Ходасевич Владислав Фелицианович - О Пушкине, Страница 2 - Книги

Их образ тайный сохранила;

Их после Муза оживила:

Так я, беспечен, воспевал

И деву гор, мой идеал,

И пленниц берегов Салгира.

Теперь от вас, мои друзья,

Вопрос нередко слышу я:

"О ком твоя вздыхает лира?

Кому, в толпе ревнивых дев,

Ты посвятил ее напев?"

Первые пять стихов говорят о том, что поэту некогда было ведомо любовное чувство, что чувство это прошло и только "тайный образ" "милых предметов" сохранился в душе. Шестой стих устанавливает связь "милых предметов" с творчеством: тайно сохраняемые в душе, они там находятся в состоянии как бы анабиоза, между жизнью и смертью. Творчество их оживляет. В каком виде? Ответ дан в трех следующих стихах. Поэт вспоминает, как он, уже свободный от "безумной тревоги" любви (строфа 58), уже "беспечный", воспевал

И деву гор, мой идеал,

И пленниц берегов Салгира, -

то есть вспоминает эпоху создания "Кавказского Пленника" и "Бахчисарайского Фонтана". Но поскольку в предыдущих стихах дан недвусмысленный намек на происхождение "девы гор" и "салгирских пленниц", поскольку эти образы суть оживленные образы "милых предметов", - мы можем утверждать, что и черкешенка, и жены Гирея суть поэтически преображенные ("оживленные") образы, почерпнутые в семье Раевских.

Строфа 59 начинается формулой:

Прошла любовь, явилась Муза.

Это явление Музы описано в 4 строфе VIII главы, и следовательно, из всего предыдущего надлежит сделать вывод, что оно содержит намек на воспоминания о Раевских.

Таким образом, мы возвращаемся к тому, с чего начали, говоря о "Нереиде". Однако признание Пушкина о том, что образ "девы гор" стоит в связи с любовными переживаниями, которыми вызваны также образы "Бахчисарайского Фонтана", позволяет включить кружок 17 в фигуру: 17-19-20-25-23-24-15, которую можно бы назвать фигурой Раевских. (Заметим кстати, что сюда же отчасти относятся 13, 14 и 16 строфы "Путешествия Онегина", в которых вместе с темой Раевских опять звучит тема Музы.)

* * *

Следующая, 5 строфа VIII главы "Онегина" показывает нам сперва Музу - вдохновительницу "Цыган" (кружок 26):

И позабыв столицы дальной

И блеск, и шумные пиры,

В глуши Молдавии печальной

Она смиренные шатры

Племен бродящих посещала,

И между ними одичала,

И позабыла речь богов

Для скудных, странных языков,

Для песен степи, ей любезной...

До сих пор Муза является вдохновительницей поэта и лишь отчасти меняет свой облик в связи с "колоритом местности". В дальнейших строках этой строфы она принимает образ героини романа. Перед нами Муза, сливающаяся с Татьяной:

Вдруг изменилось все кругом,

И вот она в саду моем

Явилась барышней уездной,

С печальной думою в очах,

С французской книжкою в руках.

Здесь мы уже имеем воспоминание о явлении Музы Пушкину - автору II главы "Евгения Онегина", той главы, где впервые показана Татьяна (строфы 24-29, кружок 27). Наконец, в начальных стихах следующей, 6 строфы VIII главы показано последнее, как бы в данную минуту происходящее явление Музы. Если до сих пор явления были тайными, зримыми одному поэту, то теперь все происходит на глазах у читателя:

И ныне Музу я впервые

На светский раут привожу;

На прелести ея степные

С ревнивой робостью гляжу.

Сквозь тесный ряд аристократов,

Военных франтов, дипломатов

И гордых дам она скользит;

Вот села молча и глядит - и т.д.

{Описание раута, продолженное в следующей, 7 строфе, имеет глубокую ритмическую и, может быть, затаенную смысловую связь с начальными стихами "Братьев-разбойников" (кружок 28).}

Это явление Музы - хронологически предпоследнее в поэзии Пушкина. От последнего оно отделено, по-видимому, лишь несколькими неделями. Но тут мы должны вернуться к 1821 году, к тому моменту, когда Муза впервые предстала поэту в образе старушки.

* * *

Выше, говоря о возможных причинах недовольства Пушкина "Наперсницей", я указывал, что Муза, представленная в виде старушки, могла показаться ему слишком не соответствующей канону. Эта неканоничность в "Наперснице" слагается из двух элементов: во-первых, богиня, канонизированная в образе юной девы, показана здесь старушкой; во-вторых, старушке приданы русские черты XIX столетия, - иными словами, Муза модернизована. Первый из этих элементов был отброшен Пушкиным: старушка Муза больше ему не являлась {Кружком 32 отмечено послание к В. Филимонову (1828), начинающееся словами:

Вам Музы, милые старушки...

Также и в XV строфе "Домика в Коломне" говорится о "хороводце старушек муз". Этих старушек нельзя, однако, сближать со старушкой из "Наперсницы": они не являются Пушкину, как его Муза, вдохновительница его поззии; к тому же в этих обоих случаях речь идет не о старости Муз, а, в сущности, лишь об устарелости их культа. Меж тем старушка в "Наперснице" и старушка-няня - существа извечно древние, невнятно лепечущие свои древние сказки, быть может - близкие Паркам. Быть может, в "Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы" "Парки бабье лепетанье" имеет глубокое сродство с темой Музы, и самые стихи эти, быть может, суть запись Паркина лепета, как другие - запись песен Музы.}. Что же касается модернизации Музы, то она, в соответствии с романтическими приемами пушкинской поэзии, сохранилась: именно в VIII главе "Евгения Онегина" Муза, оставаясь юною, принимает ряд образов, противоречащих классическому канону, и, наконец, даже появляется на петербургском рауте. Однако она неизменно остается "прелестницей" и, как ни модернизуется, все же сохраняет черты "высокого стиля": она сравнивается с Ленорой, в очах у нее печальная дума и т.д. Модернизация не переходит ни в прозаизацию, ни в пародию.

Однако несколько попыток такого пародирования или прозаизации были Пушкиным сделаны. Из них большинство приходится на шуточные, не предназначенные для печати послания. Самая ранняя относится к 23 марта 1821 года. От "Музы" (11) ее отделяет месяц с небольшим. В этот день Пушкин писал Дельвигу:

Теперь я, право, чуть дышу,

От воздержанья Муза чахнет,

И редко, редко с ней грешу.

(Кружок 29)

Вскоре после того, набрасывая вступление к "Гавриилиаде", Пушкин в одном наброске зовет Музу "игривой", в другом говорит:

Вот Муза, добрая душой,

Не испугайся, милый мой,

Ее Израильскому платью - и т.д.

В третьем наброске:

Вот Муза, резвая болтунья,

Которую ты так любил.

Она раскаялась, шалунья - и т.д.

Эти наброски означены кружком 30.

В 1825 году, в шуточном послании к Вяземскому (кружок 31), Пушкин считается с приятелем родством Муз:

Но, милый, Музы наши - сестры,

Итак, ты все же братец мой.

Только в 1829 году он единственный раз прозаизирует Музу в серьезных, не шуточных стихах:

Беру перо, сижу; насильно вырываю

У Музы дремлющей несвязные слова...

("Зима. Что делать нам...", кружок 32)

Наконец, последнее явление пародированной Музы было и последним явлением Музы вообще. Через несколько дней после окончания VIII главы "Евгения Онегина", в XXIII октаве "Домика в Коломне" (кружок 33) Пушкин обращается к своей "младой спутнице":

Усядься, Муза; ручки в рукава,

Под лавку ножки. Не вертись, резвушка...

Пушкин делался сух и горек. Его влекли картины суровой, порой убогой действительности. Романтическая Муза VIII главы была последним даром прошлому. Потом ему стало уже вовсе не до богинь. Он навсегда изгнал мифологию из своего творчества.

* * *

Няню Арину Родионовну Пушкин, как сказано выше, уступил семье Лариных. Надо заметить, что до отъезда Татьяны в Москву, чем и заканчивается VII глава "Евгения Онегина", ларинская няня, очевидно, была жива. Случись ее смерть ранее, это событие, важное в жизни Татьяны, было бы отмечено в VII главе. В последнем своем разговоре с Онегиным Татьяна ему говорит о смиренном кладбище,

Где ныне крест и сень ветвей

Над бедной нянею моей.

Следовательно, мысль о смерти ларинской няни пришла Пушкину после окончания VII главы, то есть после 4 ноября 1828 года. Этим подтверждается ее идентичность с Ариной Родионовной, скончавшейся в конце 1828 года. Таким образом, в той самой главе, где Пушкин подводит итог явлениям своей Музы, он иносказательно, зашифрованно, "для себя" прощается и с той, которая была ее первым реальным воплощением.

На нашем чертеже 10-м кружком отмечено стихотворение "Вновь я посетил...", в котором Пушкин в последний раз вспоминает няню и ее рассказы. Этим кружком заканчивается фигура 5-4-6-7-8-9-10: тема Арины Родионовны. Воспоминанием об "опальном домике", где жил Пушкин с няней, это стихотворение связывается текстуально с 18: с "19 октября 1825 г.".

БЕРЕЖЛИВОСТЬ

Он был до мелочей бережлив и памятлив в своем поэтическом хозяйстве. Один стих, эпитет, рифму порою берег подолгу и умел, наконец, использовать. Примеров такой экономии можно бы привести очень много. В большинстве случаев они ни о чем, кроме именно бережливости, не говорят. Нет ничего исключительного в том, что, выбросив из "Кто знает край..." стих:

Где Данте мрачный и суровый, -

он через три года в "Сонете" воспользовался тем же эпитетом:

Суровый Дант не презирал сонета.

Точно так же довольно естественно, что, набросав в 1820 году два с половиной стиха:

Жуковский,

Как ты шалишь, и как ты мил,

Тебя хвалить - тебя порочить! -

он воспользовался вторым из них шесть лет спустя в послании к Языкову:

Языков! кто тебе внушил

Твое посланье удалое?

Как ты шалишь, и как ты мил...

Тут оба раза старый материал использован для новых пьес того же стиля и тона, как те, для которых он был первоначально найден. Гораздо интереснее случаи, когда из пьесы цинично-шуточной Пушкин заимствует материал для созданий очень высокого стиля.

В 1823 году, в послании к Вигелю, он бранит Кишинев:

Проклятый город Кишинев!

Тебя бранить - язык устанет!

Когда-нибудь на грешный кров

Твоих запачканных домов

Небесный гром, конечно, грянет -

И не найду твоих следов.

Падут, погибнут, пламенея,

И лавки грязные жидов,

И пестрый дом Варфоломея - и т.д.

Комизм этой брани заключается в ее высоком стиле, которого Кишинев не стоит. Дело все в том, однако, что здесь как бы заранее пародировано отнюдь не пародическое произведение самого Пушкина. Через год, в третьем "Подражании Корану", изображая конец мира, трагическую гибель человечества, поэт пользуется ритмическим, инструментальным (аллитерации на "гр", "пр" и "п") и лексическим материалом из послания к Вигелю:

Но дважды ангел вострубит;

На землю гром небесный грянет:

И брат от брата побежит,

И сын от матери отпрянет.

И все пред Бога притекут,

Обезображенные страхом:

И нечестивые падут,

Покрыты пламенем и прахом.

Еще разительнее другое заимствование. В набросках цинической сатиры на кишиневских дам читаем:

Вот Еврейка с Тодорашкой,

Пламя пышет в подлеце,

Лапу держит под рубашкой - и проч.

Через семь лет, в одном из самых патетических мест "Полтавы", которую он писал с таким душевным напряжением, он повторил:

И весть на крыльях полетела.

Украина смутно зашумела.

"Он перешел, он изменил,

К ногам он Карла положил

Бунчук покорный". Пламя пышет,

Встает кровавая заря

Войны народной...

"ГАВРИИЛИАДА"

"Гавриилиада" - один из больших бассейнов, куда стекаются автореминисценции и самозаимствования из более ранних произведений. В свою очередь, она питает позднейшие. Я приведу лишь наиболее выразительные случаи, оставляя в стороне параллели фонетические, как рифмы и аллитерации, и чисто стилистические, как архаизмы и т.п.

1. "Романс", 1814:

Она внимательные взоры

Водила с ужасом кругом.

"Друзьям", 1816:

И томных дев устремлены

На вас внимательные очи.

"Гавриилиада", 1821:

И знатоков внимательные взоры...*

{Впоследствии, в 1829 г. ("Зима. Что делать нам в деревне?.."):

Сначала косвенно-внимательные взоры...}

2. "Послание к Юдину", 1815:

...Но быстро привиденья,

Родясь в волшебном фонаре,

На белом полотне мелькают,

Как тень на утренней заре.

"Гавриилиада":

На полотне так исчезают тени,

Рожденные в волшебном фонаре.

Красавица проснулась на заре...

3. "Усы", 1816:

...Одной рукой

В восторгах неги сладострастной

Летаешь по груди прекрасной,

А грозный ус крутишь другой.

"Гавриилиада":

Одной рукой цветочек ей подносит,

Другою мнет простое полотно

И крадется под ризы торопливо...

Ее груди дерзнул коснуться он.

4. "Любовь одна...", 1816:

И к радостям и к неге неизвестной

Стыдливую преклонит красоту.

"Гавриилиада":

И к радостям на ложе наслаждений

Стыдливую склонили красоту.

5. "Руслан и Людмила", II, 1817-1818:

"Не стану есть, не буду слушать,

Умру среди твоих садов".

Подумала - и стала кушать.

"Гавриилиада":

...Подумала Мария:

Не хорошо в саду, наедине,

Украдкою внимать наветам змия...

. . . . . . . . . . . . . . . .

Подумала - и ухо преклонила.

6. "Руслан и Людмила", IV, 1818:

Но, между тем, никем не зрима,

От нападений колдуна

Волшебной шапкою хранима...

"Гавриилиада":

...Вдали забав и юных волокит,

Которых бес для гибели хранит,

Красавица, никем еще не зрима...

7. "Руслан и Людмила", V, 1818-1819:

Она мне возвратила вновь

Мою утраченную младость.

"Погасло дневное светило...", 1820:

Моя потерянная младость.

"Гавриилиада":

Но молодость утрачена твоя {*}.

{* Впоследствии этот мотив повторяется много раз:

Мой проклиная век, утраченный в пирах...

("Андрей Шенье", 1825)

Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья.

("19 октября 1825 г.")

Мои утраченные годы.

("Воспоминание", 1828)

Но тяжело, прожив полвека,

В минувшем видеть только след

Утраченных безумных лет.

("Евгений Онегин", VIII, 1830)

Что ты значишь, скучный шепот?

Укоризну или ропот

Мной утраченного дня?

("Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы", 1830)

Я помышлял о юности моей,

Утраченной в бесплодных испытаньях...

("Вновь я посетил...", 1835)

Почти одновременно с "Гавриилиадой", в черновике послания к Алексееву, было: "В моей утраченной весне..."

Впервые этот мотив прозвучал еще в 1816 г., в послании к кн. А. М. Горчакову. Примечательно, что там говорится еще в настоящем времени: "Я слезы лью, я трачу век напрасно". Впоследствии неизменно звучит прошедшее: "утраченный", "потерянный".}

8. "Руслан и Людмила", эпилог, 1820:

Чем кончу длинный мой рассказ?

"Гавриилиада":

Аминь, аминь! Чем кончу я рассказы?

Посмотрим теперь обратные заимствования - из "Гавриилиады" в более поздние произведения.

1. "Гавриилиада":

...Любви, своей науки,

Прекрасное начало видел я...

"Первое послание цензору", 1822:

Дней Александровых прекрасное начало {*}.

{* Через двенадцать лет, 2 апреля 1834 г., он записал в дневнике: "Сперанский у себя очень любезен. - Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра".}

2. "Гавриилиада":

И дерзостью невинность изумлять.

"Евгений Онегин", гл. I, строфа 11, 1823:

Шутя невинность изумлять.

3. "Гавриилиада":

Поговорим о странностях любви

(Не смыслю я другого разговора),

В те дни, когда от огненного взора

Мы чувствуем волнение в крови,

Когда тоска обманчивых желаний

Объемлет нас и душу тяготит,

И всюду нас преследует, томит

Предмет один и думы, и страданий -

Не правда ли? в толпе младых друзей

Наперсника мы ищем и находим,

С ним тайный глас мучительных страстей

Наречием восторгов переводим.

Когда же мы поймали на лету

Крылатый миг небесных упоений

И к радостям на ложе наслаждений

Стыдливую склонили красоту,

Когда любви забыли мы страданье

И нечего нам более желать, -

Чтоб оживить о ней воспоминанье,

С наперсником мы любим поболтать.

С этих пор тема наперсничества становится у Пушкина частой. Разберемся в том, как она трактуется.

По мысли, высказанной в приведенном отрывке, одна из "странностей любви" заключается в том, что мы всегда ищем наперсника: сперва - чтобы поверять любовь, потом - "чтоб оживить о ней воспоминанье".

В том же году, когда написана "Гавриилиада", Пушкин написал послание к Н. С. Алексееву. В послании говорится:

Оставя счастья призрак ложный,

Без упоительных страстей,

Я стал наперсник осторожный

Моих неопытных друзей.

Вдали штыков и барабанов,

Так точно старый инвалид

Встречает молодых уланов

И им о битвах говорит.

Здесь одновременно даны оба вида наперсничества: друзья рассказывают Пушкину о своих нынешних любвях, он с ними вспоминает свои минувшие. Тут - наперсничество взаимное. Текстуальных совпадений с "Гавриилиадой" здесь, однако же, нет. Через два года, в 18 и 19 строфах II главы "Евгения Онегина", Пушкин повторяет общий тезис "Гавриилиады" и заимствует ситуацию из послания к Алексееву. Слушая рассказы Ленского, Онегин становится на то место, которое сам Пушкин занимал по отношению к "неопытным друзьям". Разница лишь в том, что Пушкин в качестве "старого инвалида" сам "говорил о битвах", Онегин же только слушает Ленского - впрочем, охотно и прилежно. Самое же сравнение с инвалидом повторено буквально:

Мы любим слушать иногда

Страстей чужих язык мятежный,

И нам он сердце шевелит;

Так точно старый инвалид

Охотно клонит слух прилежный

Рассказам юных усачей,

Забытый в хижине своей.

Как видим, из "Гавриилиады" здесь повторена только тема. Текстуальные совпадения восходят не к поэме, а к посланию Алексееву, которому "Гавриилиада", вероятно, была посвящена {23 марта того же 1821 г., когда написаны "Гавриилиада" и послание к Алексееву, Пушкин обратился с посланием к Дельвигу ("Друг Дельвиг, мой парнасский брат..."). В то время он изображал себя инвалидом не только в любви, но и в поэзии. Поэтому в конце послания говорится:

Но все люблю, мои поэты,

Фантазии волшебный мир,

И, чуждым пламенем согретый,

Внимаю звуки ваших лир...

Так точно, позабыв сегодня

Проказы, игры прежних дней,

Глядит с лежанки ваша сводня

На шашни молодых б...

И по ходу мысли, и по построению образа, и по способу уподобления эти стихи следует сопоставить со стихами: "Так точно старый инвалид..." и т.д.}. Однако, спустя еще год, "Гавриилиада" откликается в "Евгении Онегине" уже более явственно - и опять в связи с темой наперсничества. Влюбленной Татьяне некому поверить свою тайну. Ее наперсницей становится книга. И как в "Гавриилиаде" было сказано:

Наперсника мы ищем и находим, -

так в 10 строфе III главы "Онегина" читаем:

Татьяна в тишине лесов

Одна с опасной книгой бродит.

Она в ней ищет и находит

Свой тайный жар, свои мечты...

Здесь будет нелишним припомнить, что два стиха из вышеупомянутой 18 строфы II главы "Евгения Онегина":

Мы любим слушать иногда

Страстей чужих язык мятежный -

позднее в свою очередь откликнулись в стихотворении "Наперсник" (1828):

Страстей безумных и мятежных

Так упоителен язык.

4. "Гавриилиада":

Поговорим о странностях любви.

"19 октября 1825 г.":

Поговорим о бурных днях Кавказа,

О Шиллере, о славе, о любви.

5. "Гавриилиада":

На вражью грудь опершись бородой...

"Пред рыцарем блестит водами...", 1826:

На грудь опершись бородой...

6. "Гавриилиада":

Я узнаю того, кто нашу Еву

Привлечь успел к таинственному древу...

"Евгений Онегин", гл. VIII, строфа 27, 1830:

О люди! все похожи вы

На прародительницу Еву:

Что вам дано, то не влечет;

Вас непрестанно змий зовет

К себе, к таинственному древу...

Примечательно, что в черновике было: "к погибельному древу", но затем Пушкин вернулся к старому эпитету из поэмы, от которой усиленно отрекался.

7. "Гавриилиада":

...двух девственных холмов

Под полотном упругое движенье.

"Домик в Коломне", 1830:

...сердце девы томной

Ей слышать было можно, как оно

В упругое толкалось полотно.

8. "Гавриилиада":

Умеете вы хитростью счастливой

Обманывать вниманье жениха

И знатоков внимательные взоры.

Черновой набросок, 1830:

И девицы без блонд и жемчугов

Прельщали взоры знатоков.

ПОРА!

У него было исключительное пристрастие к восклицанию "Пора!". Начиная с "Мечтателя" (1815) и кончая наброском "Пора, мой друг, пора!.." (1836?), я насчитал около пятидесяти случаев только в стихах, не считая художественной прозы, статей и писем, в которых оно тоже не редко. Я приведу лишь несколько примеров, характеризующих способы его применения.

1. Пора в жилище теней! ("Жених")

2. Пора покинуть скучный брег... ("Евгений Онегин")

3. Пора, давно пора домой. (Там же)

4. Пора и мне... Пируйте, о друзья! ("19 октября 1825 г.")

5. В душе подумала: пора! ("Руслан и Людмила")

6. Пора, поди. ("Каменный Гость")

7. Пора, пора! Рога трубят. ("Граф Нулин")

8. Пора, пора! - взываю к ней. ("Евгений Онегин")

9. Вокруг Мазепы раздавался

Мятежный крик: "пора, пора!" ("Полтава")

10. Нет, пора, пора, пора... ("Русалка")

Лексические и интонационные пристрастия не случайны. Они порой говорят о поэте больше, чем он сам хотел бы сказать о себе. Они обнаруживают подсознательные душевные процессы, как пульс обнаруживает скрытые процессы физического тела. Считать их - не пустое занятие.

ПЕРЕЧИСЛЕНИЯ

Ни у одного поэта не встречаются так часто перечисления, как у Пушкина. Перечислением я называю ряд однородных частей предложения, соподчиненных одному слову, как, например, - ряд подлежащих при одном сказуемом, ряд сказуемых при одном подлежащем, ряд прямых дополнений, зависящих от одного сказуемого, и т.п. При этом я условно считаю перечислениями лишь те случаи, когда мы имеем дело не менее чем с четырьмя однородными частями предложения.

Перечисления возникают из приема единоначатия; единоначатия у Пушкина растягиваются исключительно длинною цепью. Привожу для начала несколько примеров.

- Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят;

Еще усталые лакеи

На шубах у подъезда спят;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;

Еще снаружи и внутри

Везде блистают фонари;

Еще, прозябнув, бьются кони - и т.д.

("Онегин", I, 22)

- Кого ж любить? Кому же верить?

Кто не изменит нам один?