Гусев-Оренбургский Сергей Иванович - Страна отцов

межеванный на участки, и уже глухая борьба отцовъ съ дѣтьми ведется всюду не такъ безплодно, какъ прежде. Бѣдныя дѣвушки, плохо одѣтыя, бѣгающ³я на курсы по столицамъ, студенты въ вѣчныхъ курткахъ, часто высылаемые, возвращающ³еся вновь, вся эта молодежь, подающая тысячи прошен³й во всяк³я школы, гдѣ есть хоть десятокъ свободныхъ мѣстъ, ютящаяся въ сырыхъ углахъ, живущая впроголодь, среди отчаянныхъ жизненныхъ невзгодъ мечтающая о "соц³альныхъ переворотахъ", о торжествѣ права и справедливости,- все это дѣти мѣщанъ, дѣти купцовъ, часто порвавшихъ съ родными, дѣти города Старом³рска! Быть можетъ, тамъ, на ихъ новыхъ избранныхъ путяхъ, ихъ ждутъ новыя "клѣтки"... Но "духъ бѣгства", какъ оздоровляющее начало, передается по наслѣдству, и ихъ дѣти и дѣти дѣтей ихъ уничтожатъ послѣдн³я перегородки, рѣшетки и заставы... Старый храмъ жизни далъ трещины, и въ нихъ смотрятъ милыя лица: безъ сожалѣн³я разрушатъ они этотъ храмъ, весь, безъ остатка. Въ запертыя двери стучатъ молодыя, здоровыя руки. Онѣ стучатъ, крѣпко стучатъ... Вы отопрете имъ, тюремщики! Или прочь, съ трескомъ и громомъ, падутъ запоры ваши и васъ смететъ буря! Буря освобожденнаго духа! Безсильны вы угасить его, чувствуя свою близкую гибель... Онъ - неугасимъ! Падутъ подъ напоромъ его послѣдн³е порыжѣлые замки, лягутъ въ прахъ мистическ³я печати, свободный человѣкъ встанетъ во весь ростъ свой, сброситъ узы и будетъ вдыхать полною грудью воздухъ свободной, м³ровой безконечности.

   Городъ еще жилъ трепетною жизнью, изъ сквера доносилась музыка, а гдѣ-то въ Зарѣчьи еще гудѣли послѣдн³е гудки, когда тройка гнѣздовскаго батюшки пронеслась черезъ площадь, заставляя оглядываться рѣдкихъ прохожихъ, и, свернувъ въ узкую улицу, образуемую гауптвахтой и казначействомъ, остановилась у воротъ мѣщанки Скворцовой, гдѣ обыкновенно останавливались духовные.

   - Никакъ отцы?- раздался хриплый голосъ.

   Отъ воротъ отдѣлилась высокая, лохматая тѣнь, съ головой, напоминающей жбанъ, поверхъ котораго приткнулась скуфейка.

   - Отцы! Отцы! Пророци и апостоли!- съ пьянымъ весельемъ бормотала тѣнь:- ахъ, какъ это хорошо, какъ пр³ятно! Волсви, иже со звѣздою... И посла Господь на утѣшен³е дьякону компан³ю лакому!

   - Никакъ козловск³й дьяконъ,- шепнулъ о. Иванъ о. Матвѣю:- надоѣстъ теперь!

   Дьяконъ карабкался въ тарантасъ.

   - Отцы! Отцы! Да никакъ знакомые! Кони Ивановы и бубенцы его! Гнѣздовск³й батюшка?

   - Онъ самый!

   - Боже! Боже! О, радости пучино! А это кто? Отче Матв³е, евангелисте благонравне! Ликуй, душа моя, веселися, плоть моя! Во имя Бож³е... Благословите, отцы духовные, страждущаго д³акона!

   - Отъ запоя страждешь?- улыбнулся о. Иванъ. Огромная голова дьякона уныло качнулась.

   - Что запой!- перешелъ онъ въ мрачный тонъ:- былъ запой, какъ въ дьякона посвящали... Былъ запой, какъ жена померла! А теперь нѣтъ запоя... Пещь огнеиная: сколько не плещи въ нее водки, высыхаетъ! ибо въ дѣтяхъ моихъ наказуетъ мя Господь...

   Заслышавъ бубенцы, вышла встрѣтить пр³ѣзжихъ сама Скворчиха, "сдобная и сахарная", какъ ее величало духовенство. Ворота гостепр³имно распахнулись; появились работники и получили въ свое распоряжен³е лошадей, которыхъ долго прохаживали по темной казначейской улицѣ. Гостямъ была предоставлена лучшая комната,- хозяйская зала съ обширными кипарисовыми сундуками подъ ковромъ,- свѣтлыми обоями и геранью на окнахъ. Почти слѣдомъ за ними необъятная работница внесла необъятный самоваръ и тотчасъ же явился черный хозяйск³й котъ, заинтригованный движен³емъ.

   Дьяконъ вошелъ вслѣдъ за батюшками.

   При свѣтѣ лампы онъ оказался сухимъ, длиннымъ, мрачнымъ на видъ человѣкомъ, съ копною кудрей на головѣ, съ острымъ носомъ и будто испуганными глазами. Онъ впадалъ то въ мрачный, то въ веселый тонъ,- но веселый тонъ его производилъ жуткое впечатлѣн³е, будто смѣялся удавленникъ. Весь онъ былъ полонъ безпокойства: то вставалъ, то садился, то пряталъ руки въ карманы, будто ища въ глубинѣ ихъ что-то позабытое, то неуклюже жестикулировалъ ими, такъ что тѣнь его ломалась и изгибалась.

   - А что съ твоими дѣтьми, дьяконъ? - спросилъ о. Иванъ, умывшись и чистя пыльный подрясникъ.

   - Младшаго-то, Андрюшку... изъ семинар³и гонятъ.

   - За что?

   - Извѣстно, за что гоняютъ... За храбрость!

   О. Иванъ засмѣялся.

   - Да ты чудишь, дьяконъ!

   Дьяконъ взмахнулъ руками, растопыривъ пальцы и съежился, будто собираясь летѣть.

   - Да я моего Андрюшку въ обиду не дамъ, не дамъ!- закричалъ онъ страстнымъ и измученнымъ голосомъ:- что они хотятъ сдѣлать изъ него! Такого же пьяницу-пропоицу, какъ отецъ вышелъ? Я къ владыкѣ пойду! Да я моего Андрюшку на тысячу Петровъ и Павловъ не смѣняю! Да я моего Андрюшку... Да Господи! Андрюшка мой!

   Онъ сѣлъ на стулъ и опять вскочилъ съ него.

   - Мать-покойница... умирала... Веди, говоритъ, его... Веди его, дьяконъ... Андрюшку-то... Выводи его! пусть, говоритъ, онъ... Не какъ мы... А у него сердце-то... Господи! Ну, что жъ... Ну,- видѣлъ онъ! Ну,- знаетъ онъ! Всѣхъ знаетъ, кто изъ библ³отеки эти книжки натаскалъ. "Всѣхъ,- мнѣ-то говоритъ,- знаю, кто бралъ, кто читалъ,- потому добромъ, говоритъ, у насъ не даютъ и брать намъ негдѣ, а читать надо! Такъ выдавать развѣ товарищей-то?

   - Ахъ, это по тому дѣлу!- сказалъ о. Матвѣй, заинтересозавш³йся какъ слѣдователь:- о покражѣ книгъ изъ фундаментальной библ³отеки? Громкое дѣло!

   - Да вѣдь что украли-то? - кричалъ дьяконъ:- книги! Для чего украли-то? Читать! Намъ не давали, нашимъ дѣтямъ не даютъ!- Такъ зачѣмъ же и книги! Зачѣмъ ихъ печатаютъ? Зачѣмъ продаютъ? Зачѣмъ на полки ставятъ?

   При каждомъ вопросѣ дьяконъ взбрасывалъ кверху руки, точно собирался прыгнуть на трапец³ю и глаза его горѣли, какъ угли.

   - Ложь! Ложь! Ложь!! - выкрикивалъ онъ, какъ огромный воронъ,- худой и подстрѣленный:- всюду ложь! Всюду обманъ! И нѣсть мнѣ спасен³я! Гни меня! Дави меня! Да за что дѣтей-то... малютокъ-то моихъ! Ихъ-то въ каменный мѣшокъ за что? А? Вѣдь они въ меня, въ меня! Въ академ³ю хотѣлъ, Андрюшка-то. Въ художественную! Какъ, молъ, кончу... А теперь какъ же! Опять, значитъ, въ мѣшокъ... въ кабалу... въ духовное зван³е! Куда изъ третьяго класса пойдешь! Я нищъ, я убогъ, я бѣденъ и нагъ... не могу дать средствъ... Рубашку бы отдалъ, да и та пропита! Отецъ! Отецъ! Я тебѣ разсказывалъ, какъ въ Питеръ ѣздилъ? Студентъ далъ двадцать пять рублей. У отца знакомые изъ купцовъ были,- посадили меня въ быч³й вагонъ за второго погонщика! Съ быками ѣхалъ, полторы тысячи верстъ, зимой... Они на убой, а я учиться... въ художники хотѣлъ! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..

   Онъ схватился за животъ и перегибался отъ хохота. Но, казалось, не смѣется онъ, а мучается страшною внутреннею болью. И жутко было слышать его смѣхъ, такъ онъ не шелъ въ лицу его, къ стиснутымъ зубамъ и горящимъ глазамъ.

   О. Иванъ распахнулъ окно, куда тотчасъ ворвались звуки музыки.

   - Хочешь чаю съ ромомъ, дьяконъ?- сказалъ онъ.

   Дьяконъ вмѣсто отвѣта запѣлъ надтреснутымъ голосомъ:

  

   Вѣць и служить не можетъ о-онъ,

   Когда не выпьетъ р-ро-ома-неи!!

  

   Пользуясь тѣмъ, что дьяконъ занялся ромомъ и принялся подробно разсказывать о. Матвѣю о покражѣ изъ библ³отеки и о томъ, какъ "эти ³езуиты" хотятъ заставить сына его выдать товарищей,- о. Иванъ втихомолку вышелъ, привлекаемый звуками музыки и городского движенья. Онъ любилъ, бывая въ городѣ, бродить ночью по улицамъ, отдаваясь какимъ-то неяснымъ - не то стремлен³ямъ, не то воспоминан³ямъ,- какому-то безпорядочному потоку мыслей и представлен³й. Такъ далеко, точно на иной планетѣ, заботы о хозяйствѣ, ссоры съ женой, дрязги съ прихожанами. Точно и онъ не тотъ, а другой, иной какой-то, чужой тому о. Ивану, который бѣжалъ по полю, держа за хвостъ испуганнаго быка. И, вспомнивъ этотъ случай, о. Иванъ тихо и продолжительно засмѣялся.

   Ночь была влажная.

   Съ рѣки поднимался легк³й туманъ. Сквозь туманъ тускло блестѣли огоньки Зарѣчья. Въ скверѣ слышалось безпрерывное шуршанье, говоръ и смѣхъ гуляющихъ; въ оркестрѣ волторнъ выводилъ: "тор-рре-а-доръ"...

   Въ небѣ горѣли звѣзды.

   О. Иванъ, заложивъ руки за спину, вышелъ на площадь и, бросая черную и странную тѣнь въ отсвѣтѣ электрической лампы,- то обгонявшую его, то отступавшую,- прошелъ къ мин³атюрному обелиску, воздвигнутому "благодарными жителями въ память освобожден³я отъ воинскаго постоя". И остановился, задумавшись. Все ему казалось сказочнымъ при свѣтѣ электрическихъ лампъ: и здан³я, и скользящ³я фигуры людей, и гремящ³й въ саду оркестръ. Гдѣ-то по троттуару гулко звучали шаги. Гдѣ-то за деревьями звучалъ женск³й смѣхъ, что-то вродѣ поцѣлуя скользило въ воздухѣ и ему послышался запахъ сирени.

   Онъ глубоко втянулъ въ себя воздухъ.

   Блѣдная фигура проститутки робко скользнула къ нему и испуганно отошла.

   Онъ опять тихо засмѣялся.

   Веселые и нѣжные образы замелькали въ мозгу его, неясные и манящ³е на какую-то свѣтлоокую высоту.

   Но случайно взглядъ его упалъ на семинар³ю, и онъ вздрогнулъ, точно кто строг³й заглянулъ ему въ самую душу наблюдающимъ окомъ.

   Ему вспомнились слова дьякона:

   - Эти ³езуиты...

   И онъ пристально всмотрѣлся въ семинар³ю, проходя взоромъ по ея уже тёмнымъ окнамъ, точно слѣпые глаза строго смотрѣвшимъ на него, вспоминая ея черные корридоры, низк³е и душные классы... Точно тѣнь огромная падала на него отъ семинар³и. На него и на его жизнь. И сама она стояла въ тѣни, бросаемой соборомъ, и въ тѣни этой она казалась громаднымъ ящикомъ, въ которомъ смутно гудѣло населен³е звѣрьковъ, милыхъ и невинныхъ, съ покорност³ю невѣдѣн³я склонявшихъ головы подъ вѣковымъ педагогическимъ молотомъ, высѣкавшимъ въ умахъ и сердцахъ ихъ... священныя надписи могильныхъ плитъ, подъ которыми, отравленная углеродомъ, будетъ судорожно задыхаться грудь ихъ, всегда... всегда... и искалѣченныя очи не будутъ видѣть иной жизни, кромѣ жизни червей, сверлящихъ могилы. Вотъ здѣсь воспитывались о. Иванъ и о. Матвѣй и тотъ дьяконъ, который такъ походилъ на ворона.

   О. Иванъ смотрѣлъ пристально на темныя стѣны, и ему представлялись фигуры воспитателей такими, какъ онъ ихъ помнилъ, далекими и чужими,- но, какъ созвѣзд³я въ гороскопѣ астролога, сыгравшими рѣшительную роль въ его жизни. Вотъ ректоръ... рыжеватый, проворный монахъ, съ свѣтлыми, впивающимися глазами, вѣчно бѣгающ³й съ заплетенной, какъ мышиный хвостъ, косичкой по длиннымъ и темнымъ корридорамъ, всюду внезапно появляющ³йся, чтобы водворить порядокъ и исчезнуть. Его мечтой было водворять порядокъ во всѣхъ сферахъ жизни,- въ умахъ, въ сердцахъ, въ поведен³и. Поймавъ кого-нибудь въ моментъ "преступнаго дѣян³я", напр. съ папиросой, онъ велъ, какъ на буксирѣ, виновнаго въ свою квартиру. И корридоры шептали:- "попалъ въ плѣнен³е вавилонское". Плѣнен³е продолжалось иногда болѣе часу. Начиналось оно знаменитымъ:

   - Ну-съ?

   И плѣнникъ сразу начиналъ потѣть и корчиться.

   Это ничего, что онъ курилъ. Всѣмъ извѣстно, что воспитанники курятъ и пьютъ. Но онъ долженъ это дѣлать такъ, чтобы не видали люди, потому что "на насъ" и безъ того много нарекан³й.

   - Мы - апостолы! Мы должны носить ризы чисты и бѣлы, дабы люди уважали насъ и шли на нашъ голосъ, какъ овцы на голосъ добраго пастыря. Наши же слабости, наши черныя пятна должны мы скрывать, ужъ если не можемъ отъ нихъ освободиться. Въ жизни долженъ быть строг³й порядокъ!

   Потомъ онъ начиналъ говорить о вредѣ курен³я, хотя и самъ курилъ, что было всѣмъ извѣстно,- говорилъ долго и увлекательно, съ полнымъ знан³емъ дѣла, заинтересовывалъ плѣнника. И когда тотъ уже начиналъ чувствовать расположен³е къ лектору и утрачивалъ свою настороженность, внезапно начиналъ обвинять его во всѣхъ проступкахъ, как³е только случались въ семинар³и, говоря, что кто способенъ на малый проступокъ, способенъ и на большой, путалъ, сбивалъ, требуя сказать, кто сломалъ рѣшетку въ нижнемъ корридорѣ, чтобы уходить по ночамъ,- кто подобралъ ключъ къ фундаментальной библ³отекѣ,- кто изобразилъ ректора на классной доскѣ въ видѣ монашествующаго осла. И горе тому, кто, оглушенный, запутанный, хоть отдаленно проговаривался: онъ становился среди товарищей на положен³е вѣчнаго фискала, бродя одиноко, какъ отверженный. И, слабодушный, мстя, онъ становился дѣйствительнымъ фискаломъ, любимцемъ и необходимымъ оруд³емъ ректора.

   Въ классѣ ректоръ былъ увлекательный разсказчикъ.

   У него была своя теор³я о землѣ и звѣздахъ.

   - "Въ день страшнаго суда земля распадется на составные элементы. И такъ-какъ элементы земли въ то же время суть элементы тѣла, вся земля уйдетъ на воскресш³я тѣла. И тѣла эти, воспр³явъ свои безсмертныя души, разселятся по звѣздамъ сообразно славѣ ихъ".

   Такъ онъ толковалъ текстъ: "ина слава лунѣ, ина слава звѣздамъ".

   - Куда дѣнутся грѣшники? - спрашивали его.

   - Будутъ бродить, какъ Каины, по мертвымъ планетамъ.

   Его "фантаз³и" нельзя отказать въ величественности,- но нельзя не признать, что жертвы его воспитательной системы могли попасть только на мертвыя планеты.

   Преподаватель догматическаго богослов³я Высоковъ былъ въ другомъ родѣ. Онъ представлялъ собою мрачное, мистическое продолжен³е ректора.

   Черный, хмурый, требовательный, съ жестокой улыбкой ставивш³й единицы; человѣкъ всегда съ особымъ мнѣн³емъ, не прощавш³й въ течен³и года вины, совершенной въ началѣ года; - единственный высказывавш³йся за исключен³е. провинившихся, хотя бы весь педагогическ³й совѣтъ былъ за прощен³е,- Высоковъ поднимался въ самую глубь небесъ, выше ректорскихъ звѣздъ,- и видѣлъ тамъ лишь Бога мрачнаго,- Карателя, посылающаго съ незримаго престола только глады, моры, потопы, землетрясен³я и всяк³я несчаст³я. Все горе, всѣ случайности жизни онъ объяснялъ наказан³емъ или попущен³емъ своего Неумолимаго Бога, всѣ радости ея - только искушен³емъ.

   - Терпѣн³е,- говорилъ онъ угрюмымъ и сдержаннымъ басомъ: - первая христ³анская добродѣтель.

   Его любовь къ Богу была любовью истерзаннаго раба, цѣлующаго плеть владыки,- о любви къ ближнимъ онъ говорилъ какъ о ненависти къ ихъ ошибкамъ, оскорбляющимъ Бога. Его небо было страшно, и мрачное краснорѣч³е его часто закрѣпляло въ робкихъ душахъ и узкихъ умахъ этотъ страхъ навсегда.

   Съ этимъ страхомъ шли въ жизнь и распространяли его.

   О. Иванъ невольно отвернулся отъ семинар³и, точно въ ея стѣнахъ, ея окнахъ и карнизахъ онъ различилъ черты лица Высокова.

   И онъ съ отраднымъ вздохомъ вспомнилъ духовника, преподававшаго "гомилетику, сирѣчь науку о духовномъ краснорѣч³и". О, этотъ былъ весь отъ земли. Съ козлиной бородкой, слегка сутулый, добрый, съ безцвѣтнымъ лицомъ и ласковымъ взглядомъ, духовникъ любилъ уменьшительныя имена существительныя: "козликъ", "ватрушечка", "шерстка". Онъ недавно только, овдовѣвъ, перевелся изъ деревни и весь еще былъ полонъ воспоминан³ями. Сильно потрепанный, опустивш³йся, съ сизымъ пористымъ носомъ,- онъ больше преподавалъ практическ³е совѣты, нежели науку, о которой былъ невысокаго мнѣн³я.

   - Ты мужичка ублажи,- говорилъ онъ,- а онъ тебѣ сейчасъ... телушечку! Золотой онъ, мужичокъ-то... Умѣй только съ нимъ!

   Онъ долго, ласково, монотонно говорилъ о "телушечкахъ", "пѣтушкахъ", "яичкахъ", словно бредилъ и видѣлъ на яву золотые сны. И всѣмъ мерещились как³я-то золотыя поля, по которымъ бродятъ мужички и разносятъ золотыхъ телушечекъ. Поборы рисовались въ поэтическомъ ореолѣ, всѣмъ хотѣлось поскорѣе туда... на эти золотыя поля!

   И съ этимъ сномъ, съ этимъ бредомъ шли въ жизнь.

   И на всѣ явлен³я ея смотрѣли сквозь сумбуръ могильныхъ надписей и во всѣхъ страшныхъ драмахъ ея не могли разобраться. Натуры нѣжныя таяли и гибли въ мукахъ раздвоенности, между тѣмъ, что знали и что видѣли, натуры сух³я черствѣли и ожесточались, натуры гордыя отчаявались и кончали наглымъ презрѣн³емъ къ себѣ, къ людямъ, ко всему святому.

   О. Иванъ вздохнулъ и отвернулся.

   На гауптвахтѣ медленно и торжественно пробило одиннадцать часовъ.

   - О. дьяконъ! - грубовато обратился къ о. Ивану рослый человѣкъ въ фартукѣ, безъ шапки, со спутанными волосами: - не видалъ ли удаловской хозяйки? Сбѣжала, слышь... Скажи, сдѣлай милость!

   - Я не знаю удаловской хозяйки!

   - Ахъ, ты, братецъ.... Да ее весь городъ знаетъ! Чтобъ ее... Какъ вырвется изъ-подъ запору,- въ трахтеръ... Бьетъ ее хозяинъ-то. Онъ подрядчикъ, хозяинъ-то... Удаловъ! Може слыхалъ? Богатый,- старинный подрядчикъ!- У него заводы! А хозяйка-то, вишь ты... не въ себѣ малость... Я, слышь, плотникъ у него... Пымай, говоритъ. Любовникъ, слышь, былъ у ей въ стары-те годы. Помялъ его Удаловъ... значитъ, до смерти... Съ того у ней и пошло... Ахъ, ты, чтобъ... Пойтить поискать еще въ "Плевнѣ"...

   Онъ быстрымъ шагомъ ушелъ, стуча сапогами.

   Тишина.

   Опять поцѣлуй звучитъ и женск³й смѣхъ носится въ воздухѣ, здѣсь и тамъ, точно сверху падаютъ лепестки цвѣтовъ и задѣваютъ воздушныя струны. А въ скверѣ все ходятъ, ходятъ, и точно не могутъ никуда придти. И ужъ оркестръ храбро зажариваетъ "Пляску мертвецовъ", знакомую о. Ивану еще съ того времени, какъ онъ гулялъ здѣсь съ Павлинькой.

   Онъ вспомнилъ Павлиньку, вспомнилъ жену и, глубоко вдохнувъ и выдохнувъ воздухъ, началъ тихо прогуливаться по площади.

   Что случилось въ его жизни?

   Что-то непоправимое...

   Словно вынули у него душу!

   Ни съ чѣмъ у него нѣтъ настояшей, любовной связи: всему и всѣмъ онъ чужой и всѣ ему чуж³е. И только вотъ здѣсь, въ этой тишинѣ, въ этомъ забвен³и, въ этой отдаленности отъ всѣхъ поглощающихъ мелочей,- онъ чувствуетъ и видитъ, какая постоянная, точащая, какъ ржа, тоска живетъ въ немъ. Тамъ гдѣ-то стога сѣна, поѣдающ³е ихъ быки; прихожане, которымъ говоритъ онъ проповѣди по "троицкимъ листкамъ" или "Путятину", посѣвы, полосы, неисправные работники... Все это чуж³е люди и онъ имъ чужой,- случайно къ нимъ попавш³й по силѣ обстоятельствъ и волѣ начальства... Вся эта жизнь - чужая: въ ярмо ея онъ впрягся, не разсуждая, потому что, кромѣ этого ярма, передъ нимъ ничего не было...

   И вотъ... жена!

   Какъ онъ женился на ней? Зачѣмъ? Даже не спросилъ ее, хочетъ ли? Повезли его, смотрины сдѣлали... А онъ,- только-что кончилъ семинар³ю, былъ сильно выпивши. Все ему представлялось свѣтлымъ, всѣ люди - хорошими, съ радостными лицами. Обнимались, поздравляли... Вѣнчали! Онъ смотрѣлъ на бракъ, какъ на побочное обстоятельство,- главное было впереди... жизнь! Онъ даже слышалъ, что у этой высокой, немного блѣдной, немного гордой дѣвицы былъ романъ... Онъ даже видѣлъ слезы подъ ея вѣнчальнымъ вуалемъ, обильныя слезы, немного его оскорбивш³я, но онъ зналъ, что "всѣ невѣсты плачутъ"...

   И потомъ... стали жить... И потомъ...

   Не замѣчая, онъ ускорилъ шаги, точно заметался по площади.

   Не понимаетъ онъ жену...

   Чуж³е они! Чуж³е!

   Павлинька... та другая! Та ближе ему! Если бы не Павлинька...

   И ему казалось, что безъ Павлиньки м³ръ былъ бы для него пустыней! Что-то страшное безъ нея! Вотъ попадья ревнуетъ... Да вѣдь онъ ее маленькой зналъ... малюсенькой... вотъ этакой... гимназисткой... въ коротенькомъ платьицѣ! Не онъ развѣ сваталъ ее за Матвѣя? Онъ любитъ ее? Копечно, любитъ... какъ хорошую женщину,- только! Какъ милую женщину! Развѣ это грѣхъ?! Да развѣ и можно ее не любить? Онъ ее понимаетъ... и не вѣритъ никакимъ сплетнямъ... Все вздоръ, клевета одна! Она чистая, чистая... славная! Вотъ пойдетъ онъ завтра и вернетъ ее... уговоритъ... Что скажетъ, то она и сдѣлаетъ!

   Онъ ужъ сталъ разсуждать и руками, къ удивлен³ю часового у гауптвахты, остановившись среди площади и вспомнивъ Павлинькино письмо.

   - Вотъ и она, стало-быть... Несчастная! А я думалъ... вѣдь Матвѣй хорош³й человѣкъ! Да что это! Словно давитъ насъ въ жизни что, дышать мѣшаетъ... Тюрьма словно!

   Вдругъ въ свѣтѣ яркаго электричества, точно воплощен³е той жизни, о которой онъ думалъ, передъ нимъ встала женщина и, покачиваясь на нетвердыхъ ногахъ, забормотала плаксиво и жалостливо съ глуповатой улыбкой:

   - Купецъ! Купецъ! Дай пьяницѣ копѣечку... Дай!

   На ней былъ широчайш³й капотъ, точно передѣланный изъ стараго стеганнаго одѣяла. Она въ немъ путалась,- онъ волочился по землѣ, пыля. По пьяному лицу ея бродила ид³отская улыбка, она протягивала руки съ параличными пальцами.

   - Я - Удалиха! Меня всѣ знаютъ! Дай, купецъ... Я отдамъ! Въ долгъ дай! Копѣечку! За мертвенькихъ выпью!

   У ней слезы лились, а она улыбалась.

   - За покойничковъ!

   Пошатываясь и икая, точно всхлипывая, она вплотную подошла къ о. Ивану; онъ съ жуткой дрожью увидалъ ея черные, безумные глаза, круглые, какъ у совы, но темные, бездонные, какъ м³ръ невѣдомой скорби.

   - А можетъ... и ты... купецъ... покойничекъ? И за тебя... выпью! Да, да! Только ты, смотри, не сказывай...

   Она положила ему на грудь тяжелую, холодную, точно мертвую руку, опасливо озираясь и шепча:

   - Мужу-то... не сказывай! Всѣ померли... всѣ... и я!.. А онъ... живъ еще!

   О. Иванъ досталъ монету и хотѣлъ ей дать, чтобы она ушла.

   Вдругъ давешн³й плотникъ выскочилъ изъ переулка и, крадучись, дѣлая громадные и стучащ³е скачки, бросился на нее.

   - Услѣдилъ я те, пьяницу! Умаялся я съ тобой, анаѳемой... Онъ те, мужъ-то!

   Взмахнувъ руками, Удалиха забилась въ припадкѣ, дико крича.

   Плотникъ схватилъ ее и, какъ звѣрь съ добычей, поволокъ, точно мѣшокъ, набитый чѣмъ-то мягкимъ, но тяжелымъ.

   На гауптвахтѣ медленно пробило двѣнадцать.

   Тамъ стучали ружья, смѣняли часового.

   Изъ садика летѣли звуки гремучаго нѣмецкаго марша "Mit Bomben und Granaten"...

   О. Иванъ медленно пошелъ домой.

   Тамъ дьяконъ, кончивъ ромъ, все еще горячо, взмахивая руками, какъ воронъ, что-то повѣствовалъ о. Матвѣю, у котораго было кислое и несчастное лицо.

   - Ну, дьяконъ!- сказалъ о. Иванъ:- пора и честь знать, намъ спать надо!

   Дьяконъ сразу стихъ и началъ прощаться. Лицо у него стало угрюмое и несчастное, и видимо ему не хотѣлось уходить куда-то за дверь, во тьму, на жертву своей тоскѣ и думамъ. О. Ивану стало жаль его.

   - А что съ твоимъ старшимъ сыномъ, дьяконъ?- спросилъ онъ, чтобы смягчить свою невольную грубость:- давеча ты что-то такое говорилъ, что тебѣ въ дѣтяхъ не везетъ? Вѣдь старш³й-то у тебя, кажется, въ Харьковѣ учится? Въ ветеринарномъ? Развѣ что и съ нимъ случилось?

   Дьяконъ насупился и сталъ тяжело дышать.

   - Сидитъ!- сказалъ онъ:- по политическому...

   О. Иванъ отшатнулся отъ него.

  

  

   На утро о. Иванъ собрался въ Зарѣчье. О. Матвѣю онъ велѣлъ дожидаться его до трехъ часовъ на квартирѣ, а потомъ идти къ Рудометову.

   - Я сейчасъ къ Григор³ю Петровичу трахну!- говорилъ онъ.- Ужъ вотъ есть у меня такая увѣренность, что Павлинька у отца! Я, братъ, ее знаю! Ну, а если, паче чаян³я, что-либо подобное справедливо... что люди болтаютъ насчетъ рудометовскаго племянника,- что Богъ дастъ,- насядемъ на прото³ерея! Онъ племянника на днѣ моря сыщетъ и сообразно положён³я дѣлъ воздѣйствуетъ!

   О. Матвѣй вздохнулъ и покрутилъ своей маленькой головкой.

   - Кабы Богъ-то далъ!

   - А ты уповай!

   Облачившись въ новую черную рясу и совершенно неидущую къ ней порыжѣлую, пропыленную шляпу, о. Иванъ торжественно направился по казначейской улицѣ въ Зарѣчье, вызвавъ своимъ видомъ удивлен³е какого-то тощаго мѣщанина, который долго смотрѣлъ ему вслѣдъ, потомъ плюнулъ и злобно сказалъ:

   - Колокольня!

   Перейдя широк³й, длинный понтонный мостъ, о. Иванъ углубился въ грязныя, узк³я улицы Зарѣчья. Онѣ были пустынны. Населен³е разбрелось по заводамъ, фабрикамъ, базарнымъ прилавкамъ; ребятишки еще не повылѣзли изъ норъ своихъ, чтобы барахтаться въ лужахъ, зеленыхъ, никогда вполнѣ не просыхавшихъ. Это безлюдье, напоминавшее пустынность кладбища, оттѣняло всю покривившуюся, лохматую, неуклюжую убогость построекъ. Только одинъ новый и бѣлый флигель, какъ король съ трона, посматривалъ гордо съ высокаго фундамента на убогихъ сосѣдей.

   О. Иванъ зналъ его.

   Красный фонарь у его входа былъ потушенъ и, скрипя, качался отъ вѣтра. У крыльца стояли дрожки. Два дюжихъ молодца сажали въ нихъ поношенное пальто, въ которомъ, если что и было, то такъ съёжилось и сжалось, точно призрачное счастье при свѣтѣ дня.

   - Кто это?- строго спрашивалъ усатый полицейск³й.

   - Гость!- отвѣчалъ одинъ изъ молодцовъ.- Удаловск³й приказчикъ, Иванъ Прокофьичъ съ мыльнаго. Трет³й день. Совсѣмъ слабый человѣкъ! На фатеру надо... хорош³й человѣкъ-то! Вишь дочь у него пошла... по этой части... съ Удаловымъ! Онъ съ тѣхъ поръ...

   Пальто молчало.

   Его сажали, а оно валилось на сторону, точно всѣ кости его размякли отъ счастья жизни или, кто-то наступивши, раздавилъ его.

   Узк³й, безобразный переулокъ, возбуждавш³й тоску даже въ бродячей собакѣ, которая сидѣла у длиннаго, забрызганнаго грязью забора и выла, поднявъ кверху голодную морду,- вывелъ о. Ивана къ широкому полю, изрытому по всѣмъ направлен³ямъ. Кучи и груды глины напоминали поспѣшио набросанныя могильныя насыпи. На границахъ этого глинорытнаго поля чернѣли длинныя, покрытыя копотью строен³я, напоминавш³я корридоры. О. Иванъ хорошо ихъ зналъ: это были удаловск³е кирпичные сараи. Возлѣ нихъ краснѣли кладенцы только-что обожженнаго кирпича. Среди сараевъ, какъ кровля храма, возвышалась громадная черная крыша надъ гигантскою печью, въ которой обжигались кирпичи. Сквозь щели ея еще валилъ густой дымъ, точно дыханье чудовища, красная пасть котораго бросала изъ-подъ крыши багровые отсвѣты на поле. А между тѣмъ и поле, и постройки были безлюдны: нигдѣ не виднѣлось ни единой живой души.

   За угломъ переулка, окнами на кирпичные сараи, стоялъ веселый домикъ, бѣлый, съ яркой зеленой крышей, съ палисадникомъ, въ которомъ зеленѣли акац³и. Всѣ пять оконъ его были распахнуты; въ нихъ виднѣлись цвѣты и слегка трепещущ³я отъ вѣтра кисейныя занавѣски. На парадной двери с³яла ярковычищенная мѣдная дощечка съ надписью; "коллежск³й ассесоръ Григор³й Петровичъ Перехватовъ".

   Изъ оконъ плыли звуки гитары и тих³й напѣвъ.

   О. Иванъ узналъ голосъ Павлиньки.

   Молоденькая служанка сначала спросила;

   - Кто тамъ?

   А потомъ отворила ему, улыбаясь какъ-то загадочно, и онъ, пройдя за нею темныя сѣни съ гладкимъ крашенымъ поломъ, вступилъ въ крошечную переднюю, гдѣ снялъ рясу, тяжело отдуваясь и отирая лобъ большимъ краснымъ платкомъ.

   Вошелъ въ залу.

   Точно съ грязной, вонючей палубы потрепаннаго бурею корабля спустился онъ въ капитанскую каюту. Тутъ былъ м³ръ уюта, тотъ тих³й уголокъ мѣщанскаго довольства, какой можно отыскать у старыхъ заштатныхъ чняовниковъ, десятки лѣтъ свивавшихъ гнѣздо,- гдѣ мечтали они мирно умереть послѣ жизни, которую старались прожить настолько "честно", чтобы и на томъ свѣтѣ получить такое же довольство. Все тутъ пригонялось десятки лѣтъ, все сотни разъ переставлялось и примѣрялось, прежде чѣмъ встать такъ какъ стояло, всякая вещь имѣла свою истор³ю и свои воспоминан³я, такъ что трудно было сказать: хозяивъ ли имѣлъ всѣ эти вещи, или вещи имѣли хозяина; онъ ли держалъ ихъ въ плѣну, или онѣ его. Точно красивая мечта, реализовавшаяся и застывшая въ неподвижныхъ формахъ, стояли тутъ старинные, немного неуклюж³е стулья у оконъ, сквозь бѣлыя кисейныя занавѣски которыхъ свѣтъ мягко ложился на листья олеандровъ, китайскихъ розъ, фикусовъ, и туй, годами выроставшихъ въ тепличной обстановкѣ комнаты; на крытыхъ скатертями столикахъ въ простѣнкахъ стояли лампы подъ краснымъ абажуромъ; лежали альбомы, въ которыхъ еще сохранялись выцвѣтш³я фотограф³и какихъ-то особъ въ фижмахъ и кринолинахъ. Въ углахъ стояли этажерки съ бездѣлушками или старинными журналами. На стѣнахъ и простѣнкахъ въ изобил³и висѣли снимки цѣлаго племени чиновниковъ, группами и въ одиночку: коллежск³е секретари съ меланхолическими лицами перемежались здѣсь съ оекретарями губернскими. Всѣ вмѣстѣ окружали какой-нибудь строг³й, благообразный бюрократическ³й ликъ, въ свою очередь съ оттѣнкомъ почтительности улыбавш³йся какому-нибудь еще болѣе строгому и благообразному лику. Точно цѣлое полчище чиновниковъ снискало здѣсь себѣ пр³ютъ среди окружающаго моря бѣдности и стонущаго труда.

   У изразцовой печи на черномъ клеенчатомъ диванѣ сидѣла Павлинька, перебирая струны гитары.

   Ее обливалъ мягк³й свѣтъ солнца, играя на бѣлизнѣ печи. Она сидѣла, положивъ ногу на ногу, точно пѣвица на ресторанной эстрадѣ. Голова ея была нѣсколько ухарски откинута назадъ, углами губъ она держала папиросу, едва закуренную и давно потухшую. Лицо у Павлиньки было миловидное, необыкновенно бѣлое, по-дѣтски пухлое; въ сѣрыхъ глазахъ вспыхивали и гасли задорныя искры; мелк³я, мягк³я кудри оттѣняли бѣлизну красиваго и умнаго лба; точно карминомъ накрашенныя губы бороздила насмѣшливая улыбка, но въ углахъ ихъ залегло что-то горделивое и въ то же время горькое, точно таилась тамъ строгая мысль, которую она гнала отъ себя, съ беззаботно вызывающимъ видомъ откидывая голову.

   Увидавъ о. Ивана, она полууронила гитару.

   Глаза ея потемнѣли.

   Но тотчасъ яркая, нѣжная краска облила лицо ей, и точно искры смѣха брызнули изъ глазъ. Отбросивъ гитару, кинувъ куда-то папиросу, она вскочила, живая, какъ огонь.

   - Какъ я рада!- говорила она. Она взяла его за обѣ руки.

   - Я думала... папа! А это вонъ кто! Иванъ Василичъ! Вотъ ужъ не ожидала! Никакъ не ожидала! Какъ кстати! Боже мой, какъ кстати! Голубчикъ мой, знаешь что: сегодня непремѣнно, непремѣнно пойдемъ на музыку,- какъ бывало... Хорошо? Мнѣ такъ о многомъ надо поговорить съ тобою!

   Замѣтивъ, что о. Иванъ съ необыкновеннымъ удивлен³емъ смотритъ куда-то въ уголъ, она прослѣдила его взглядъ, увидала окурокъ папиросы и еще веселѣе и задорнѣе расхохоталась.

   - Ты куришь?!- сказалъ о. Иванъ.

   Она со смѣхомъ пропѣла ему:

   - Эмансипац³я!

   И принялась кружить его по комнатѣ.

   - Какъ я рада! Какъ я рада!

   - Да что съ тобою?- нахмурившись и съ недоумѣн³емъ посмотрѣлъ на нее о. Иванъ:- какая-то ты... не своя ровно! Солидная особа, матушкой называешься... а точно дѣвочка!

   Она оставила его, бросилась на диванъ, откинувъ гфлову на спинку, пунсовая, тяжело, со смѣхомъ дыша и смотря за окно на солнце.

   - Посмотри! Солнце въ окно смотритъ! Точно первый разъ вижу его! Солнце! Милое солнце! Какое яркое! Какимъ зноемъ, какою радостью вѣетъ отъ него!

   Задумчивое выражен³е медленно легло на ея лицо, и краска съ него сбѣжала.

   - Иванъ Василичъ, я вѣдь... отъ Матвѣя то уѣхала.

   - Знаю,- сказалъ о. Иванъ.

   Она рѣзко выпрямилась.

   - Знаешь? Откуда знаешь? Что .знаешь?

   И вдругъ горько и презрительно засмѣялась.

   - А-а! Посланникъ! Понима-а-ю!

   - Я все знаю! И письмо твое читалъ. И... съ кѣмъ ты уѣхала знаю!

   Она хмурилась и внимательно смотрѣла исподлобья.

   - А если бы и такъ? Что же?

   Онъ не смотрѣлъ на нее. Сѣлъ рядомъ съ нею.

   - Слушай, Павлинька! Вотъ тамъ разное такое, понимаешь... словомъ, рта не закроешь никому! И Матвѣй... И въ нашемъ селѣ болтаютъ... А я вотъ все-таки... Ты мнѣ... скажи по чистой совѣсти... по душѣ!

   - Что?

   Онъ затруднялся, какъ выразиться.

   - Да вотъ, будто... если ты уѣхала съ... съ этимъ... какъ его... такъ вотъ онъ... словомъ, есть между вами что-нибудь?

   Она молчала, а онъ ждалъ, отвернувшись

   Что-то упорное, дерзкое прошло по ея лицу. Минуту она словно колебалась, что отвѣтить, и вдругъ сказала рѣзко и отчетливо:

   - Нѣтъ!

   Онъ разомъ повернулся къ ней, с³яя.

   - Ну, вотъ! Ну, вотъ! Я такъ и зналъ!.. заговорилъ онъ горячо:- я вѣдь знаю, ты... порохъ пороховичъ! Ну, что-нибудь тамъ не по тебѣ, сейчасъ ты... Сумасбродка ты! А вѣдь, голова и сердце у тебя хорош³я... ей-Богу! Да что! Да развѣ бы повѣрилъ я когда всѣмъ этимъ розсказнямъ! Да я бы, можетъ быть, про себя всякой пакости повѣрилъ, а про тебя... никогда!

   У нея вздрогнули губы.

   - Никогда? Не повѣрилъ бы?

   Онъ даже вспыхнулъ весь.

   - Нѣтъ! И знаешь что! Я такъ и Матвѣю сказалъ: пустое! И письмо... и уѣхала! Сгоряча она! Скучно ей. Да вѣдь что же... Всѣмъ намъ... скучно! Ужъ такъ живется! Не думай, говорю, вернется она! И вотъ... шелъ я сюда, и зналъ, что ты тутъ. Чувствовалъ, что ты тутъ! Знаешь, у меня чутье есть... Чему ты смѣешься? Такъ вотъ... иду, и чувствую, что ты тутъ! И думаю: вотъ скажу ей... Вернись, Павлинька! Вернись къ Матвѣю! Утиши свое горячее сердце!

   Онъ мягко смѣялся.

   - Скажу ей такъ... И вернется!

   Онъ ласково взялъ ее за руку.

   - Правда? Вернешься?

   - Въ склепъ?- рѣзко сказала она выражен³емъ письма.

   Онъ возбужденно всталъ съ дивана.

   - Чего ты ищешь? Чего тебѣ надо?- вскричалъ онъ:- какой ты жизни хочешь? Такой жизни, какой не бываетъ? Того, чего нѣтъ? Да посмотри вокругъ! Всѣ-всѣ, всѣ такъ живутъ! Ты еще счастливѣе другихъ. Матвѣй человѣкъ умный... достойный! Онъ уже теперь въ слѣдователи избранъ! У него хо-орошая голова! Онъ, братъ, пробьетъ себѣ дорогу,- да-а! И приходъ у васъ хорош³й! И домъ - полная чаша! Захотѣть тебѣ стоитъ, будетъ у васъ согласье, любовь, миръ,- весел³е! Тебѣ на жизнь радоваться надо! А ты вотъ пишешь въ письмѣ... Зачѣмъ так³я слова? Зря! Зря!

   Разсуждая руками, онъ ходилъ по комнатѣ.

   - Погляди... всѣ мы живемъ! Не всегда сладко, конечно, не всегда ужъ такъ вотъ, загонъ къ загону, чудесно! То же и мысли, и горести... и неудачи! И тоска... Все бываетъ! А живемъ! Она вся, жизнь-то, такая! Развѣ нами установлено? Мы... что? Мы, волы впряженные... тянемъ! И всѣ вокругъ тянутъ с³ю колесницу, ей же имя жизнь! И терпимъ... что подѣлаешь. Не нами положено! Сверху это, отъ Бога! Ежели и тяжко... терпи! Удѣлъ человѣка на землѣ - терпѣн³е. Не такъ ли? А ты вотъ... рвешься куда-то! Куда? Чего тебѣ надо? Чего ты ищешь? Оттого и тоска у тебя... Невѣдомо чего хочешь! Кровь у тебя горячая... мечтательница ты, вотъ что!

   Пока онъ говорилъ, она слушала его съ какимъ-то покорнымъ видомъ безсил³я, уронивъ руки на колѣни. И мало-по-малу то горькое, что таилось въ складкахъ губъ ея, разлилось по лицу, точно отблескъ сѣраго, угрюмаго дня.

   - Мечтательница!- тихо усмѣхнулась она: - такъ чего же ты хочешь отъ меня? Ну, вотъ... вернусь я... буду шерсть собирать, ссориться съ работницами, буду куръ щупать, буду яйца считать, къ попадьямъ на тройкахъ ѣздить, сплетничать съ ними... величаться передъ ними модной шляпкой, шелковой юбкой. Буду на фортепьяно по цѣлымъ днямъ Штрауса играть... ну... А потомъ что?

   Онъ молча смотрѣлъ на нее, удивляясь такой картинѣ жизни.

   - Пересчитаю всѣ яйца, перещупаю всѣхъ куръ... переиграю всѣ вальсы... А потомъ что? Неужели такъ всю жизнь?! Годъ за годомъ?! Вотъ старѣть буду... морщины по лицу пойдутъ, глаза будутъ тухнуть... Очки куплю, и все буду куръ шупать, яйца считать... играть вальсы... на тройкахъ ѣздить...

   Онъ молчалъ, самъ подавленный такою перспективой, ане находя словъ, и не умѣя ихъ найти.

   - Дѣти будутъ!- сказалъ онъ.

   Она вскочила съ дивана съ испуганнымъ лицомъ и страстно вскричала:

   - Нѣтъ, нѣтъ! Не дай Богъ!! Не надо!!

   И такъ ясенъ, такъ понятенъ былъ ему этотъ ужасъ ея, что онъ молчалъ.

   Еще взволнованная своимъ порывомъ, захваченная потокомъ мыслей, забившихся въ головѣ ея отъ этого таинственнаго и страшнаго слова "дѣти", она прошлась по комнатѣ, съ руками за спиной, съ растеряннымъ лидомъ.

   - Не надо, не надо!- повторяла она:- избави Богъ! Я и то боюсь, страшно боюсь этого! Зачѣмъ мнѣ дѣти? Что я имъ дамъ? Когда въ каждомъ словѣ своемъ буду видѣть обманъ? Нѣтъ, нѣтъ... И ужъ меня они безнадежно навѣки вѣчные свяжутъ...

   Она нервно сжалась.

   Всѣ черты лица ея, недавно такъ возбужденно-задорнаго, приняли строг³я очертан³я, как³я кладетъ только мысль, упорно гонимая, но настойчивая.

   Она подняла съ полу свой окурокъ.

   - Я, какъ окурокъ этотъ!- сказала она, жалко улыбаясь.- Выкурилъ меня кто-то... и бросилъ! Въ сорную яму! Да если я человѣкъ, а не окурокъ? Если я понимаю, что въ сорной ямѣ лежу? Вотъ начини этотъ окурекъ порохомъ, зажги его... вспыхнетъ, полетитъ невѣдомо куда... такъ и я!

   О. Иванъ поднялъ голову.

   - Что ты хочешь сказать этимъ?

   Она опять опустилась на диванъ, смотря за окно съ тоскою на лицѣ.

   - Я понимаю, что я... въ сорной ямѣ! И дѣваться некуда мнѣ... Вотъ я пере