Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Деревенские панорамы

n="justify">   - Что вдвоем еще? Сам иди.

   - Страшно... За ноги станет хватать...

   Молчат: знают, что пойдет Демьян.

   - Пропадай моя головушка! Только посветите, пока мимо-то рогожки пройду. Свет так и держи, не уходи, а то вернусь...

   - Ладно.

   Высыпали все в сенцы, отворили дверь, светят. Перекрестился Демьян.

   - Ну, господи, благослови...

   Словно в воду шагнул за порог. Идет, оглядывается туда, где под рогожей лежит уже пустившее от себя дух тело, оглядывается назад.

   Стоят в сенях, рукой свет прикрывают, чтоб не задуло.

   Идет Демьян и думает: не водка - в жизнь не пошел бы! Тут уж, когда зашел за утопленника, и зачесал ногами.

   - А ту-ту-ту!

   - И-и-и!

   Визжат ему вдогонку и словно углей горячих сыпят на пятки Демьяну.

   Вернулись в избу,- ждут-пождут - Демьяна нет. Нет Демьяна - нет и веселья, нет и водки.

   - Не придет, смотри...

   - Вылакает там всю водку.

   - Неужели так сделает...

   - Скажет потом, что разбил посудину.

   - Нет, не сделает этого...

   Демьян все-таки пришел, хотя клялся и божился, что и Пимка бежал за ним вдогонку крича: "постой, постой", и шишига вела его. В последней ни у кого не было никакого сомнения: пьяный только попадись ей. И в пруд заведет и в другое какое место.

   Дядя Влас покойный, веселый был мужик, до водки жадный: лакал ее, бывало, с утра до вечера, а дело вел и жил бы, если б не она же завела его в пруд. Так вот раньше еще этого было с ним такое дело. Едет Василий Михеич, золотой мой, вечером по плотнике, глядит: чтой-то такое сидит человек на вершнике, ноги спустил... Влас...

   - Ты что, золотой мой Влас Васильевич, тут, аль места не нашел лучше?

   Глядит на него Влас:

   - А ведь я думал улица это.

   Встал, заглянул в пропасть, покачал головой, перекрестился и пошел.

  

   Приехало начальство.

   Хотели было разрешить хоронить, но сомнение взяло. Как ни просили родные, а решили анатомировать тело.

   - Слышь, натомить будут,- говорил Степан Григорью.

   - Вот поглядим.

   Сумно на деревне. Ровно чума пришла какая; шутка сказать: потрошить человека,- словно всех потрошат.

   Ходят да отплевываются. Сумно и интересно: что найдут в Пимке.

   Полюбопытнее сидят у асимовской бани, где режут Пимку.

   - И как это, братец ты мой, что они тут,- допытывается Степан,- какую причину отыскивают...

   Солдат Алексей, старый, рыжий, мохнатый, гудит раздумчиво:

   - Причина тут вся в голове! помраченье найде, словно и нет тебе ничего...

   Глядит Алексей своими голубыми глазами, брови поднял и ждет ответа.

   - Этак...- кивает он сам себе головой.- У нас в роте вот так же повесился солдатик... как пронатомили, причина открылась: не в своем уме... А так и неприметно: только тоску в себе чувствовал... Время, конечно, не нонешнее было... Его-то уж раз прогнали сквозь строй, а тут и в другой раз... Так ведь и похоронили по-христиански на кладбище - все как есть...

   - В уме то, може, он и был,- говорит, сплевывая, Родивон,- да от этих самых палок уйти задумал.

   - Этак, что ль? - сказал Алексей.

   Вышел следователь. Пьет он, что ли? Лицо не очень уж старое, а седины - ровно восемьдесят лет ему. Волосы шапкой: лохматый. Глядит, голову наклонил, а сам ровно думает.

   Встал народ, сняли шапки, глядят. Идет к ним - вынул белый платок, руки вытирает; может, там запускал их в Пимкино брюхо.

   - Тьфу! - сплюнул Тимофей.

