Главная » Книги

Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор, Страница 3

Свенцицкий Валентин Павлович - Граждане неба. Моё путешествие к пустынникам Кавказских гор


1 2 3 4 5 6

фор? - спросил я.
   О. Никифор молчал.
   О. Иван тихо сказал:
   - Не так молился...
   - Как случилось? - снова начал о. Никифор. - Не так молился. Десять лет жил - и всё не так. Едва не погиб. Бога в зрительном образе представлял. Молюсь и вижу на небе Господа Иисуса Христа одесную. Думаю, ему кланяюсь. А это - демон. Этакое таинство. Братия указывала мне: не надо так молиться. Слова эти, аки копьё, сердце поражали, обозлюсь - уйду. И опять молюсь по-своему. Теперь я дар имею: как войду в церковь, вижу, кто из братии так молится... И ведь таинство какое, милый братец! Молюсь, бывало, вижу зрительно пред собой самого Господа. Устанет ум смотреть, хочу его оттуда назад свести, а демон новую картину открывает, полчище ангелов. Опять интересно для ума - опять смотрю... Хочу оторваться - опять новое является... До того измучился, чувствую, ещё немного - и ум сам пойдёт туда и как бы отделится от меня, и я тогда сойду с ума. Приходит один монах, и я говорю ему: "Сегодня или завтра я с ума сойду". - "Да что ты, отец, ни из чего этого не видно". - "Не видно, потому что это таинство. А мне самому видно". Сам уж и бороться не могу. Что же, думаю? Господи, пощади создание Своё!.. Вечером прочёл я вечерню, лег спать. Ночью встал акафист читать. И вот таинство, милый братец; чувствую, как сама благодать входит в меня. Читать не могу. Стою недвижим. Дух овладевает плотью... Чувствую - всё переродилось. Всё стало живое. И такая тишина и мир, что передать не могу. И слышу: "Ищи в сердце!" Тут я всё понял. Стал благодарить Господа... Пощадил создание Своё. Слава Тебе, Господи... Другим человеком стал. И тогда я пошёл! То есть, как пошёл? Летел! Не то чтобы я представлял себе, что лечу, а прямо не знаю, что со мной делается: лечу как стрела, и каждый день всё новое, всё новое открывается, и главное, чувства все - живые. Так длилось года четыре. А уж как дьявол старался в это время. Я чувствовал его приближение издали. А придёт - подойти боится. Видит, что я могу не пустить его... Теперь опять трудное время наступает для меня. Помоги, Господи! Надо мне безмолвие. Как ушёл из Драндской пустыни, так и стал на одной точке. Не двигаюсь...
   - Почему же вы ушли из Драндской пустыни?
   - Испугался! - неожиданно ответил о. Никифор.
   - То есть, как испугались?
   - Разбойников испугался. Придут, отнимут всё - и нужное, и ненужное - это я, ничего, терпел. Но потом бить начали - не вынес! Бывало, встанешь на молитву, а сам думаешь: вот-вот сейчас придут разбойники. И молиться не можешь. Один раз стою на молитве, входит человек и спрашивает: "Корову не видел?" - "Нет! Какая же здесь может быть корова!" - "Выходи, говорит, выходи из кельи". Взял меня за руку и тянет. Иду за ним - смотрю: у стены двое ещё притаились; как вышел я, прямо ко мне бросились. Приставили кинжал острием к сердцу. Не боялся нисколько, только об отдании живота думал: "Господи, пощади создание Своё!" - "Деньги, говорит!" - "Нет, говорю, какие же у нас деньги!" Поискал-поискал - нашёл две копейки. Дал. Взяли! Один только обозлился, ударил по щеке кинжалом, не острием. Другой взял вот так рукой за щеку, посмотрел, не разрезал ли. "Нет, говорю, ничего, не разрезал". Грозит мне: "Никому не сказывай!" - "Не скажу..."
   А один раз умалишённый пришёл. Этот не грабить, а так. Да буйный. Ударил меня в грудь концом палки. Палка была крепкая, из пальмы. Сжался я весь в угол. Ну, думаю, если ещё раз ударит - конец! Господи, пощади создание Своё! Нет, не тронул больше. Один брат со мной жил. На него бросился. Так ему все зубы выбил. Кровь изо рта льётся. Я говорю: "Господи, да не бей ты его. Что же ты делаешь!" Ушёл, слава Тебе, Господи. Оставил... Да... Много всего было...
   - Отец Никифор, - сказал о. Иван, - а ведь им отдохнуть нужно.
   - Да-да... С дороги надо отдохнуть, - заторопился о. Никифор. - Что же это я. Пойдём, отец Иван, проводим.
   До кельи о. Герасима, где я должен был ночевать, дорога идёт лесом. На поляне казалось светлее от звёздного неба, а в лесу совсем темно. О. Никифор просит меня дать ему понести мою сумку.
   - Нет-нет, я сам. Что вы, отец Никифор.
   - Ведь вы крутых косогоров боитесь?
   - Боюсь.
   - Там косогор будет - вы с сумкой не пройдёте.
   Я отдаю её.
   И когда сумка уже в руках о. Никифора, он тихонечко смеётся и говорит:
   - Я пошутил, косогора не будет.
   Келья о. Герасима, которую он бросил и сам ушёл строиться на другие горы, поближе к монастырю, имеет жилой вид. На столе стоит чашка, восковая свеча. На гвозде висят полукафтанье и чётки.
   - Вам будет покойно здесь. Спите с Богом, - говорит о. Иван.
   Прощаемся. Уж совсем перед тем, как уходить, о. Никифор говорит мне:
   - Об отце Иларионе и о монастыре я вам вот что скажу: был он здесь. Были и другие братья. Внизу, под горой. Много спорили. И вот, когда я ушёл от них и поднялся к себе на гору, вдруг увидел перед собой на одно мгновение - аки молния блеснула - воина. И сказал воин: "Поздно строить монастыри!" Ну, спаси, Господи, отдыхайте.
   Он по-светски подал мне руку.
   - Утром я разбужу вас, - сказал о. Иван.
   Будить меня не пришлось.
