Главная » Книги

Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор, Страница 2

Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор


1 2 3 4 5 6

в пустынь. Особенно горы на душу хорошо действуют - возвышающе. Усматриваешь в них некое таинство... Мы на пустынь не так смотрим, что это выше монастыря, а так, что каждому свой путь: иному монастырь, иному мир, иному пустынножительство...
   - Вы раньше в монастыре были?
   - И я был, и все наши пустынники из монастырей вышли.
   - А в пустыне долго живут?
   - Самые старые лет двадцать.
   - А как же вы уходили из монастырей - самовольно или с благословения игумена?
   - Больше, действительно, самовольно... Но и в монастырях иногда сочувствуют. Был в Драндском монастыре старец Иеремия - покойный уж теперь. Пришёл к нему однажды наш пустынник за советом. Не знает, как быть с помыслами, - всё кто-то внушает: уйди да уйди с горы, никакого спасения тут нет. Тоска напала. Особенно тяжело ему было, что цветы садить нельзя. Уж очень пустынник этот цветы любил. А у нас цветами заниматься не то что запрещается, а считают за пустое дело. Старец и сказал ему: "Терпи, не уходи из пустыни. Обязательно продолжай жить. Если искушению поддашься, уйдёшь, потом и вовсе места не найдёшь себе. А если о цветах тоскуешь, так тоже не сомневайся: сади их! Я и семян тебе разных дам. Живи по-прежнему..." Пустынник послушался. Спаси, Господи...
   - А вы часто тоскуете, отец Иван?
   - Бывает. Без этого нельзя. Иной раз такая скорбь нападет - кажется, бежал бы на край света. И всё тогда по-другому кажется, и не видишь, что вперёд двигаешься. А враг и мучает: зря, мол, здесь живёшь, никакого спасения нет. Пока ещё не стар - уходи. И страх тогда нападает. Всего боишься. Ночи не спишь. Но за скорбью всегда бывает утешение. Помогает Господь. Проходит это... Вот увидите пустынников, посмотрите на нашу жизнь: живём ничего, слава Тебе, Господи. Только бы не гнали с гор, всё бы хорошо было.
   - Да за что же вас гонят?
   - А Господь знает, за что! Теперь ещё ничего, слава Богу, а одно время очень гнали. Вреда мы лесу не делаем, сами увидите. Места там непроходимые, лес всё равно взять нельзя. Выберем себе какую-нибудь полянку, поставим келью, насадим картофель, больше нам ничего не надо.
   - А кукурузу сеете?
   - Немного, больше муку покупаем. Её хоть и посеешь, медведь всю переломает. Медведей очень много. Раз кукурузу попробует - не отгонишь: и днём и ночью ходит, пока не поломает всю.
   - Откуда же у вас деньги, отец Иван?
   - Рукоделием занимаемся: ложечки, вилки, крестики, чётки делаем, на Новом Афоне берут в лавку. Ложечку в день можно сделать легко. Дают за неё пятнадцать копеек.
   - Сколько вы тратите в год?
   - По-разному. Иной рублей пятнадцать тратит. Какие наши траты? Масло, соль, сахар. А больше всего мука.
   - Как же вы её к себе доставляете?
   - На себе носим. По пуду, по полтора. Осенью сразу на год запасаем. Картофель свой. Вот и еда наша.
   И точно боясь, что я увижу в этом подвижничество, прибавил:
   - Мы едим много: два раза в день. И живём свободно: если к пустыннику придёт в гости брат пустынник, он угостит его и картофель поджарит на масле... Устав монастырский держим, конечно, но больше сама жизнь устав нам даёт. Иной раз и попостишься побольше, иной раз и подкрепишь силы...
   Эти слова о. Ивана были очень характерны. И в о. Сергии, и теперь в нём очень ярко чувствовались эта религиозная широта и "свободный дух". В самом тоне, в самом языке не было того "общего", что делает похожими между собой всех монахов без исключения. Ни опущенных глаз, ни заученных выражений, ни вздохов, ни елейного голоса. Видно, что всё "внутри" и что "внешний" устав только для руководства...
   В заключение нашей беседы о. Иван снова сказал:
   - Вот увидите сами, как мы живём. Слава Богу. Конечно, может быть, что и не так: вам со стороны видней...