   - Надевайте, братцы, шапки.

   - Постоим...

   - Надевайте, надевайте...

   Простой: надели.

   Повернулся, огляделся, присел на бревно:

   - Садитесь...

   - Не устали...

   - Не вырастете...

   - Где уж расти?

   Сел, молчат.

   - Другие господа вот не любят,- пускает пробу Григорий,- чтобы при них стоять в шапках или сидеть, к примеру. Наука, что ль, им высокая не дозволяет этого?

   - Нет уж, батюшка, ты науку оставь,- кто с наукой компанию водит, тому все равно - в шапке ты, не в шапке, стоишь ли, сидишь...

   - И так...

   Сел один, другой, третий: все сели. Сидят и глядят на следователя.

   Простой: оперся на колени, глядит на пруд, думает что-то.

   - А что, ваше благородие, можно спросить что?

   - Спрашивай.

   - Что, в Пимке какая причина будет?

   - В Пимке скверная причина... Его удушили сперва, а уж потом утопили.

   Побледнели, рты раскрыли. Глядит Григорий на Степана: "Вот оно где".

   - Если бы живого человека в воду бросить - вода бы внутри была, а у вашего Пимки нет воды в легких... удушили его...

   - Гляди! - вскрикнул Григорий и руками всплеснул,- вот оно как доходят!.. Гм! Ловко...

   - Вот теперь и надо клубочек размотать...

   Опустили крестьяне головы.

   - Надо! - отрезал ровно и стиснул губы Григорий.

   - У кого нет греха, так и нет,- проговорил Алексей солдат, и голову набок повернул,- а у кого есть - ответ держи!

   Алексей встрепанно, как старый заклеванный петух, перегнул голову и смотрит не то строго, не то спрашивает.

   - Ровно этак,- как бы советуясь, нерешительно говорит он.

   - Известно...

   - А что за человек был покойник?

   Молчат.

   - Не похвалишь,- нехотя проговорил Родивон. Один за другим стали кое-что рассказывать. Идет следствие.

   - Этот,- говорит Григорий Степану,-этот, братец мой, гляди, доберется.

   - Доберется,- быстро соглашается Степан.- Ох, и подумать страшно...

   Собрали понятых. Григорий тут же.

   - Ну вот, вам прочтут протокол осмотра. Если кто имеет добавить что - говорите.

   Стиснул губы Григорий, врезался глазами в чью-то спину и слушает.

   - Может, тише читать?

   - То-то тише... Нам-то с непривычки писаное слово ровно воробей: летит, а в руки не дается... и слышишь, а в толк не возьмешь его.

   Начал медленно читать следователь. Прочтет и укажет:

   - Портянки... онучи... лапти...

   - Лапти то ровно не на одну ногу,- замечает Григорий,- с разных людей ровно. Дорогой, видно, как шел, истрепалась лаптенка,- надел какую дали...

   Сверкнули глаза из-под мохнатых бровей следователя, остановился он. Осмотрел.

   - Верно... молодец...

   Прочитали протокол.

   - Все?

   - Креста нет,- проговорил опять Григорий.

   - На нет и суда нет,- ответил следователь,- и сюртука моего на нем нет.

   - Так-то так... сюртука-то, вишь, мы, крестьяне, не носим, а крест-то, на то и крестьянами зовемся...

   Опять следователь внимательно уставился в Григория.

   Покраснел Григорий, напрягся: глядит во все глаза на следователя,- неловко ему больше сказать.

   - Гм! Ну, так что ж, можно вставить.

   Успокоился Григорий.

   - То-то вставить...

   Записали.

  

   Как ни прост был Илька, а и ему что-то неладное показалось за эти десять дней в отце: и с лица стал такой, что глядеть страшно да и нравом ровно другой человек. Тихий, молчит, что ни сделаешь, как ни еделаешь - все теперь ладно. Иной раз видит сам Илька - побранить бы надо. Посмотрит только и пойдет.

   Прежде все, бывало, норовил с глаз уйти, а теперь все ровно жмется к избе. Выйдет на час и назад.

