. О. Сергий уже несколько раз с тревогой посматривал на небо и теперь торопил: как бы погода не испортилась, а то и поснимать не удастся.
   Ближе к вершине лес почти исключительно хвойный. Каждый поворот открывает неожиданный вид то на одну, то на другую сторону хребта. Слева горы сравнительно невысокие, возвышаются мягкими холмами, сплошь покрытыми лесом. Справа видна дальняя снежная цепь.
   Мы входим на небольшую, совершенно ровную площадку, заросшую невысоким ельником. Здесь устроена скамеечка. О. Сергий и о. Исаакий видят её в первый раз.
   - Должно быть, отец Семён сделал, - улыбается о. Сергий, - он всё тут за грибами ходит.
   До вершины теперь недалеко. Мы делаем последнее усилие и без передышки всходим на самую вершину.
  

XVII. На горном хребте

   Холодный ветер резко ударяет в лицо. Белая цепь гор, освещённая солнцем, слепит глаза. Внизу, на страшной глубине, открывается вся долина по реке Кодор с едва видными домиками поселенцев и сереющей нитью шоссе. Дух захватывает смотреть туда, вниз. И кажется, что ветер, вырвавшись из-за гор, подхватит и унесёт с собой...
   Несколько мгновений мы стоим молча. Я чувствую, что на глазах выступают слезы - может быть, от ветра, может быть, от яркого солнечного света, а может быть, от непередаваемого лучезарного чувства, расширяющего душу...
   - Господи, - говорит о. Сергий, - хорошо-то как!
   Но его огорчает, что облака всё больше застилают вершины гор - и помешают снимать.
   Стоять холодно. Мы идём по тропе вдоль хребта. Часто останавливаемся и, несмотря на облака, снимаем горы.
   - Вот эта вершина называется гора Хутиа, - показывает мне рукой о. Сергий, - снимите её, очень красиво выйдет.
   - Нет, отец Сергий, выйдет не очень хорошо: облака мешают.
   - Всё-таки снимите...
   По обрыву растут ели и пихта. Нам видны только вершины их. Выбираем прогалины между деревьев. Останавливаемся и смотрим, как в раму, на долину и горы.
   На одной из таких остановок я долго ждал, чтобы прошли облака: хотелось снять горы. О. Сергий, опершись на палку, задумался. Он стоял на упавшем пне, около большой, совершенно одинокой в этом месте пихты. Я не мог удержаться: перевёл аппарат и снял его.
   О. Исаакий заметил всё это и засмеялся.
   - Сняли тебя, отец Сергий! - сказал он.
   О. Сергий только руками всплеснул:
   - А я думал, горы снимаете... жду, облака пройдут... Как же вы это успели-то?.. Ах, искушение!..
   И он долго потом подсмеивался над собой.
   О. Исаакий рассказал мне, как ходили на одну из самых дальних горных цепей пустынники искать удобных для келий мест:
   - Отец Трифиллий да ещё два брата ходили туда...
   - Это какой отец Трифиллий, - спросил я, - который недалеко от отца Никифора живёт?
   - Да, этот самый. Ведь он все горы исходил и излазил. Вон, видите, выступ чернеется, а около него снег. Так вот на самом этом месте стали они подыматься. Снегу много было - не разберёшь, где гора, где просто так снег навис. И оборвись они. Покатились прямо в пропасть. Один ногу сломал. Ну, как оттуда нести? Невозможно! Пришлось оставить лежать в снегу. Один дежурил около него, другой за пищей сюда ходил... Долго болел - ничего, слава Богу, поправился.
   Около самой тропы растёт пихта. Их немного здесь, на вершине. В глаза бросается вырезанный на гладком стволе крест.
   - Это отец Трифиллий вырезал, - говорит о. Исаакий.
   - Вы слышали, отец Исаакий, он хочет уходить из своей кельи, - сказал я.
   - Да, слышал. Мешают! Он давно безмолвия ищет. Хорошей жизни человек. И простой. Не знаю, найдёт ли удобное место.
   Тропа, чем дальше, тем гуще заросла цепкой травой. О. Сергий идёт впереди нас и палкой бьёт по траве то направо, то налево.
   Я долго не могу понять - зачем он это делает: шалит, точно маленький! Но шалость совершенно не идёт к о. Сергию.
   Оказывается, это он расчищает дорогу мне и о. Исаакию!
   О. Исаакий окликает его:
   - Не пора ли спускаться, отец Сергий?
   - Да, пожалуй. Теперь тропа пойдёт густым лесом. Гор всё равно видно не будет.
   - Значит, той же дорогой назад идти? - спрашиваю я.
   - Нет, зачем же, - говорит о. Сергий, - этак не интересно. Будем спускаться по новой дороге, прямо здесь и пройдём косогором. Земля мягкая, камней нет. Хоть оно и покруче немножко, а идти легче.
   Последний раз смотрим мы на снежные горы в узкий просвет между двух пихт и начинаем спускаться вниз.
