Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Деревенские панорамы

постой,- удержал его Василий.- Ты стой, скажи, сколько, ты считаешь, у тебя хлеба пропало?

   - Сколько? Пудов с шестьдесят.

   - Ловко.

   - То-то, ловко... Пусть тридцать пудов отдаст,- Асимов мотнул головой на Ивана,- ладно, моего пори, а его хоть в ризницу ставь...

   - Нету,- тоскливо ответил Иван.

   - А работой? - подсказал Василий.- Ты, слышь, избу хотел же подрубать.

   Слово по слову, поладили Ивану отработать. Боясь Акулины, Иван просил мир все-таки сделать сыну внушение.

   Акулина в душе рада была, что выпорют оболтуса, и тем больше огорчило ее известие, что не только не выпорют, но ее "вахромей" и работой закрутился.

   Заплакала с досады Акулина.

   - Кто на свет его, проклятого, народил?

   Внушение состояло в том, что шесть стариков пришли на другой день утром к Ивану в избу.

   Тут же был и Алешка - жирный, гладкий, на этот раз струсивший немного. Он и с любопытством и страхом всматривался в чинно входивших, чинно крестившихся, кланявшихся и рассаживавшихся по лавкам стариков.

   Когда все сели, за исключением хозяев, и достаточно намолчались, староста обратился к Ивану:

   - Вот ты, Иван Петрович, на сына обиду сказываешь.

   - Сказываю,- тихо ответил Иван.

   Староста медленно, а за ним все перевели глаза на Алешку.

   Алешка быстро потупился.

   - Ты что ж это, Алешка? - спросил староста так сурово, что, если бы дело происходило на открытом воздухе, Алешка давно бы уж обратился в бегство.

   Страх неизвестности томил Алешку и, чтоб поскорее от него избавиться и смягчить свою участь, оя упал на колени.

   - Простите, старики,- говорил он, отбивая поклоны,- не буду больше... вот святая икона... Накажи меня господь...

   Алешка говорил сиплым голосом, бойко и усиленно крестился.

   - Так... ну, а если ты опять согрешишь?

   - Ей-бо...

   - Не миновать нам тогда тебя в острог отослать. Ты, може, видал, как по дороге ведут туда? Дзынь - дзынь! Ты это подумал? Ну хорошо. Ну а я, к примеру, да с тебя кафтан сдеру, а он вот с него... Этак и ладно будет? А?

   - Не буду... ей-богу...

   - Не будешь... Ладно, если не будешь... а будешь?! Ты вот сейчас стал человеком, женить тебя время приходит, ты это как считаешь, к примеру,- лестно путную-то девку за тебя отдать? А?

   - Не буду...

   - Слыхали... Ты вот отвечай: как ты считаешь, отцу с матерью, как на тебя смотреть?

   - Не буду...

   - Не будешь, а если будешь?!

   Алешка давно выл коровой, а староста равномерно, спокойно пилил, подставляя ему все новые и новые вопросы.

   Пимку давно отец с братом отодрали в том же амбаре, откуда крал он, а Алешку все зудил и зудил староста, и что больше зудил, то больше во вкус входил.

   Иван вздыхал, вздыхал и не вытерпел:

   - Уж, старики, простите его на этот раз, может, и опомнится - дело молодое.

   - Когда не опомнится,- встрепенулся совсем было уснувший Евдоким.

   - Известно, золотой мой, опомнится,- вздохнул Василий Михеевич.

   - Охо-хо, грехи! - односложно согласился Федор.

   - Ну, вот видишь,- проговорил староста,- отец за тебя просит. Ты, что ль, его станешь благодарить? Или этак простил и ладно...

   Алешка не знал, что ему делать.

   - Нам, что ли, его за тебя благодарить? Вели,- кланяться станем.

   - Благодари,- ткнул Алешку рукой Василий Михеевич.

   Алешка стал усердно бить поклоны пред отцом.

   - Благодарю, тятенька, вас... благодарю и вас, маменька...

   - Ты что ж его, Иван Петрович, прощаешь, значит?

   - Прощаю, Родивон Семенович.

   - Так... И ты, Акулина Ивановна, прощаешь?

   Акулина махнула рукой, усмехнулась, закрылась рукавом и произнесла:

   - Прощаю...

   - Так... И вы, старики?

   Алешка подполз и к старикам и пред каждым ударил по поклону.

   - Прощаем,- ответили старики.

   - Ну, видно, ладно,- сдался староста.- Ну, парень, теперь смотри: две вины выйдет, как в чем попадешься.

   - Детям накажу...

   - И так... женить пора...

   Староста встал, а за ним и старики.

   - Что, старики, с устатку по рюмочке?

   Старики опять сели, распустили свои официальные лица, а Иван засуетился, доставая из кармана мелочь.

   - Алешка, бежи...

   Алешка живой рукой слетал в кабак, прихватил несколько стаканчиков и, возвратившись, быстро расставил все это на стол.