   Когда я встал и вышел из кельи, солнце ещё не поднялось из-за гор и утренний туман дымился над дальним лесом.
   Поляна, на которой стоит келья о. Герасима, гораздо меньше, чем у о. Никифора. Лес придвинулся совсем близко: с одной стороны кельи - поднимаясь в гору, с другой - спускаясь уступами. Около кельи разбит небольшой огород. Посажены картофель и несколько кустов фасоли. Из-за леса поднимается хребет снежных гор, и общее впечатление от всего совсем иное, чем у о. Никифора. Там весёлое, открытое, ровное место. Здесь - глухое, замкнутое, одинокое... Зелень густая, тёмная. И келья хоть и больше, чем у о. Никифора, но неуютная, почти враждебная.
   Когда пришёл о. Иван, я сказал ему о своих впечатлениях. Он согласился со мной, но прибавил:
   - А я не люблю открытых полян. Такие места нравятся мне больше.
   Снова, по той же тропе, что и вчера ночью, пошли мы к о. Никифору. Недалеко от кельи - колодец. Стоит крест. Земля чёрная, холодная от сырости. В лесу глубокая тень. Травы мало. Сухие листья лежат, как перина, и нога тонет в них.
   Чем ближе к поляне о. Никифора, тем выше и реже становится лес. Светлеет. На открытых местах яркими пятнами выбивается зелёная трава.
   На самом краю поляны о. Никифора стоит маленькая-маленькая копна сена, аккуратно покрытая навесом от дождя.
   - Зачем это сено отцу Никифору? - спрашиваю я о. Ивана.
   О. Иван улыбается.
   - Продаёт.
   - Продаёт? Да кому же оно здесь нужно?
   - Поселенцам.
   - Как же они берут его отсюда?
   - Да отец Никифор на себе носит.
   - С горы?
   - Да. Так по охапке и носит.
   - За сколько же продаёт он это сено?
   - За три рубля с доставкой, - смеётся о. Иван. - Поляна хорошая, - прибавляет он, видимо, любуясь открывшимся видом.
   Действительно, поляна хорошая!
   Ровный зелёный скошенный луг. Маленькая келья. Огородик около неё. А по краям такой славный смешанный лес: тут и дуб, и липа, и сосна. Дальних гор не видно, и, если забыть дорогу к о. Никифору в гору и безлюдье кругом, можно подумать, что это не келья пустынника, а приветливая лесная сторожка.
   О. Никифор ждёт нас у кельи.
   Подходим.
   Я спрашиваю о. Никифора, можно ли его снять.
   Он улыбается и говорит:
   - Что же выйдет? Келья, а около неё старик-пустынник: само дело велит сняться!
   Я снова рассматриваю его. И снова, теперь уже при дневном освещении, он производит на меня впечатление не человека, а лесного дедушки. Снова поражают глаза его, острый боковой взгляд. И непередаваемое, почти физическое ощущение, что взгляд этот видит самое сокровенное в душе.
   На столе уже расставлены стаканы, стоит чайник с кипятком, нарезан хлеб, и в большой чашке дымится вареный картофель.
   О. Иван читает молитву. Громко, отчётливо. О. Никифор делает "возглас" шёпотом, точно вздыхает, слышны только отдельные слова:
   - Молитвами святых отец наших... Господи... помилуй нас...
   Садимся за стол, и о. Никифор начинает угощать нас. Сегодня разговенье: первый день после Петровского поста. О. Иван принёс из монастыря в подарок о. Никифору рыбу-кутум. У меня с собой сыр и консервы. О. Никифор пробует всё охотно, ест и хвалит:
   - Такого сыру никогда не ел!.. Рыба-то необыкновенная какая-то...
   Меня он уговаривает:
   - Вы мало едите. Вам больше надо есть. Дорога трудная впереди.
   О. Иван вспоминает, как побывал у пустынников один иеромонах и потом осуждал их:
   - Ничего особенного в них нет. Едят по два раза в день.
   О. Никифор слушает внимательно и очень серьёзно говорит:
   - Так и надо. Мы не можем слишком сильно поститься. Господь от человека требует не голода, а подвига. Подвиг - это то, что может человек сделать самого большого по своим силам, а остальное по благодати. Силы наши теперь слабые, и подвигов больших Господь с нас не требует. Я пробовал сильно поститься. И вижу, что не могу. Истощаюсь - нет сил молиться как надо. Однажды так ослаб от поста - встать правила прочесть не могу. Господи, думаю, пощади создание Своё. И слышу в сердце: не вставай - лежи, пока поправишься. Так Богу угодно...
   После чая о. Никифор и о. Иван предложили пойти гулять.
   - Покажем вам наш лес, - сказал о. Никифор.
   Мы спустились немного вниз и пошли некрутым косогором, без тропы, прямо по лесу, по мягким прошлогодним листьям. Дошли до маленькой кельи о. Никодима. Посидели около неё. И снова вошли в лес. Спустились ещё ниже, до глубокого, глухо заросшего оврага. Через овраг перекинут мост: громадная пихта с густыми, теперь полусгнившими ветвями.
   - Этому мосту, - сказал о. Иван, - лет пятнадцать будет. Рубил пустынник дерево, а оно не вниз упало, а поперёк оврага. Приделал он перила, обрубил с одного боку ветви, и вышел мост.
   Это место одно из самых красивых в лесу о. Никифора. А в общем весь лес напоминает среднюю полосу России. Не очень высокие дубы, липа, вяз, орешник. Открытые поляны. Тёмные, поросшие густой зарослью овраги. Пахнет грибами, прелыми опавшими листьями и какой-то травой, напоминающей нашу мяту.
   Мы идём всё по новым местам. Но, к удивлению моему, выходим к тому же месту, откуда вошли: по этим горам и оврагам совершенно теряешь направление.
   Солнце стоит высоко. Поляна о. Никифора залита ярким светом. Меня снова тянет в лес.
   - Я пойду похожу, отец Никифор.
   - Идите, идите. К четырём часам ждать вас будем: слушать вечерню.
  