IV. "Испытание". - По долине реки Кодор.

   Утром о. Иван разбудил меня в шесть часов.
   Мы ни слова не говорили с ним вчера, как будем двигаться дальше: пешком или, как предполагалось раньше, о. Иван сходит в Латы и приведёт лошадь от поселенца.
   Но утром как-то само решилось, что надо идти пешком.
   О. Иван страшно обрадовался:
   - Вот и хорошо, вот и отлично. Пойдём прямиком, тут до Лат всего вёрст пятнадцать будет... После дождей немножко трудновато, да ничего... испытание сделаем... На крутых подъёмах я вас за палку вытяну, а на спусках за спину будете держаться...
   - А рек переходить не придётся?
   - После дождей в одном месте, пожалуй, вброд надо будет.
   - Я не смогу: у меня голова кружится.
   - И ничего нет удивительного! У пустынников многих, люди привычные, и то бывает. Я перенесу вас на себе...
   - Смотрите! Во мне около пяти пудов...
   - Ничего! Я и два мешка муки перенесу. Бояться нечего.
   - Итак, значит, идём!
   - Идём, идём... Сделаем испытание. Увидим, можете ли вы дальше идти и, главное, подняться на наши горы.
   От подворья мы пошли не по шоссе, а задами, спустились вниз, в овраг, по высокой, совершенно мокрой траве. Я сразу промок по пояс. У о. Ивана тоже по пояс почернел серый подрясник. В овраге было холодно и зелень такая густая, что казалось, мы идём не утром, а вечером.
   Отцу Ивану, действительно, пришлось переносить меня.
   Осторожно поставил на другом берегу и сказал:
   - В вас нет пяти пудов... мешок с мукой тяжелее...
   Из оврага поднялись на небольшую гору, потом снова спустились в овраг и табачными плантациями вышли к реке Кодор.
   Первое время дорога шла низом, по самому берегу реки, и идти было приятно.
   После дождей Кодор казался широкой, многоводной рекой. Только по стремительно-быстрому течению и белым пенистым волнам можно было догадаться, что это горная речка.
   Я уже начинал разочаровываться. Вместо "испытания" по трудной дороге мы шли по открытой ровной поляне, точно по городской площади, не хватало только асфальта.
   Но о. Иван, который шёл впереди, остановился и сказал:
   - Теперь отдохнём. Надо сворачивать в гору.
   Я не устал ещё, но послушался. Мы сели на мшистые, нагретые солнцем камни и стали отдыхать.
   И вот началось моё "испытание"!
   Я выдержал его блестяще! Не только взошёл на гору, но о. Ивану ни разу не пришлось втягивать меня за палку или подставлять спину.
   - У нас один пустынник был, старичок, так я его всегда на палке тянул, - говорит о. Иван после самого крутого подъёма перед выходом на шоссе.
   Я устал, сильно устал. Но не ожидал от себя такого успеха и потому чувствую особую бодрость.
   О. Иван сияет от удовольствия и говорит мне:
   - Испытание выдержали. Слава Тебе, Господи. Теперь всю дорогу можно пешком идти. Сейчас выйдем на шоссе, дорога пойдёт лёгкая, ровная до самых Ажар. Подъём чуть заметный будет. После такой горы идти по шоссе за отдых покажется...
   О. Иван оказался прав.
   Первую версту по шоссе мы шли так быстро и легко, как будто бы только что вышли в путь. Да и вид кругом заставляет забывать об усталости. Вся долина с белой как снег рекой посредине открывается перед глазами. Такой простор, такая роскошь природы, что не только усталость - всё решительно забываешь на мгновение и чувствуешь себя частью, невидимо связанной с этим чудесным миром, и вечность свою вместе с ним. Вот куда надо посылать всех мёртвых духом. Воскреснут!
   Ажарское шоссе, или, как оно официально называется, Военно-Сухумская дорога, не похоже на шоссе Кавказского побережья. Оно очень узкое, местами не более двух аршин. Поселенцы имеют особо приноровленные телеги для перевозки клади: маленькие и узенькие. Но чаще всего гонят лошадей вьюком. Слева почти отвесная стена скал, справа такой же отвесный обрыв к Кодору.
   Я смотрю вниз и радуюсь в душе, что отказался от мысли ехать на лошади. Идти жутко, а ехать и вовсе трудно было бы. Ведь достаточно одного движения лошади в сторону - и полетишь в пропасть. Когда идёшь пешком, если и ждёшь опасности, то только сверху: может упасть размытый дождём камень. Шоссе полно самых трагических воспоминаний: упал с лошадью поселенец, разбился вдребезги... Упала с лошадью женщина... Задавила снежная глыба...
   - А где же недавно был обвал?
   - Вот сейчас будем проходить. Называется Багадская скала. Это самое опасное место. Скалы висят над головой и часто обрываются. Мы и то зимой иногда бегом здесь бегаем: страх нападает...
   Багадская скала - это почти отвесная гора страшной высоты. Камни обнажились, и всё время слышен шум скатывающихся с горы осколков. Шоссе особенно узко в этом месте, а пропасть к реке так глубока, что трудно смотреть в неё без головокружения. Опасное место можно пройти в две-три минуты, но невольно является потребность бежать, и дорога кажется мучительно медленной.
   - Вот тут и обвал был, - говорит о. Иван.
   У самой скалы стоит передок телеги, на которой ехал поселенец. Железные шины изуродованы. Валяются мелкие камни, ещё не убранные с дороги.
   Мы идём с о. Иваном молча. Я вижу, что он спокоен, но сам не могу отделаться от своеобразного жуткого чувства. О. Иван, видимо, понимает моё состояние. Он идёт впереди очень скоро. Нарочно выбирает дорогу, хотя и по грязи, но ближе к скалам. Когда слышно, как осыпаются камни, он подымает голову и идёт ещё скорее. Я едва поспеваю за ним. Но вот дорога делает поворот, и мы выходим на безопасное место.
   Останавливаемся и смотрим назад. На солнце страшная стена камней блестит, как белые зубы, и, несмотря на красоту места, неприятно смотреть на неё.
   - Здесь прибежище орлов, - говорит о. Иван, - никто их достать не может.
   Всматриваемся: действительно, над самыми высокими уступами медленно кружатся два орла.
   - Я всегда вижу их здесь, должно быть, спокон веку живут.
   - Пойдёмте, отец Иван.
   - Пойдёмте...
   Поворачиваемся, чтобы идти. Картина меняется: вместо страшной скалы перед нами впереди низенький духан.
   Это первый наш привал.