   Косогор действительно совсем другой, чем тот, по которому мы подымались на гору: там были местами мелкие камни, местами - заросли ожины и цепкой травы. Здесь земля мягкая, как пух, трава высокая, но тоже какая-то мягкая, с широкими бархатистыми листьями. Довольно круто, но нога тонет в мягкой земле, не скользит, и идти совсем не трудно.
   О. Сергий показывает мне на глубокую яму у корня пихты:
   - Это Мишкина келья.
   - Много здесь медведей?
   - Очень много. Мы их постоянно видим.
   - Не боитесь?
   - Ну конечно, нет! Мишка добрый: только поесть любит. Особенно лаком до кукурузы.
   - Я раз очень близко с медведем встретился, - говорит о. Исаакий, - иду как-то, и вот в самом узком месте, помните, где крутой подъём, пониже отца Вениамина, слышу, кто-то идёт навстречу. Я снизу шёл. Всматриваюсь вверх, в гору - медведь! Увидал меня - остановился. Я тоже остановился и кричу: "Мишка, куда идёшь, давай дорогу!" Послушался: постоял-постоял и побежал в лес.
   Жить им привольно здесь - ягод много. Никто не пугает.
   О. Сергий нашёл несколько белых грибов. Срывая их, всё приговаривал:
   - Соус какой сделаю! С картофелем... вкусно будет. Попробуйте нашего рукоделья!
   - А мало их что-то у вас.
   - Да, мало почему-то. Вот около отца Трифиллия больше. Он собирает, сушит - любитель!
   Спускаться делается довольно трудно: опять начались камни и колючая трава. О. Сергий то быстро идёт вперёд и опять, как на вершине, расчищает дорогу, то подходит сбоку и в самую критическую минуту удивительно ловко задерживает мою ногу, съезжающую вниз, своею ногой...
   Но вот и знакомая поляна. Мы опять вышли к келье о. Семёна, хотя и другой дорогой. Отдыхаем немного. О. Сергий и о. Исаакий любуются на огород, который почему-то меньше пострадал от града, чем у них.
   От кельи о. Семёна мы опять идём новой дорогой. Я всё время чувствую себя, как будто бы возвращаюсь в свой постоянный дом. И когда вспоминаю, что завтра утром мне предстоит уйти отсюда, чтобы никогда не вернуться в эти места, делается как-то странно, точно не можешь определить - что же на самом деле: то ли, что здесь мой дом, или то, что я завтра уйду?
   - Скоро будем дома, - говорит о. Сергий.
   - Мне хочется поскорей домой.
   - Устали? - спрашивает о. Исаакий, приостанавливаясь.
   - Нет, не устал. Просто так. Хочется посидеть дома...
   Мы выходим на нашу поляну с другой стороны, и я до самого последнего момента не узнаю дороги. Лес обрывается, и прямо перед глазами знакомая келья, маленькая терраска, маленькая летняя кухня в сторонке, а за кельей высокие-высокие, издали ещё более величественные пихты.
   Я обрадовался до смешного. Точно долгие годы не был в родном доме и теперь вернулся...
   О. Сергий сразу становится хлопотливым хозяином. Он уже поглощён, видимо, вопросом, как лучше приготовить нам то-то и то-то... Торопится. Намного опережает нас. И когда мы с о. Исаакием подходим к келье, он уже с ведром в руках идёт к колодцу.
   Почти в одно время с нами возвратился и о. Иван.
   - Ну что, как у тебя? - спрашивает его о. Исаакий.
   - Ничего, всё благополучно - слава Богу.
   - А почему так долго ходил?
   - Мука подмокла. Просеял её, просушил. Жирана видел, - обратился он ко мне, - только далеко - стрелой мчался. А то однажды удивительно было: на поляне у меня жиран пасся, близко - вот как до кельи. Животное пугливое - прямо-таки удивился я тогда. Выхожу как-то на терраску, смотрю: на поляне жиран. Я стою, не двигаюсь. Он ничего: подходит всё ближе, ближе... Посмотрит на меня, прислушается - я стою, не шевелясь. Опять ничего - ест себе траву... Долго я на него любовался. Ну, а как шевельнулся я - он в лес, как ветер, и глазом моргнуть не успел.
   Вышел из кельи о. Сергий.
   - А, отец Иван! Вернулся. Ничего, благополучно? Пойдём стряпать!
   - Пойдём, теперь после путешествия хорошо подкрепиться.
   - Соус из белых грибов сделаем.
   - Да ну! Неужто нашли?
   - Нашли! Вот посмотрите, какой соус выйдет!
   - А вы пока отдохните, - сказал мне о. Исаакий.
   Я пошёл к себе.
   И снова, входя в маленькую комнатку, без стола и стульев, с узенькой койкой, на которой лежал изорванный кусок одеяла, а на стене висела картина, изображающая старика и женщину с распущенными волосами, стреляющую в него из лука, я опять почувствовал странное ощущение, точно я вхожу в "свою" комнату, в которой всегда жил и всегда буду жить...
  