VIII. Вечерня. - "Таинства". - Ночь.

   Мы пили чай и разговаривали с о. Никифором не в келье, а на маленькой терраске сбоку кельи. Такие терраски делают себе все пустынники, главным образом, для зимы, когда так заносит снегом, что никуда, кроме как на эту терраску, нельзя выйти.
   Теперь о. Никифор попросил в самую келью.
   Внутри она гораздо меньше, чем кажется снаружи, да ещё перегорожена надвое, так что каморки крохотные. Из первой каморки во вторую, где стоит аналой и угол завешен иконами, - низенькая дверь. На двери надпись крупными буквами: "Имей в уме и сердце всегда молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго".
   О. Иван встаёт за аналой. Справа, около окна - о. Никифор. У стены, ближе к двери - я. Мы почти касаемся друг друга. В маленькое окно виден край ярко освещённой поляны, а в келье полумрак, точно поздним вечером. Вся келья почему-то похожа на тёмную, старую икону. И пахнет так же: кипарисом, ладаном и воском.
   О. Иван читал по-монашески, не возвышая и не понижая голоса, не придавая словам никакого выражения. Это по-церковному и в высшей степени мудро, потому что всякое своё выражение делало бы чтение его личным, человеческим, а теперь оно было простой формой и потому по содержанию легче могло стать нашим общим.
   О. Никифор часто кланялся глубоким, медленным поклоном. Стоял строгий, сосредоточенный.
   Мир остался где-то далеко, как внешнее, чуждое нам. На вершине горы, в маленькой "кипарисовой" келье, у едва мерцающей лампадки мы становимся единой душой и касаемся иного мира, невидимого, Божьего...
   - Свете тихий... - запел о. Иван также по-монастырски, почти на одной ноте.
   И о. Никифор подпевал ему тихим голосом, похожим на вздох:
   - ...святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго... Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе... Пришедше на запад солнца... видевше свет вечерний... поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога...
   К горлу подступает незнакомое чувство не то восторга, не то умиления, но, во всяком случае, какого-то большого и нового для меня счастья.
   Я сознавал ясно: это не моё, не мною достигнутое состояние, не мне открытое. Как будто бы вошёл я в чужое святая святых и подсмотрел то, что мне не принадлежало. Но это "святое" на одно мгновение коснулось и меня.
   Когда после вечерни мы вышли из кельи, мне всё время, до самого позднего вечера, казалось, что служба ещё идёт, что каждое наше движение, каждый наш шаг, каждое наше слово имеет какое-то отношение к службе, является как бы продолжением её, и потому невольно хотелось говорить тихо, благоговейно, серьёзно.
   О. Никифор сказал мне:
   - Когда пойдёте в свою келью, я пойду с вами... Мне надо нечто сказать вам.
   В другое время я удивился бы этой фразе. Теперь принял её так, как будто бы ждал, что она будет сказана. И просто ответил:
   - Хорошо.

-----

   То, что сказал мне о. Никифор, не было проповедью. Нельзя назвать и исповедью.
   Он пришёл ко мне, сел за маленький столик, который стоял около койки, и начал так:
   - Мне надо сказать вам, милый братец, о неких таинствах духовной жизни. Вы простите меня, ради Христа.
   С первой же встречи с о. Никифором, вечером, на поляне, у меня было какое-то смутное, но неотступное чувство, что о. Никифор страшно близок к тем переживаниям, которые по-церковному принято рассматривать как общение с личными началами потустороннего мира: "бесами", "демонами" и т. д. В улыбке, во взгляде, даже в голосе о. Никифора было что-то неуловимое, но всё время заставляющее ставить его в какую-то личную связь с этой мистической областью потусторонней жизни.
   Теперь этот вечер и странная речь его вполне подтвердили моё неясное чувство.
   - Вот какое таинство, милый братец: часто я вижу бесов... Призраками, вроде как тень в лунную ночь. Особенно сильно действуют они от одиннадцати до часу ночи. Громадная какая-то работа у них совершается в это время. В эти часы труднее всего молиться. Зато, если преодолеешь тяжесть душевную, особенно хорошо чувствуется: тишина, благодать, всё живое! Первый раз увидел я их во время чтения акафиста. Как раз после того как, рассказывал я вам, спас меня Господь от безумия и открыл, что не так молюсь... Долго перед этим голос их слышал. Как встану на молитву, слышу, шепчет на левое ухо - на правое не смеет! Прислушиваюсь к шёпоту и в рассеяние прихожу - молиться не могу. А тут увидел их вовне: стоят два беса. Третий, чувствую, внутри меня есть, постоянный. Один бес говорит другому: "Входи в него". А тот отвечает: "Не могу". Значит, Господь по благодати власть мне в то время над ними дал; иной раз слышишь - говорит тебе бес: "Разбей чайник!" А я уж могу ответить: "Нет, не разобью! Ну, а дальше что?" И он скрываться не может - говорит всё по порядку, пока не признается и в том, зачем пришёл. Этакое таинство! И ведь всё это в разуме, и всё живое!
   Было со мной вот ещё какое таинство, милый братец: вижу я, будто бы предо мной область тьмы. И сам я стою в этой тьме, а область света за большою высокою стеною, и я знаю, что там область света. Часто виделось мне это, и каждый раз хочу и не могу перейти через стену. Потом открыл Господь: бес мешает! После того как победил я его и перестал он на левое ухо шептать, я всё-таки не поверил, что вовсе он оставил меня. Не может, думаю, быть. И правда, стал замечать: начнёшь молиться, а он вон где шепчет и отсюда на ум действует!
   О. Никифор показал рукой, откуда шепчет бес: область ниже сердца.
   - Стал внутрь умом обращаться, чтобы посмотреть, что есть в сердце, - не пускает! Как напрягусь - боль в этом месте нестерпимая, - опять показал он на прежнее место, - опять ум назад возвращаю. Своих сил бороться не хватает. Молюсь: Господи, пощади создание Своё!.. И вот открылось таинство. Что бы вы думали? Точно покрывало с сердца спало, и обратились у меня глаза внутрь, и увидел я сердце таким, какое оно есть: маленькое-маленькое, а посреди его вижу змея, тоже маленького. Пока страсти спокойны, стоишь на молитве, и змей спокойно лежит, будто бы неживой, не шелохнётся; как страсти просыпаются, так и он шевелится. Господи, помози! Стал молиться. Долгое время так всё шло. Только однажды смотрю - нет в сердце змея! Неужто, думаю, совсем ушёл? Да нет! Чувствую, что во мне, а в сердце не вижу. Молюсь Господу. И было мне откровение этого таинства: смотрю раз и вижу его ниже сердца! Только не маленький он, как раньше, а громадный... Из сердца вышел и ниже стал жить. Смотрю - ужасаюсь! И вот вижу: просовывает он голову, открывается пасть и берёт из моего сердца нечто. И тут же разом почувствовал я, что стал пустой. Что же бы вы думали? Силу души это он взял!.. Господи, пощади создание Своё!.. Долгое время опять прошло. И вот опять вижу - нет его. И всё-таки по-прежнему чувствую в себе. Увидел новое таинство: он спустился ещё ниже и стал ещё больше! Душа человеческая беспредельна, а силы змея спускаться ниже имеют предел, потому его и можно из себя изгнать. Помог Господь! И когда снова не видно его стало, ушёл из души совсем!
   Увидал я тогда новое таинство: будто бы в сердце растёт дерево... Вижу ясно, очима, не то что в рассуждении, а образно, вот так, как будто бы тут перед нами, - дерево растёт. Только дерево это в сердце. И много у этого дерева ветвей. Вижу - сходит в сердце огонь Божества и попаляет ветви, и чем больше сжигает их, тем мне свободнее и легче. Догорели ветви до корня, и огонь прекратился, а корни остались. И думаю: почему Господь не попалил корни?.. Господи, пощади создание Своё!.. Попали и корни!.. И слышу: за них ещё надо поработать. И всё это в разуме, и всё живое! И понял я, что, если корней не будет, успокоишься и погибнешь. Понял я это, милый братец, и такую благодать ощутил в сердце, что и передать не могу. В это время такое испытываешь блаженство, что кости точно тают. И человек отдельно ощущает душу и тело. Тело аки одежда делается... И на душе тоже одежда есть, но тонкая, сказать, как бы папиросная бумага... Всё сие по милости Божией открывается... по благодати...
   Я бесов теперь никак не боюсь. Всегда чувствую издали ещё, что идут они. И только молюсь: помози, Господи!.. Идут они... - как-то странно повторил о. Никифор и встал.
   - Ключи от рая даны апостолам, - сказал о. Никифор, глядя на меня пристально своими светлыми громадными глазами, - потому всякий, кто хощет, может спастись. В раю, милый, всё живое и единый дух. А ключи от ада у Самого Господа, потому без Его соизволения не может душа в ад быть заключена.
   Теперь я пойду. Спите покойно. Может быть, я лишнее что сказал - простите...