V. Праведный Филипп

   Ближе к Латам дорога почти всё время идёт лесом. Густая тень закрывает её от солнца. Это облегчает путь. Но зато на солнце всё давно уже высохло, а здесь грязь непроходимая. Мы сначала выбираем тропинки посуше, потом видим, что это бесполезно, и шлепаем прямо по жидкой грязи.
   Всю дорогу до Лат о. Иван рассказывал мне о поселенце Филиппе, у которого нам предстояло ночевать. Рассказы эти, а потом личные впечатления создали передо мной удивительный образ праведного человека. О таких людях никто не знает. И величие их, и подвиги их так скромны по внешней форме, так лишены "блеска", что даже те, кто знает о них, вероятно, считают делом обыкновенным, чем-то таким, что иначе и быть не может. И в то же время я уверен, что в них больше глубины и подлинной святости, чем во многих "геройских" подвигах, которыми мы привыкли восхищаться.
   Филипп - это какое-то воплощение смирения, терпения и любви. Вот у кого поучиться отношению к жизни всем, кто от первой внешней неудачи подымает на себя руку! Если посмотреть на жизнь его со стороны, кажется, нет в ней никаких сколько-нибудь заманчивых внешних целей. Людям, развращённым мирской сутолокой, жизнь без таких внешних приманок должна казаться совершенно бессмысленной. Но он несёт её как святыню. Это чувство святости жизни освещает ему всё, даёт терпение переносить скорби, подсказывает, как нужно относиться к людям, и до того осмысливает и его, и всеобщее бытие, что, я думаю, самый вопрос "зачем жить?" для Филиппа звучал бы как абсолютная бессмыслица.
   Филипп долгие годы бедствовал страшно. Теперь немного поправляется, но всё же живёт не богаче бедного крестьянина нашей средней полосы.
   Он уже пожилой, с проседью. У него большая семья. Сейчас при нём жена и четверо детей. Одна дочь замужем, две дочери монахини.
   Несмотря на бедность, дом Филиппа в Латах считается "странноприимным". Пустынники, прохожие, русские, турки, мингрелы - все заходят к нему ночевать. И никогда никому не отказал он в приюте, никогда никого не отпустил без куска хлеба. И делает это Филипп совершенно просто. Вовсе не потому, что "долг" велит, а просто потому, что иначе и быть не может. Человеку надо ночевать и надо есть - Филипп даёт ему и то и другое.
   Должно быть, всех праведников испытует Бог! И Филиппу посылает испытания, одно тяжелее другого. Чуть скопит немного денег, купит лошадь - украдут. Купит корову - украдут. Быка - украдут. За два, за три последних года у него украли трёх лошадей, двух коров и быка. Для бедного поселенца это полное разорение! Ни у кого в Латах не случалось такого несчастия. Филиппу точно нарочно посылается. Но Филипп терпит так же просто, как и отдаёт последний кусок хлеба.
   Только раз впал в отчаяние, да и то Бог утешил его.
   Вот как он сам рассказывал мне об этом:
   - Украли у меня корову да тёлку. Так это было. Ночи стояли тёмные. Я уж знал, в такие ночи больше всего скотину воруют. Караулил. Привязал и корову, и тёлку на верёвку... Дело было под Николу... Заснул я с вечера. Только вдруг слышу: залаяли собаки. Бегу прямо туда, где коровы привязаны. Схватил в темноте за верёвку - обрезана! За другую - обрезана! Увели!.. Нет ни коровы, ни тёлки. Заплакал я тут. Положил три земных поклона и говорю: "Никола Милостивый, если ты меня не жалеешь, хоть детей-то моих пожалей!.." Пошёл на деревню. Разбудил всех. Беда, говорю, корову и тёлку угнали. Бросились мы догонять!.. Недалеко от Багадской скалы мост поправляли - дорогу-то и огородили. Довели они, значит, скотину до этого места, а через загородку провести не могут. Сорвали с духана дверь, положили, чтобы по двери пройти могли, да двери не хватает. Бились они, бились, тут мы их и догнали. Бросились они бежать от нас. В темноте где же поймать. Да и ни к чему. Бог с ними! Скотину-то оставили, слава Богу! Домой привёл и корову, и тёлку...
   О. Иван рассказывал мне о Филиппе, видимо, не только любя его, но и гордясь им. Когда ему приходилось говорить хорошее о пустынниках, он сейчас же спешил вставить какую-нибудь оговорку, чтобы это хорошее не показалось чем-нибудь особенным. А тут напротив. Он боялся, что я не вполне оценю Филиппа, и всячески старался дать мне почувствовать за внешней простотой и обыденностью фактов их внутреннее значение.
   - Господь видит таких людей, - сказал он, - спаси, Господи!

-----

   Латы - это небольшое смешанное поселение: тут есть и русские, и туземцы, и поляки. Оно не похоже на наши деревни. Каждый поселенец отгородил себе участок, поставил дом, рассадил сад, остальное разработал под кукурузу, картофель, фасоль - и живёт "фермером".
   Дома не жмутся друг к другу, как в наших деревнях, а отстоят на несколько сот сажен. Участок Филиппа третий или четвёртый с краю.
   Филипп оказался дома.
   Я уже так ясно представлял его себе, что теперь встретил как давно знакомого. Наружность его очень подходит ко всем рассказам о нём. Простое русское лицо. Бородка с проседью. Услужливый, но без торопливости, и весь какой-то тихий: тихие движения, тихий голос, спокойное, тихое лицо.
   Он взял вещи и повёл меня в сад, в соседнюю хату своего зятя.
   Зять с женой живёт где-то в Сухуме. О. Иван остался у Филиппа; таким образом, всё это помещение было предоставлено мне.
   Покуда я раздевался, Филипп принёс таз с водой, подошёл ко мне, встал на колени, и не успел я сообразить, в чём дело, как он принялся мыть мои ноги.
   - Что вы, что вы... я сам!..
   - Самому же неловко? - удивился он.
   - Нет-нет, очень даже ловко. Пожалуйста, не надо!
   Я с трудом уговорил отдать мне мыло.
   Он только головой покачивал, глядя на грязь, комьями отстающую от ног.
   - А смениться есть чем? - спросил он.
   - Бельё есть, а вот брюк запасных нет.
   Филипп молча стал рыться за занавеской и через несколько минут вынес оттуда тёплые фланелевые брюки, и очень доволен был, когда я облёкся в них. Брюки какой-то особенной конструкции: без карманов, без пуговиц и коротенькие по колена. Должно быть, я очень хорош был в них, потому что на спокойном лице Филиппа вдруг неожиданно засветилась лукавая улыбка.
   - Хорош? - спросил я.
   - Ничего! - ответил Филипп.
   Мы вышли на балкон, приделанный с двух сторон хаты, и Филипп показал мне своё хозяйство. Большая часть участка разделена под кукурузу, немного плодовых деревьев. Ровный нескошенный луг. За хатой пасека. Такие пасеки есть у каждого поселенца без исключения.
   Ульи строены совершенно иначе, чем в наших местах, - разумеется, не рамочные, а пеньки. Но эти пеньки не стоят стоймя, а положены набок, на жерди, плотно один к другому, сверху закрыты дранкой, на которую навалены камни. Издали пасека имеет вид сложенных в один ряд дров... Мёд тёмный, горьковатый, по преимуществу с каштановых цветов.
   О. Иван зовет пить чай.
   Внизу, около хаты Филиппа, под деревом стоит стол. Это, собственно, не стол, а длинная широкая доска, покрытая скатертью. Один конец доски лежит на пне, другой на брёвнах. Но Филипп поставил на этот оригинальный стол всё, что у него есть: мёд в чашке, непочатую баночку с вишнёвым вареньем, кукурузовый хлеб и даже бутылочку с наливкой. О. Иван не пьёт. А мы с Филиппом чокаемся и пьём из громадных гранёных рюмок. После этой "рюмки" рот мой долго не закрывается, и я не могу произнести ни слова. Не мигая смотрю я на Филиппа: он ничего себе, только головой трясёт и обтирает губы... Очевидно, наливка - сплошной спирт, но какой-то особенный, сильно отдающий сивушным маслом.
   Филипп спрашивает:
   - Не выкушаете ли ещё?
   С трудом прихожу в себя и, разумеется, отказываюсь.
   Оказывается, Филипп не пьёт, сделал это для "гостя".
   Мы кончаем пить чай в сумерках. Туман опускается с гор, и тянет холодный ветер. Где-то слышится далёкий гул: не то гром в горах, не то обвалы...
   О. Иван провожает меня до хаты и дорогой спрашивает:
   - Филипп велел спросить, не сварить ли вам на дорогу курицу?
   - Нет, спасибо, не надо... Значит, отец Иван, завтра выйдем чуть свет?
   - Очень хорошо. Покойной ночи. Спаси вас Господи.
   Я вхожу в хату и ловлю себя на странном чувстве: как будто бы вхожу в келью...
  

VI. Дорога до Ажар. - У подножия горы.

   От Лат до Ажар по шоссе двадцать четыре версты. Дорога почти всё время идёт по берегу Кодора, изредка только прячется в тенистый лес и снова придвигается к самому обрыву.
   Ближе к Латам горы сплошь покрыты лесом, носят характер холмов, хотя и очень высоких; река часто разбивается на несколько рукавов, образует небольшие острова, течёт не так бурно, и вообще во всём чувствуется что-то мирное и, право же, похожее на Филиппа!
   Местами попадаются скалы. Но и они мало похожи на Багадскую скалу, оставленную нами позади, или на Капчарские скалы, которые ближе к Ажарам. Скалы близ Лат невысоки, из мягкого плоского камня желтоватого цвета. В расщелинах растут деревья и высокая трава. А упавшие камни покрыты мягким ярко-зелёным мохом. Около таких скал идти весело. Они кажутся полуразрушенными стенами какого-нибудь старого монастыря. Дорога около них шире, и шаги чётко отдаются по крепкой дороге.
   Впереди почти всю дорогу видна поперечная цепь снежных гор. Это Нахарский перевал. Лёгкая, как облака, белая, почти прозрачная линия волнистой чертой стоит на небосклоне и кажется совсем близкой... Но куда бы ни свернула дорога и сколько бы вёрст ни прошли вы - белая линия гор видна всё так же и кажется всё такой же близкой.
   Чтобы не торопиться и не устать, мы с о. Иваном решили сделать так: час идти, четверть часа отдыхать.
   Для отдыха выбираем камни или поваленные деревья около источников. На этих источниках, в лесу, часто попадаются маленькие мельницы для кукурузы, напоминающие сказочные избушки на курьих ножках.
   На привалах о. Иван рассказывал что-нибудь:
   - Самое тяжёлое, - говорит он, - это мысль, что зря тратишь силы... Годы проходят, а ты никуда не двигаешься, не замечаешь в себе никакого духовного роста. И вот является вопрос: не уйти ли? Не начать ли жизнь сначала?.. Однажды с такими сомнениями пришёл наш пустынник к старцу Иеремии в Драндский монастырь. Старец и говорит ему: "Видал ты когда-нибудь, как гуси летят?" - "Видал, говорит". - "Знаешь ли, что летят они за тысячи вёрст?" - "Знаю". - "А зачем? Чтобы поддерживать своё племя. Так и вы, пустынники. Если и нет больших подвижников среди вас - живите! Вы хорошо делаете уже тем, что поддерживаете племя пустынников".
   О. Иван несколько раз дорогой вспоминал этот рассказ и всегда передавал его с особенным чувством: очевидно, часто он служил ему самому утешением в тяжкие минуты сомнений...
   Самое красивое место дороги - когда издали открываются каменные глыбы Капчарских скал.
   Кодор в этом месте уже. Несётся ещё стремительней. Белая пена, брызги, гул сдвигаемых по дну камней делают его похожим на водопад.
   Солнце стоит прямо над долиной, и река между тёмных сжатых гор блестит так ярко, что больно смотреть на неё. Нет больше широких, открытых далей. Точно сторожевые замки, стоят серые неприветливые скалы на берегу злой, седой реки и заслоняют собой всё - и мягкую линию гор, и ясное, открытое небо.
   В одном из самых узких мест проложен мост. Эти мосты через горные реки буквально висят в воздухе. Их делают турки для перевозки дранки на вьюченных лошадях. Укрепить их в реке, разумеется, нет никакой возможности, и мост держится двумя своими концами. Когда идёшь по нему, он ходит ходуном, скрипит и качается, как качели, и если бы волны могли захлестнуть его, они снесли бы весь мост как щепку!
   На полпути о. Иван говорит:
   - Сейчас будет хорошая поляна - можно чайник скипятить, поесть и отдохнуть как следует.
   - Да, я устал; без отдыха, пожалуй, не дойду.
   - Ничего нет удивительного, - говорит о. Иван свою любимую "ободряющую" фразу, - я и то усталость чувствую. Скорей удивляться бы надо, если не устали.
   Мы выходим на великолепный зелёный луг. Совсем как в наших северных лесах, где-нибудь за Окой. Только вместо дубов на лугу стоит несколько громадных деревьев грецких орехов.
   Выбираем одно такое дерево подальше от дороги. Складываем сумки. Натаскиваем камней - быстро получается целая столовая: стулья, стол, буфет, а в нескольких шагах и кухня.