XVIII. Разбойники

   Вечером мы опять сидели около кельи и опять разговаривали до поздней ночи.
   Но теперь разговор наш был о другом: мне рассказывали о разбойниках.
   Разбойники нападали несколько раз и на о. Сергия, и на о. Исаакия. Рассказывали они об этом опять-таки совсем не так, как о. Никифор.
   Там разбойники окружены были тем же мистическим светом, что и вся личность о. Никифора. Он чувствовал их приближение. Они являлись как бы орудием бесов, искушавших его. Они были не столько разбойниками, сколько искушением - одним из внутренних препятствий на пути его спасения.
   Здесь подвижники были другие - другие были и разбойники. И о. Исаакий, и о. Сергий говорили о них без тени злобы, с удивительно милым добродушием. Почти с юмором. В рассказах этих, вместе с тем, выражалось много смирения и истинно христианского отношения к злу - но разбойники их были простые определённые люди, внушающие страх тоже не мистический, а самый простой общечеловеческий страх.
   У о. Никифора - это бесы в костюме разбойников. Здесь - самые настоящие мингрелы с револьверами, кинжалами и винтовками.
   - Один раз он так напугался, что убежал от них, - подсмеивается о. Исаакий над о. Сергием.
   - Я не испугался, - говорит о. Сергий, - я думал, так лучше будет... Отец Исаакий в келье был, а я вон на том конце поляны. Вижу - схватили они его. Как, думаю, быть? Спрячусь, думаю: одного-то скорей отпустят. Вот когда первый раз пришли, верно - испугался... Без привычки! Как схватили они меня, приставили револьвер к груди: "Деньги!" - кричат. Я весь дрожу: и руки трясутся, и ноги трясутся - зуб на зуб не попадает, право! И главное, сделать-то с собой ничего не могу. Трясусь и трясусь... Денег, конечно, не было. Перерыли всю келью: даже на подлавку слазили! Сапоги, чашки, ложки - всё начисто взяли... Ушли они - а я всё в себя прийти не могу, точно в лихорадке, озноб сделался...
   - А у вас, отец Иван, бывали разбойники?
   - Как же! Один раз пять рублей взяли - да ещё чужих! Дали мне эти деньги в монастыре, передать одному брату-пустыннику. Передать-то я ещё не успел, а они как раз и пожаловали. Первым делом, конечно, деньги! Это у них всегда первое слово. Деньги спрятаны хорошо были. Может быть, и не нашли бы их. Только подумал-подумал я - нет, всё равно отдам! Пошёл в келью - достал пять рублей и отдал.
   - А ты расскажи, отец Сергий, как разбойник тебе сапоги вернул, - сказал о. Исаакий.
   О. Сергий засмеялся:
   - Да, да - вот какой разбойник хороший попался! Дело так было. Пришли как-то разбойники. Все вооружённые: винтовки, револьверы, кинжалы. Я на молитве стоял. Вывели меня из кельи, а сами начали шарить. Всё обыскали. До последней тряпки в мешок к себе поклали. Были у меня сапоги - и те взяли. Осталось только то, что на себе: подрясник да скуфейка. А нога у меня тогда болела. Я и говорю одному из них: "Отдай мне сапоги назад". Взял, завернул вот так и показываю ему ногу: "Видишь, говорю, нога у меня болит, мне никак без сапог нельзя". - "Хорошо, хорошо, говорит". Пошёл к мешку, достал сапоги - принес: "На, говорит, носи!" Уж не знаю, что это с ним сделалось...
   - Помните, в Драндском монастыре монах к вам приходил? - обратился ко мне о. Иван.
   - Как же, конечно, помню: отец Нафанаил?
   - Да-да! Ведь он немного жил у нас - и как раз на разбойников попал.
   И почему-то все при этом воспоминании улыбнулись.
   О. Исаакий стал рассказывать:
   - Были у нас разбойники. Всё, что только можно было, забрали и ушли. Мы думаем: надо отца Вениамина предупредить. Поскорей собрались - и чуть ни бегом к нему! Приходим, а они уж там! Раньше нашего пришли: в гостях у отца Вениамина сидят. Крик такой, беда! Деньги давай... Грозятся. И отец Нафанаил тут. На нём золотые очки были. Схватил он эти очки, подаёт разбойнику: "Возьми, говорит, это самое ценное, что у нас есть". Не взяли! "Нам, говорят, очков не надо. Нам деньги надо". Чудаки!
   - А то ещё вот искушение-то, - покачал головой о. Сергий, - это в первый же раз было, когда я больно напугался-то. Мучили они меня, мучили угрозами своими. И кинжал к горлу приставляли, и револьвером грозили, всё деньги требовали. Я бы и рад дать, чтобы отпустили поскорей, да денег никаких нет. И вот один пристал: "Покажи, где товарищи живут!" - "Ну нет, говорю, никаких товарищей показывать я вам не стану, если надо вам - сами ищите!"
   И ведь вот: не то плохо, что вещи все забирают, а самое это устрашение. Не бьют, ничего, а страхом истерзают всего. Так живёшь, думаешь: смерти не боишься. А тут видишь: не хочется ещё умирать, страшно... Беда с этими разбойниками. Боже сохрани!
   О. Исаакий сказал:
   - Я недавно объездчика видел: "Теперь, говорит, разбойники не будут вас трогать - можете не беспокоиться". Не знаю, почему так сказал.
   - А потому, - уверенно проговорил о. Иван, - что в Сочинском округе недавно разбойников у пастухов нашли и воспретили им за это на горах пасти скот. Жил там горный инженер или землемер - не знаю, кто. Только, что жил в горах и лес измерял. Разбойники ограбили его и убили. Через некоторое время этих разбойников нашли в горах у пастухов. Теперь казна и не даёт пастбища, и негде им скот пасти. Вот они и боятся... Ведь все эти разбойники или сами пастухи, или живут с пастухами.
   - Может быть, и так, - согласился о. Исаакий.
   - А всё-таки, - сказал о. Иван, - хорошо и то, что разбойники к нам приходят. Пустыня больше всего тем и хороша, что нигде так не чувствуешь промысел Божий, как здесь. В миру на то надеешься, на другое надеешься: на себя, на знакомых, на деньги, на полицию, на сторожей - решительно на всё... А здесь один. И прямо перед Богом. И ни на кого, как на Бога, надеяться не приходится.
   - В пустыне жить и трудно, и хорошо, - своим задумчивым тоном сказал о. Исаакий, - сначала кажется, что никакого смысла нет одному жить, на горе, с дикими зверями... а как поживёшь подольше, так и видишь, что только тут и открывается настоящий смысл жизни... потому что в Боге он, а не в мирских заботах... Я вот рад, что Господь болезнь посылает... Ближе к концу. Слава Тебе, Господи.
   Стало совсем темно. И опять, как накануне, встал о. Исаакий и сказал:
   - Пойдёмте, помолимся. А потом отдыхайте. Завтра вам дорога дальняя, надо как следует отдохнуть. А то, может быть, погостите? - с полуулыбкой спросил он.
   - Нет, не могу.
   - Пойдёмте, помолимся, - повторил о. Исаакий.
   Это был последний мой вечер на Брамбских горах.
  