-----

   Я остался один.
   Последние слова о. Никифора и фраза его "они идут..." почему-то особенно врезались в моё сознание.
   Я стал укладываться спать. Пошёл запер дверь. Отворил окно. Прочёл надпись карандашом над койкой: "Кто азм! Господи?"... Поправил восковую свечу. И во всех своих движениях чувствовал странную машинальность. Как будто бы это делал кто-то другой, а я думал об о. Никифоре.
   Лег на узкую койку из двух досок. Потушил огонь...
   Слова "они идут", засевшие в мой мозг, мало-помалу начали вызывать сначала неясное, а потом всё более и более определённое чувство страха.
   Я стал прислушиваться.
   И вдруг почувствовал, как от меня в темноту, за стены кельи, протягиваются какие-то невидимые нити и по ним передаётся мне что-то до ужаса безобразное, невыносимо страшное, что двигается к моей келье и от чего нельзя ни уйти, ни спастись...
   Я лежал не двигаясь. Не в силах был поднять руку, чтобы зажечь свечу.
   Из оврага, припав к земле, крадётся к моей келье тот сумасшедший монах, которого мы встретили в духане. Я не вижу его глазами - галлюцинации не было, но было какое-то особенное ощущение, представляющее всё с подробностями не менее реальными, чем зрительные образы.
   У монаха почти такое же лицо, как и у того, которого я видел. Но это не человек. Всё человеческое отпало, и осталось какое-то непередаваемое, отвратительное уродство. Отчётливо мелькнуло в моём мозгу: это бес сумасшествия... В это время далеко в лесу закричал филин: "У-гу!.. у-гу-гу!.." Монах почему-то совсем припал к земле и остановился. Опять стало тихо. И монах медленно стал придвигаться к келье. Он недалеко. Почти на краю поляны. Если он доползёт до кельи и постучит в дверь - я сойду с ума от ужаса и буду кричать: "Уйди... уйди... ворожи... анафема..." Я стискиваю рукой койку и делаю страшное усилие, чтобы не дать монаху двигаться дальше. Я чувствую, что это почему-то в моей власти.
   Явственно слышу голос о. Никифора:
   - Господи, пощади создание Своё...
   Монах колеблется в темноте, делается тусклым, бессильным, расплывается в серой мгле, и я больше не вижу его.
   Хочу приподнять руку, чтобы зажечь свечу, и не могу. Оглядываю келью. Вижу в окно крупные, чистые звёзды, почти в полной темноте бледный контур аналоя и большую икону в углу.
   Страх не проходит. Смотрю на запертую дверь и всё жду, мучительно жду чего-то...
   И вот отворяется дверь, и что-то маленькое, бледное, неясное в темноте входит в комнату...
   Я всматриваюсь до холодных слёз на глазах и начинаю различать около двери какое-то подобие ребёнка. Мало-помалу вся его фигура отчётливо, точно освещённая изнутри, вырисовывается на чёрном фоне... Да, это ребёнок. Без одежды. На хилых, изогнутых ножках. Но лицо старое, обвислое, гадкое и страшное.
   Стоит, не шевелится, и только круглые неподвижные глаза смотрят на меня в упор.
   И опять я напрягаю все силы, чтобы оттолкнуть его прочь от себя. ещё одно мгновение. Он шевельнётся. Скажет слово. И я потеряю власть над своим рассудком. Закричу дико, как кричит чей-то голос в лесу, и брошусь вон из кельи.
   И опять так же неожиданно и отчётливо о. Никифор произносит:
   - Помози, Господи...
   Я лежу в страшном изнеможении. Исчез ребёнок. Исчез страх. Я так устал, что вообще, кажется, не способен ни на какое чувство.

. . . . . . .

   На следующее утро я рассказал обо всём о. Никифору и о. Ивану.
   О. Никифор долго соображал что-то и потом сказал:
   - Большое таинство, милый братец... Вы знаете, они даже в церковь приходят. Один иеромонах на Новом Афоне рассказывал мне. Стоит он раз за всенощной в соборе. И видит: подходит впереди его один послушник к другому. Хватает за волосы и начинает бить. Иеромонах хотел крикнуть на всю церковь: "Перестаньте, не деритесь, с ума вы сошли!" Но почему-то, говорит, сдержался. А как сдержался - всё исчезло. Что бы вы думали? Никаких послушников и не было. Они, бесы, это во образе ему явились, чтобы закричал он среди службы как помешанный. Да и впрямь за помешанного сочли бы.
   О. Иван, видя, что я очень расстроен, по обыкновению, поспешил ободрить меня:
   - Ничего нет удивительного. Страхование и мы испытываем часто. Особое искушение посылается нам... Такой внезапный страх ночью нападает, что хоть беги на край света... А тут, без привычки, одни в лесу, да ещё в духане душевнобольной произвёл на вас тяжёлое впечатление - вот и испугались. Эту ночь надо мне в вашей келье лечь.
   - Конечно, - согласился и о. Никифор. - Надо как лучше сделать, как лучше!..
  

IX. О. Вениамин

   На следующий день к о. Никифору пришли два пустынника - о. Вениамин и схимонах Трифиллий. Они принесли ему сухари в двух мешках, весом приблизительно по пуду.
   Отцу Трифиллию было по пути. Он живёт на этой же горе, с версту от о. Никифора. О. Вениамин издалека, с Брамбских гор, на которых живут о. Иван и о. Сергий.
   О. Трифиллий скоро ушёл. Я не застал его. А о. Вениамин остался ночевать, чтобы утром вместе с нами зайти в гости к о. Трифиллию и потом уже отправиться к себе, на Брамбу.
   О. Вениамин высокого роста. Большой, чёрный, неуклюжий. Но глаза и улыбка у него, как у ребёнка. И вообще во всём облике какая-то странная смесь силы и беспомощности, грубой прямоты и детской наивности.
   Здесь от о. Вениамина я узнал довольно неприятную новость: пока о. Иван дожидался меня в Драндском монастыре, оттуда ушли в Ажары два молодых пустынника и всюду разнесли нелепый слух обо мне, пущенный о. Иларионом, что будто бы я "член Государственной думы".
   - У нас, среди пустынников, большое смущение, - сказал о. Вениамин. Голос и тон у него были грубоваты, но глаза смотрели по-детски доверчиво и ласково. - Одни говорят, что будто бы вы член Думы, другие - что будто бы вас великая княгиня прислала, а некоторые боятся, что вы от лесного ведомства и донесёте, чтобы нас с гор прогнали. Один пустынник говорил мне: "Дранку я для кельи нарубил, как теперь быть?" Совсем испугался! Больше оттого смущаются, зачем, думают, из Москвы в такие дикие и пустынные места человеку ехать? Люди мы убогие, немощные, что на нас смотреть?
   О. Иван поспешно вступился:
   - Праздные всё это разговоры у них. Не наше дело, зачем к нам человек приходит.
   - Да я ничего не говорю, - сконфузился о. Вениамин, - я только рассказываю. Вчера с гор многие поговеть пришли. И все об этом толковали. Очень смущаются. Особенно как узнали, что вы снимать будете, - совсем застыдившись, признался о. Вениамин.
   - Откуда же они узнали? - удивился я.
   - Вперёд вас пустынник один из монастыря пришёл.
   Все это было ужасно неприятно! О. Иван утешал меня:
   - Те, у кого мы будем, не смутятся!
   Весь вечер прошёл у нас в разговорах о монастыре о. Илариона.
   - Без своей церкви, - говорил о. Вениамин, - нам плохо, совсем плохо!.. Я о себе скажу: если долго Святых Тайн не причащаюсь - помыслы покою не дают. А соберёшься в церковь - другая беда! Здесь, в Ажарской церкви - поселенцы... приходится женский пол видеть. Соберёшься в монастырь - дорога дальняя, миром идёшь, чего-чего только не наслушаешься, чего не насмотришься. Пока дойдёшь до монастыря, в рассеяние впадаешь, совсем разобьёшься... Насилу справишься, чтобы причаститься достойно. Назад, в горы, опять миром идёшь, фразы разные слышишь, женщин видишь... Вернёшься в келью, как больной делаешься. Бьёшься, бьёшься, чтобы себя собрать... Вот потому-то мы и дали отцу Илариону свои подписи. Нам монастырь не нужен, нам хотелось бы разрешение получить жить в казённых лесах, чтобы, значит, не гнали нас и чтобы была у нас церковь, куда бы нам ходить причащаться и исповедоваться.
   - Да, но ведь отец Иларион хлопочет не о церкви, а о монастыре.
   - Он нам сказал, что монастырь особый будет, пустыннический... Теперь-то мы и сами видим, что ошиблись... Да не знаем уж, как помочь беде...
   - Об этом и надо думать сейчас! - энергично вставил о. Иван.
   - Это так, - согласился о. Вениамин.
   - Так, так, - согласился и о. Никифор.
   - Все нас назовут глупыми, - продолжал о. Иван. - Из монастыря ушли, а сами просим разрешить монастырь строить. Как же не глупые? Теперь надо о том говорить, нельзя ли приостановить всё это дело и как?
   Последний вопрос о. Иван задал, обращаясь ко мне.
   Я ответил:
   - По-моему, остановить трудно. Отец Иларион подал прошение с вашими подписями. И у разных влиятельных лиц побывал. Как же теперь всё остановить сразу? Бумаги идут по разным инстанциям своим порядком, и остановить их мог бы только сам отец Иларион. Но захочет ли он?
   Все в один голос ответили:
   - Ни за что! Он так ухватился за это дело, что и силой не заставишь...
   О. Вениамин всё время качал головой, как будто бы только сейчас вполне ясно понял, какая путаница получается со всеми этими ходатайствами о. Илариона.
   Он так и сказал:
   - Мы думали: дадим подписи, пусть хлопочет, как знает. Мы его не выбирали. Сам он приходил к нам: подпишитесь да подпишитесь. Своя, говорит, церковь будет и земля - ну, Бог с тобой, хлопочи! И подписались. Что же теперь будет? - наивно и беспомощно обратился ко мне о. Вениамин.
   - Лучшее, на что вы можете рассчитывать, - это на то, что монастырь не разрешат и всё дело этим кончится. В худшем случае, если монастырь разрешат, положение создаётся крайне тяжёлое. Вам предложат переселиться в монастырь, о котором вы сами просили, и, скорей всего, воспретят жить здесь. Вам скажут: теперь у вас есть, где жить, - монастырь, о котором вы сами хлопотали, уходите отсюда! Но этого мало. Ваш уход из монастыря в пустыню получит совершенно новое освещение. Всякий подумает: они ушли из монастырей, потому что сочли их плохими. Теперь выстроили свой, хороший. И ушли из пустыни назад.
   О. Вениамин всплеснул своими громадными руками и схватился за голову:
   - Да нет же, нет! Не потому мы в пустыню шли, что монастыри плохи! Никого мы не судим. Мы, может быть, хуже всех! Нам безмолвие желалось иметь. Наш путь спасения не монастырский - оттого и ушли. Мы почти все ещё до монастыря о пустыне мечтали...
   - И никак нельзя этому помочь? - почти сурово спросил о. Иван.
   - Я вам одно могу посоветовать: подействуйте на отца Илариона. Пусть он, по крайней мере, не продолжает своих хлопот. Сделанного не воротишь, но вот он снова собирается в Москву по разным высокопоставленным лицам - обратитесь к нему с просьбой оставить всё это дело в покое.
   И опять все в один голос сказали:
   - Никогда не оставит!
   - Вот до чего ослеплён он этою страстью, - сказал о. Никифор, - приходил тут ещё один пустынник из Адлера же, тоже хлопотать хотел и просил у нас подписи. Мы, разумеется, сказали: подписались уже, будет с нас. Прослышал отец Иларион, что к нам за подписями приходили и что мы, будто бы, подписывались. Явился сюда. "Был, говорит, у вас брат такой-то?" - "Был, говорим". - "Давали ему подписи?" - "Нет, говорим, не давали". Так что бы вы думали: не поверил! Истинный Бог! Я и говорю ему: "Да как тебе не стыдно! Что же я, обманывать тебя стану? Что я, маленький мальчик: сегодня одному подпись дал, завтра - другому. А если бы и дал, неужто бы побоялся сказать прямо?" Такая страсть овладела им - не верит. Боится, что из рук его дело вырвут. Сходил куда-то - должно быть, на те горы. Узнал, верно, и там, что не подписывались. Пришёл опять сюда. "Прости, говорит, теперь я тебе верю..."
   - Вы можете заставить его прекратить эти хлопоты. Напишите ему, что, если он не перестанет, вы официально потребуете назад свои подписи.
   - Вражда между братией пойдёт, - сказал о. Вениамин. - Лучше помимо отца Илариона просить владыку дать антиминс и разрешить иеромонаху-пустыннику служить в келье. Нам больше ничего не надо. Чтобы в церковь ходить, не спускаясь с гор... Не общаться с миром... И главное - не видеть женщин...
   На этом разговор наш кончился.
   Когда я стал прощаться, о. Вениамин взял мою руку обеими своими громадными руками, мохнатыми, как у медведя, сжал её, пригибая к земле, и сказал:
   - Вы простите меня... Я - человек грубый... невежественный...
   Я понял, что он просит прощения за то, что и его, очевидно, немного смутили разные слухи обо мне, и он тоже заподозревал, что я хочу сделать пустынникам какое-то зло как представитель Думы или лесного ведомства.
   - Что вы, отец Вениамин, - сказал я, - Христос с вами. Разве мне судить вас!
   О. Вениамин всё не выпускал мою руку, бережно, видимо, боясь раздавить, жал её и смущённо-застенчиво повторял:
   - Я грубый... невежественный... простите...
  

X. "Помещик"

   На следующий день утром мы пошли к пустыннику схимонаху Трифиллию.
   О. Никифору почему-то не хотелось идти, но о. Иван настойчиво уговаривал, и он в конце концов пошёл.
   У о. Вениамина на спине большая серая сумка. Точно горб.
   - Поспеете засветло дойти? - спрашиваю я его.
   - Поспею! Ведь я налегке!
   Дорога к о. Трифиллию лесом. Утро пасмурное. На траве и деревьях роса. В лесу темно и прохладно, как вечером.
   О. Никифор, о. Иван и о. Вениамин разговаривают об о. Трифиллии. В тоне их какая-то особая нота ласковой шутливости. Видно, что его любят, но немножко "подсмеиваются".
   На мой вопрос, что за человек о. Трифиллий, все отвечают по-разному, но с одинаковой улыбкой.
   - Отец Трифиллий - простой! - сказал о. Иван.
   - Механик! - смеётся о. Никифор.
   - Живёт, можно сказать, помещиком, - определил его о. Вениамин.
   Я заочно настраиваюсь увидать нечто добродушное, далёкое от всякой "мистики", может быть, весёлое и, во всяком случае, очень приятное.
   Признаки "хозяйственности" чувствуются по мере приближения к "усадьбе".
   Вот колодец в лесу, аккуратно обложенный досками. Перед колодцем крест. Тропинка расчищена и больше похожа не на лесную тропу к келье пустынника, а на аллею в старинном парке.
   Поляна, на которой стоит келья, точно подрезана по краям, и ровные деревья стоят как живая изгородь. В одном месте этой изгороди какое-то подобие колонны из двух тёмных сосен, и между ними открывается вид на хребет снежных гор.
   А вот и сам о. Трифиллий.
   Он улыбается нам навстречу и издали кланяется, точно манит к себе.
   - И это пустынник, схимонах?! - с изумлением сказали бы многие, увидав о. Трифиллия.
   Это хлебосольный, радушный, заботливый хозяин с какого-нибудь украинского хутора. И в лице, и в толщине, и в улыбке есть что-то хохлацкое, хотя он не из малороссов.
   Едва успев поздороваться, о. Трифиллий, весь сияя от удовольствия, ведёт показывать свой огород.
   Чего-чего тут нет! И огурцы, и бобы, и редька, и морковь, и репа, и горох, и кавказский стручковый кофе. Всего понемножку, но всё посажено правильными рядами и в образцовом порядке. По краю огорода клумбы цветов, а около кельи грядка крупного красного мака. Чтобы недалеко было ходить за земляникой, он высадил её из лесу в огород...
   Я не могу скрыть своего восхищения:
   - Вы замечательный хозяин, отец Трифиллий: ведь это не огород, а образцовый питомник!
   О. Трифиллий расплывается в улыбку. Полные щеки раздвигаются, нос превращается в пуговку, глаза исчезают, и он говорит:
   - Когда скучно, хорошо погулять бывает между грядок. Походишь-походишь, и хорошо станет. Вот тут у меня цистерна под землей - огород поливать. В колодец далеко ходить, я посреди огорода сделал.
   На стене кельи, около окна, приделан какой-то круг и посреди него палочка.
   - А это что у вас?
   - Солнечные часы, - с видимым удовольствием отвечает о. Трифиллий. - А вот это умывальник моего изобретения...
   О. Трифиллий радуется, как ребенок, сияя и улыбаясь на шутливые замечания.
   - Надо привилегию на умывальник взять, - говорит о. Иван.
   - Умудрил Господь тебя, отец Трифиллий, на всякую хитрость! - посмеивается о. Никифор. - А вот чашка у тебя есть?
   - Есть. На что тебе?
   - Землянику соберу. Гостю к чаю подашь. Кой-где ягодки есть ещё.
   О. Трифиллий приносит чашку. А сам уходит в келью хлопотать по хозяйству.
   О. Никифор ходит по грядкам, задевая седой бородой высокие кусты земляники. Изредка он взглядывает на меня, точно хочет узнать мои впечатления от нового знакомства. Выпрямляется. И серьёзно говорит:
   - Отец Трифиллий хорошо себя держит. Просто.
   - Пожалуйте чай кушать, - зовет с балкончика о. Трифиллий.
   О. Вениамин кланяется всем нам и говорит:
   - Я пойду. Может быть, до дождя успею дойти. Когда же вы к нам на Брамбу?
   - Завтра.
   - Ну, спаси, Господи!
   - Я тоже домой пойду, - говорит о. Никифор. - Прощай, отец Трифиллий.
   Мы с о. Иваном входим на балкон. Здесь тоже чувствуется особая хозяйственность. Разложены на лубках грибы. На столе в тарелке грецкие орехи и, чтобы разбивать их, деревянная колотушка собственного изделия.
   Читаем молитву. Усаживаемся. Как раз в это время начинает накрапывать дождь.
   - Всё дожди! - вздыхает о. Трифиллий.
   - У вас не испортится огород? - спрашиваю я.
   - Кто его знает. Картофель немного гниёт.
   - Как же вы тогда? На одних сухарях?
   - Мы - и есть у нас - живём, и нет - живём. Как Господь захочет. Его воля.
   Говорит он это просто, без всякой напускной набожности и так же благодушно, как обо всём.
   - Что же ты, отец Трифиллий, всё-таки уходить решил? - спрашивает о. Иван.
   - Перезимую.
   - Зачем уходить?! - удивляюсь я, - разве здесь плохо? Такое чудесное место!
   Ответ о. Трифиллия удивляет меня ещё больше:
   - Поселенцы мешают. Один поселился уж вон на той горе: пасека у него. Говорят, другой кто-то недалеко отсюда на поляне хочет строиться.
   Я совсем забыл, что сижу в гостях у пустынника! Так не вяжется с полной добродушной его фигурой и хлебосольным гостеприимством, чтобы ему могли мешать люди! Кажется, наоборот, что он создан для "общения", для радушного приёма гостей. Ждёшь, что сейчас выйдет и хозяйка, такая же добрая, полная хлопотунья, как и он...
   И вдруг - "мешают"! Чему?! Безмолвию? Неужели же это правда?
   Я смотрю на о. Трифиллия во все глаза и хочу почувствовать там, внутри, за внешностью помещика-хлебосола, то, чему могут "мешать" люди. И на один миг как будто бы мелькает - или мне кажется это - что-то тревожное, ищущее, что не могут заглушить ни добродушие, ни толщина, ни широкая, почти не сходящая с лица улыбка.
   О. Иван не сочувствует намерению Трифиллия уходить на новое место:
   - Зря это ты, отец Трифиллий. Хорошее тут место. И негде особенно селиться поблизости к тебе - напрасно боишься.
   О. Трифиллий молчит. Посапывая и отдуваясь, пьет чай.
   - Оставайся! -

Другие авторы
  • Малеин Александр Иустинович
  • Романов Иван Федорович
  • Бибиков Виктор Иванович
  • Ключевский Василий Осипович
  • Хмельницкий Николай Иванович
  • Шевырев Степан Петрович
  • Волховской Феликс Вадимович
  • Цеховская Варвара Николаевна
  • Ведекинд Франк
  • Пигарев К. В.
  • Другие произведения
  • Дружинин Александр Васильевич - Полное собрание сочинений русских авторов.- Сочинения В. Л. Пушкина и В. Д. Веневитинова
  • Жанлис Мадлен Фелисите - Галатея или статуя через сутки по своем оживлении
  • Аксаков Константин Сергеевич - Избранные стихотворения
  • Жданов Лев Григорьевич - Русь на переломе
  • Лондон Джек - Осада "Ланкаширской королевы"
  • Байрон Джордж Гордон - Отрывки из "Чайльд Гарольда"
  • Пушкарев Николай Лукич - Стихотворения
  • Ходасевич Владислав Фелицианович - Безглавый Пушкин
  • Веселовский Юрий Алексеевич - Стихотворения
  • Островский Александр Николаевич - Тушино
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 328 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа