Лесков Николай Семенович - Шерамур

Н.С.Лесков. Шерамур

  

  

  

  (Чрева-ради юродивый) --------------------------------------

  Собрание сочинений в 11 томах. Т. 6.

  М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957

  OCR Бычков М.Н. --------------------------------------

  

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  По некоторым, достаточно важным причинам выставленная кличка должна заменять собственное имя моего героя - если только он годится куда-нибудь в герои.

  Если бы я не опасался выразиться вульгарно в самом начале рассказа, то я сказал бы, что Шерамур есть _герой брюха_, в самом тесном смысле, какой только можно соединить с этим выражением. Но все равно: я должен это сказать, потому что свойство материи лишает меня возможности быть очень разборчивым в выражениях, - иначе я ничего не выражу. Герой мой - личность узкая и однообразная, а эпопея его - бедная и утомительная, но тем не менее я рискую ее рассказывать.

  Итак, Шерамур - _герой брюха_; его девиз - _жрать_, его идеал - _кормить других_; в этом настроении он имел похождения, достойные некоторого внимания. Я опишу кое-что из них в коротких отрывках: это единственная форма, в которой можно передать что-нибудь о лице, не имевшем никакой последовательности и не укладывающемся ни в какую форму.

  Начинаю с того самого случая, как он показался первому человеку, который обнаружил в нем нечто достойное наблюдения.

  Летом 187* года в Париж прибыл из Петербурга литературный Nemo. {Никто (лат.).} Он поселился в небольшой комнатке, против решетки Люксембургского сада, и жил тут тихо и смирно несколько дней, как вдруг однажды входит к нему консьерж и говорит, что пришел "некто" и требует, чтобы monsieur вышел к нему - на лестницу.

  Nemo имел основания не любить таинственности и с неудовольствием спросил:

  - Кто это такой и что ему нужно?

  - Я думаю, это некто из ваших, - отвечал француз.

  - Это мужчина или женщина?

  - Во всяком случае мне кажется, что это скорее мужчина.

  - Так попросите его сюда.

  - Да, но мне кажется, что ему неудобно войти.

  - Разве он пьян?

  - Нет; он... раздет.

  

ГЛАВА ВТОРАЯ

  На узенькой спиральной лестнице с крошечным окном в безвоздушный канал, образовываемый тремя сходящимися острым углом стенами, стояла очень маленькая, но преоригинальная фигура. Первое, что бросилось в глаза Nemo, были полудетские плечи и курчавая голова с длинными волосами, покрытая истасканною бандитскою шляпою.

  Сначала казалось, что это костюмированный тринадцати- или четырнадцатилетний мальчик, но чуть он оборотился, вид изменяется: перед вами прежде всего два яркие, черные глаза, которые горят диким, как бы голодным огнем, и черная борода замечательной величины и расположения. Она заросла по всему лицу почти под самые глаза и вниз закрывает грудь до пояса. Такую бороду, по строгановскому лицевому подлиннику, указано писать только преподобному Моисею Мурину, вероятно ради особенности его мадьярского происхождения и мучительной пылкости темперамента этого святого, которому зато и положено молиться "от неистовой страсти".

  Nemo подошел к незнакомцу и спросил:

  - С кем я имею честь...

  - Никакой нет чести, - отвечал незнакомец не натуральным, а искусственным баском, как во время оно считали обязанностью хорошего тона говорить кадеты выпускного класса. Nemo понимал некоторый толк в людях и сам переменил манеру.

  - Что же вам надо? - спросил он гостя.

  - Имею дело.

  - Так войдите в комнату.

  - У вас нет никого?

  - Никого.

  - Могу.

  И незнакомец пошел за хозяином важно и неспешно, переставляя свои коротенькие ножки, а когда взошел, то сел и, не снимая шляпы, сейчас же спросил:

  - Нет ли у вас работы?

  - Работы!

  - Да, нет ли у вас какой работы?

  - Да какая же у меня работа?

  - Разве я знаю, какая?

  - Вы мастеровой?

  - Нет, не мастеровой, а мне говорили, что вы романы пишете.

  - Это правда.

  - Так я - переписывать.

  - Но теперь я ничего не пишу.

  - Вот как! Значит - сыты.

  Он встал и, немного насупясь, добавил:

  - А деньги есть у вас?

  Хозяин невольно посторонился и спросил:

  - Что это значит? -

  - Значит, что я три дня не жрал.

  - Сколько же вам нужно?

  - Мне нужно много, но я у вас хочу взять два франка.

  - Извольте.

  Турист опустил руку в портмоне и подал своему гостю пятифранковую монету.

  - Здесь больше, - сказал тот.

  - Это все равно.

  - Да, разумеется, - вы сдачи получите.

  С этим он завернулся и вышел тем же ровным шагом, с тою же неизменною важностью. Во время разговора можно было видеть, что у него некрепко держатся ретузы и под блузою нет рубашки.

  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  Nemo рассказал историю землякам: те сразу узнали.

  - Это, - говорят, - Шерамур.

  - Кто он?

  - Неизвестно.

  - Во всяком случае он русский.

  - О да! русский: у него какая-то таинственная история.

  - Политическая?

  - Кто его разберет! но, кажется, политическая.

  - По какому делу он сюда сбежал?

  - Право, не знаю, да и знает ли он сам об этом - сомневаюсь.

  - Он не сумасшедший?

  - Разве с точки зрения доктора Крупова.

  - И не плут?

  - Нет, он по-своему даже очень честен: да вот вы сами в этом убедитесь.

  - Каким образом?

  - Он занял у вас денег?

  - А вы почему так думаете?

  - Если он приходил, значит или долг принес, или умирает с голоду и в долг просит.

  - Я ему очень мало дал.

  - Все равно: он принесет.

  - Я этого вовсе не требую.

  - Мало ли что! А вы если хотите у него запекать, то сведите его пожрать.

  - Он не обидится?

  - Нимало; он человек натуральный; только не ведите в хорошее место: этого он терпеть не может, а куда-нибудь погрязнее.

  

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  На другое утро спит Nemo и слышит:

  - Проснитесь!

  Тот открыл глаза и увидал перед собою Шерамура. Он был по-вчерашнему в блузе без рубашки и в бандитской шляпе. Только яркий, голодный блеск черных

  глаз его немножко смягчился, и в них даже как будто мелькало что-то похожее на некоторый признак улыбки. Он протянул к хозяину руку и проговорил:

  - Получайте.

  - Что это?

  - Три франка сдачи.

  - Присядьте, - я сейчас встану, и мы пойдем вместе завтракать.

  Шерамур сел и, положив деньги на стол, проговорил:

  - Могу.

  

ГЛАВА ПЯТАЯ

  Они пили и ели именно так, как хотел того Шерамур, даже не у Дюваля, а пошли по самому темному из закоулков Латинского квартала и приютились в грязненьком кабачке дородной, богатырского сложения нормандки, которую звали Tante Grillade. Это была единственная женщина в Париже, которую Шерамур знал по имени и при встречах с которою он кивал ей своею горделивою головою. Она этого стоила, потому что имела историческую репутацию высокой пробы. Если она не лгала, то она в самом цвете своей юности была предметом внимания Луи Бонапарта и очень могла бы ему кое-что напомнить, но с тех пор, как он сделался Наполеоном Третьим, Grillade его презирала и жила, содержа грязненькую съестную лавку.

  Было ли это все правда, или только отчасти, - это оставалось на совести Танты, но Шерамур ей верил: ему нравилось, что она презирает "такого барина". За это он ее уважал и доказывал ей свое уважение, перед ней одной снимая свою ужасную шляпу. Притом же она и ее темный закоулок составляли для Шерамура очень приятное воспоминание. Здесь, в этой трущобе, к нему раз спускалось небо на землю; здесь он испытал самое высокое удовольствие, к которому стремилась его душа; тут он, вечно голодный и холодный нищий, один раз давал пир - такой пир, который можно было бы назвать "пиром Лазаря". Шерамур самыми удивительными путями получил по матери наследство в триста или четыреста франков и сделал на них "пир Лазаря".

  Он отдал все эти деньги Танте и велел ей "считать", пока он проест.

  С того же дня он ежедневно водил сюда по нескольку voyou {Оборванцев (франц.).} и всех питал до тех пор, пока Танта подала ему счет, в котором значилось, что _все съедено_.

  Теперь он сюда же привел своего консоматера. Им подали скверных котлет, скверного пюре и рагу из обрезков да литр кислого вина. Шерамур ел все это сосредоточенно и не обращая ни на кого никакого внимания, пока отвалился и сказал:

  - Буде!

  С этого у Nemo и Шерамура завязалось знакомство, которое поддерживалось "жратвою" у Tante Grillade и с каждым днем выводило наружу все новые странности этого Каинова сына.

  

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  Nemo мог определить, что Шерамур был чрезвычайно горд, потому что он был очень застенчив, но понятия о самой гордости у него были удивительные. Так, например, корм он принимал от всякого без малейшего стеснения и без всякой благодарности. Кормить - это, по его мнению, для каждого было не только долг, но и удовольствие. В том, что его кормят, он не только не усматривал никакого одолжения, но даже находил, что это мало. И действительно - сам он при тех же средствах сделал бы гораздо больше. При тех же средствах он накормил бы несколько человек. Жратва была пункт его помешательства: он о ней думал сытый и голодный, во всякое время - во дни и в нощи.

  Приходит он, например, и видит банку с одеколоном. Тотчас намечает ее своим сверкающим взглядом и, показывая на нее пальцем, с презрением спрашивает:

  - Это что?

  - Одеколон.

  - Зачем нужен?

  - Обтираюсь им.

  - Гм! Обтираетесь. Разве прелое место есть?

  - Нет; прелого места нет.

  - Так зачем же такая низость!

  - Кому же это вредно?

  - Еще и спрашиваете: лучше бы сами пожрали да другого накормили.

  - Пойдемте, - накормлю.

  - Что же одного-то кормить... сказали бы, так я бы еще человек пять позвал.

  Другой раз он застает на комоде белье, принесенное прачкою, и опять тычет пальцем:

  - Чьи рубашки?

  - Разумеется, мои.

  - Сколько тут?

  - Кажется, четыре.

  - Зачем столько?

  - А по-вашему, сколько рубашек можно иметь человеку?

  - Одну.

  - И будто у вас всего одна?

  - Нет; у меня ни одной.

  - Без шуток, ни одной?

  - Какие шутки, мы не такие друзья, чтобы шутить шутки.

  С этим он расстегнул блузу и показал нагое тело.

  - Вот вам и шутки.

  - Возьмите у меня рубашку.

  - Могу.

  Он взял поданную ему рубашку, пошел за занавес, а оттуда кричит:

  - Нож!

  - Вы не зарежетесь?

  - Это не ваше дело.

  - Как не мое дело! Я не хочу, чтобы вы здесь у меня напачкали кровью.

  - Эка важность!

  - Нет, не режьтесь у меня.

  - Не зарежусь - я нынче пожравши.

  - Нате вам нож.

  Послышался какой-то треск, и что-то шлепнуло.

  - Что это вы сделали?

  Он вместо ответа выбросил отрезанные от обоих рукавов манжеты и появился сам в блузе, из-под обшлагов которой торчали обрезки беспощадно оборванных рукавов рубашки.

  Этак ему казалось лучше, но тоже не надолго, - завтра он явился опять без рубашки и на вопрос: где сна? - отвечал:

  - Скинул.

  - Для какой надобности?

  - У другого ничего не было.

  Таков он был в бесконечном числе разных проявлений, которые каждого в состоянии были убедить в его полнейшей неспособности ни к какому делу, а еще более возбудить самое сильное недоразумение насчет того: какое он мог сделать политическое преступление? А между тем это-то и было самое интересное. Но Шерамур на этот счет был столь краток, что сказания его казались невероятны. По его словам, вся его история была в том, что он однажды "на двор просился".

  Как и что? Это всякого могло удивить, но он очень мало склонен был это пояснять.

  - Бунт, - говорит, - был. Мы все, техноложцы, в институт пришли - вороты заперты, не пущают. Мы стали проситься на двор пустить, - пихать начали. Меня взяли.

  - Ну а потом?

  - А потом - я ушел.

  - Зачем?

  - Да что же ждать - неизвестно бы куда засудили.

  И больше ничего не добьетесь, да и сомнительно, есть ли чего добиваться.

  До сих пор говорю с чужих слов - теперь перехожу к личным наблюдениям, которые были счастливее.

  

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  Я о нем в мою последнюю поездку за границу наслышался еще по дороге - преимущественно в Вене и в Праге, где его знали, и он меня чрезвычайно заинтересовал. Много странных разновидностей этих каиновых детей встречал я на своем веку, но такого экземпляра не видывал. И мне захотелось с ним познакомиться - что было и кстати, так как я ехал с литературною работою, для которой мне был нужен переписчик. Шерамур же, говорят, исполнял эти занятия очень изрядно.

  Его адреса никто не знал, но я взял адрес Tante Grillade, и он мне помог. По письму, оставленному в этом кабачке, Шерамур ко мне явился, совершенно таким, каким я его описал выше: маленький, коренастый, с крошечным носиком и огромной бородой Черномора.

  Здесь, кстати, замечу, что кличка Шерамур была не что иное, как испорченное на французский лад Черномор, а происхождение этой клички имеет свою причину, о которой будет упомянуто в своем месте.

  Я не торопил Терамура сближением, а просто дал ему работу, и в первый визит он со мною не говорил почти ни слова, а только кивал в знак согласия, но, принеся через три дня назад переписанную тетрадь, разговорился.

  - Все ли вы, - спрашиваю, - разобрали в моей рукописи, - не трудно ли было?

  - Ничего нет трудного, а только одно трудно понять: зачем вы это пишете?

  - Печатать буду.

  - Очень нужно.

  - Вам это не нравится?

  - Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно говорил юрунду.)

  - Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят.

  - Ну да; только и всего. Стоит того дело. Могли бы что-нибудь лучше написать.

  - Да что лучше-то? - Не умею.

  - Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый!

  - Да не знаю, - говорю, - что же такое надо писать?

  - Полезное что-нибудь.

  - Например?

  - Я ведь не писатель, - что меня спрашивать. Если бы я был писатель, - я бы написал.

  - Статью?

  - Не знаю, может быть и статью.

  - О чем?

  - О том, чтобы всем было что жрать, - вот о чем.

  - Как же это надо написать?

  - Не знаю, - пишут.

  - Где?

  - Я не знаю; а пишут.

  - Да все, - говорю, - мало куда годится.

  - Оттого, что не дописывают.

  - А отчего не дописывают?

  - А черт их знает.

  - Ума мало или смелости недостает?

  - Да я не знаю.

  - Вы революционер?

  - Ну вот еще! Жрать всем надо, вот революция. В революцию хорошо, кто большого роста.

  - Это почему?

  - Потому что маленького никто не послушает.

  - А вот Наполеоны-то, - ведь они оба были небольшого роста, а их слушались.

  - Так это у французов; они на рост не глядят; а у нас надо, чтоб дылда был и ругаться умел.

  - А вы разве этого не можете?

  - Нет, не могу.

  - А жрать?

  Он улыбнулся, но только удивительно странно, сначала одним, а потом другим глазом, точно он не смел сразу обоими улыбнуться, и отвечал:

  - Могу.

  - Ну, идемте.

  И он ходил со мною раз и два, и, наконец, за обычай взял со мною питаться, и освоился до того, что раз сказал:

  - А я еще и другую штуку могу.

  - Какую?

  - Подвыть.

  - Как же это?

  - Здесь нельзя - страшно.

  Я об этом и позабыл, но потом мы с ним как-то пошли за город в Нельи. Это был хороший вечер; мы все бродили, бродили, сели на бережку ручья и незаметно осмеркли.

  Он так же незаметно от меня отлучился и где-то исчез. Я задумался и совсем про него позабыл, но вдруг вздрогнул и вскочил в ужасном испуге, и было чего: в самом недалеком от меня расстоянии громко и протяжно провыл голодный волк... И прежде чем я мог оправиться, - он завыл снова.

  Надо было опомниться, что я всего в двух шагах от Парижа, которого грохот слышен и которого огни отражаются зарезом, чтобы понять, как трудно было появиться здесь волку.

  И пока я это сообразил, предо мною предстал Шерамур.

  - Каково? - говорит.

  - Это вы выли?

  - Я. Разобрали, в чем дело?

  - Какое же дело?

  - Слушайте.

  И он опять сел на корточки, сложил у рта ладошки и завыл: "Уаа-уаа-уаа".

  - Разобрали?

  - Нет; но вы действительно воете как настоящий волк.

  - Еще бы! Мы, бывало, все этак хором воем.

  - Кто, где?

  - Техноложцы-то, в Петербурге, когда топить нечем и жрать нечего. Завоем, - хозяйка испужается и даст дров и поплеванник - чтобы замолчали. Ведь это слова.

  Он опять опустился на корточки и еще раз завыл, но гораздо протяжнее, и в этот раз в этом вое я разобрал слова:

  

  

   Холодно, странничек, холодно;

  

  

   Голодно, родименький, голодно!

  И мне стало жутко и больно, а он стал рассказывать, как им бывало холодно и как голодно, и как они, вымолив полено дров и "поплеванник", потом разогревались, прыгая вокруг пустой комнаты и напевая:

  

  

  

  А лягушки по дорожке

  

  

  

  Скачут, вытянувши ножки,

  

  

  

  Ква-ква-ква-ква,

  

  

  

  Ква-ква-ква-ква.

  На него, кажется, действовала ночь, звезды и свобода открытого пространства. Он был в духе и в каком-то порыве на откровенность. Я этим воспользовался.

  

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  - Неужто вам, - говорю, - когда вы так бедствовали, никто не помогал?

  - А кто мне станет помогать? со мною все бедняки жили; все втроем редко жрали.

  - Не все же технологи, или, по-вашему, "техноложцы", так бедны.

  - Да, у кого есть отцы, - не бедны, разумеется, - им помогали.

  - А ваш отец?

  - У меня отца не было, - только родитель.

  - Какая же тут разница?

  - Отец жалеет, а родитель - родит и бросит.

  - Кто же был ваш _родитель?_

  - Мизантроп.

  - Чем он занимался?

  - Дворянин - развлекал свою ипохондрию.

  - Ну, а мать, разве и она о вас не заботилась?

  - Чем ей заботиться? - она из крепостных девок была.

  - Так вы, значит, из податного звания?

  - Нет; из благородного, - мизантроп ее за чиновника выдал.

  - Вы все путаете.

  - Ничего не путаю: родитель был один, а отцом другой числился; муж материн в казначействе служил.

  - Да вы чью фамилию-то носите?

  - Материного мужа.

  - Ваша матушка, верно, была очень красива.

  - Ну вот... Разумеется, не такая, как я. А у него все равно были всякие: и красивые и некрасивые, и всех замуж выдавал.

  - И приданое давал?

  - Матери пятьсот рублей дал, за чиновника, а которых за своих - тем не давал.

  - Значит, он вашу матушку больше других любил.

  - Время такое пришло: эманцыпация. Крепостные не захотели без награждения. А он рассудил, что если с награждением, так уж все равно за благородного. Чиновник и взялся.

  - Выходит, вы все-таки счастливее других.

  - Не вижу, те наделы получили, а я нет.

  - А чиновник вас не обижал, воспитывал?

  - Мы у него не жили, он с матерью очень дрался; она назад убежала.

  - К мизантропу?

  - Да; меня швырнула ему, а сама утопиться хотела. Он нового суда побоялся и взял нас.

  - Тут вам хорошо было?

  - Ничего не было хорошего: меня к акушерке на воспитание в город отдали.

  - Это добрая была женщина?

  - Шельма; сама все с землемером кофей пила, а мне жрать не давала. И землемер очень бил.

  - Зачем?

  - Так; напьется и бьет по головешке. Я оттого и расти перестал - до двенадцати лет совсем не рос. В училище отдали: там начал жрать и стал подниматься. А пуще в пасалтыре морили.

  - Что это такое за "пасалтырь"?

  - Чулан, - землемер так называл. "Бросить, скажет, его в пасалтырь", - меня и бросят, да и позабудут без корму. А там еще тесно, все стена перед носом. Я от этого пасалтыря и зрение испортил, что все в стенку смотрел. В училище привели - за два шага доски не видел.

  - Вы в каком были училище?

  - В гимназии.

  - Окончили курс?

  - Нет; у меня от битья память глупая.

  - А потом?

  - В технологию.

  - Что же тут, больше учились или больше читали?

  - Больше всего опять жрать было нечего, а иногда и читали.

  - А что читали?

  - Много - не помню.

  - Стихи или прозу?

  - И стихи и прозу.

  - И ничего не помните?

  - Одни стихи помню, потому что много списывал их.

  - Какие?

  - Начало божественное, а потом политическое:

  

  

   И вы подобно так падете,

  

  

   Как с древ увядший лист падет,

  

  

   И вы подобно так умрете,

  

  

   Как ваш последний раб умрет.

  - Это, - говорю, - "Властителям и судиям".

  - Вот, вот, оно самое.

  - Зачем же вы его списывали?

  - Всем нравилось.

  - Да ведь это державинское стихотворение: оно есть печатное.

  - Ну, рассказывайте-ка.

  - Не верите?

  - Разумеется.

  - Ну так знайте же, что это переложение псалма, и оно было в хрестоматии, по которой мы, бывало, грамматический разбор делали.

  - Ну, а мы не делали.

  - Бедняжки.

  - Ничего не бедняжки.

  - А когда вы окончили свою технологию?,

  - Я ее не кончал.

  - Почему?

  - Политическая история помешала.

  - А какая же это была история?

  - Наши студенты на двор просились.

  - Для какой надобности?

  - Как для какой надобности? Без двора разве можно? двор заперли, и некуда деться: мы проситься. Бударь говорит: нельзя на двор - от начальства не велено, а мы его отпихнули, и пошел бунт.

  - Верно, прежде была какая-нибудь распря.

  - Я тогда не ходил, у меня за ухом юрунда какая-то вспухла, и ее в тот день только распороли.

  - Как же вы этим не оправдались?

  - А как это оправдаться, стали нас показывать, - бударь на меня говорит: "Вот и этот черномордый тоже на двор просился". Меня отставили, а ему велели изложить. Он говорит: "Я не пущал, а он, как Спиноза, промеж ног проюркнул". Меня за это арестовали.

  - За Спинозу?

  - Да.

  - Долго же вы были под арестом?

  - Нет; я скоро в деревню уехал, - меня графиня выпросила.

  Он, к крайнему моему удивлению, назвал одно из самых великосветских имен. Я впервые ему не поверил.

  - Почему она вас знала?

  - Ничего не знала, а у нас был директор Ермаков, которого все знали, и он был со всеми знаком, и с этой с графинею. Она прежде жила как все, - экозес танцевала, а потом с одним англичанином познакомилась, и ей захотелось людей исправлять. Ермаков за нас заступался, рассказывал всем, что нас "исправить можно". А она услыхала и говорит: "Ах, дайте мне одного - самого несчастного". Меня и послали. Я и идти не хотел, а директор говорит: "Идите - она добрая".

  - И что же: вправду так вышло?

  - Ничего не правда. Пустили к ней скоро - у нее внизу особый зал был. Там люди какие-то, - все молились. Потом меня спросила: "Читал ли евангелие?" Я говорю: "Нет". - "Прочитайте, говорит, и придите". Я прочитал.

  - Все прочитали?

  - Все.

  - Что же - понравилось вам?

  - Разумеется, мистики много, а то бы ничего: есть много хорошего. Почеркать бы надо по местам...

  - Вы так и графине отозвались?

  - Не помню, - да ведь еще раньше генерал Дубельт говорил... Я читал об этом, а с графиней... не помню... Все равно она была дура. Она мне долбила все про спасение, только мне спать захотелось, а ничего не понял.

  - Что же такое было непонятное?

  - "Надо прийти ко Христу". Очень рад, - только как это сделать? Или будто я спасен... Почему я это знаю! Или про кровь там и все этакое: ничего по-настоящему нельзя понять. Я сказал, что я этого не понимаю и мне это не нужно. Она стала сердиться: "Оставим, говорит, до деревни, - вы там поймете". Дорогою хотела меня с собой посадить и читать, а потом во второй класс послала; две девки, я да буфетчик. Мы и поссорились.

  - Какое же вам до них дело было?

  - Подлости говорят и бесстыдство: я это ненавижу; а потом с мужиком скандал вышел - все и пропало,

  

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  Вот в чем заключался этот эпизод - нелепый, курьезный и отрывочный, как все эпизоды своеобразной эпопеи Шерамура.

  - Мы поехали, - начал он. - Графиня сама села в первый класс, и детей и старую гувернантку англичанку тоже там посадили, а две девки и я да буфетчик во втором сели. Буфетчик мне подал билет и говорит:

  "Графиня вам тут велела".

  Я говорю:

  "Мне все равно". А как они стали разные глупости говорить, я и ушел в третий класс к мужикам.

  - Какие же такие нестерпимые глупости они говорили?

  - Всякие глупости, все важных из себя передо мною представляли: одна говорит, что ее американский князь соблазнить и увезть хотел, да она отказалась, потому что на пароходе ездить не может, будто бы у нее от колтыханья морская свинка делается. Противно слушать, а на первой станции при нас большая история вышла: мужика возле нашего вагона бить стали. Я говорю: "За что?" А кондуктор говорит: "Верно, заслуживает". Я самого мужика спросил: за что? а он говорит: "Ничего!" Я подскочил к графине, говорю: "Видите, бесправие!" А она закричала: "Ах, ах!" и окно закрыла. Буфетчик говорит: "Разве можно беспокоить". Я говорю: "Если она христианка, она могла за бедного заступиться". А он: "С какой стати этак можете? - вы энгелист". А я говорю: "А ты дурак". И повздорили. Они и начали про студентов намеки. "Теперь, говорит, все взялись за этот энгелизм. Коим и не стоило звания своего пачкать, и те нынче счеты считают. У нас тоже теперь новый правитель - только вступил, сейчас счеты стал перемарывать. "Зачем, говорит, пельсики пять с полтиной ставить, когда они по два рубля у Юлисеева? - Это воровство". Ах ты дрянь юная! Мы при твоем отце не такие счеты писали, и ничего, потому что то был настоящий барии: сам пользовался и другим не мешал; а ты вон что!

  Девки так и ахают:

  "Ишь, подлец! ишь, каналья!"

  А тот говорит:

  "Ну так я ему сейчас и ввернул, чего он и не думал: "Мало ли что, говорю, у Юлисеева, мы бакалейщика Юлисеева довольно знаем, что это одна лаферма, а продает кто попало, - со всякого звания особ". - "К чему мне это знать?" говорит. "А к тому-с, что там все продается для обыкновенной публики, а у нас дом, - мы домового поставщика имеем - у него берем". - "Вперед, говорит, у Юлисеева брать". - "Очень хорошо, говорю, только если их сиятельство в каком-нибудь фрукте отравят, так я не буду отвечать".

  Девки визжат: "Ловко, ловко! Ожегся?"

  "Страфил! и весь энгелизм спустил: "Бери, говорит, негодяй, у своего поставщика, а то ты и вправду за три целковых кого угодно отравишь".

  А девки радостно подхватывают: "Очень просто, что так! - очень просто!" И сами что-то едят, а буфетчик мне очистки предлагает: "У вас, говорит, желудок крепкого характера, - а у меня с фистулой. Кушайте. А если не хотите, мы на бал дешевым студентам за окно выбросим". А потом вдруг все: хи-хи да ха-ха-ха, и: "точно так, как наше к вашему". Я этого уже слушать не мог и пересел к мужикам.

  - Что же вас в этих словах особенно возмутило?

  - Ну как же: цинизм: "наше к вашему". - Разве я не понимаю?

  - Да я-то, - говорю, - не понимаю: что тут такого особенно циничного.

  - Ну оставьте, пожалуйста, - очень это понятно.

  - Извольте; оставляю, но все-таки где вы видите цинизм - не понимаю.

  - Ну, а я понимаю: я даже в Петербург хотел вернуться и сошел, но только денег не было. Начальник станции велел с другим поездом в Москву отвезть, а в Петербург, говорит, без билета нельзя. А поезд подходит - опять того знакомого мужика, которого били, ведут и опять наколачивают. Я его узнал, говорю: "За что тебя опять?" А он говорит: "Не твое дело". Я приехал в Москву - в их дом, и все спал, а потом встал, а на дворе уже никого нет, - говорят уехали.

  - Вас бросили?

  - Не взбудили. Я проспал - пошел на станцию за книгами - книги свои взять - и вижу, опять поезд подъехал, и опять того знакомого мужика бьют. Я думаю: вот черт возьми! - и захотел узнать: за что! А он, как его отбили, с платформы соскочил и прямо за вороты, - снял шапку и на все сорок сороков раскрещивается. Я говорю: "Ты бы, дурак, чем башкой по пустякам кивать, - шел бы к мировому". - "А мне чего, говорит, без мирового недостает?" - "Шея-то небось болит?" - "Так что же такое: у нас шея завсегда может болеть, мы мужики: а донес господь - я ему и благодарствую". - "А что били тебя - это ничего?" - "А какая важность, господа лише дрались, да мы терпели - и перетерпели: теперь они и сами обосели - стали смирные". - "Вот от этого, говорю, в тебе и нет человеческой гордости, а ты стал скотина". - "Через что такое, отвечает, скотина, когда я своих родителев знаю". - "Экое, говорю, животное: никаких чувств в тебе нет". А он начал сердиться: "Что ты, говорит, ко мне вяжешься: какое еще чувство, если мне так надобе". - "Отчего же это так надобе, чтобы тебя на всякой станции били?" - "Ан совсем, говорит, не на всякой". - "Я, говорю, видел". - "А мне, говорит, это еще лучше тебя известно: всего четыре раза за путину похлопали, только на больших станциях, где билет проверяют. Какое же тут чувство? потолкают и вон, а я на другой поездок сяду, да вот бог дал, ничего не платя и доехал". Понимаете, какой отличный народ! Я его практическому смыслу подивился, и как у меня полтора рубля было, я ему помочь хотел. "Дальше, спрашиваю, куда-нибудь поедешь?" - "Дальше мне теперь все равно что рукой подать - всего в Тульскую губернию: мы с Москвой-то суседи". - "А все же ведь и тут опять чугунка". - "Простое дело, что чугунка". - "Так опять деньги надо". Он посмотрел и говорит: "Это не твое расположение". - "Да у тебя есть деньги или нет?" - "С чего так нет: мы мужики, а не то что, - мы работаем, а не крадем, чтобы у нас не было. У нас что надобе есть". - "А то лучше, говорю, признайся: я тебе дам". - "Нам чужого не надо: у нас вот они свои, кровные". Вытащил кошель и хвалится: "Видишь, говорит, что есть названье от бога родитель, - вот я родитель: я побои претерпел, а на билет ничего не извел - без билета доехал. Все, что заработал, - вот все оно цело - деткам везу; а еще захочу, так и в церкву дам за свое здоровье. Понимаешь?" - "Глупо, говорю, в церковь давать". - "Ну, этого говорить ты не смей, а то вот что..." И кулак мне к носу. - Что за народ? что за народ! - воскликнул Шерамур и даже впотьмах весь расцветился. - Я, - говорит, - не вытерпел: "Молодец, говорю, пойдем, я тебя угощу в трактире". А он сейчас кошель скорей прятать и стал уходить. Я за ним, а он от меня еще шибче, да на углу хлоп, упал и растянулся. "Чего ты, говорю, дурак, бежишь?" - "А ты чего, говорит, меня гонишь: я ведь твоего не прошу". - "Чего же ты меня боишься?" - "Ты деньги увидал и скрасть хочешь", и с этим как дернет во всю мочь: "Каррраул!" Нас обоих и забрали.

  - Куда?

  - В часть.

  - Выпустили?

  - Да; на другой день пристав приехал, расспросил обо мне и послал к графине: действительно ли я с нею? Оттуда дворник их знакомого художника прислал, тот поручился, меня и отпустили. А у мужика там, в части, рубль пропал. Он после сказал мне: "Зто твоя вина, - я за тебя заключался, - ты должен мне воротить", - я отдал...

  - Вы, значит, на него не сердились?

  - Нет, да ведь он умен, он мне сказал: "Я бы, говорит, от тебя и не бежал, да боялся, что у тебя вумственпые книжки есть. А то, сделай милость, буду на угощении благодарен". Чай с ним вместе пили. Отличный мужик. "А если еще остача есть, говорит, купи моим детькам пряничного конька да рыбнику. Я свезу - скажу: дядька прислал, - детьки малые рады будут". Хороший мужик. Мы поцеловались.

  - Значит, он вас до грошика обобрал?

  - Я сам отдал.

  - А зачем?

  - Отдал, да и все,

  - А сами куда и с чем пошли?

  Шерамур только рукой махнул.

  - Тут, - говорит, - у меня началась самая тяжкая пора, я едва рассудок не потерял.

  - Отчего же собственно?

  - От ужасного божества... беда что такое было.

  - Верно, опять графиня?

  - Да; и другие, - если бы англичанка моего этого спасения верою не подкургузила, так я погиб бы от святости.

  - Валяйте, валяйте, - говорю, - разве можно на таком интересном месте останавливаться: сказывайте, что такое было?

  

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  В московском доме графини, где она провела сутки и уехала далее, по-видимому совсем позабыв о Шерамуре п не сделав на его счет никаких распоряжений, он нашел того профессора живописи, который за него поручился.

  Это был единственный человек, к которому наш герои мог обратиться в своем положении. Он так и сделал. Считая имена недостойными человеческого внимания пустяками, Шерамур не знал, как звали художника, но, по его словам, это. был человек пожилой и больной. Он жил со своим семейством, занимая один из флигелей в доме графа, который считал себя покровителем какого-то московского художественного учреждения. Остальной дом был пуст и оберегался одним старым лакеем. Лакей этот питал какие-то особенные чувства к профессору и свел к нему Шерамура. Тот выслушал чудака и говорит:

  - По-моему, вам не стоит за графиней ехать.

  - Я, - говорит Шерамур, - спросил, отчего? А он не отвечает. Большущее что-то пишет и все помазикает кистями и отскочит: высматривает.

  "Я, - говорит, - не советую... - И опять мазикает. - Графиня, я думаю... вами тяготится".

  "Сама, - говорю, - пригласила".

  "Это ничего. - И опять помазикал, отскочил и смотрит в кулак на картину, и говорит: - Это ей все равно; они люди особе