XIX. Последний день

   Утром, перед отходом, я пошёл погулять по расчищенной о. Сергием дороге. За два дня, проведённых здесь, я полюбил это место. Хотелось попрощаться с ним. Прошёл несколько раз. Мягкая тень ложилась от стволов на дорогу. Душистый, тёплый воздух переливался на солнце. И откуда-то издали, точно с неба, звучал дальний говор вершин пихтового бора.
   Навстречу мне шёл о. Исаакий. Босой, неторопливой походкой, как всегда спокойный, серьёзный...
   Он подошёл ко мне и сразу начал с вопроса, о котором, очевидно, только что думал:
   - Бывали ли у вас в жизни минуты исключительной, необыкновенной радости?
   Вопрос был для меня несколько неожиданный, но я сейчас же вспомнил один случай из своей жизни и рассказал его.
   - Такими воспоминаниями надо особенно дорожить, - сказал о. Исаакий, - бывает в жизни очень тяжело, унываешь, всё кажется серым, ненужным. В отчаяние готов впасть, наконец. Но в самую трудную минуту посылает Господь такую радость, что разом всё она озарит в душе! И целая полоса жизни - и прошлая, и будущая - надолго вперёд наполняется духом живым. Такая радость не от житейских удач бывает - её Господь посылает по благодати.
   Немного прошли молча.
   - А я опять хочу уговаривать вас остаться, - сказал о. Исаакий, улыбаясь одними морщинками около глаз.
   - Нет, не могу, я и так запоздал...
   - Вы думаете, погостить остаться? Нет! Совсем оставайтесь.
   - То есть как это? Совсем остаться здесь жить?
   - Ну да, остаться жить с нами, - серьёзно сказал о. Исаакий.

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 338 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа