Гусев-Оренбургский Сергей Иванович - Страна отцов

p;   Онъ обернулся къ Васил³ю Петровичу.

   - Послушай-ка, Васил³й Петровичъ. Такъ ты мнѣ толкомъ и не сказалъ: попадья-то съ кѣмъ проѣхала?

   - Толкуютъ, съ псаломщикомъ. Раж³й такой дѣтина, Кирюха сказыватъ, волосомъ черный... какъ воронъ!

   - Съ усами?- вскричалъ о. Иванъ.

   - Усы, Кирюха говоритъ, хоть на кнутовище наворачивай, горластый! Лошадей перепугалъ у Кирюхи-то, какъ рявкнулъ... чудное такое:- запрягай, говоритъ, по архерейскому приказу въ четыре возжи сразу!

   - Псаломщикъ! Рудометовъ! Сомнѣнья нѣтъ! Отца прото³ерея родственникъ... Узнаю, узнаю!

   Онъ смущенно гладилъ бороду.

   - Да что же это такое... а? Нелѣпо больно! Неправдоподобно! Стыдъ и срамъ! Поѣхать надо будетъ къ Матвѣю-то... непремѣнно, обязательно поѣхать.

   Онъ горячо заговорилъ:

   - Вѣдь я ее малюткой зналъ... гимназисткой! Въ короткомъ платьицѣ! Книжки подъ мышкой... а сама веселая! Все шутки, все смѣхъ! Что за милая была, что за славная... привѣтливая! Какъ солнце! Взглянетъ, улыбнется... и все кругомъ улыбается... и вотъ плакалъ ты сейчасъ... и ужъ слезъ нѣтъ! И, знаешь, бывало, глядя на нее, мнѣ все сказка вспоминалась про ту дѣвушку, которая идетъ себѣ, безпечная, а за ней цвѣты выростаютъ! Бывало, гдѣ Павлинька,- шумъ, гамъ, веселье... Ахъ, Павлинька! Мы ее золотой звали!

   Онъ мягко смѣялся, и по лицу его разлилось растроганное выражен³е. Прищуренными глазами смотря на Васил³я Петровича, сочувственно покачивавшаго головой, и держа бороду въ кулакѣ, отчего лицо его казалось необыкновенно мягкимъ и добрымъ, онъ приготовлялся продолжать свои описан³я, но, взглянувъ на попадью, откинулся съ испуганнымъ видомъ. Впившись въ лицо его острыми, какъ иглы, глазами, она шарила по столу рукой, точно въ припадкѣ лунатизма.

   - Что съ тобой!- хотѣлъ онъ вскричать. Но не успѣлъ.

   Нашаривъ чашку съ чаемъ, попадья, не спуская съ него глазъ, подняла ее и съ силою ударила о полъ. Во всѣ стороны, звеня и стуча, полетѣли дребезги, брызги чая облили мебель и стекла оконъ. Вслѣдъ за этимъ попадья встала и быстро вышла изъ комнаты въ спальню.

   Васил³й Петровичъ сидѣлъ какъ въ столбнякѣ, откинувшись на стулѣ; широко раскрывъ глаза, разинувъ ротъ, онъ все еще смотрѣлъ на то мѣсто, гдѣ сидѣла попадья, точно видѣлъ тамъ призракъ. Грустно разсмѣявшись при видѣ комическаго удивлен³я гостя, о. Иванъ вздохнулъ, промолвивъ:

   - Вотъ жизнь!

   Васил³й Петровичъ немедленно и торопливо сталъ прощаться, ступая на носки своихъ огромныхъ саногъ и говоря шумящимъ шопотомъ:

   - Насчетъ овечки-то успокой матушку, отецъ! Обмѣню! Вишь у ней сердце-то... крутое... грозовое!

   Онъ исчезъ, давя осколки чашки. На улицѣ отчаянно пропѣлъ колокольчикъ, будто кто мчалъ во весь духъ. Звонъ смолкъ у воротъ.

   - Никакъ къ намъ?- поглядѣлъ о. Иванъ въ окно:- къ намъ и есть. Почтовые! Кто бы это?

   И тотчасъ узналъ:

   - О. Матвѣй!

   О. Матвѣй, какъ вошелъ, такъ и упалъ на грудь о. Ивану. Повинуясь его сильной рукѣ, онъ прошелъ въ прохладную залу съ полузакрытыми ставнями, гдѣ въ стекла съ раздражающимъ жужжаньемъ бились мухи. Тамъ опустился на диванъ съ безсил³емъ жалкаго отчаян³я. Онъ былъ маленьк³й, тщедушный, съ крошечнымъ лицомъ, поросшимъ бѣловатымъ пухомъ, съ птичьимъ носикомъ, теперь посинѣвшимъ отъ плача. Шелковый сѣрый подрясникъ сидѣлъ на немъ неуклюже и отъ слезъ грудь подрясника покрылась черными полосами и пятнами. Онъ всхлипывалъ и бормоталъ безпомощно:

   - Вотъ я къ тебѣ! Къ кому мнѣ больше? Ты уже слышалъ о несчастьи-то моемъ? Вотъ какъ быстро бѣжитъ дурная слава! Иване, Иване! Чѣмъ я заслужилъ??

   - Успокойся!- съ солидной строгостью совѣтовалъ о. Иванъ.

   - Нѣтъ мнѣ успокоенья! Нѣтъ! Погибъ я... Опороченъ... передъ лицемъ всѣхъ!

   - Ты чего въ шелки-то вырядился? - посмотрѣлъ на него о. Иванъ.

   - Въ шелки?

   Онъ съ удивлен³емъ осмотрѣлся.

   - Да такъ, по ошибкѣ. Все равно! Хоть въ рогожу... все равно мнѣ теперь! Господи! Почто гонишь, почто наказуешь! Слушай, Иване... голубчикъ! Поѣдемъ со мной!

   - Куда?!

   - Поѣдемъ! Выручи! Въ городъ! Захватить её... Поймать её надо! Пока люди не узнали, пока до высшаго начальства не дошло! Срамъ-то, стыдъ-то какой на мою голову накликала... Всю карьеру мою... За что?! Чѣмъ заслужилъ?! Я ли не любилъ, я ли не холилъ!! Всѣ удобства предоставилъ... чего душа хочетъ? Приходъ - лучш³й въ епарх³и... по доходности... Богатѣйш³й приходъ! Въ бархатѣ ходила! Шляпки-то ей, бывало... Шляпки! Какъ въ городъ ѣду... шляпку: самъ знаешь... по двѣнадцати цѣлковыхъ!

   - Знаю!

   - Юбку... намеднись... шелковую, красную... послѣдней моды!

   - Видалъ!- задумчиво басилъ о. Иванъ:- цвѣтистая!

   - Носи не хочу! Хозяйка! Все въ ея власти! Чего не хватало? Съ золоченой дугой ѣздила... Благочинничиха завидовала на ея житье... Королева! Королева!! Фортепьяно ей купилъ... Господи! За что мнѣ с³е!

   Онъ всплескивалъ руками.

   - За что?!

   - Разбабился... вотъ за что! - строго сказалъ о. Иванъ. - Распустилъ бабу! Ишь ты... въ шелковую юбку обрядилъ! Бабу знаешь какъ держать надо...

   Онъ протянулъ руку и сжалъ кулакъ, но, покосившись на дверь, въ которую недавно ушла попадья, спряталъ кулакъ въ карманъ и неувѣренно крякнулъ.

   О. Матвѣй, не слушая, уронилъ растрепанную голову на руки, раскачивался и бормоталъ:

   - Умру... умру! Не переживу! Срамъ-то! На всю епарх³ю! Люблю я ее! Какъ она могла! Какъ смѣла! Разведусь я съ нею!

   Онъ вскочилъ съ дивана и закричалъ, трагически потрясая въ воздухѣ меленькими кулачками въ приступѣ отчаяп³я:

   - Убью я её!!

   Но тутъ же, упавъ на диванъ, замеръ въ позѣ обезсилѣвшаго человѣка, не отгоняя даже мухъ, ползавшихъ по мокрому лицу. Только въ груди его что-то еще въ послѣднемъ трепетѣ билось и онъ истерически втягивалъ воздухъ судорожными вздохами. Воспользовавшись перерывомъ жалобъ, о. Иванъ взялъ его подъ руку и поднялъ съ дивана, добродушно говоря:

   - Поплакалъ? Ну, и будетъ скулить! Теперь высморкайся! А бушевать брось... въ разбойники не годишься! Ишь ты... Отелло какой! Мавръ! Убью! Айда-ка лучше чай пить! Раствори горячую кровь водицей. А нюни подбери! Здоровый мужикъ, а мѵро точитъ!

   Онъ провелъ его въ столовую, усадилъ за столъ, пощупалъ ладонью потухш³й самоваръ, нерѣшительно посмотрѣлъ на дверь въ спальню и вздохнулъ.

   - Простыла машина-то. Да ничего, тепленькаго выпьешь... тебѣ горячее вредно, и то горячку порешь! Оно конечно... если бы матушкѣ сказать... Да я нынче, другъ, поговорку помню: не тревожь льва въ пещерѣ его.

   Онъ разливалъ чай.

   - Выпъемъ малую толику для милаго прилику, пополощемъ брюхо жижицей компан³и ради, да и въ путь... Ужъ поѣду я съ тобой...

   О. Матвѣй отеръ слезы и помахалъ на себя платкомъ, чтобы освѣжить распухшее лицо.

   - Пожалуйста, Иване! Бога ради! Ты на нее вл³ян³е имѣешь! Она на тебя Богу молится! На тебя все мое упован³е возлагаю!

   - На Бога уповай... на князи не надѣйся! Да поѣду, поѣду! Не канючь!

   Онъ высунулся въ окно и крикнулъ громовымъ голосомъ:

   - Парамонъ!

   - Чео?- отозвался тотъ издалека.

   - Скажи Абдулкѣ тройку запречь. Гнѣдого въ корень. Съ бубенцами... для города!

   - А возжи как³я?

   - Малиновыя!

   Онъ грузно опустился на стулъ.

   - Ну, а теперь разсказывай! Будетъ голову-то вѣшать! Въ чемъ у васъ заминка? Кто правъ? Кто виноватъ? Предупреждаю: судья строг³й я! И въ Павлинькину вину не вѣрю. Знаю я тебя! Пищать ты умѣешь, какъ хвостъ прижмутъ,- а самъ тоже... съ бусорью!

   О. Матвѣй молча полѣзъ за пазуху, досталъ оттуда измятое письмо и, пожавъ плечами, протянулъ его о. Ивану.

   - Читай!

   Этотъ скачущ³й почеркъ былъ хорошо знакомъ о. Ивану. Онъ читалъ и все больше багровый румянецъ выступалъ на его лицѣ.

   "Матвѣй!- писала Павлинька мужу:- Отнесись хоть разъ ко мнѣ по-дружески, пойми меня! Переполнилась моя чаша,- до краевъ налилась и расплескалась! Не могу я больше, пойми, выносить этой жизни! Вотъ я пишу и плачу... Тишина гнететъ меня! Не вижу я ни дня, ни солнца... одна черная тьма! Вотъ ты зналъ, чего хотѣлъ въ жизни, передъ тобой вилось много дорогъ, и ты выбралъ по душѣ своей, идешь по ней съ сердцемъ легкимъ, горизонты твои для тебя широки и радостны! А я... несчастная... Я знала только, что м³ръ прекрасенъ и, когда наступитъ мой часъ,- меня... поведутъ въ него! И когда пришелъ ты, я, зажмурившись подъ яркимъ солнцемъ, позволила роднымъ своимъ отдать тебѣ мою руку, трепеща и ожидая... И когда раскрыла глаза, увидала себя въ склепу! Твой путь для меня подземелье, твоя радость для меня - отчаян³е! Пойми! Будь гордъ, какъ сильный, и прости меня, безсильную! Я не могу! Я словно вставлена въ черную раму и завѣшена крепомъ, я, маленькая, всѣмъ чужая, всѣмъ враждебная... и мнѣ холодно, я замерзаю, мнѣ кажется, что зеленая плѣсень проростаетъ на мнѣ, какъ у утопленницы въ глубинѣ болота. Мы не можемъ болѣе вмѣстѣ жить! Я уѣзжаю въ городъ... Предоставь мнѣ свободу, прошу тебя,- отдай меня самой себѣ! Дай мнѣ хоть въ этомъ сохранить къ тебѣ уважен³е! Прощай! Твоя несчастная неудачница Павла".

   О. Иванъ молча свернулъ письмо и положилъ его на столъ.

   - По этому письму,- сказалъ онъ,- еще ничего страшнаго не выходитъ. Хорошее письмо, душевное!

   О. Матвѣй вскипѣлъ, нахохлился, вскочилъ со стула.

   - Да ты пойми! Она съ любовникомъ убѣжала!

   - Ну! - съ сомнѣн³емъ сказалъ о. Иванъ: - послѣ такого письма ужъ я и вовсе не вѣрю! Горячая голова, романистка! Конечно, развѣ можно жить съ такими идеями.. А чтобы что такое... вздоръ, не вѣрю! Можетъ раньше что замѣчалъ? Вѣдь нѣтъ же?

   - Нѣтъ! Но она хитрая... хитрая! Она на все способна... на всякую пакость! Ей вѣрить нельзя! Ужъ у меня съ нею давно нелады... скрывалъ только! То плачетъ по цѣлымъ днямъ, запрется въ комнатѣ, сидитъ, не выходитъ. То злая ходитъ, къ каждому моему слову придирается, язвитъ. Это не по ней, другое не по ней! Въ приходское дѣло вмѣшивается, осуждаетъ мои дѣйств³я, точно это женское дѣло. Намеднись изъ-за мужика схватка вышла... Паспортъ требуетъ! Ужъ давно она надумывала уйти, давно! И вотъ какъ получилъ я письмо,- растерялся сначала... глазамъ не повѣрилъ! Вечеръ, ночь, понимаешь... Я только что съ прихода пришелъ... И вотъ, письмо... Я бросился узнавать,- къ служанкѣ, къ работникамъ. Никто не знаетъ. Я къ церковному старостѣ. И тотъ ничего! А тутъ дьяконъ идетъ по улицѣ и посмѣивается:- куда, говоритъ, это ваша матушка съ псаломщикомъ поскакала!.. Ты вѣдь знаешь, дядя, Рудометова... отца прото³ерея племянникъ! Тать и разбойникъ! Я на почтовый дворъ. Ну... вотъ...

   Красное личико о. Матвѣя опять сморщилось, точно губка.

   - Такъ, такъ,- басилъ о. Иванъ.- Значитъ, у васъ и раньше размоловки были... я не зналъ!

   - Размоловки! Господи! Скандалы были! Да что жъ... Это у всѣхъ бываетъ, безъ того нельзя! Всѣмъ не сладко живется! Не бѣгаютъ же!

   - Это такъ!- согласился о. Иванъ.

   На дворѣ звенѣли бубенцы и звякалъ колокольчикъ.

   - Ну,- сказалъ о. Иванъ,- дѣло это путанное, въ городѣ все разберемъ. А только искренн³й мой совѣтъ: не думай пока ни о чемъ, а главное соплей не распускай. Так³я бабы, братъ, какъ твоя, не любятъ этого! Да соплей и никто не любитъ... Собирайся-ко! Какъ-нибудь поправимъ дѣло.

   - А какъ же,- сказалъ о. Матвѣй, почему-то понизивъ тонъ:- съ матушкой бы повидаться... хотя мнѣ и совѣстно.

   О. Иванъ почесалъ затылокъ.

   - Да я сейчасъ скажу ей. Она, видишь ли, сегодня... нездорова маненько. Не тревожь льва въ пещерѣ его... Да придется, все равно не уѣдешь безъ этого!

   Онъ вздохнулъ и пошелъ къ спальнѣ. Осторожно пр³открывъ дверь, онъ сначала просунулъ туда голову, потомъ протиснулся и весь, стараясь производить какъ можно меньше шума. Спальня, темная комната, единственное окно которой было полузавѣшено старымъ ситцевымъ одѣяломъ, раздѣлялась черной занавѣской на двѣ половины. Въ одной - стояла широкая супружеская кровать, на которой спалъ обыкновенно о. Иванъ. Кромѣ этой кровати, съ высоко взбитыми подушками и багровымъ одѣяломъ, стула, половика на полу и дюжины разноцвѣтныхъ подрясниковъ, развѣшенныхъ по стѣнамъ - здѣсь ничего не было: этотъ неуютный и пустынный уголъ напоминалъ чуланъ, въ которомъ хранилось приданое: торжественно убранная кровать. Въ другой половинѣ, слабо освѣщенной багровымъ свѣтомъ лампады, было помѣщен³е матушки. Оно напоминало келью. Простая складная кровать, безъ тюфяка, покрытая бѣлымъ лѣтнимъ одѣяломъ; столикъ, на которомъ среди "божественныхъ" книжекъ попадались сборники "Нивы" и даже какой-то безконечный французск³й романъ, только до половины разрѣзанный; фотограф³и на стѣнахъ мужчинъ и женщинъ, о которыхъ о. Иванъ никогда ничего не зналъ; олеограф³и съ видами швейцарскихъ хижинъ,- все, вплоть до дѣтской кроватки, въ которой, разметавшись, спала рыженькая, веснущатая пятилѣтняя дѣвочка,- все дышало уютомъ кельи, обитательница которой еще не совсѣмъ отреклась отъ м³рского.

   Матушка стояла передъ иконами, тускло освѣщенными свѣтомъ лампадки, и молилась. Ея фигура выдѣлялась чернымъ, строгимъ силуэтомъ.

   - Лина!- шопотомъ позвалъ о. Иванъ. Она обернулась.

   Глаза ея были красны отъ слезъ и сквозь обычную сухость лица проглядывало что-то мягкое. И лицо ея показалось о. Ивану такимъ жалкимъ, старымъ, больнымъ и оцвѣтшимъ, что у него заныло въ груди, точно онъ первый разъ увидалъ ее. Ему стало жалко ее. Онъ невольно сдѣлалъ къ ней шагъ и протянулъ ей руку.

   - Лина! За что ты все... сердишься на меня?

   Лицо ея стало еще мягче. Она такимъ же невольнымъ движен³емъ взяла его руку.

   - Не знаю. Не я сержусь... Во мнѣ что-то! Ты извини!

   И больше словъ у нихъ не было.

   - Лина! Тамъ... о. Матвѣй.

   - Ну, что жъ!

   - Вышла бы?

   Она тихо покачала головой.

   - Не могу! Не принуждай...

   Помолчали.

   - Лизанька здорова?- чтобы что-нибудь сказать, спросилъ онъ.

   Онъ безшумно поцѣловалъ одѣяльце на груди у дѣвочки и, поднявшись, сказалъ, глядя на олеограф³и:

   - Лина! Я ѣду... въ городъ.

   Лицо ея мало-по-малу приняло свою обычную сухость.

   - Ну, что жъ...

   - Прощай!

   Она холодно сказала:

   - Прощай!

   Онъ тихо вышелъ, чувствуя себя въ чемъ-то виноватымъ, хотя не зналъ за собой никакой вины.

   - Нездорова, братъ... извиняется!- сказалъ онъ о. Матвѣю.

   Лошади стояли у крыльца и безпокоились Абдулъ держалъ наготовѣ возжи, Парамонъ стоялъ у воротъ, готовясь распахнуть ихъ. Батюшки уже садились въ тарантасъ, какъ служанка позвала о. Ивана въ комнаты.

   Въ столовой его ждала попадья.

   - Вотъ тутъ сто рублей и книжка. Внесешь тамъ въ кассу.

   - Откуда это ты накопила?- удивился о. Иванъ:- то-то, я замѣчаю... куры-то да овцы...

   - Ну, что жъ... Для себя, что ли? На Лизанькину книжку положишь. Мы маемся, пусть хоть дѣти не маются.

   И она опять, какъ черная тѣнь, скользнула въ спальню.

  

  

   Кони птицами снялись съ мѣста, бѣшено вырвались за ворота и въ густомъ облакѣ пыли помчали за околицу. Абдулъ намоталъ возжи на руки и, сдерживая тройку, побагровѣлъ отъ натуги. Гнѣдой коренникъ широко работалъ ногами. Колокола захлебнулись и едва звякали подъ дугой отъ быстроты его бѣга. Пристяжныя прыгали, какъ котята. Пѣгая пристяжка совсѣмъ завернула голову къ боку, но все рвалась впередъ, возбуждаемая бѣгомъ. Тарантасъ подпрыгивалъ отъ каждаго камешка и ямки. Борода о. Ивана убѣжала за плечи.

   - Держи шляпу!- кричалъ онъ:- глаза-то прикрой... ослѣпнешь!

   Вѣтеръ свистѣлъ у нихъ подъ ушами.

   Изъ-подъ лошадиныхъ копытъ земля летѣла мягкими комьями, таявшими на лету, но еще съ силою ударявшими въ лица и платье. У батюшекъ лица сдѣлались черными, шляпы и рясы покрылись пыльнымъ налетомъ. Кусты, цвѣты, межевые камни летѣли навстрѣчу, сливаясь во что-то пестрое у колесъ тарантаса. Изъ-за пригорковъ едва возникали перелѣски, какъ уже, разростаясь, бѣжали навстрѣчу, на мигъ охватывали тарантасъ зеленой чащей, и убѣгали...

   - Каково?!- кричалъ о. Иванъ съ сдержаннымъ весельемъ: - машина! Колокольчиковъ-то не слыхать! Развѣ это кони? Вѣтрогоны!! Покупалъ-то... ха-ха! Котораго за сорокъ, котораго за полсотню! За гнѣдого только двѣ сотни далъ! Ахъ... ко-онь!! У меня, братъ, любая лошадь - на бѣга гоняй! У меня... школа!!

   - У-удиви-тельно!- хотѣлъ сказать о. Матвѣй, но большой комокъ земли ударилъ его прямо въ губы, и онъ началъ утираться и отилевываться.

   - Ничего!- хохоталъ о. Иванъ:- поѣшь землицы здѣшней... святая, поповская!

   Онъ привсталъ въ тарантасѣ.

   - Мои луга начались... смотри! Хороши? Сейчасъ стога мои увидишь. Землица-то эта не даромъ мнѣ досталась! По округѣ лучшая! Три года воевалъ! Сколько водки споилъ!

   Онъ кричалъ:

   - Абдулъ! Наддай!..

   Отъ скорости лошадинаго бѣга тарантасъ обволакивала пыль, но тотчасъ же улетала и вилась тучей позади. Комья земли летѣли, оставляя за собой пыльные слѣды, какъ кометы. На широкомъ луговомъ просторѣ, открывшемся изъ-за лѣсной опушки, возвышались тамъ и сямъ громадные омёты. Сквозь свистъ вѣтра о. Иванъ кричалъ, что такихъ омётовъ не ставитъ ни одинъ священникъ по округѣ, у благочиннаго нѣтъ такихъ, потому что на этихъ лугахъ даже въ неурожайные годы трава родится, въ засуху ползетъ изъ земли, какъ щетина. Онъ радовался на свои луга, жестикулируя, показывалъ о. Матвѣю, гдѣ ихъ границы. Границы оказывались такъ далеко, что о. Иванъ приподымался въ тарантасѣ, весь пыльный и черный, и не обращая вниман³я на комки земли, разбивавш³еся о него, показывалъ вытянутой рукой въ пространство, крича:

   - Во-онъ грань-то... у лѣса! Пчельникъ тамъ хорошо бы поставить! Пчелиное мѣсто! Трава медовая!

   Внезапно онъ почти всталъ въ тарантасѣ и заоралъ яростно:

   - Мо-о-ше-нники!!

   - Что случилось?!- поднялъ о. Матвѣй лицо, напоминавшее земляной комокъ.

   - Разбой-ники!! Что они дѣлаютъ со мной! Опять, навѣрное, сельск³й староста, подлецъ! Смотри, Матвѣй, смотри! Вотъ оно, поповское житье...

   О. Иванъ ткнулъ Абдулку въ сиину крѣпко сжатымъ кулакомъ.

   - Наддай! Чего ротъ разинулъ! Катай безъ дороги... наперерѣзъ!!

   Тарантасъ запрыгалъ по неровной почвѣ.

   О. Матвѣй заслонилъ рукою глаза и старался разсмотрѣть, что такъ взволновало о. Ивана. Но онъ ничего не видѣлъ особеннаго, кромѣ нѣсколькихъ мирно пасущихся, красивыхъ, рослыхъ быковъ. Одни изъ нихъ щипали траву и, жуя ее, съ философскимъ спокойств³емъ наблюдали мчавшуюся къ нимъ тройку, друг³е стояли у омётовъ, слегка теребили ихъ бока или отъ нечего дѣлать бодали ихъ крутыми и крѣпкими рогами.

   О. Иванъ держался за плечи работника и хрипѣлъ:

   - Гра-би-и-тели!!

   Изъ-за омёта выскочили два пастушонка и отчаянно начали колотить быковъ длинными кнутами.

   - Сто-о-ой!!- загремѣлъ о. Иванъ, выскакивая на лету изъ тарантаса.

   Перетрусивш³е пастухи гнали вскачь испуганныхъ быковъ, молча, но отчаянно хлопая бичами.

   - Чьи так³е? Стоой!! Я все равно знаю!- кричалъ о. Иванъ, бѣгомъ несясь по полю за бѣглецами:- стоой!! Старостины быки... Ахъ, грабители! Я покажу вамъ, какъ травить поповск³е луга! Я вамъ... Сто-о-ой!!

   Его огромная фигура металась по полю, какъ вихрь. Подрясникъ разстегнулся и плылъ по воздуху, точно вѣеръ, длинныя ноги въ широчайшихъ шароварахъ дѣлали саженные шаги. Онъ попытался-было поймать мальчишекъ, но юрк³е мальчишки бросились въ разсыпную. Онъ опять поскакалъ за быками. Одному онъ успѣлъ-таки перегородить дорогу и поймалъ его за рога.

   Быкъ мотнулъ головой.

   О. Иванъ зашатался, но удержался. Руки его скользнули по шеѣ, по спинѣ убѣгавшаго быка и цѣпко ухватились за хвостъ.

   - А-а-а, подлецы!- оралъ о. Иванъ на весь лугъ:- достану я на васъ улику!!

   Быкъ въ ужасѣ прыгалъ и метался. Но о. Иванъ крѣпко держалъ его обѣими вытянутыми руками за хвостъ, ногами же упирался въ землю, и скользилъ за быкомъ, какъ по льду. Быкъ рвался, временами начиналъ ревѣть. О. Иванъ отзывался на ревъ ругательствами и угрозами.

   О. Матвѣй катался въ тарантасѣ отъ хохота. Абдулка улыбался до ушей. О. Иванъ скакалъ по полю и, обращая къ Абдулкѣ свирѣпое лицо, кричалъ:

   - Чего, нехристь, смѣешься! Помоги иди!

   - Лошадка нельзя бросать!

   - Отдай... Матвѣю... возжи!!

   Быкъ ускорилъ бѣгъ. О. Иванъ - тоже. Подрясникъ на немъ раздувался, какъ хвостъ у куруна, шляпа слетѣла, волосы, точно у Авессалома, развѣвались по вѣтру. Онъ то присѣдалъ, чтобы найти точку опоры, то выпрямлялся и бѣжалъ гигантскими шагами, хрипло крича на быка:

   - Стой, подлецъ! Стой, мошенникъ!

   Замѣтивъ подбѣгавшаго на помощь Абдулку, быкъ круто повернулъ въ сторону. О. Иванъ выпустилъ хвостъ, взмахнулъ руками, будто прося помощи у неба. Мигъ... онъ лежалъ на землѣ, а быкъ вскачь спасался по полю.

   О. Иванъ поднялся пыльный и мрачный.

   - Чьи мальчишки?- спросилъ онъ работника, очищая бороду отъ земли.

   Тотъ мотнулъ головой.

   - Не сняй.

   - А быки?

   - Не сняй.

   О. Иванъ уставился на него круглыми глазами.

   - А ты самъ кто? Тоже не сняй! Ахъ ты... турецкая морда! Заодно съ подлецами... шайка?! Ну, погоди, доберусь я до васъ до всѣхъ...

   Онъ шелъ къ тарантасу, уже остывая, и говорилъ Абдулкѣ, бросая на него притворногнѣвные взгляды:

   - Вотъ пр³ѣдемъ въ городъ, сведу тебя къ архерею... окрещу тебя! Потатчикъ!!

   Абдулка улыбался до ушей.

   - Мы ни сняй... Мы ни здѣшни... Шабрааулъ вси зняемъ. Здѣсь не сняй!- говорилъ онъ.

   - Молчать! Садись на козлы! Ступай шагомъ.

   О. Иванъ мрачно ввалился въ тарантасъ, сердито покосился на о. Матвѣя, но потомъ не выдержалъ и самъ расхохотался.

   - Вотъ оно поповское житье! Смѣйся, смѣйся! А какъ поразсудить, нѣтъ горше одежи, какъ подрясникъ съ рясой да широкополая шляпа. Сдѣлай себѣ хоть посохъ съ золотымъ набалдашникомъ, а все тебѣ одинъ почетъ... Ну, мало, скажи на милость, имъ своего-то выгона,- нѣтъ... айда на поповск³е луга, трави поповск³е ометы! Эхъ, узнать бы, чьи быки, взмылилъ бы я тому человѣку шеицу-потылицу во всю милую душу... съ пескомъ и съ иломъ! Чтобъ до свадьбы не зажило! Вѣдь тутъ трудъ!

   О. Иванъ широкимъ жестомъ показалъ на луга.

   - Горбъ тутъ! У попа-то не такой, что ли, горбъ, какъ у мужика? Такъ же потѣетъ! Двѣ недѣли вѣдь я косилъ,- въ первой косѣ шелъ! Самъ ометы-то металъ! А они:- "у тея, ба-тюшка, всяво много! Травы-те не въ проворотъ, хлѣба-те полонъ ротъ"! Думаютъ, даромъ достается!

   - Мужичишки, одно слово! - презрительно сказалъ о. Матвѣй: - не люблю я ихъ! Эхъ, зачѣмъ я только въ академ³ю не попалъ! Служилъ бы теперь въ городѣ.

   Тройка шагомъ вышла на столбовую дорогу.

   Абдулка подобралъ возжи. Кони пошли полной рысью. Колокольчики запѣли надъ степями, унылой ширью убѣгавшими подъ горизонты.

   - Вотъ радуюсь я хозяйству своему,- впалъ въ унылый тонъ о. Иванъ,- а какъ такой случай... и не мило ничего! Зачѣмъ въ попы шелъ? Какъ слѣпой былъ!

   Онъ помолчалъ.

   - Безсмыслица какая-то!

   - Вотъ у насъ,- заговорилъ о. Матвѣй,- слава Богу, въ Крестахъ такого безобраз³я нѣтъ! Народъ страхъ Бож³й знаетъ, въ субординац³и содержится. Къ духовнымъ почтительны. У насъ поповскихъ стоговъ травить не станутъ, нѣ-ѣтъ! У насъ, голубчикъ мой, на этотъ предметъ такой порядокъ заведенъ, что мужикъ-то ходитъ да оглядывается... да не то чтобы грубое слово сказать,- за версту духовное лицо увидитъ,- хотя бы не свое, чужеприходное,- шапку ломитъ! Золотой человѣкъ у насъ Аркад³й Михайловичъ. Издалека взоромъ орла, такъ сказать, провидитъ всяк³й непорядокъ... и пресѣкаетъ!

   - Какой Аркад³й Михалычъ?

   - Пустоваловъ. Земск³й нашъ! Неужели ты его не знаешь? Да тутъ кругомъ по округѣ все его земли лежатъ!

   - Слышалъ что-то про него...

   - Ахъ, какой администраторъ! Какой хозяинъ. Государственный умъ! Мы ему большую карьеру предрекаемъ. Какой человѣкъ... внимательный человѣкъ!

   О. Матвѣй сжалъ руки на груди, будто для молитвы, и покачивалъ маленькой головкой.

   - Так³е люди для Росс³и нужны, нужны.

   - Кажется, наши мужики какого-то Пустовалова поругиваютъ... Знакомое имя-то!

   - Не мудрено! Гроза!! Государь въ уѣздѣ! Только такими людьми, какъ городъ праведниками, и земля наша держится! Это, такъ сказать, министръ,- но министръ у самыхъ корней практическаго дѣла, вѣдающ³й не теор³ю, но практику государственной жизни! Погибнетъ, развратится земля наша безъ такихъ людей, оскудѣетъ вѣра, исчезнетъ страхъ Бож³й...

   - Ка-кой... мудреный! Нѣтъ, нашъ земск³й попроще... его и не видать никогда, либо спитъ, либо рыбу удитъ, а когда дѣла разбирать начнетъ, мужики только руками разводятъ! Правъ ли, виноватъ ли,- либо штрафъ, либо подъ арестъ... А когда запьетъ, такъ совсѣмъ веселый человѣкъ! Намеднись пришелъ въ церковь. Впереди стоитъ урядникъ и усердно намаливается, ожидая просвиры,- толстеньк³й, низеньк³й, совершенно лысый. А земск³й большой, въ корнетахъ служилъ. Подошелъ къ уряднику сзади, перекрестился и благоговѣйно поцѣловалъ его въ лысину.

   О. Иванъ хохоталъ.

   - Про-стъ, очень простъ!

   - И нашъ простъ... но мудръ... И, именно, какъ это сказать, не только мудръ, но какъ-то... смиренномудръ! Такой случай былъ. Это еще не задолго до бунта въ Васильевкѣ. Одинъ мужикъ... навѣрное, извѣстный тебѣ, Назаровъ... бунтарь и государственный преступникъ! Имѣлъ, по точнымъ моимъ свѣдѣн³ямъ, полный амбаръ хлѣба! Я потребовалъ, чтобы онъ вынесъ полную пудовку сѣмяннаго сбора... Онъ же, сдѣлавъ это молча, со злымъ взглядомъ и стиснутыми зубами,- промолвилъ вслѣдъ, когда я отъѣзжалъ:- "обирала"... Какъ?!. Такъ ты грубить священнику?! Натурально, я къ земскому.. И что же? Что сдѣлалъ бы другой? Презрѣлъ? Сей же приказалъ явиться сходу,- вызвалъ этого самаго Назарова,- въ присутств³и всѣхъ подошелъ ко мнѣ и попросилъ благословен³я. Обернулся къ сходу. "Вотъ, говоритъ, съ какимъ почтен³емъ и благоговѣн³емъ надо относиться къ особѣ духовнаго зван³я. А ты, Назаровъ, что себѣ позволилъ? Это я за тебя у батюшки прощенья просилъ. Но что же мнѣ съ тобой сдѣлать? Какое наказан³е равноцѣнно твоему поступку?" Ну... и потомъ...

   - Что же потомъ?

   - Одно только слово сказалъ земск³й,- кратко, внушительно и проникновенно:- "запереть!" И заперли!

   О. Иванъ крякнулъ:

   - Вотъ ужъ это... не того!- сказалъ онъ:- это зря! Нѣтъ, братъ... это дѣло не годится... Ну, поругать такъ, чтобы перо и пухъ полетѣли. А доносить - это подло по моему... и нецѣлесообразно! Человѣка этимъ испортить можно!

   - Чать, поди на нихъ, разбойниковъ, какой-нибудь страхъ нуженъ!

   - На кого и какой... Иного словомъ-то можно больше пронять. Въ нашемъ дѣлѣ случается, что и почтенный человѣкъ отъ грубости не удержится... Наше дѣло какое? Извѣстно, и поприжмешь иной разъ, гдѣ возможно... а иногда, гдѣ и невозможно! Тѣмъ живемъ... что подѣлаешь! Такъ нужно понять это... и извинить! Ты его пощуняй, да огорошь его текстомъ, чтобы за сердце тронуло, онъ тебѣ не то, что пудовку,- двѣ вынесетъ да на придачу еще какую-нибудь такую утку приволочетъ! А ты... Эхъ, ты!

   - Съ мужикомъ фамильярничать негодится,- недовольно сказалъ о. Матвѣй:- онъ тебѣ живо на шею сядетъ, ежели его непостращать... Вонъ въ Васильевкѣ какая истор³я разыгралась!

   - А что же по твоему? Широкозадовъ правъ?

   - Онъ почтенный и вл³ятельный человѣкъ. Всѣми уважаемъ. И къ тому же судъ призналъ!

   - Что судъ! Суду того не извѣстно, что мы всѣ знаемъ... Подлецъ онъ, твой Широкозадовъ, вотъ что! Твоихъ же мужиковъ разоряетъ, а ты за него... И вообще я тебѣ вотъ что скажу: мужики, хотя как³е они ни на есть, а народъ теплый. И я, братъ, люблю ихъ! Ей-Богу! Я, братъ, около нихъ ужъ давненько живу, обиды не видалъ!

   - А стога?- насмѣшливо вставилъ о. Матвѣй.

   - Что стога!- Наплевать стога! Эка важность, быки пободали... Семейное дѣло³ Вѣдь и я мужика пободаю иной разъ! Если непр³ятность, пойди къ мужику-то, да поговори ладкомъ, по душѣ, онъ тебѣ штаны отдастъ! А что толку, ежели я съ жалобой, да еще по начальству! Да онъ того никогда не проститъ и не забудетъ! Эка! Ты къ нему же съ жалобой-то, къ мужику, торкнись... у него сердце бо-ольшое, въ три обхвата, всѣмъ мѣста хватитъ! Одѣтъ-то, братъ, онъ и неказисто на видъ, а разбери дѣло хорошенько: и сермяжка у него серебряная, и лапотки золотые. Онъ всѣхъ кормитъ! По моему, лучше мужика и человѣка нѣтъ! Простъ, душа на ладонкѣ... Легко съ нимъ! Водкой да лаской съ нимъ все сдѣлаешь!

   О. Иванъ помолчалъ.

   - И несчастный онъ! Градъ ли, гроза ли, мы - въ комнатку, а его по шеѣ бьетъ! Да, собственно, и кто его по шеѣ не бьетъ? И земск³й, и становой, и урядникъ, и стражникъ. А тутъ... хропъ! Еще и отъ своего же попа жалоба!

   - Ему же урокъ-урокъ,- сказалъ о. Матвѣй:- коемуждо по дѣломъ воздается! А ты вотъ, знаешь ли, точно въ одно слово съ Павлинькой. Ужъ она точила-точила меня изъ-за Назарова...

   О. Иванъ ничего не отвѣтилъ.

   Они замолчали.

   Солице близко опустилось къ горизонту, отъ испарен³й стало большое и багровое. Словно чье-то кровавое око озирало степь. Вотъ только половина солнечнаго диска осталась надъ горизонтомъ... вотъ четверть. Вотъ только золотая искра сверкнула на томъ мѣстѣ, гдѣ уходило солнце, но и она потухла. Тогда багровые лучи высоко взметнулись на полнеба.

   Позднимъ вечеромъ они пр³ѣхали въ городъ.

  

  

   Губернск³й городъ Старом³рскъ расположенъ у широкой болотистой рѣки, раздѣляющей его на двѣ части: "центръ" и обширное "Зарѣчье".

   Зарѣчье тонетъ въ грязи.

   Со всѣхъ сторонъ точно сдавленное дровяными складами, лѣсопилками, фабриками, кирпичными и известковыми заводами, оно носитъ на себѣ печать привычной бѣдности и вѣковой кабалы. На его улицахъ, непроходимыхъ осенью, пыльныхъ въ зной, съ звонкимъ крикомъ играютъ оборванныя дѣти,- будущ³е рабоч³е на заводахъ и фабрикахъ. Улица - ихъ школа, потому что только счастливцы изъ нихъ попадаютъ въ городское зарѣченское училище имени губернатора Безака, того Безака, который когда-то выразился: "дѣти бѣдняковъ должны учиться труду и только труду!" До сихъ поръ въ Зарѣчьи живетъ легенда о бѣдной вдовѣ, которая привела въ неуклюжее здан³е школы, передѣланной изъ кожевеннаго завода,- свою дочку и получивъ отвѣтъ:- "пр³ема нѣтъ, потому что нѣтъ мѣстъ",- принесла на другой день въ школу... свою скамейку! Выростая, эти забытыя дѣти ходятъ по улицамъ съ гармониками, поютъ разухабистыя и циничныя пѣсни, заводятъ драки съ истощенными женами и отголоски разгула ихъ долетаютъ до "центра", который съ нагорья смотритъ на нихъ угрюмо и подозрительно, пока стоокая ночь не уложитъ ихъ подъ заборами, въ грязныхъ канавахъ или въ вонючихъ конурахъ, называемыхъ жилищами. По ночамъ тѣ же дѣти этого гнѣзда рабовъ крадутся къ центру воры, голодные и съ горящими глазами, бредутъ безшумной походкой проститутки.

   "Центръ" - благоустроенъ.

   Его улицы широки и красивы, прекрасно вымощены, по ночамъ освѣщаются блѣднымъ свѣтомъ электричества. "Центръ" господствуетъ надъ окрестностью. На высшей точкѣ его, у края откоса надъ рѣкой, ширится площадь, среди которой возвышается двухсотлѣтн³й "золотой" соборъ, окруженный лучшими здан³ями города: губернаторскимъ дворцомъ, казенной палатой, мрачнымъ казначействомъ, семинар³ей, тюрьмой и гауптвахтой. Вдоль откоса тянется "скверъ" или "бульваръ", гдѣ по вечерамъ играетъ военный оркестръ на утѣху избранной публики, чинно дефилирующей по главной аллеѣ, и гдѣ есть аллея "тайныхъ вздоховъ", по которой считается неприличнымъ гулять. Съ прекраснаго губернаторскаго балкона, поддерживаемаго бѣлыми колоннами, открывается чудный видъ на "Зарѣчье" и окрестности. Балконъ этотъ - историческ³й. Съ лѣвой стороны его сохранилась пробоина отъ ядра пугачевской пушки. Въ холерный годъ въ немъ перебиты были стекла. Съ него графъ Перовск³й наблюдалъ за казнью провинившихся солдатъ. Съ него раздавались инородческ³я земли въ эпоху милл³онныхъ хищен³й. Когда-то этотъ балконъ во время страшнаго пожара Зарѣчья далъ поводъ мѣстному остряку и бонвивану, казначею Вертипороху, сравнить губернатора съ Нерономъ, любующимся пожаромъ Рима. Съ тѣхъ поръ прозвище это сохранилось за губернаторами, и нынѣшн³й хозяинъ губерн³и, узнавъ о томъ, былъ даже нѣсколько польщенъ и замѣтилъ какъ-то съ грубоватымъ хохотомъ:

   - Надѣюсь, однако, есть же какая-нибудь разница между мною и Нерономъ!

   Предсѣдатель окружного суда Купоросовъ ловко на это замѣтилъ:

   - Разница существенная, ваше превосходительство: Неронъ сжегъ свой городъ, а вы свой благоустроили.

   И онъ мягкимъ жестомъ показалъ на Зарѣчье.

   Зарѣчье съ балкона казалось клѣткой, сторожимой со всѣхъ концовъ элеваторами, громоздкими фабриками, высок³я трубы которыхъ дымили день и ночь,- кирпичными заводами, черными какъ гробы бѣдняковъ. Оно казалось клоакой, вдавленной въ землю, гдѣ копошилось что-то живое и несчастное, потому что голоса оттуда долетали какъ крики о помощи, а пѣсни напоминали стоны. Въ сущности Купоросовъ былъ правъ: - "благоустройство" несомнѣнно существовало, то проклятое вѣковое "благоустройство", которое поддерживается штыками и полицейскими шашками, не принося ни радости, ни счастья даже тѣмъ, для кого оно поддерживается. Зарѣчье - бѣдно и въ кабалѣ у богатства. "Центръ" богатъ и владычествуетъ, но оба они одинаково несчастны. Въ мрачной тѣни, бросаемой борьбой труда и капитала, предразсудка съ заключеннымъ въ подполья разумомъ, задыхаются современные города, распространяя свое отравленное дыхан³е далеко на зеленыя окрестности. Это - громадныя реторты, въ которыхъ трудъ и невзгода рабовъ перерабатываются въ призрачное благополуч³е господъ; гдѣ сотни полуразрушенныхъ хижинъ создаютъ дворцы, въ которыхъ задыхаются ихъ хозяева отъ фатальнаго непониман³я жизяи. Это - обширныя клѣтки "страны отцовъ", въ которыхъ съ плачемъ и воплемъ бьются дѣти прежде, чѣмъ самимъ превратиться въ призрачно-благополучныхъ отцовъ,- принимающихъ кошмарный сонъ за жизнь. Въ этомъ снѣ купцу мерещатся широкобок³е амбары, сдавивш³е горизонты; соборному прото³ерею - божественныя молебств³я по случаю именинъ, открыт³я новыхъ лавокъ или побѣды надъ врагами, давно превратившимися въ друзей; чиновнику - бумажное море, которое онъ тщетно старается переплыть; городовому - рай, который поручили ему размежевать на участки... Тутъ все,- въ этой жизни-снѣ,- распредѣлено по категор³ямъ. Каждому данъ свой прилавокъ, за которымъ онъ долженъ стоять и почитать себя счастливымъ, потому что отцы и дѣды и отцы дѣдовъ его стояли за такими же прилавками и почитали себя счастливыми, хотя и звѣзды, и небо, и свѣтъ солнца видѣли въ игрѣ призрачныхъ и отраженныхъ тѣней. На всѣ запросы духа существуютъ давно готовые отвѣты, превративш³еся въ священныя пословицы; изъ священныхъ пословицъ вѣками составились писанные и неписанные своды правилъ, опредѣляющихъ каждый шагъ и каждый вздохъ. Давно прошло то время, когда были пустыни, куда удалялись пророки, чтобы искать у звѣздъ новыхъ отвѣтовъ на запросы мутящейся души, вѣчно жаждущей, вѣчно недовольной. Пустыни заселены, разбиты на станы и участки, по нимъ мчатся въ экстренныхъ поѣздахъ "устроители жизни и охранители права". Теперь пророкъ - бѣглецъ! Его страстная рѣчь встрѣчается приглашен³емъ въ участокъ, отобран³емъ паспорта, препровожден³емъ на родину по этапу, а въ худшемъ случаѣ - въ тюрьму и на висѣлицу! И давно побивш³е камнями своихъ пророковъ современные города - это школы фальшивыхъ монетчиковъ, существующихъ подъ охраною закона. Настоящая, подлинная золотая монета вырабатывается тамъ только въ подпольяхъ и преслѣдуется. Фальшивая же, подернутая плѣсенью вѣковъ,- находится въ обращен³и въ школахъ, въ судахъ, въ храмахъ, ею покупается и поддерживается то "благополуч³е", подъ которымъ гнутся, спиваются, сходятъ съ ума, вырождаются даже "владыки" жизни и которое даже счастливѣйш³е называютъ "проклятымъ"! Было бы ужасно и страшно жить, если бы новыя золотыя вѣянья не давали себя знать въ этой болотной, нищей духомъ глуши. Наступила новая эпоха, эпоха повальнаго бѣгства дѣтей изъ клѣтокъ, устроенныхъ имъ отцами. Этотъ "духъ бѣгства" бродитъ по "зарѣчьямъ" и "центрамъ", по площадямъ и глухимъ улицамъ, не даетъ спать юнымъ, гордымъ сердцамъ, протягиваетъ имъ свою ширококостную, мозолистую, свою крѣпкую демократическую руку. Дѣтямъ не даетъ покоя иной рай, еще не раз