   - Мы быстро идём, совсем по-пустынному, - говорит о. Иван, - можно отдохнуть больше часа.
   - Мне бы хотелось сегодня же подняться на гору и ночевать у кого-нибудь из пустынников.
   - Успеем вполне. Пойдём прямо к отцу Никифору. Это опытный старец. Под его руководством я полагал начало своей пустыннической жизни. Недалеко от него келья другого пустынника, отца Герасима. В ней ночевать удобнее: просторная, чистая келья. А самого отца Герасима сейчас нет. Он строится на другом месте - уходить отсюда хочет.
   - Куда?
   - Думает где-нибудь ближе к монастырю жить.
   - Это зачем?
   - Чтобы с поселенцами дела не иметь.
   - Разве не всё равно, к поселенцам или к монахам обращаться?
   - Нет, тут особая причина... На него женский пол производит слишком резкое впечатление... А здесь у поселенцев приходится видеть женщин. Он долго колебался. Хорошее место у него, уходить не хотелось. Теперь решил окончательно. Совсем не могу, говорит, здесь. Строится на горах за Новым Афоном. Конечно, не у всякого так: одному одна страсть даётся, другому - другая...
   - А по-моему, - прибавил он, подумав, - женского пола в монастыре даже больше. Со всей России приезжают... Да... всякому своё... такая уж особая страсть ему дана... Только что, он хорошо себя держит... в борении... Слава Тебе, Господи... Вот уйдёт отец Герасим - я, может быть, в его келью перейду... Тоже не решусь никак... Боюсь ошибиться...
   - Что так, разве у вас плохо?
   - Далеко живу! Дальше всех - на самом хребте... Не знаю, хорошо ли так... У отца Герасима рядом отец Никифор, опытный, духовной жизни старец. Может быть, для начала лучше так... И отец Никифор уговаривает...
   - Вы разве недавно в пустыне живёте?
   - Не очень давно, лет десять... Одному, без старца, трудно пока...
   - Почему же переходить сомневаетесь?
   - Боюсь ошибиться, - повторил о. Иван.
   - В чём может быть ошибка?
   - Как в чём? У нас опытные старцы учат, что никогда без крайней нужды переходить не надо. Часто бывает так: выберет пустынник место, поставит келью, проживёт год-два, и вот начинает ему казаться, что дело у него плохо ладится, потому что местность плохая. "Вот кабы там, думает, на той бы горе келью поставить, совсем бы другое было". Это самое первое искушение на пути. Иной по неопытности поддастся, уйдёт... Ну, и не жилец после этого в пустыне! всё ему будет казаться, что не на том месте живёт. То на одну гору, то на другую потянет, пока не замотает вконец... Вот я и боюсь уходить из своей кельи, не ошибиться бы, думаю...
   Мы давно уже кончили с о. Иваном и есть, и пить. Но подыматься не хочется. Так хорошо лежать под деревом. Буграстые корни кажутся удобней всякой подушки, а густая листва закрывает мягкою тенью лучше всякого одеяла. И тело так приятно болит от усталости, и нагретая, влажная от дождей трава пахнет медом.
   - Пора идти, - говорю я, не двигаясь.
   - Пора идти, - улыбается о. Иван.
   Лежим ещё некоторое время молча, в полудремоте...
   - А всё-таки надо идти!
   После отдыха первое время усталость ещё чувствительнее. Но пока мы собираем вещи, спина начинает разгибаться свободней, и ноги понемногу приходят в себя!
   Снова отправляемся в путь. Дорога всё такая же, крутых подъёмов нет, но горы кругом становятся всё выше. На вершинах появляются бурые лысины и даже узкие полоски нерастаявшего снега. Недалеко от Ажар мы переходим реку ещё более бурную и стремительную, чем Кодор. Должно быть, за свой снежно-белый цвет она называется река Зима. Кодор поражает силой, размахом, а река Зима - какой-то бешеной яростью. Положительно не можешь отделаться от впечатления, что перед тобой не река, а какое-то злобное и страшное живое существо.
   Я тороплю о. Ивана. Мне хочется засветло подняться к о. Никифору. Тем более что у нас впереди ещё один большой отдых, у подножья горы, в духане. Мы решили не задерживаться больше, а там зато напиться чаю, запастись провизией и отдохнуть как следует.
   Но вышло всё иначе...

-----

   В духане Чхалта два отделения. В одном - бакалейная лавка и бурдюки с вином. В другом - нечто вроде нашей плохой пивной или чайной. Окна маленькие, под навесом. В духане полутемно и сыро, как в пустом сарае.
   Мы вошли в этот "сарай" и были поражены странным зрелищем.
   За большим столом, свесив голову и почти свалившись под лавку, спал, видимо, совершенно пьяный старик. Собака взобралась передними лапами на стол и ела около него обгрызки хлеба. Тут же, не обращая никакого внимания на собаку, сидел монах с листом белой бумаги и карандашом в руках и в страшном возбуждении говорил какому-то человеку, тоже пьяному, стоявшему посреди комнаты в растерзанном виде, без пояса, босиком:
   - Ворожи! Ворожи!.. Говорю, уйди... говорю тебе, уйди!.. Анафема! Анафема!..
   И монах при этих бессвязных словах благословлял пьяного широким крестом.
   - Знаешь ли ты, что пишешь-то, - тянулся к нему пьяный, - я больше твоего понимаю. Пустынник. Пьяница!
   Монах вскочил. И, потрясая в воздухе измятой бумагой, закричал ещё возбуждённей:
   - Ана-фе-ма!.. Ана-фе-ма!..
   Пьяный обратился к нам:
   - Вы простите нас... Выпили... Мы вас не побеспокоим...
   Пьяный придвинулся ко мне совсем близко и в упор вглядывался в меня странными, немигающими глазами.
   - Какой же я вам судья? Пожалуйста, не беспокойтесь. Я вас нисколько не осуждаю.
   - Вот благодарю! Сразу господина видно!.. А ты - ерунда!.. Пустынник... Какой ты пустынник!
   Монах подбежал ко мне. В одной руке у него трепалась бумага, другой он судорожно крестил воздух и, нелепо гримасничая, приговаривал:
   - Анафема! Анафема! Анафема!..
   Повернулся и бросился на улицу.
   Я посмотрел на о. Ивана. Он стоял бледный как полотно.
   С улицы доносился крик монаха:
   - Ворожи! Ворожи!.. Анафема!.. Уйди!.. Уйди!
   Безобразная ругань и ещё чьи-то голоса.
   - Этакое искушение... Спаси, Господи, - со слезами в голосе сказал о. Иван.
   Я чувствовал, что о. Ивану до боли обидно, что я начинаю своё знакомство с пустынниками такой страшной сценой. Я сказал:
   - Не надо так расстраиваться, отец Иван; ведь он - душевнобольной.
   О. Иван посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом:
   - Я не сужу его... Я знаю, что он больной... Да многие ли поверят этому? Скажут - пьяный! А называется пустынником. Может быть, и все они такие же. А как нам быть? Мы и убеждали его, и просили. С ним ведь проходит это - тогда он всё понимает... Доказывали ему, что нельзя с такой болезнью в пустыне жить. Нет! Не слушается...
   На улице послышались шум, возня, крики. И через несколько минут к нам вбежал тот же монах, ещё какие-то люди и стражник.
   - Я сидел... пил чай... Прибежал, изругал всех... Забрать его!..
   Монах, видимо, ничего не понимал, что делалось вокруг него, и по-прежнему дико, бессвязно выкрикивал ругательства и благословлял стражника, который хватал его.
   - Ворожи!.. Уйди!.. Анафема!.. Анафема!..
   - Уйдёмте отсюда, - сказал я о. Ивану.
   Он обрадовался и заторопился:
   - Я и то хотел попросить вас. Не могу я больше видеть этого... Тяжко... Очень тяжко... И сам даже не знаю, почему так. Никогда так не было... Значит, зачем-нибудь надо, - в раздумье продолжал он, торопливо складывая вещи, - у подножья горы вон что увидели... Спаси, Господи... Этакое искушение... Видно, так Богу угодно...
   Наш уход из духана похож был на бегство.
   Мы шли молча и так скоро, как не шли и в начале дороги. А сзади всё ещё доносилось:
   - Ворожи!.. Уйди!.. Анафема!..
   Когда мы прошли с версту и всё стихло, и даже гора, под которой стоит духан, скрылась из виду, о. Иван сказал:
   - Это вы верно сказали, что он - душевнобольной. В пустыне многие кончают так. Придёт неподготовленный, руководителя опытного нет - бросается на одно, на другое, начинает не в меру молиться, не в меру поститься... А дьявол тут как тут - собьёт, замотает, и человек погиб... Был один пустынник у нас. Пришёл и сразу начал с самых трудных подвигов: не ел, не спал, ночами молился... И вот начало ему казаться, что, когда он стоит на молитве, вся земля колеблется. Рассказал он об этом одному из братьев-пустынников. Тот говорит: "В прелесть это ты впадаешь. В искушение. В гордость! Мнишь себя подвижником: брось! Больше тебе есть да спать надо". Конечно, не послушался и сам в себе думает: "Это мне Господь знамение посылает за ревность мою да за подвиги. Все мне завидуют..." Дальше - больше. Представляться разные образы начали. Видит раз - стоит перед ним экипаж, запряжённый парой лошадей. Он будто бы садится и едет кататься. Потом пришёл в себя: оказывается, залез в колючки, искололся весь... Ну, говорит, теперь я вижу, кто это мне знамение посылает!..
   - А этот монах, которого мы видели в духане, давно болен?
   - Этот-то давно... Он, собственно говоря, и в пустыню к нам такой пришёл. Нас все осуждают: вот как ваши пустынники безобразничают. А чем мы виноваты? Он к нам из монастыря больной пришёл...
   - Что такое он пишет на бумаге?
   - Да так... Бессвязные слова... Ничего понять нельзя. Как говорит - так и пишет... Ну, я рад, что мы ушли. Так нехорошо было. Так смутило меня это - сам на себя удивляюсь. Не раз я видел его таким и никогда не чувствовал такой тяжести... Искушение...
   - Где же теперь отдыхать будем?
   - Перед самым подъёмом на гору. Там хорошо - никого нет. А к отцу Никифору успеем ещё.
   Не доходя с версту до Ажар, мы свернули с шоссе и цельником, по высокой траве, подошли к узкой горной тропинке.
   Прошли меньше полверсты, но сразу почувствовалось что-то другое: горная тишь охватила нас. И на шоссе было безлюдно и тихо. Но всё же веяло чем-то жилым. Здесь, у самой горы, на опушке леса, за густою стеной травы - всё стало иным: не слышно, как шумит Кодор, не видно дороги, по которой ходят и ездят люди, нет духанов, вьюченных лошадей, поселенческих хат.
   Дикая сцена в духане встретила нас на рубеже между последним населённым местом и пустыней, где нет никого, кроме зверей, птиц, леса, безмолвных гор и нескольких странных людей, оставивших внизу всё и ушедших жить со зверями и птицами.
   Недолго отдыхали мы с о. Иваном. Хотелось, несмотря на усталость, скорей идти дальше. Уйти совсем, чтобы даже самые смутные впечатления оставленного внизу мира исчезли окончательно.
   Молча встали мы с о. Иваном и начали подыматься в гору...
  

VII. О. Никифор

   Мы выходим на просторную, открытую поляну.
   Я вглядываюсь. Келью посредине поляны видно ещё совершенно ясно: она похожа на небольшую, низенькую крестьянскую избу.
   О. Иван показывает мне рукой на другой конец поляны и радостно говорит:
   - А вон и отец Никифор! Слава Богу! Теперь, значит, всё хорошо будет. Я боялся, что он ушёл в церковь.
   Быстрым, бодрым шагом навстречу нам шёл старик невысокого роста. Очень худой. С маленьким личиком и громадной белой бородой.
   О. Иван представил меня:
   - Вот наш московский гость, о котором говорил брат Сергий.
   - Пожалуйте, пожалуйте, - совершенно молодым голосом быстро и звонко сказал о. Никифор.
   Меня поразили его глаза, и даже, вернее, взгляд его. Он не смотрел прямо и пристально. А взглядывал искоса, боковым острым взглядом. Глаза у него очень большие, серые, светлые. И от этого странного бокового взгляда является почти физическое ощущение, что видит он дальше, чем обыкновенный человеческий глаз.
   Я почувствовал сразу, что передо мной не просто "хороший человек", а какое-то явление высшего порядка.
   И о. Сергий, и о. Иван очень понравились мне. Я видел в них людей, ушедших далеко в духовном отношении, понимал, что есть у них чему поучиться. Но тут было другое. И с о. Иваном, и с о. Сергием я всё же стоял на каком-то общем уровне: пусть они выше, я ниже, но мы величины соизмеримые. А здесь разница не качественная, а по самому существу. Просто совсем другое. Про о. Никифора нельзя сказать, что он "лучше" о. Ивана. Он не соизмерим ни с кем другим. Точно и я, и о. Сергий, и о. Иван - люди, а о. Никифор - некое существо иного порядка...
   И было странно видеть, как он хлопочет с умывальником, с полотенцем, с чайником. Но и в этих мелочах было что-то особенное, и отношение к его словам, часто шутливым, тоже особенное...
   Он подавал своё грубое полотенце и на мои слова "Спасибо, у меня в сумке есть своё..." возражал:
   - Уйдёте, будете своим утираться. А здесь моим утирайтесь.
   И в тоне, и в лице его было что-то такое, отчего сразу становилось ясно, что надо делать так, как он говорит.
   Вначале несколько раз на такие мелочи я как-то по инерции возражал ему. Он окидывал меня своим боковым острым взглядом и сейчас же соглашался:
   - Хорошо, хорошо... Как лучше! Делайте, как лучше!..
   Пока мы приводились в порядок, о. Иван рассказывал о. Никифору о встрече в духане с больным монахом.
   - Вы сказали, что он душевнобольной? - обратился ко мне о. Никифор.
   - Да. Я в этом уверен.
   - Очень рад такому гостю, - неожиданно, скороговоркой бросил мне о. Никифор.
   Ушёл к себе в келью. Принёс хлеб. Поставил на стол посуду и подошёл ко мне.
   - Вы знаете, - сказал о. Никифор, - в монастыре, может быть, и больше душевнобольных, да их не видно, а в пустыне видно. В пустыне всё делается видно. Здесь на виду стоим. На горе! Там и то и другое незаметно может быть, а здесь какой ни на есть, а должен быть конец: или спасёшься, или погибнешь. Здесь человек неузнанным не проживёт.
   О. Никифор говорил очень складно, ясным, молодым голосом. Но в словах его было ещё что-то другое, какая-то особенная убедительность. Не возникало даже тени сомнения или попытки не соглашаться. Как будто бы то, что говорил о. Никифор, было не какое-либо "его мнение", а "то самое", "наверное" - и это надо было не обсуждать, а просто слушать.

-----

   До поздней ночи просидели мы на поляне с о. Никифором.
   Кругом чёрной стеной стоял лес. Острые зубцы вырисовывались на светлом, звёздном небе. По всей поляне, точно восковые свечи, вспыхивали и гасли летающие светляки. Я видел их и раньше на Кавказе, но никогда не мог представить себе такого количества. Тысячи, тысячи таких огней горело в лесу. И откуда-то издали несся странный тревожный звук: "У-гу!.. Угу-гу!.." Точно где-то далеко-далеко звал к себе человеческий голос.
   Это кричал филин.
   О. Никифор говорил тише. Наклонялся близко ко мне. Глаза его и в темноте были всё такие же острые и ясные. Белую бороду ветер отдувал в сторону, и весь он казался сказочным лесным дедушкой...
   - Я в миру скверно жил, - говорил о. Никифор - а о пустыне с самого детства думал. Тут таинство. Вы послушайте-ка, милый братец. Был я приказчиком галантерейного магазина. Потом сам хозяином стал. Богато жил. Жена была хорошая, тихая... А я жил очень скверно. Всё, что в голову приходило, то и делал, точно узнать хотел, что из этого выйдет. Мать у меня была. Она говорила мне: "И день, и ночь о тебе молюсь, а ты всё живёшь по-прежнему". Я просил: "Не бросай, ещё молись". Жена померла скоро. И стал я чувствовать: пока от денег не освобожусь, ничего не выйдет. А отдать их сил нет. И стал я сам себя обманывать: вместо того, чтобы просто отдать, - мотать их. Решил всё извести! Извёл. И вижу тогда, что могу. Но всё ещё связан был.
   Только когда к Новому Афону подъезжать стал, почувствовал, что освобождаюсь. Долго на Новом Афоне жил, а сам всё о пустыне думал. Терпел, терпел. Нет, вижу, надо идти... И ушёл... И вот какое таинство! Едва не погиб в пустыне. Рассудка было лишился.
   О. Никифор отвернулся и долго смотрел в темноту.
   - Как же это случилось, отец Ники

Другие авторы
  • Малеин Александр Иустинович
  • Романов Иван Федорович
  • Бибиков Виктор Иванович
  • Ключевский Василий Осипович
  • Хмельницкий Николай Иванович
  • Шевырев Степан Петрович
  • Волховской Феликс Вадимович
  • Цеховская Варвара Николаевна
  • Ведекинд Франк
  • Пигарев К. В.
  • Другие произведения
  • Дружинин Александр Васильевич - Полное собрание сочинений русских авторов.- Сочинения В. Л. Пушкина и В. Д. Веневитинова
  • Жанлис Мадлен Фелисите - Галатея или статуя через сутки по своем оживлении
  • Аксаков Константин Сергеевич - Избранные стихотворения
  • Жданов Лев Григорьевич - Русь на переломе
  • Лондон Джек - Осада "Ланкаширской королевы"
  • Байрон Джордж Гордон - Отрывки из "Чайльд Гарольда"
  • Пушкарев Николай Лукич - Стихотворения
  • Ходасевич Владислав Фелицианович - Безглавый Пушкин
  • Веселовский Юрий Алексеевич - Стихотворения
  • Островский Александр Николаевич - Тушино
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 307 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа