Ходасевич Владислав Фелицианович - О Пушкине, Страница 7 - Книги

sp;

Когда постиг меня судьбины гнев,

Для всех чужой, как сирота бездомный,

Под бурею главой поник я томной...

* * *

В "Арионе" гроза и вихрь знаменуют катастрофический конец декабристского движения. Через две недели после "Ариона" заключительный мотив этого стихотворения:

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою -

повторен в "Акафисте Е.Н.Карамзиной":

Земли достигнув наконец,

От бурь спасенный Провиденьем - и т.д.

В 1828 году, когда неприятности по делу об "Андрее Шенье" сменились опасениями пострадать за "Гавриилиаду", Пушкин пишет "Предчувствие":

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине...

. . . . . . . . . . . .

Бурной жизнью утомленный,

Равнодушно бури жду...

13 апреля 1835 года помечено стихотворение "Туча". Точно установить, какие события послужили поводом к этой пьесе, трудно. Что была за "последняя туча" "промчавшейся", "рассеянной бури", какая "молния" угрожала поэту, какой "таинственный" гром до него доносился - обо всем этом можно только догадываться. Некоторые исследователи полагают, что здесь идет речь о неприятности, происшедшей между Пушкиным и Николаем I в июле 1834 года. Как бы то ни было, нельзя сомневаться, что и на сей раз дело касалось сношений с правительством.

* * *

Не только о вмешательстве правительства в его жизнь он говорит, как о погоде. С погодою сравниваются и общие политические события в Европе.

В 1824 году, по поводу русско-польских отношений, он обращается к гр. Олизару:

Певец, издревле меж собою

Враждуют наши племена,

То наша стонет сторона,

То гибнет ваша под грозою.

Через семь лет, по поводу польского восстания 1831 года, эти стихи почти дословно перенесены в "Клеветникам России":

Уже давно между собою

Враждуют эти племена.

Не раз клонилась под грозою

То их, то наша сторона.

О терроре французской революции Пушкин говорит устами Андрея Шенье: "И буря мрачная минет". Там же: "Когда гроза пройдет..."

В "19 октября 1836 г." говорится о "грозе двенадцатого года". Там же состояние Европы в конце двадцатых годов изображено в следующих стихах:

И новый царь, суровый и могучий,

На рубеже Европы бодро стал,

И над землей сошлися новы тучи,

И ураган их...

* * *

К иносказаниям, прикрывающим всяческие невзгоды именем бурь, гроз, ураганов, мы давно привыкли. Для нас они стали банальностью. Иное дело - Пушкин. Уже и в его эпоху они не были новы, но еще сохраняли свежесть, выражали некое реально переживаемое соответствие. Поэтому мы их находим и в письмах Пушкина.

В 1822 году, приравнивая свою участь к участи Овидия, он в письме к брату цитирует собственный стих: "О друга, Августу мольбы мои несите!" - и тотчас, мысленно подставляя на место Августа Александра I, дает каламбур: "Но Август смотрит сентябрем" (то есть надежды на возвращение из ссылки нет).

Получив от брата ответ, до нас не дошедший, Пушкин вновь пишет ему 30 января 1823 года: "Ты не приказываешь жаловаться на погоду - в Августе месяце - так и быть - а ведь неприятно сидеть взаперти, когда гулять хочется".

Через четыре месяца после высылки из Одессы он начинает письмо к одному из тамошних знакомых: "Буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать вам голос..." Это письмо сохранилось только в черновике и, может быть, не было отослано. 13 августа 1825 года тою же фразою начинается письмо к другому одесситу - В. И. Туманскому: "Буря, кажется, успокоилась: осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда".

23 февраля 1825 года, почти повторяя уже цитированный стих из "Евгения Онегина", он пишет Гнедичу: "Сижу у моря, жду перемены погоды", то есть перемены своей участи. В том же году, 6 октября, на ту же тему он пишет Жуковскому: "Милый мой, посидим у моря, подождем погоды".

Когда в 1831 году кн. Вяземский, который тоже был не в фаворе у власти, сделан был камергером, Пушкин его поздравляет в шутливом послании и говорит:

Так солнце и на нас взглянуло из-за туч.

Может возникнуть предположение, что в письмах политика прикрыта метеорологией из опасения перлюстрации. Такое предположение заранее следует отклонить. Пушкин, конечно, знал, что перлюстраторы достаточно сообразительны, чтобы понимать его намеки и каламбуры. Скорее, такие шутки могли быть ему поставлены в вину как неуважительные в отношении государя и правительства. Наконец, в одном письме (к А. Н. Гончарову, 9 сентября 1830) он сам расшифровывает иносказание: "Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка..." Такую же расшифровку встречаем и в дневнике, где под 22 июля 1834 года записано: "Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я с двором..."

Но это не все. Переписка Пушкина открывает нам совпадение многозначительное. Оказывается, что к тому же иносказанию Пушкин прибегает еще в одном случае. Осенью 1830 года, когда он был в Нижегородской губернии, началась холерная эпидемия и карантины надолго отрезали его от Москвы. И вот, об этой помехе он говорит буквально в тех же выражениях, как о правительстве. 28 октября он пишет Плетневу: "Воротился в Болдино и жду погоды". 4 ноября - Дельвигу: "Жду погоды, чтобы жениться и добраться до Петербурга".

Тогда же, в Болдине, написал он песнь председателя из "Пира во время чумы" (кстати сказать - чумой в своих письмах он неоднократно зовет холеру). Примечательно, что и здесь прежде всего дано сравнение с погодой:

Когда могущая Зима,

Как бодрый вождь, ведет сама

На нас косматые дружины

Своих морозов и снегов, -

Навстречу ей трещат камины.

И весел зимний жар пиров.

Царица грозная, Чума

Теперь идет на нас сама...

. . . . . . . . . . . . .

Как от проказницы Зимы,

Запремся так же от Чумы...

Что же общего между русским правительством, якобинской революцией, войной, мором и дурной погодой? Ответ ясен: и организованная государственность, и разнуздавшаяся масса, и бушующая стихия - все это явления, одинаково лежащие вне личности, вторгающиеся в ее жизнь и подавляющие ее свободу. Молодому Пушкину было невтерпеж "сидеть взаперти, когда гулять хочется". Постепенно ему сделалось так же невыносимо все то, от чего приходится запираться в доме, как от чумы:

Зависеть от царей, зависеть от народа -

Не все ли нам равно?..

Он мечтал от того и другого бежать "в обитель дальную трудов и чистых нег"; "труды поэтические, семья, любовь" - вот что его манило. Но он не сумел бежать - и погиб, как бедный Евгений, который пытался бороться с Медным Всадником - демоном бури и государственности.

О ДВУХ ОТРЫВКАХ

В первом издании "Поэтического хозяйства Пушкина" была помещена заметка о стихотворении "Куда же ты? - В Москву..." Впервые опубликованное Анненковым, оно почти семьдесят лет печаталось во всех изданиях Пушкина под вымышленным (и бессмысленным) заглавием "Из записки к приятелю". Я предложил считать его не самостоятельной пьесой, а окончанием стихотворения "Румяный критик мой...", до тех пор считавшегося неоконченным. Мое предложение было принято всеми компетентными редакторами, и ныне оба отрывка печатаются слитно. Таким образом, надобность в этой заметке миновала, и я ее здесь не перепечатываю.

Тогда же возникло у меня другое предположение, сходное с предыдущим. Несмотря на все поиски, никаких объективных подтверждений моей догадки на сей раз добыть мне не удалось, хотя, с другой стороны, я не нашел ничего, что бы могло послужить к ее опровержению. Поэтому я высказываю свою мысль в качестве всего лишь предположения.

Дело идет о стихотворении "Когда за городом, задумчив, я брожу..." Для наглядности привожу его полностью.

Когда за городом, задумчив, я брожу

И на публичное кладбище захожу,

Решетки, столбики, нарядные гробницы,

Под коими гниют все мертвецы столицы,

В болоте кое-как стесненные рядком,

Как гости жадные за нищенским столом,

Купцов, чиновников усопших Мавзолеи,

Дешевого резца нелепые затеи,

Над ними надписи и в прозе и в стихах

О добродетелях, о службе и чинах;

По старом рогаче вдовицы плач амурный;

Ворами со столбов отвинченные урны,

Могилы склизкие, которы также тут,

Зеваючи, жильцов к себе на утро ждут, -

Такие смутные мне мысли всё наводит,

Что злое на меня уныние находит.

Хоть плюнуть да бежать...

Но как же любо мне

Осеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое,

Где дремлют мертвые в торжественном покое.

Там неукрашенным могилам есть простор;

К ним ночью темною не лезет бледный вор;

Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,

Проходит селянин с молитвой и со вздохом;

На место праздных урн и мелких пирамид,

Безносых Гениев, растрепанных Харит

Стоит широко дуб над важными гробами,

Колеблясь и шумя...

Этот текст мною взят из издания "Пушкин и его современники" (вып. XXXIII-XXXIV, стр. 408-410), где он воспроизведен с рукописи, представляющей собою вторую стадию работы, то есть не первоначальный черновик, но и не окончательную беловую, а перебеленный черновик, тут же еще раз подвергшийся обработке, которая в нем коснулась тринадцати стихов из 27 ¥, составляющих пьесу. Возможно, что данная редакция этих 27 ¥ стихов - окончательная. Но это не значит, что мы имеем законченную пьесу. Напротив, не приходится сомневаться, что Пушкин собирался ее продолжить. В том убеждают ее содержание и построение.

Первые 16 ¥ стихов содержат брезгливое описание пригородного кладбища, законченное энергически выраженным желанием "хоть плюнуть да бежать". Со второй половины семнадцатого стиха мысль Пушкина обращается к иному, воображаемому, зрелищу - кладбищу деревенскому, изображенному с любовью и благоговением. Но тут пьеса на полустихе обрывается. Перед нами оказываются лишь теза и антитеза: два кладбища, внушающие поэту глубоко противоположные чувства и мысли. Несомненно, что Пушкин на этом остановиться не мог. Из данного противопоставления должен быть сделан вывод, взятый аккорд требует разрешения. Мы имеем дело лишь с экспозицией более обширной пьесы. То, что под стихами стоит дата: "14 авг. 1836", - отнюдь не меняет дела: таких дат, отмечающих не окончание, а лишь пройденный этап работы, у Пушкина сколько угодно, он любил их ставить.

Уже с начала 1833 года отношения Пушкина с петербургским обществом и с двором стали портиться. "Свинский Петербург" становился ему все более мерзок. В приведенных стихах сквозь жестокое описание городского кладбища слышится готовность с такою же или с еще большею резкостью высказаться о самом городе. Пошлое, лживое и неблаголепное прибежище, болото, на котором гниют "все мертвецы столицы", показано Пушкиным в качестве завершения такой же пошлой и лживой жизни столичных обитателей. Желание "хоть плюнуть да бежать" с "публичного" городского кладбища, чтобы посещать "кладбище родовое", заключает желание вообще бежать из столицы в деревню. С какою силой оно владело Пушкиным в последние годы его жизни - общеизвестно. Мне кажется, что именно этой теме и предстояло быть развитой в дальнейших строках стихотворения. Среди незаконченных пьес Пушкина имеется одна, которая и по содержанию, и по характеру стиха могла бы служить такой цели. Коротко говоря, мне думается, что стихотворение "Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит..." есть не самостоятельная пьеса, а продолжение стихотворения "Когда за городом..." После некоторого недостающего соединительного звена, не написанного Пушкиным или до нас не дошедшего, должно было следовать:

Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит -

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия - а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить - и глядь - как раз - умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля -

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

Как известно, на этом стихотворение не должно было закончиться. В его единственном автографе, представляющем собою также получерновик, вслед за стихами написана программа дальнейшего:

"Юность не имеет нужды в at home {в своем доме (анг.).}, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу - тогда удались он домой.

О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтич. - семья, любовь etc. {и т.д. (лат.)} - религия, смерть".

Эта программа не была Пушкиным осуществлена. Однако бесспорно, что она как нельзя более естественно могла быть связана со стихами, составляющими "Когда за городом..." Такой ход пьесы кажется тем более правдоподобным, что он не только соответствует мыслям и настроениям Пушкина в последние годы его жизни, но и согласуется с некоторыми другими стихами его: с попытками перевода "Hymn to the Penats" {"Гимн к пенатам" (анг.).} Соути и особенно с черновым наброском:

Два чувства дивно близки нам -

В них обретает сердце пищу -

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам...

ПРАДЕД И ПРАВНУК

То, что некогда пережил он сам, Пушкин нередко заставлял переживать своих героев, лишь в условиях и формах, измененных соответственно требованиям сюжета и обстановки. Он любил эту связь жизни с творчеством и любил для самого себя закреплять ее в виде лукавых намеков, разбросанных по его писаниям. Искусно пряча все нити, ведущие от вымысла к биографической правде, он, однако же, иногда выставлял наружу их едва заметные кончики. Если найти такой кончик и потянуть за него - связь вымысла и действительности приоткроется.

По семейному преданию, первая жена арапа Ибрагима, пушкинского прадеда, изменила своему мужу, родила белого ребенка и была заточена в Тихвинский монастырь. Ныне это предание отчасти опровергнуто, но Пушкин в него верил. 15 сентября 1827 года он сказал своему приятелю А. Н. Вульфу, что эта история должна составить главную завязку "Арапа Петра Великого".

По неизвестной причине работа Пушкина над этою повестью оборвалась на сватовстве Ибрагимам. То, как должны были развернуться дальнейшие события, мы знаем только благодаря словам, сказанным Вульфу. Но как раз те главы, которые были написаны и сохранились до нас, содержат отражения подлинных событий пушкинской жизни, непосредственно предшествовавших писанию. Роман был задуман еще до этих событий, но не в том, как он задуман, а в том, как начал писаться, не в плане, а в разработке деталей заключены отголоски действительности. Будучи отчасти схож лицом со своим прадедом, Пушкин в романе заставил его самого сходствовать с правнуком в некоторых мыслях и житейских положениях.

"Арап Петра Великого" начат в июле 1827 года. За десять месяцев до того опальный Пушкин был прощен государем, возвращен из ссылки и доставлен в Москву, прямо во дворец. Как царь Петр, если не считать ямщиков, был первым человеком, которого черный предок Пушкина встретил при въезде в Россию из-за границы, так Николай Павлович был первым, кого Пушкин увидел при возвращении на волю. Доставленный во дворец фельдъегерем, он стал свободным человеком лишь по выходе из дворца. Известно, с каким доверием отнесся он к царской ласке, как уверовал в ум, доброту и великодушие государя, в его любовь к просвещению. В те дни он воистину не льстил, слагая царю "свободную хвалу" и находя в Николае I "семейное сходство" с Петром Великим. Он верил, что "царственная рука" подана ему в знак чистосердечного примирения, и надеялся, что будет "приближен к престолу" не в качестве "раба и льстеца". Он собирался служить Николаю, как "сходно купленный арап" служил Петру: "усердно" и "неподкупно". Он думал, что теперь ему предстоит "смело сеять просвещенье" в союзе с царем. Веря, что его старые грехи забыты, он обещал царю не делать новых и был намерен остепениться, чтобы без помех отдать свои силы на служение отечеству. В связи с этим надобно было занять в обществе более прочное положение. В цепь таких размышлений вплеталась мысль о женитьбе. С этой поры на каждую девушку, тревожившую его слишком пылкое сердце, смотрел он с новыми для него мыслями - о возможной женитьбе.

Тогда же, в Москве, он познакомился с С. Ф. Пушкиной, своей дальней родственницей, и влюбился в нее. Это была хорошенькая двадцатилетняя девушка, очень кокетливая, ничем не замечательная. Увлечение Пушкина было неглубоко, но он ухватился за него и решил свататься. На время уехав из Москвы, он поручил это дело своему приятелю Зубкову, который был женат на сестре С. Ф. Пушкиной. По этому поводу между Пушкиным и Зубковым произошла переписка. Письма Зубкова не сохранились, но, видимо, Зубков предупреждал Пушкина, что Софья Федоровна его не любит и что счастие не может быть прочно. На это Пушкин ответил из Пскова 1 декабря 1826 года: "J'ai 27 ans, cher ami. Il est temps de vivre, с. à d. de connaître le bonheure. Vous me dites qu'il ne peut être êternel: belle nouvelle! Ce n'est pas mon bonheur à moi qui m'inquiète, pourrais-je n'être pas le plus heureux des hommes auprès d'elle" {"Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т.е. познать счастье. Ты говоришь мне, что оно не может быть вечным: хороша новость! Не личное мое счастье заботит меня, могу ли я возле нее не быть счастливейшим из людей" (фр.).}, - и т.д.

Месяцев через восемь после этого, пишучи VI главу "Арапа", Пушкин заставляет своего героя размышлять о предстоящей женитьбе на Наталии Ржевской. Начало этих размышлений содержит доводы в пользу женитьбы, весьма схожие с доводами Пушкина в письме к Зубкову: "Жениться, - думал африканец, - зачем же нет? Ужели мне суждено провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека?" Еще замечательнее, что вслед за тем арап словно припоминает чьи-то возражения и мысленно отвечает на них: "Мне нельзя надеяться быть любимым: детское возражение". Если всмотримся в письмо Пушкина и сравним, то увидим, что это арап отвечает Зубкову на его слова о непрочности счастия. При этом часть своего ответа он интонирует точно так же, как интонировал Пушкин: "детское возражение" соответствует словам: "belle nouvelle!" {"хороша новость!" (фр.)}.

Пишучи к свату и свойственнику невесты, Пушкин должен был, разумеется, подчеркивать свою любовь и говорить, что он не может не быть счастлив подле Софии Федоровны. Арап размышляет наедине, откровеннее, а потому может не высказывать никаких особых надежд на счастье. Зато свое намерение жениться он мотивирует более вескими причинами, весьма близкими к тем, которые толкали на сватовство самого Пушкина. Ибрагим говорит: "Разве можно верить любви? Разве существует она в женском легкомысленном сердце? Отказавшись навеки от милых заблуждений, я выбрал иные обольщения, более существенные. Государь прав: мне должно обеспечить будущую судьбу мою".

Не веря в женскую любовь и отказавшись на сей счет от "милых заблуждений", арап исходил из собственного опыта. Но он был ревнив и самолюбив. Поэтому, собираясь жениться, он разделил понятия: "любовь" и "верность". От первой он был готов отказаться, но от второй - нет. Сам он мужей обманывал, как например - в Париже, с графиней Л., но быть обманутым мужем он не хотел. "От жены я не стану требовать любви, - говорит он, - буду довольствоваться ее верностью".

София Федоровна, несомненно, с Пушкиным кокетничала, им "повелевала". 9 ноября он писал Вяземскому: "Буду у вас к 1-му - она велела". Но и кокетничая, в любви она ему отнюдь не клялась. Больше того: Пушкин отлично знал, что она готова отдать предпочтение некоему Панину. Насколько мало поэт рассчитывал на ее чувства, видно из его обращения к Зубкову: "Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее Паниным скверным и жени меня". И даже еще более отчетливо и безнадежно: "Je ne puis avoir des prêtentions à la sêduction" {"У меня не может быть притязаний обольстить ее" (фр.).}.

Итак, в вопросе о любви позиция Пушкина совпадала с позицией Ибрагима: автор романа так же мало в свое время надеялся на любовь Софии Федоровны, как герой - на любовь Наталии Ржевской. Посмотрим теперь, как обстояло дело с вопросом о верности.

Так же, как Ибрагиму, Пушкину в прежние годы случалось обманывать мужей, но быть обманутым он тоже не хотел; не ожидая любви со стороны Софии Пушкиной, он заранее задумывался над этим, совершенно так же, как в его романе задумывался арап. Он страшился своих будущих подозрений, мук самолюбия и возможных вспышек темперамента: "...Mon caractère inêgale, jaloux, susceptible, violent et faible tout à la fois - voilà ce qui me donne des moments des rêflexions pênibles" {"...Мой характер неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно - вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья" (фр.).}, - писал он Зубкову. В "Арапе Петра Великого" эти мучительные опасения, эти доводы благоразумия и осторожности он вложил в уста Корсакова:

"Послушай, Ибрагим", - сказал Корсаков: "брось эту блажную мысль - не женись. Мне сдается, что твоя невеста никакого не имеет к тебе особого расположения. Мало ли что случается на свете?.. Нельзя надеяться на женскую верность; счастлив, кто смотрит на это равнодушно. Но ты... С твоим ли сплющенным носом, вздутыми губами, с этой ли шершавой шерстью бросаться во все опасности женитьбы..."

Слова Корсакова о наружности Ибрагима заключают в себе словесный автопортрет Пушкина, они словно писаны перед зеркалом. Но главное здесь, конечно, намек на "опасности женитьбы", на то, что арап не сумеет "смотреть равнодушно" на возможные измены жены. Корсаков напоминает Ибрагиму о том самом, что Пушкин писал Зубкову касательно своего собственного характера. Собираясь жениться на Софии Федоровне, Пушкин, как и его герой, заранее страшился своей бурной ревности.

Из этого сватовства ничего не вышло. Мы не знаем в точности, каков был ответ невесты, но красноречивее всяких слов было то, что не прошло и месяца после пушкинского предложения, как она уже повенчалась с тем самым Паниным, которым Пушкин просил Зубкова ее "настращать". Только узнав об этой свадьбе, Пушкин должен был до конца понять, как близок он был к несчастию - очутиться в толпе обманутых мужей. Спустя несколько месяцев, в деревне, словно бы радуясь сознанию избегнутой опасности, вознамерился он описать "ужасный семейственный роман" своего черного предка.

За год до этого, узнав о казни декабристов, в раздумий нарисовал он виселицу, на ней пятерых повешенных, а внизу подписал: "И я бы мог... И я бы мог, как шут..." Нечто подобное этому психологическому жесту повторил он теперь, пишучи о сватовстве царского арапа к Наталии Ржевской. И так как он любил, маскируя действительность вымыслом, оставлять маленькие приметы, по которым можно ее узнать, то молодого "стрелецкого сироту", пленившего сердце Ибрагимовой невесты, он назвал именем своего счастливого соперника: "стрелецкого сироту" зовут Валерианом, как и Панина, за которого только что вышла София Пушкина. В другом месте романа, по свойственной ему экономии, Пушкин прямо использовал одну фразу из своего письма к Зубкову. В этом письме читаем: "Dois-je attacher à un sort aussi triste... le sort d'un être si doux, si beau?.." {Следует ли мне связать с судьбой столь печальной... судьбу существа такого нежного, такого прекрасного?.." (фр.)}. В прощальном письме Ибрагима к графине Л. дан почти дословный перевод этой фразы: "Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, прекрасного создания с бедственной судьбой негра?"

* * *

Исторический предок Пушкина первым браком женился на Евдокии Диопер, а не на Наталии Ржевской. Почему в романе он сватается к Ржевской, мы не знаем. По этому поводу возможны разные предположения, в данную минуту для нас несущественные. Роман, во всяком случае, должен был быть основан на том, что Ибрагим не внял голосу благоразумия и соединил свою судьбу с существом, ни на любовь, ни на верность которого не мог рассчитывать. Приступая к писанию "Арапа Петра Великого", Пушкин сознавал, что сам благополучно избег участи своего прадеда.

Казалось бы, на историю с Софией Пушкиной он сам смотрел, как на предостережение. Но он вскоре забыл его. За первым сватовством тотчас последовали другие: к Ушаковой, к Олениной. Что касается первой из них - мы не знаем в точности, каковы были ее чувства к Пушкину; судя по некоторым данным, она могла быть к нему и не совсем равнодушна; возможно, что этот брак был расстроен самим Пушкиным, по причинам, о которых мы можем только строить предположения. Но Ушакову быстро сменила Оленина, сердце которой было так же занято, как сердце Софии Пушкиной. Когда и это сватовство расстроилось, Пушкин снова обрадовался. Однако он тотчас воспользовался новым увлечением для нового сватовства - к Наталии Николаевне Гончаровой.

Сватовство длилось долго. За это время первоначальная страсть начала остывать, и Пушкин опять стал задумываться о будущем. Ряд достоверных свидетелей сообщает, что он серьезно подумывал об отступлении. Но уверенность в том, что ему надо жениться, пересилила. Некогда Ибрагим в незаконченном романе говорил Корсакову: "Я женюсь, конечно, не по страсти, но по соображению". Приблизительно через три с половиной года после этого, за восемь дней до свадьбы, Пушкин писал Н. И. Кривцову: "Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Щастья мне не было. Il n'est de bonheur que dans les voies communes {Счастье - лишь на проторенных дорогах (фр.).}. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся - я поступаю, как люди, и, верно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования".

Подобно Ибрагиму и подобно тому, как во время первого и второго сватовства, Пушкин знал, что невеста к нему вполне равнодушна. А так как была у него привычка переносить мысли и фразы не только из писем в творения, но и обратно, из творений в письма, то, при повторении ситуации, сами собой стали повторяться и мысли. Говоря Корсакову о своем намерении жениться по соображению, арап Петра Великого прибавил: "И то если она не имеет от меня решительного отвращения". В 1830 году, в пору самого пылкого увлечения Гончаровой, Пушкин написал ее матери: "ne me prendra-t-elle en aversion?" {"не почувствует ли она ко мне отвращения?" (фр.)}. Еще ближе к "Арапу Петра Великого" другая фраза из того же письма. Некогда Ибрагим размышлял: "От жены я не стану требовать любви: буду довольствоваться ее верностью, а дружбу приобрету постоянною нежностью, доверчивостью и снисхождением". Теперь Пушкин пишет будущей теще: "L'habitude et une longue intimitê pourraient seules me faire gagner l'affection de M-lle votre fille; je puis espêrer me l'attacher à la longue, mais je n'ai rien pour lui plaire" {"Привычка и длительная близость только и могли бы помочь мне добиться расположения Вашей дочери, я мог бы надеяться со временем на ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться" (фр.).}. Внутренний смысл этих фраз - один и тот же. Пушкин, разумеется, не мог написать матери своей невесты прямо о верности: высказывать на сей счет сомнения было бы с его стороны непристойностью. Но он был слишком опытен в "науке страсти", чтобы искренно думать, будто "привычка и продолжительная близость" способны вызвать любовь. Поэтому когда он говорит о будущем расположении (affection) Наталии Николаевны, то он подразумевает именно верность.

В "Арапе Петра Великого" он припомнил историю своего первого, неудачного сватовства и предсказал психологическую ситуацию последнего, удавшегося. Он женился на Н. Н. Гончаровой с теми же "ганнибаловскими" мыслями, которые им владели во время сватовства к Софии Пушкиной. К несчастию, не нашлось второго Панина, чтобы расстроить и этот брак. Еще большим несчастием для Пушкина было то, что если не страсть к Гончаровой, то неотвязная мысль о необходимости жениться заглушила в нем голос рассудка. О тех иллюзиях, которые он себе сам при этом внушил, подробнее сказано в следующей статье.

АМУР И ГИМЕНЕЙ

Воспитавшись в литературных преданиях "галантного века", Пушкин чуть ли не с детства усвоил сочувственное отношение к "любовникам" и презрительное - к "мужьям". Еще в 1816 году он написал стихотворную сказку "Амур и Гименей", в которой очень доброжелательно повествуется о том, как

Амур в молчании ночном

Фонарь любовнику вручает

И сам счастливца провожает

К уснувшему супругу в дом;

Сам от беспечного Гимена

Он охраняет тайну дверь...

Два заключительных стиха пьесы содержат недвусмысленное поучение и предложение:

Пойми меня, мой друг Елена,

И мудрой повести поверь!

В действительности этой Елены не существовало. Но годы шли, воображаемые героини сменились живыми - воззрения Пушкина от этого только упрочились. В 1821 году, напоминая Аглае Давыдовой историю своего с ней романа, о муже говорит он лишь мимоходом:

Я вами, точно, был пленен,

К тому же скука... муж ревнивый...

Я притворился, что влюблен,

Вы притворились, что стыдливы...

Выходит даже так, что наличие мужа не только Пушкина не останавливало, но и подзадоривало. Помимо любовной связи, прельщала его веселая возможность "орогатить" доброго знакомого.

За этими стихами вскоре последовала эпиграмма:

Иной имел мою Аглаю

За свой мундир и черный ус;

Другой за деньги - понимаю;

Другой за то, что был француз;

Клеон - умом ее стращая;

Дамис за то, что нежно пел;

Скажи теперь, моя Аглая,

За что твой муж тебя имел?

Перелистывая стихи Пушкина, написанные на юге, в ссылке, иного отношения к "рогачам", кроме насмешливо-презрительного, не встречаем. Молодому Пушкину судьба всякого мужа заранее известна и несомненна:

У Кларисы денег мало,

Ты богат; иди к венцу:

И богатство ей пристало,

И рога тебе к лицу.

Муж - неизбежная и легкая тема карикатуры. Сидя под арестом, Пушкин развлекается "невинною игрою": припоминает молдаванских дам

И их мужей рогатых,

Обритых и брадатых.

Таким же карикатурным является муж и в первой, тоже на юге написанной, главе "Евгения Онегина". Изображая отношение своего героя к женщинам, Пушкин рассказывает:

Как рано мог уж он тревожить

Сердца кокеток записных!

Когда ж хотелось уничтожить

Ему соперников своих,

Как он язвительно злословил!

Какие сети им готовил!

Но вы, блаженные мужья,

С ним оставались вы друзья:

Его ласкал супруг лукавый,

Фобласа давний ученик,

И недоверчивый старик,

И рогоносец величавый,

Всегда довольный сам собой,

Своим обедом и женой.

Эта строфа очень многозначительна. В ней важно различие между мужьями и "соперниками". Соперников приходится уничтожать, бороться с ними с помощью язвительного злословия и расставляемых сетей. Другое дело - мужья. Эти даже не удостаиваются имени соперников. С ними бороться нечего, они и так бессильны, с ними можно оставаться друзьями. Соперник опасен, муж просто смешон.

В 1825 году, уже из Михайловского, Пушкин пишет послание к Родзянке. Речь идет об общей знакомой, А. П. Керн, прелестной супруге старого мужа, которую Пушкин мельком когда-то видел.

Он говорит:

Хвалю, мой друг, ее охоту,

Поотдохнув, рожать детей,

Подобных матери своей...

И счастлив, кто разделит с ней

Сию приятную заботу:

Не наведет она зевоту.

Дай Бог, чтоб только Гименей

Меж тем продлил свою дремоту!

Но не согласен я с тобой,

Не одобряю я развода:

Во-первых, веры долг святой,

Закон и самая природа...

А во-вторых, замечу я,

Благопристойные мужья

Для умных жен необходимы:

При них домашние друзья

Иль чуть заметны, иль незримы.

Поверьте, милые мои,

Одно другому помогает

И солнце брака затмевает

Звезду стыдливую любви!

Тотчас вслед за этим Керн приехала в Тригорское, и Пушкин снова с ней встретился. Действительно ли она показалась ему "гением чистой красоты" или нет - вопрос спорный, и мы его сейчас касаться не будем. Несомненно лишь то, что, поскольку Керн была жена своего мужа, Пушкин и после того, как написал "Я помню чудное мгновенье...", в отношении ее семейственной жизни полностью сохранил прежние навыки. Первое же письмо к ней, от 25 июля 1825 года, содержит насмешливое приветствие по адресу мужа: "Mille tendresses à Ермолай Федорович et mes compliments à M-r Voulf" {"Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу и поклон г-ну Вульфу" (фр.).}. Молодому приятелю своему, Вульфу, Пушкин шлет обычные "compliments", а почтенному генералу Керну - "mille tendresses".

Столь же язвительно он осведомляется 14 августа: "Comment va la goutte de M-r votre êpoux? j'espère qu'il en a eu une bonne attaque le surlendement de votre arrivêe. Поделом ему! Si vous saviez quelle aversion mêlêe de respect je ressens pour cet homme! Divine, au nom du Ciel, faites qu'il joue et qu'il ait la goutte!.." И далее в том же письме: "C'est un bien digne homme que M-r Kern, un homme sage, prudeht etc., il n'a qu'un seul dêfaut - c'est celui d'être votre mari" {"Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, у него был основательный припадок через день после вашего приезда. <...> Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтительностью, испытываю я к этому человеку! Божественная, ради Бога постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него сделался приступ подагры!.."; "Достойнейший человек этот г-н Керн, почтенный, разумный и т.д.; один только у него недостаток - то, что он ваш муж" (фр.).}.

Насмешки над Керном продолжаются и в следующем письме, а 28 августа Пушкин указывает простейший способ разрешить семейную неурядицу: "Si M-r votre êpoux vous ennuie trop, quittez-le..." {"Если ваш супруг очень вам надоел, бросьте его..." (фр.)}.

Той же философии Пушкин остается верен и в "Графе Нулине". Рассказав, как Наталья Павловна пощечиной отвадила "нежного графа", поэт заканчивает повесть благонамеренным заключением:

Теперь мы можем справедливо

Сказать, что в наши времена

Супругу верная жена,

Друзья мои, совсем не диво.

Весь яд этого заключения в том, что читателю предварительно дается понять другое: меж тем, как муж, узнав о покушении графа, сердился, - "Лидин, их сосед, помещик двадцати трех лет", смеялся. Наталья Павловна оказывается верна не мужу, а Лидину, а муж, как ему и полагается, одурачен.

Наконец, в 50 строфе IV главы "Евгения Онегина" Пушкин не без язвительности жалеет Ленского:

Он весел был. Чрез две недели

Назначен был счастливый срок,

И тайна брачная постели,

И сладостный любви венок

Его восторгов ожидали.

Гимена хлопоты, печали,

Зевоты хладная чреда

Ему не снились никогда.

Меж тем, как мы, враги Гимена,

В домашней жизни зрим один

Ряд утомительных картин,