   - Вот ты, когда хочешь,- заметил староста,- можешь стараться. И умом господь не обидел - смекнул, вишь, что без посуды водки не выпьешь...

   Старики рассмеялись, рассмеялся и Алешка, добродушно стоявший у двери, когда все кончил.

   - Тебя б ко мне на выправку,- начал опять староста, пока Иван осторожно наливал,- я б тебя живо человеком сделал... пра-а!

   - Что, Иван Петрович, как грудь у тебя? - спросил Василий Михеевич.

   - Плохо,- к погоде подвалит - беда.

   - А я вот все ногами, золотой мой... Пра-а... Мое-то дело уж, видно, ладно, а вот Филипп-то мой не годится... Лихоманка его замаяла насмерть.

   - Э-э... Ну, будьте здоровы.

   - А хозяйка что ж?

   - Ладно,- тихо кивнул головой Иван,- мы с ней останемся.

   - Ну, что ж, с мировой вас... Ему, что ж, подать бы? Подали и Алешке.

  

   Немного утих Алешка. Помогло и то, что Пимку отец совсем прогнал, и он ушел в город.

   Темный, худой, с черными злыми глазками Пимка и Алешку звал, но мягкий, женственный и ленивый Алешка отказался.

   Прошел год.

   - И что нам с ним делать? - советовалась Акулина с Драченой.- Утих, а дела нет... Куда пристроишь - гонят... Что просто и за человек?

   - А ему чего? кормят, поят - найдено...

   - Так ведь мне-то каково: их, оболтусов, да своих шесть?

   - Так ведь видно людям... вся семья на тебе.

   - Тихий, тихий, а начни только говорить... Все смолчит, а как до сына, откуда что... не больно я его испугалась, так ведь и этот оболтус-то не боится...

   - Женить разве?

   Думала об этом и Акулина не раз. Женить сына хотел и отец.

   "Ну, в мужиках счастья нет, бабу не пошлет ли господь путную: вдвоем бы все живей дело пошло",- думала Акулина.

   Весь вопрос был в деньгах. Меньше 50 рублей не обойдется свадьба: попу 8 руб., да пол штоф водки, да утиральник, да запись - всех-то и 9 выйдет. Кладку невесте - ну хоть 10 руб. считать. Одежа жениху 10 руб., водки 3 ведра выйдет - 18 руб., харчу, говядинки - три рубля... все 50 клади... и уж бедно, бедно, так только, только... Урожай господь послал: с трех десятин пудов 300 будет. Ну подати за две души 25 руб.,- это что ж? 100 пудов... эх, много... вот 60 верст всего, на машине 40 коп., а у нас 25... На семена... 40... до урожая 8 ртов, невестка девятая, хоть по 2 пуда с рыла... что ж это? Если десять месяцев... нет, стой... Эх...

   Акулина задумалась.

   - Не сосчитаешь,- вздохнула она.

   Порешили на том, чтоб продать корову - 20 руб., обнову сыну сделать на 6 руб., кладки дать 6 руб., и того не хватало еще 22 руб.

   Продать 100 пудов хлеба, а там к весне парня с бабой куда-нибудь пристроить удастся.

  

   Вопрос, где разыскать невесту, был тоже не из легких. Из своих никто не шел: все знали оболтуса. Из ближайших деревень тоже. И кладка невесте 6 руб. тоже мала. Пришлась одна по вкусу Акулине - кладка дорога - 12 руб. уперлась и ни копейки не спустила, пес с ней, а жаль: девка здоровая и веселая.

   А главное, слух-то про него, куда ни пойдешь, вперед забежал. Этак... добрая слава лежит, а худая впереди тебя катит.

   Наконец, нашли подходящую.

   - Эти-то ведь, слава тебе, господи, и недалеко живут и ничего не слыхали... И девка тихая, лицом чистая.

   Акулине, одним словом, одобряли невестку.

   - Може, там и есть где лучше, так ищи их, а то и кланяйся еще... эти живут в нужде, значит, знает, на что идет.

   - Эх, кума,- качала головой Драчена,- в богатом доме бабе хуже. У тебя вот коровки нет и нет, а там их пять,- выдой их, да масла сбей, да кудели не перепрядешь в две зимы... Тоже и в богатстве!..

   Драчена пренебрежительно качала головой.

   На смотринах у невесты видный Алексей показался - показалась и невеста. Угощенье выставили родители невесты: орехи, несколько пряников и полштоф хорошей водки: бедные люди.

   Молодых, по обычаю, в чулане запирали на короткое время, чтобы ознакомились.

   Они сели по разным углам и, бойкий в кабаке и в своем кругу, Алексей сидел скромно и не испытывал никакого поползновения подсесть поближе к невесте.

   Только, когда уже шаги раздались, он быстро с каким-то удивленным любопытством спросил:

   - Пойдешь, что ль, за меня?

   - Не знаю,- тихо ответила девушка.

   Вероятно, самолюбие Алексея все-таки страдало, что за него никто не хочет идти: и вот, нашлась-таки, и лицом из себя чистая. Любопытство и интерес Алексея были задеты. Он ехал назад и с удовольствием думал о том, что только что с ним случилось. Что-то приятное, в чем собственно приятное - не знал и не думал Алексей. Веселый, сидя боком на телеге, он удовлетворенно посвистывал и машинально смотрел на Бурко. Бурко бежал и упрямо вытягивал вожжи. Бурко была деревенская лошадь, не любил он, чтобы взнуздывали его, не любил, чтобы вожжи чувствовались: надо повернуть - дерни, а что тянуть без толку? Акулина-то хорошо его сноровку приметила - у нее зато и шел он.

   И все трое ехали, смотрели на Бурко и все думали: хороший конь Бурко. А Бурко точно смотрел на них боком, бежал и, читая их мысли, только прибавлял ходу.

   - Добились конька...

   - За сто рублей не отдам... тысячи не надо... Ей-богу,- страстно говорила Акулина.

   И то ведь, Бурко да она,- вот и все работники в доме. Те-то малы, а эти двое - хоть на базар их вези. Бурко и Акулина и были настоящие друзья: они без слов понимали друг друга, уважали и любили. Бурко была самая умная крестьянская лошадь: к своему, например, возу, во время сева, возу, где лежали семена, ни за что не подойдет, а все норовит к чужому, да еще где какой-нибудь глупый парнишка сидит; тот на него машет, а Бурко на него и прямо без разговоров: давай, и конец. Там мужик с конца загона кричит - Бурко и ухом не ведет. Уж когда вплоть подоспеет мужик, Бурко лягнет ногами и отбежит. В таких случаях и Акулина, конечно, бросалась ловить своего коня, но они хорошо понимали друг друга. Акулина звонко ругалась, а Бурко, пригнув голову к еще голой земле, точно собирался траву есть, смотрел лукаво на свою хозяйку. А только домой ехать - глядишь, сам Бурко тут как тут... Или, например, когда с праздника какой-нибудь соседней деревни доставить осторожно пьяных хозяев - всегда доставит и с дороги, будь какой буран, не собьется ни за что.

  

   Сыграли свадьбу. Молодой приехал за невестой на тройке, и Бурко шел в корню, гордо развевая гриву. Ковер достали. Молодой в мерлушковой шапке, в новом тулупе, в цветном поясе сидел, краснел, парился в жаркой избе рядом с невестой, и не смели прикоснуться ни он, ни она к еде. Такое правило: жениху и невесте до венца есть нельзя. Зато ели и пили дружки и гости. Дружка угощал и старался говорить стихами. Гости сидели за маленьким столом в темной, жаркой, набитой людьми избе, пили водку и не спеша брали руками с блюда то кусок пирога, то жирную ножку поросенка, то разваренную говядину. А в окнах и сенях все народ, народ, давят, жмут друг друга, и кажется совершенно непонятным, как не развалится гнилая изба под напором всей толпы.

   Пока доехали, пока причт собирался - поезжане успели отрезвиться и только громкая отрыжка то у одного, то у другого давала знать, что поезд приехал не с пустым брюхом.

   У ворот церкви позвякивали упаренные тройки, а в пустой холодной церкви жались, переступая с ноги на ногу, выпуская белый пар,- поезжане. Уже день темнел, и неуютные холодные тени ночи задвигались по церкви.

   Ропота не было, но смотрели чаще на входную дверь и, наконец, в наступившем унылом молчании все до одного, сбившись в кучу, уставились глазами на дверь и ждали, когда появится причт. Но вот и он: батюшка, псаломщик и староста церковный. По каменным плитам звонко застучали кожаные калоши батюшки и глухо замерли в алтаре.

   Сверкнула свечка на клиросе, зажгли пред аналоем, отворились царские врата, и свадьба началась.

   Десяток-другой баб, молодух и девушек прибежали поглядеть на молодых.

   Пара с виду была хоть куда: Алексей высокий, румяный, статный, хотя и рыхлый немного. Молодая с тонким продолговатым лицом, серыми прямыми глазами, с каким-то неуловимым выражением в лице не то злости, не то железной воли, не то отвращения ко всему, что происходило кругом.

   Вот и венцы надели.

   И пошли они, цари своего мгновения, под пытливым взглядом всех.

   Да, три момента в жизни таких: крещение, день свадьбы, да опять, когда в гробе понесут: снимут опять шапку даже самые сильные и гордые люди села.

   Кончилась свадьба, и возвратились к жениху в дом. Здесь уже пошло настоящее веселье: пили, ели, пели, девушки с парнями катались по селу с песнями, и звонко неслось их пение и дикое гиканье парней. Как в темноте да в грязи никто не вывалился, не убился, трудно объяснить: вероятно, за пьяных хозяев их бурки да каурки удваивали свое внимание.

   Главная дружка, здоровая рябая девка, Маланья, по обычаю, вскочив верхом на коня, лицом к хвосту, проехалась по улице, и понемногу закончилась свадьба.

  

   Снова потекла обычная жизнь. Не совсем обычная в семье Акулины: что-то творилось между молодыми.

   Алешка был, как говорится, не в своей тарелке, напускал на себя беспечный вид, но то, что прежде ему без всякой натяжки удавалось, теперь выходило неестественно, и беспокойство, тревога, смущение, даже раздражение сквозили ясно. Молодая была бледна, глаза стали еще неподвижнее, она молчала, но в то же время от нее веяло каким-то могильным холодом души.

   Иван угрюмо супился, а Акулина вздыхала так всей своей грудью, что казалось, того и гляди, разлетится ветхая избенка от ее вздохов.

   Стали и в народ проникать какие-то неясные слуха: одни говорили, невеста порченая, другие - жених, третьи - и невеста и жених.

   - Слышь ты... эти тех, а те этих искали надуть: оба и надулись.

   Все сильнее, однако, брал верх слух, что Алешка, слышь, порченый.

   Иван совершенно переменился. Куда девалась его тихость! Он ходил мрачный, раздражительный, а на сноху без ненависти и смотреть не мог. Однажды молодая, как была в одной рубахе, выскочила ночью и спряталась у Варвары в хлеву. Варвара, случайно выйдя во двор, увидала ее, сперва испугалась, а затем ввела в избу.

   Молодая дрожала, безумно поводила глазами и, когда успокоилась понемногу, рассказала страшную драму. Она показала свое тело все в мелких-мелких подтеках: это Алешка со злости все ее руками щипал.

   - А то учнет кулачищами в живот тискать... тискат, тискат, тискат... моченьки нет... А тут сгреб за косы да бить зачал, старик к нему на помощь, и зачали вдвоем меня... больно били... видишь...

   На шее, на лице, между волос, на плечах - везде были следы побоев.

   - Старик-то в руки чего-то зажал, да им меня... бо-о-льно...

   Наутро отыскали беглянку и водворили назад.

   - Бегать,- шипел Иван,- бегать вздумала...

   Алешка за обедом под столом ухватил жену за мякоть двумя ногтями и сжал до судороги.

   Рыкнула было жена каким-то захлебнувшимся голосом, но Иван уж совсем страшно зыкнул:

   - Цы-ыц!..

   А Алешка, с налитыми глазами, знай глотает щи ложку за ложкой да нет-нет и ухватит проклятую за мякоть. Та только головой рванет, как лошадь.

   Пробовала было Акулина мужиков своих образумить, но отстала: убьют и ее.

   Ад сущий пошел в маленькой семиаршинной избе с девятью обитателями и десятым теленком. Лучше всех было последнему. Его никто не бил, и вопли жертвы не смущали его душевного покоя.

   "Чтой-то, господи, хоть бы сбежала, что ль? - думала Акулина,- дома не житье - каторга, на улицу стыдно показаться... Ох ты, господи!.. Вот где грехи!.."

   Однажды молодая, не вытерпев, бросилась на барский двор и, ворвавшись к управителю, так и кинулась ему прямо на шею.

   Это было в кабинете, как раз в то время, когда его величественная половина, Марья Ивановна, сидела на диване.

   - Прочь, дрянь, прочь! - взвизгнула Марья Ивановна.

   Ивану Михайловичу и лестно и смешно было.

   - Что ты, белены объелась? - проговорил он, пятясь и оттопыривая толстые свои губы.

   В помощи ей наотрез отказали.

   - Э... твой Алешка... э... такой разбойник... нельзя нам... он тут и всю усадьбу, и все сожгет... подлец! Ты сама видишь, что он за человек,- что ж, хочешь, чтобы и мы узнали? Знаем!..

   Убежала опять молодая. Подождали до вечера и поехали к ее родным, но там ее не оказалось.

   Родные молодой уж кое-что слышали и попрекнули Ивана. Иван их попрекнул: разругались и разъехались.

   Все-таки струсили Иван и Алешка: пропала баба, как бы чего не сделала над собой.

   У Алешки на душе тоска какая-то: тут она - бить ее, щипать, мять охота, а нет ее - тоска, охота увидеть. Меняться стал Алешка. И крови меньше в лице стало и к парням не идет.

   Прошло две недели,- слух дошел,- объявилась беглянка где-то на хуторах - в кухарки нанялась.

   Как только Иван услышал, сам поехал, навел все справки и по совету добрых людей нанял "авоката", чтобы вытребовать жену обратно. Через неделю Иван, Алешка и полицейский с бумагой из полиции уже ехали в указанный хутор. Молодая не ждала, не чаяла беды, когда кухня распахнулась и непрошенные гости вошли. За три недели она успела уже было отдышаться, и ее своеобразная злая красота сильнее уколола в сердце Алешку.

   Получив жену обратно, уплатив за труд полицейскому, с сыном и снохой поехали домой.

   Как только хутор скрылся из виду, Иван остановил лошадь, а молодая рванулась было с телеги.

   - Куда,- равнодушно злорадно ухватил ее Алешка,- опять думаешь?

   Иван молча, не спеша слез, достал из-под сиденья железные путы и молча подошел к снохе. Та беспрекословно протянула руки. Такие же цепи надеты были и на ноги.

   Тогда спокойные, что уйти уж нельзя ей, отец и сын, предварительно заткнув жертве рот тряпкой, принялись стегать ее, разложив на земле, в два кнута. Алешка сам изготовил себе кнут: здоровый, плетеный. Били до крови, до исступления, до потери сознания. Били по телу, по ногам, по голове, топтали сапогами лицо.

   Вздутую, посиневшую, с изуродованным отвратительно лицом, молодую усадили в телегу и поехали дальше. Легкий морозец сковал грязь, и телега жестко прыгала по кочкам.

   Иван сидел и упорно смотрел в хвост Бурка. Бурко лениво, тупо бежал.

   Алешка с любопытством вскидывал по временам глаза на жену. Избитая сидела молча и ничего нельзя было разобрать: больно ли ей, обидно; из ее рта платок был вынут, и она сидела с таким лицом, точно или били не ее, или сделана она из гуттаперчи или чего другого, но не из мяса и тела. Это еще больше раздражало. Побитое лицо ее было отвратительно, и Алешку теперь не тянуло к ней так, как тогда, когда увидел он ее в кухне. От этого точно веселее как-то делалось у него на душе и хотелось еще бить.

   Иногда он, размахнувшись, бил ее прямо в лицо. Утомленный Иван сидел, но злоба все клокотала в нем. Верст за пять до своей деревни Иван опять остановил лошадь и слез с телеги. Сын молча, по безмолвной команде, быстро спрыгнул в надежде пособить отцу бить опять жену, но на этот раз ее не били, а раздели до рубахи и, сняв цепи, за косу привязали ее к хомуту Бурка.

   На рысях, привязанная за косу, в одной рубахе, взмахивая руками каждый раз, когда ее вытягивали кнутом, вбежала молодая жена в деревню мужа. Даже самые закоренелые сторонники старых порядков осудили Ивана.

   - Не гоже...- лаконически переходило от одного к другому.

   - Это что ж? Без пути...- с пренебрежением махали рукой.

   Только старик Асимов отнесся с одобрением да отец старосты.

   Потолковали на селе и бросили: свое дело - разберутся, свои собаки грызутся, чужая не приставай. Привезли молодую и посадили на цепь. Продержав несколько дней, еще несколько раз избив, по придуманному, наконец, Акулиной выходу, обоих повезли к знахарю. Приехали от знахаря, и на глазах изумленной деревни чудо произошло: выпользовал знахарь, и молодые стали, как молодые, по крайней мере с виду веселые и довольные. Иван повеселел, и жизнь, наконец, пошла своим обычным, на этот раз действительно, обычным чередом.

  

   Прежде всего надо было думать о средствах и не оставалось ничего другого, как сына с женой отдать куда-нибудь в работу.

   Отдали куда-то верст за пятьдесят к доктору.

   Для Алешки, впрочем, все кончилось плохо. Жена надула его. Видя, что прямо не возьмешь ничего, из разговоров семьи сообразив, что дело идет к тому, чтобы их с мужем отдать в работники, она переменила: прием: стала ласкова, жалостлива и успокоила больное самолюбие Алешки.

   Но у доктора, разузнав порядки, она в одно прекрасное утро явилась к барыне и рассказала ей все, что с ней случилось. Дело обставили на этот раз так, что закон оказался на стороне жены.

   Алешку освидетельствовали и рассчитали, объяснив ему, что развод он получит через полгода, а жену его барыня оставила при себе.

   С этим и пришел Алешка домой.

   Объявили ему, между прочим, что чуть что против него и отца поднимут уголовное преследование за истязание, и дело это для них кончится арестантскими ротами.

   Отец и сын сконфуженно молчали. Акулина вздыхала, и все пошло, как шло.

   Алешка, по-своему любивший несомненно жену, был огорчен и оскорблен. От конфузу он сам пожелал оставить отчий дом и нанялся где-то на винокуренном заводе в работники. Слухи доходили, что гулял он шибко на заводе.

   В чем ли попался, или так провинился пред приятелями Алешка: как-то ночью избили его и бросили без памяти на улице.

   Очнулся Алешка только уж на другой день - в больнице.

   Вспомнил все, лежит и пытливо посматривает: знают ли, за что били его? И страшно ему, что ласковы с ним,- как бы хуже еще, чем ночью, не случилось чего. Тоска, какая-то чужая, без причины жмет сердце: хочет шевельнуться Алешка и не может: страшно. А доктор все возится там в голове и из глубокой раны все вытаскивает осколки битого черепа. Фельдшер бледный смотрит в глаза. Ах, худо!

   - Да что ты, бог с тобой: чего пугаешься?

   - Домой хочу!- взвыл, зарыдал и метнулся тоскливо Алешка.

   Дошел слух, что Алешку так избили где-то в ночной переделке, что лежит он в больнице.

   Отец пришел навестить сына, но уж застал только его в часовне.

   Алешка лежал длинный, худой и ничего общего не имел с прежним круглым беспечным увальнем.

   Потрясенный Иван стоял перед своим любимым детищем и рыдал, как ребенок. Слезы текли по его тонкому носу с короткими ноздрями, стекали на розовый хрящ, текли по усам в рот, а оттуда, изо рта, как в детстве, судорожно неудержимо вылетали брызги и пузыри.

  

   Ненадолго и отец пережил сына. Вскоре во возвращении у него совсем завалило грудь. Тут и ноги стали пухнуть. Пил он настойку из тараканов, пил дорогую траву, советовался со всеми знахарками, но ничего не помогало. По настоянию Акулины, кончил Иван тем, что отправился-таки в больницу.

   Месяц пролежал там Иван, и не мила ему стала и больница, и господская еда, и эта тишина в светлой и тихой, как гроб, комнате. Домой потянуло: в свой уголок, гнилую избу, жесткий угол, потянуло всем сердцем; там, в том углу весь мир его и вся радость земли. Только бы дал господь еще раз увидеть его, а там пусть и смерть идет.

   Как ни удерживали, пешком, еле живой, побрел по зимней дороге. Задохнется, присядет на выбоину, отдышится и дальше плетется.

   Уж ночью почти добрался до родного села.

   Только и попался навстречу уж в деревне сонный Евдоким в своей остроконечной шапке.

   Поздоровались, поглядел на Ивана Евдоким и, мотнув головой, проговорил:

   - И плох же ты, Иван Петрович.

   - Плох, Овдоким Васильевич,- вздохнул покорно Иван.

   - Помирать, видно, домой пришел...

   - Домой... Все свой угол...

   - Известно,- вздохнул Евдоким. Помолчали, потупясь, и прибавил Евдоким: - Никто как бог.

   - Божья воля.

   Еще постояли и разошлись.

   Идет Евдоким, потряхивает головой и вздыхает:

   - Э-хе-хе-хе!

   Акулина только руками всплеснула, увидев на пороге страшную тень мужа.

   И страшно, и жалко, и без слов поняла Акулина: сердце потянуло - к себе на родную сторонушку, сердце учуяло смерть... И заплакала Акулина: заболело и ее сердце за своего тихого, безответного мужа. А сама тяжелая: пять живых, шестой вот-вот появится на свет божий.

  

   Лежит Иван день-деньской на своей незатейливой кровати: два кола, перекладины на них, упертые в стенку, несколько досок. Тулуп в головах, азям сверху накинут. Желтый, как воск, смотрит своими красивыми выцветшими голубыми глазами и нет-нет и застонет.

   - Худо? - окликнет его Акулина.

   - Нет,- глухо, односложно ответит Иван и вздохнет.

   Лежит, а шум в ушах: словно колокол или музыка, голоса чьи-то говорят...

   - Ты с кем говоришь-то? - испуганно покосится Акулина.

   - Не видишь разве, кто сидит-то на сундуке,- угрюмо соберется и замолчит на время Иван.

   - Алешка, слышь, повадился к нему,- шептали бабы между собою.

   - Ох! - вздыхала глубоко бабушка Драчена и не договаривала тяжелой думы.

   Длинные, нескончаемые разговоры тянулись и днем и ночью,- больные и странные, в которых чувствовалась такая нежная, страстная, тоскующая любовь к сыну, что скорее такое чувство подходило бы к женщине, притом женщине очень чуткой, нежной и любящей. Может быть, это объяснялось тем, что Алешка был похож на мать красавицу, которую любил всей силою своей души Иван. Она только год и пожила с ним и умерла от родов. Он любил сына, как наследство той, кого дороже не было для его сердца, а ее сына не хотели... Опозорила проклятая женщина, и он, безумно любивший, ничего не мог сделать, ничего не мог дать и обречен был видеть страдания того Алешки, радостный вид которого был ему дороже всех радостей жизни.

   Пришла весна, снег сошел, чрез силу отсеялась Акулина, потому что была совсем уж на сносях. Опять холода и даже снег выпал.

   Ивану хуже стало: при каждом вздохе затягивалась там, в груди, какая-то бесконечная, испорченная, с дыркой, гармония.

   Увели Акулину в баню рожать и, пока с ней там возились, Иван богу душу отдал.

   Одна душа ушла к богу, а две новых на землю явились на смену ушедшей: двойню принесла Акулина.

   - Мамка,- встретил входившую мать Никитка,- тятька помер... Этак пригнулся, глядит на сундук-от и бат: "Ты, что, бат, все за сундук держишься, ходь сядь тут". А тут опять: "Алешка... Алешка... иди... и-ди!", а тут брякнулся этак навзничь и заколокотал, заколоко-тал... Мы глядим с печки - страшно.

  

   Год тяжелый пришел. То весна, то зима брали верх.

   - Ничего не будет,- говорили тоскливо одни.

   - Не даст ли господь тепла да дождичка... Оно, ежели бы тепло...

   - Вон у Гницянских на назме терпит: тепло в ем, слышь, и земля не клекнет...

   - Так ведь, братец ты мой, у них вот с ихней стороны еще это заведение идет. Опять же земля земле рознь.

   - Этак...

   Пришли и тепло и дождь, но дело уж погибло.

   Акулина еще весной продала телку: надо было кормиться. Хлеб, еще как весна открылась, вздорожал. С 32 копеек сразу выскочил на 90 копеек.

   Того, что с осени продано было на недоимку, хватило бы по теперешней весенней цене на три недоимки: эх, удержать бы до весны! Близок локоть, да не укусишь. Да и ждать кто ж станет?

   Иван Васильевич тысячи две пудов собрал: теперь его рукой не достанешь. Смеется:

   - Я, бат, подожду: до двух рублей дойдет - ты гляди в поле-то чего? А в амбарах? только мыши бегают.

   Нет запаса; у людей нет, у ней-то чего? господи, господи, что ж это будет? Восемь душ, один меньше другого...

   Хоть бы этих-то двух господь убрал... Просто моченьки нет...

   Пожалел господь Акулину: близнецы, оба в Ивана, с креста снятые, недолго ее помучили.

   Закладывая торопливо последнего в гробик, Акулина точно боялась, что вот оживет этот задумавшийся вечною думою трехнедельный сморщенный и сухой старичок.

   Но когда принесли на могилку его и стали зарывать, всхлипнула Акулина и в землю поклонилась своим крошкам.

   - Спасибо вам, ангелы божьи мои, что пожалели меня, грешную, и не маяли долго... К господу богу идите, радость жизни вкусите там, здесь где уж? Сподобил вас господь хоть без греха от земли отойти...

   Вытерла слезы Акулина, высморкалась, поклонилась дяде Василью за могилку и пошла домой с легким сердцем: развязал господь руки,- и год голодный как-то словно не страшен стал.

   Скоро кончилась уборка в этом году. Собрали мало, больше взяли лишь те, у кого земля поновее была.

   Голы поля, голо на душе.

   Снег раньше времени лег.

   Пошли подати.

   За Иваном всего числилось тридцать восемь рублей тринадцать копеек.

   Худо было то, что Иван собственно не был коренным жителем села. Его, верстах в двадцати, деревня сперва вышла на малый надел, затем переписалась в мещане и в конце концов мало-помалу разбрелась вся до последнего человека кто куда. Жена Ивана, хотя и была из того села, где приютился он, но по мужу тоже теряла свои права. Пока Иван жил, все смотрели на него, как на своего. Но теперь, когда он умер, вопрос стал иначе. Вдова с пятью детьми какая работница? По этакому году, очевидно, ей не миновать прожить все, а раз прожить, где уж ей на ноги встать?

   Акулине, как гром на голову, свалился приказ старосты Родивона:

   - Ты слышь, Акулина, мир порешил землю от тебя отнять, а за недоимку Бурка и хлеб смотать.

   - Это по какому такому закону? Нешто можно последнюю лошадь...

   - А по такому, что ты мещанка... не то что лошадь, не хватит, и избу смотаешь.

   - Что уж это? Земля бессудная!

   - Этак... А ты перва узнай... Баба умная, не дурочка, можно, кажется, и у людей спросить, если так думаешь, что вру...

   - Батюшки, чего ж я делать стану?

   - Худо-то худо... чего станешь делать?

   Бросилась Акулина во все стороны: побежала было и к управителю, но три года не прошли даром.

   Спина у Акулины стала широкая, как у мужика, румянец на щеке, точно старая краска, приклеен, а у глаз и на лбу много мелких, мелких морщинок набежало. Кому этакая нужна?

   Пробовала было сходу кланяться, просила стариков.

   Но старики неприветливо отнеслись к Акулине: закон более суровый, чем сострадание к другим, выступал властно и неумолимо: закон своей рубашки. Знала Акулина, что мир строг и безжалостен к вдовам, а все-таки - не ждала такого отпора.

   - Пожалейте, старики...

   - Мы тебя пожалеем, а нас кто?

   - Вас много...

   - Много, да каждый для себя...

   - Отсрочку дайте.

   - Какую тебе отсрочку? пока съешь все? какой ты работник теперь? Ты прикинь-ка, что у тебя есть, а сколько ртов, а хлеб-то уж вон он все полтора?

   - Чего толковать? И так, и этак, а уж не миновать все едино тебе Христовым именем... Мир хоть ослобони...

   - Батюшки, пожалейте, будьте отцы родные... Я не пьющая какая, дело за мужика все справлю как есть... Как-нибудь перебьюсь зиму,- на весну все-таки как ни есть... Дети, куда ж я с ними?!

   - Их-то, детей, не было бы, кто стал говорить бы?

   - Господи, боже мой, что ж мне делать?! Батюшки, кормильцы, пожалейте!!

   Акулина повалилась в ноги. Старики терпеливо молчали.

   - Мучишь ты себя без толку, Акулина,- проговорил Василий.- Ты видишь, чать, сама... мир.

   - Дядя Василий, чего ж я делать стану?

  

   Пошел с торгов Бурко.

   Акулина совсем ошалела и на коленях ползала за крестьянином чужой деревни, купившим Бурко.

   Богатый крестьянин, с мягкой каштановой бородой, робкий и тихий, ничего не отвечая, осторожно обходил Акулину и торопился, привязав Бурко, уехать.

   - Батюшка, батюшка! - вопила Акулина,- пожалей ты меня, несчастную... шесть душ сирот... охо... хо!..

   Тихо, едва слышно, бормотал крестьянин свои оправдания, подбирал незаметно вожжи и вдруг, вскочив на облучок саней, погнал лошадь.

   - Ox-xo-xo! - неслось Акулинино причитание.- Батюшка... батюшка... Бурко, батюшка, на кого ты меня покидаешь... Бурко, батюшка... Охо-хо-хо!!

   - О-ооо! о! о! - переливами неслось по селу.

   Снесли несчастную в избу. Половина баб сбежалась во двор к Акулине и вместе с ней выли: это все, чем они могли ей помочь.

   Точно смерть наступила в душе Акулины, и она сама, и весь мир - все стало одним большим безнадежным пустым гробом.

   Мертвым легко лежать в гробу, но если у живого жизнь превращается в гроб без смерти, то это положение можно сравнить разве с ощущениями заживо погребенного.

   Акулина была таким, миром погребенным существом. И не одна, а со всеми своими пятью детьми.

   Все мысли ее расползлись из головы, все нити своих соображений растеряла она, и теперь, как в каком-то тумане, в какой-то бесконечной пустыне сидела и ничего не могла сообразить.

   На дворе давно уже была ночь, давно все бабы, унимавшие ее, разбрелись, ветер завывал в трубе, хлопал отвязавшейся ставней и, наконец, вывел Акулину из забытья.

   "Ставню-то припереть",- подумала она тоскливо и заглянула в окно. Заглянула и обмерла: чья-то длинная тень у ворот. Лошадь?!

   Акулина порывисто, как была, шарахнулась во двор. В приотворенных воротах стоял действительно Бурко и пытался пробраться во двор.

   Не веря своим глазам, Акулина отставила подпорку, и Бурко поспешно, с каким-то точно озабоченным видом, ворвался во двор и начал быстро тереться головой об ее плечо, то низко, низко наклоняя голову, то быстро опять подымая ее. Это было, очевидно, выражение удовольствия, радости свидания, об этом говорила какая-то торопливая нервность движений Бурка, его слегка всхрапывающие ноздри.

   - Бурко... Бурко...- шептала машинально ошеломленная Акулина.- Бурко, кормилец... Вернулся... вспомнил... не оставил?! Ба-а-тюшка ж ты мой!!!

   Измученная Акулина, зарыдав, повалилась к ногам своего верного друга Бурко.

  

   Возвратившийся Бурко вернул Акулине сразу всю бодрость и энергию духа: она решила больше не расставаться с ним. Она видела во всем этом явное указание перста божьего. Но хотя и перст божий и добрая воля самого Бурка для нее и были вполне достаточным и убедительным доводом, но тем не менее Акулина ясно понимала, что и то и другое надо было как-нибудь оформить, так, чтобы и люди признали ее права.

   Как на самом подходящем, Акулина остановилась на дяде Василье. По этаким делам он знал хорошо, да и язык умел держать за зубами, да к тому же и не чужой - свой, родной. Родня - родней, а деньги - деньгами, и три рубля понадобились на дело.

   Наутро явился хозяин Бурка, но Бурка - след пропал. Никто не видал, конечно, Бурка, и поэтому предварительный опрос не дал ничего утешительного.

   Для очистки совести крестьянин все-таки заглянул и к Акулине, заглянул с ней под навес и, конечно, ничего не нашел. Везде лежал ровный снег, которого за ночь нанесло довольно.

   - Незадачная покупь,- огорченно сказал, выходя, крестьянин,- знал бы, уж лучше тебе бы подарил его... пра-а... все одно, волки съедят... Эх...

   - Спасибо, батюшка, и на добром слове,- глубоко вздохнула Акулина,- божья воля на все... чего станешь делать?

   - Ну до свиданья!

   - Счастливый путь, батюшка!

   - Може, и найдется еще...

   - На все воля божья, батюшка.