   Глядит, как ребятишки возятся, как Варвара шевыряется.

   Глядит на него высокая Варвара, глядит из-за печки, приседая и вытаскивая хлеб, глядит за едой, глядит, разбираясь в сундуке, и с высоты своей словно видит душу деверя.

  

   Отцветают цветы. Бизель нежная, что мягким ковром голубым залегла у пруда, потеряет скоро свой цвет голубой. Глядит на нее, задумавшись в звонкой тишине, яркий, литой из блеска и света, тихий осенний день и словно шепчет ей волшебные сказки отлетевшего лета.

   Потянулся за цветами младший заморыш Ильюшки, ухватил горсть цветов и увяз.

   Увяз и глядит, вытащат его или так и стоять ему.

   - Вишь, пострел, куда утискался,- говорит Родивон, идя по мельничной тропинке,- жаба-то вот из пруда скок...

   Собрал губы заморыш и глядит строго и важно на Родивона своими глазенками кверху.

   Залез Родивон, перенес на тропинку, поставил на ножки,- только носом тянет заморыш.

   - Ишь вымарался... в цветах...

   Оглядывает свои грязные ножонки заморыш: вымарался хорошо.

   - Айда, бежи к мамке!

   Вот это дело! Мамка хорошая штука!

   Зажал заморыш цветов целую поветь, волочатся по земле, бежит, как позволяют слабые ножонки. Добежал,- в сенцах мать. Стал и глядит на нее веселыми глазами. Гладит пострела строгими словами

   Варвара да обтирает грязные ножонки.

   - Цветы-то брось!

   Держит, только крепче сжимает.

   - Ты что... кому это?

   - Дедуске.

   Обтерла Варвара заморыша своего, вошла в избу.

   Сидит Асимов на лавке, опершись о колени, низко свесился растрепанной головой и не видит.

   - Ты гляди... чего тебе внук-то принес?

   Поднял глаза Асимов: стоит перед ним внучек и тянет ручонкой поветь голубых цветиков. Головку приподнял, из опущенных век глядят и просятся в душу печальные глазенки, губки сжал и кажет деду цветок.

   Пригнулся Асимов, и ровно зверьки выглядывают из норки его разбежавшиеся глаза. Идет в душу взгляд чистых глазенок и волнами боли и муки разливается по мрачным и темным сводам души, идет дальше, туда, к цветку и малютке, что стоял когда-то в лесу.

   Протянул дед нерешительно руку, чтоб погладить малютку, пододвинулся внук и прижался к деду. Боится шевельнуться дед и только с раскрытыми широко глазами чует опять у сердца чистую ангельскую душу. Вспомнило сердце...

   Льются слезы по щекам Варвары, и глядит она, сложивши руки, как припал дед к малютке, как сбежалось лицо его в старый пучок морщинистых кореньев, как из глаз брызжут слезы, и из груди клокочут и рвутся, как раскаты грома, рыданья преступной души.

  

   До всего добрался следователь. И следы на огороде нашли, и лапти покойного снимали и примеривали, и к берегу Асимова след разыскали.

   Стали обыскивать в избе. Потянул Григорий из-за иконы крест Пимки.

   Качнулся Асимов и сел на скамью. Молчат все, глядят на него, что скажет.

   Насторожились все.

   - Выйдите-ка на часок... Я скажу между четырех глаз.

   Уходят. Сидит Асимов, провожает глазами спокойно, ровно силу в себе какую чует, ровно знает то, чего другие не знают.

   Ушли. Остался следователь да он.

   Встал.

   - Вот чего, барин,- твоя, видно, взяла: сколько тебе, чтоб кончить?.

   Жаль денег, да воля милее.

   - Нет... никого ты не купишь и не об этом думай теперь... Думай лучше, как облегчить свою участь.

   И говорит следователь о суде присяжных, о живой совести, что сидит там на суде, о необходимости вести дело начистоту.

   Слушает Асимов.

   - Лучше признаться...

   Поднял плечи Асимов: не повернешь, дескатью

   - Не в чем мне признаваться...

   Встряхнулся следователь, провел рукой по лицу.

   - Время я с тобой только веду...

   Хотел было уж звать народ - опять жалко стало Асимова.

   - Хочешь, я за священником пошлю... Может, он еще чего скажет.

   - Что ж скажет? Не виноват я...

   Смотрит на него следователь.

   - Скажи мне, Асимов, что мне сделать, чтобы ты поверил мне?

   - Возьми деньги...- шепчет Асимов...

   - Ты в церковь любишь ходить? Бываешь? Когда последний раз говел? Говори прямо - вины тут нет...

   Неохота отвечать.

   - Говел, как венчался...

   - Лет двадцать пять - тридцать назад?

   - Этак...

   - В церкви был с тех пор?

   Отвернул голову Асимов, вздохнул.

   - Упомнишь разве!

   - Дома-то хоть молишься?

   - Чать, крестьяне.

   - Молитву читаешь или так?

   Засосала тоска за сердце.

   - Так...

   Оборвался Асимов, оборвался и следователь, смотрит: дикий человек. Упал Асимов тяжело на колени:

   - А то возьми... Ба-а-атюшка...

   - Встань, встань... дикий ты, братец, совсем человек и на разных языках говорим мы с тобой.

   Позвал следователь понятых, родных назад в избу, говорит старосте:

   - Распорядись подводой.

   Словно отрезало что: кончилось дело. Подняли головы, глядят на Асимова, как на нового человека: побелел, уперся в себе и стоит истуканом. Так и стоит с поднятыми плечами: на коленях валялся, деньги давал... Не возьмет в толк... за свои деньги обида... денег не надо!! Не надо, так не надо...

   Кончилось все.

   Вся деревня на улице.

   В окна глядят, прильнули к стеклу асимовской избы - головы, головы, головы.

   Стоит среди избы Асимов... Валяется Илька в ногах, молит отца открыть, где деньги зарыты.

   - Не скажет, в жизнь не скажет! - горит глазами Степан,- так и сгниют...

   - Ах ты, господи! Денег-то, денег! - качает головой сонный Евдоким,- всю деревню купишь.

   - Пропадут!!- Оторвался было Степан от окна и опять уж весь в избе.

   Опять махнул рукой, отошел даже от окна.

   - Нет!

   - Нищим бы роздал!! - раздумывает Алексей.

   - Нищим?! - орет Иерихонская труба,- своим, пес, не даст...

   Толкают друг друга, ждут, разгорелись.

   - Так просто очумел от этих денег и сам уж себя сообразить не может. А что ему теперь в них?

   "Что в них?" - спрашивает всякий себя и сильнее тянет туда к окну: откроет, нет ли?

   Горят глаза, горят речи, вот-вот схватиться готовы в горячем споре,- на ком-нибудь сорвать напряжение, излить какое-то сосущее чувство неудовлетворенного раздражения.

   Даже вдовы, и те насторожились: словно и их доля там, в этой страшной избе.

   Готова подвода.

   Идет!

   Идет Асимов в последний раз по родной земле.

   Жадно валит, ступает спешно за ним и родня и деревня, до моста дойдут... обычай такой, а там уж посадят и увезут навеки... Забежали ребятишки вперед: пятятся задом, не оторвутся от страшного, загадочного лица...

   Думка одна у всех: отдаст ли деньги? И себе ничего не взял, чтобы не узнали, где прячет их... Врасплох захватило... Ох, человек!

   Мост: стой!

   Стал Асимов. Ни кровинки,- сжало там что-то железным обручем душу, и глядит она из его помертвелых глаз. Порядок порядком... взметнул боком вверх глаза:

   - Прощайте, православные христиане...- Хотел сказать: "лихом не поминайте", и поперхнулся. Родная земля, в последний раз... что ж это вышло? Какой силой смахнуло, как рукой, все... прахом пошло... Захватило что-то внутри и рвет, отрывает душу от живого места.

   Глядит Асимов в небо, налились глаза, страшно и скорбно глядит отлетающим взглядом. Впились в него: неужели не откроет?!

   Илька повалился в ноги.

   Толкнул кто-то Варвару, указывает на заморыша да на Асимова. Схватила Варвара сына на руки.

   - Внучка пожалей, любимого внучка, ему скажи, где деньги зарыл.

   Замерли все, притаили дыхание.

   Едет мимо следователь, смотрит в налившееся нечеловеческое лицо, смотрит в жадно впившиеся, перекошенные лица деревни, и несутся ему вдогонку раскаты дикого:

   - Будьте прокляты вы, брюхи ненасытные... Нет вам денег!!

  

  

   Деревенское начальство само же и запустило подать, а тут стукнули: дай да подай; вынь да положь. Черкасским, тем хорошо - машина у них - то же город: хлеб сорок семь копеек, на две копеечки всего против города дешевле, а из медвежьего угла у тебя-то и всего семьдесят верст, а сыпь Ивану Васильевичу по двадцать семь копеек. Там соль тридцать пять копеек, тут пятьдесят, там "карасин" две копейки фунт, тут пятак тот же Иван Васильевич рвет. Черкасский сто пудов хлеба смотал - в развязке с податью, а ты ее половину всего отдал.

   А подать одна у всех. Этак сказать, за тех черкасских всю подать машина платит, те вон и назмить на досуге стали, а ты и поспевай за ними со своим одром, как знаешь. Так у машины и думка одна, а одра-то своего хоть на части рви.

   Худо жить в медвежьем углу: работы выше горла, а в каждом деле рубль на полтину перебит, а то и на четвертак: продал дешево, купил дорого. А на землю опять цена повыше пригородной. Оно, конечно, было время, была земелька. Крепостными были, на хорошенькую земельку господа согнали народу. А тут воля пришла, а земля - только гляди на нее,- на большой надел много ли вышло? А и вышли - народу-то удвоилось, а то и утроилось - по десятинке на душу не выходит. А жить надо. Крестьянину, если не сеять,- чем заниматься? Покупать надо землю. А сунься-ка ее купить?! За старую на один хлеб десять - двенадцать рублей, а залежь восемнадцать - двадцать, залог все тридцать отдашь. Вот куда выскочило: навечно, как на волю шли, по пятнадцати рублей назначали, а сейчас сколько их по пятнадцати передал, а земля все не твоя. Так ведь было бы платить за что! Прямо сказать, отбилась земля: бывало, на плохой неисжатый хлеб стоит, а теперь с хорошей, если урвешь восемьдесят пудов - крестись двумя руками. А восемьдесят пудов во что станут? Земля двенадцать, пашня с бороньбой, кому не надо,- пять рублей, семена, вон, с осени двадцать пять - тридцать мотаешь, а весной семь гривен отдай, а их двенадцать пудов надо - восемь рублей сорок копеек. Жнитво в пяти рублях хоть обложить, снопы да молотьба - пять, вот тебе и тридцать пять рублей. Пуд самому сорок пять копеек встал - городская цена... Сыпь по двадцать семь копеек. И много работы, да вся на людей она,- мимо бежало, да в рот не попало... Эх, счастье черкасским! Свет открытый, купцы из города амбары понастроили, а к тебе в отрезанное место кто заглянет?

   Кулаки да прасолы,- им найдено.

   Как узнали, что подать сбирают, как коршуны, слетелись. Третью часть скотины угнали тогда из деревни. А скупали-то как? Первая лошадь в двадцати рублях шла, телка шесть - восемь... А сунься ее назад покупать - и все двадцать отдашь.

   А на весну голод. Осенью за двадцать четыре копейки мотали, а тут девять гривен, к осени рубль двадцать копеек, зимой рубль семьдесят копеек. Тут пять податей заплатил бы тем же хлебом и сам сыт был бы, а теперь свой же хлеб за восьмерную цену покупай назад. А покупалок-то где взять? Иван Васильевич - вон полтора пуда за десятину жнитва дает, а люди летом по восемь - десять рублей гресть станут! Вот таким молотом-то со всех сторон как по загривку начнет хлопать - тут и выворачивайся, как знаешь.

   Приехал тут один господин,- отчего плохо живете? Мы ему, как путному, по пальцам пересчитали.

   Послушал, послушал:

   - Неверно, машиной извоз подорвете...

   И грех и смех. Мы-то, мужики, и то разобрались, ты ж ученый, мозги-то твои при тебе. Извоз?! Придет, конечно, извоз: ему же, Ивану Васильевичу, свой же хлеб повезешь за шесть копеек - четырнадцати копеек с пуду-то уж нет, а харч, а полом, а лошадь изведется, а дома дело кто править станет? Другой об назме толкует: тут на речку вывезти навоз время не урвешь - вези еще его за три версты в поле. Эхе-хе-хе! Толковать-то вас, не зная дела, много охотников,- вникнуть да разобраться только вот некому. Беда кругом: встало дело. Растет нужда в народе из года в год, точно хворь какая негодная. Кто недавно еще в достатке жил, вовсе на нет сошел, а безлошадных больше, чем в городе, стало.

  

   Исаевых дом старинный был, первый дом,- одним годом на нет сошел.

   Нелады давно у них шли. Семья большая: за стол 22 рта садилось. Нелады да нелады: ослаб старик, так маленько вроде того что отходить от дел стал; дал волю старшему сыну, а у старшего у самого детей с хозяйкой восемь человек. Младшим братьям обидно: без малого вся работа на него уходит. А праздник придет - старшей снохе да сестрам первая обнова. Младшим снохам опять обида: они за мужей,- братья друг с дружкой схватятся.

   Дальше да больше.

   - Мы что вас нанялись кормить? Девять ваших ртов, три сестры, двое отец с матерью... Весь год в работе, как каторжные, а что толку?

   - Нас двое,- кричит Павел, средний брат,- у Авдея всего ребеночек, Тимофей в солдаты уйдет этой осенью: еще больше того на вас работай. Да еще Николай-то (большак), чем спасибо сказывать, власть забирает. Даве в поле-то при всем народе: "Я те вилами!.." Этак можно?

   Николай, желтый, с выпученными напряженными глазами, только смотрит.

   - А сам что при народе скандальничаешь?

   - Кто скандальничает? Только и сказал, что мало ли вас тут найдется охотников на чужую работу.

   - Ну так вот...

   - Ну так что? и сейчас говорю... Пори меня вилами. Не хочу, вот те и сказ! Нас две головы: шутя проживем.

   - Проживешь...

   - Моя забота: одна голова не бедна, а бедна и одна. А праздник придет, пятака не выпросишь - себе чего удумают, а той - последний подарок: своей шаль, а этой и платка будет.

   - Какая шаль, когда в одной цене она с платком?

   - В одной цене, так себе платок возьми.

   - В одной цене,- вставит Павлова жена и усмехнется.

   - Ты чего еще тут? - накинется на нее старшая сноха.- Надо тебе братьев ссорить.

   - А ты что? - загорится Павлова хозяйка.- До коих пор терпеть тебе?!

   И пойдет! Ввяжутся другие,- в 22 рта, как примутся друг за дружку, так тут хоть святых выноси.

   Старуха тихая, хорошая выйдет в сени, сложит накрест руки: господи ты боже мой, базар, настоящий базар! Люди идут, останавливаются - срам да грех один.

   До драки дело дойдет: лезут друг на дружку, глаза повыпячивают,- все пучеглазые - точно им сам дьявол крови своей подбавил вдруг.

   Сбились, запутались и об чем ни начнут, всё к тому же съедут. Не жизнь, а каторга,- одно с утра до вечера.

   - Тьфу ты, пропасть какая! - отплевывался Николай.

   Отплевывался, отплевывался; терпел, терпел и не в силу стало: пусть будет холод, пусть будет голод, да не слышать их проклятых глоток.

   - Дели, отец!

   Шутка сказать: дели. Пропадает семья.

   Плачет старуха, дерет голову старик - все у него бывала повадка этак кверху головой - дери не дери, не уймешь больше: делить надо от греха.

   Половина достатка ушло, а ртов две части осталось. И то бы стерпели, если б не подать сгрудили вкруте и случай не вышел такой: считали они недоимку на себе сто двадцать три рубля, а вышло сто восемьдесят семь рублей. А упомнишь как - народ неграмотный. Туда - сюда: Авдей - я не знаю, Павел - я не знаю. Так и ушел хлеб, а из скотины только лошаденка да корова остались. Смотрел, смотрел старик, как забирал кто куда его добро - лошадок да коровок, да овец - да так без памяти и повалился на землю.

   С тех пор и навовсе ума решился. Ходит лохматый да страшный, ребятишек по селу пугает... То мелет чего-то такого, что и не поймешь, задумается, а то подскочит:

   - А хочешь, я тебе лошаденок, коровок подарю?

  

   С этакой-то оравой сам-одиннадцать и налетел Николай на голодный год. Думали так, этак, а тут все одно к одному так подошло... каждое дело ножом уперлось - ни взад, ни вперед...

   Идет разговор о том, что кормить станут, а пока что - хоть землю грызи. Заглянул как-то к Николаю Михайло Филиппыч, староста церковный,- да так и обмер.

   Уставились в него со всех концов избы одиннадцать голодных: дети да бабы... До конца дней не забыть... Лица темные, а глаза-то точно с другого света глядят. Сам-то, молодой хозяин, сидит на лавке ровно веселый да только ногами болтает.

   - Ты что?

   - Что... Вот хлеб не едят...

   Смотрит Михайло Филиппыч, не поймет в чем дело: потупились все. Вздохнула старуха, взяла со стола ломоть, кажет, тихо, сама не в себе, говорит:

   - Михайло Филиппыч, да ведь как же есть-то его?! горсточку одну всыпали муки, а это вот все полова - мякина, да солома... Нутро не принимает! О господи, смерть-то уж скорее бы приходила!..

   - Ну так что смерть?! Вот прирежу горла, как курчатам...

   Налился, выпятил глаза Николай, дрожит от злости... Сидят, ни живы, ни мертвы. Соскочил с печи старик, подбежал к Михаиле Филиппычу:

   - А хочешь, я тебе лошаденок, коровок подарю?

   Как закричит Николай:

   - Брысь ты!

   Опять назад на печку, взлез проворно и глядит оттуда из-за ребятишек: смекает точно что, словно забота какая донимает его.

   - Что ты, что ты, господь с тобой? - говорит Михайло Филиппыч.- Ты что ж молчишь-то, сидишь сычом? Что не придешь?

   Знает сам, что приходил к нему Николай, да уж так...

   - Иди, дам, жив будешь - отдашь...

   Не верит Николай. Смотрит в пол, сдвинул брови: господи, неужели его жалеть хотят?! Отпустило ровно что, заплакал даже. Вытирает слезы, размяк:

   - Прости христа ради... Невмоготу... Руки на себя наложить хотел: нет силы... Сбирать пошел было, нешто на такую ораву соберешь?! Их услать? близко-то - и у людей нет, подальше - одежи нет... Вот оно, Михайло Филиппыч, как дело поворотилось - году нет... как жили... Думал ли...

   Идет от Николая домой Михайло Филиппыч.

   - Ах ты... Наказал людей своих господь... Вот оно...

   Словно и совестно ему: знает он и сам, что ровно не крестьянским делом занимается, добро свое мотая,- так ведь чего станешь делать,- не может он отказать человеку, а тут еще год такой подошел... Другие вон могут терпеть, а как терпеть? Душа божья по два дня не евши...

   А вот Андрей Калиныч у ворот сидит - мимо идти - эх, крепыш мужик:

   - Какая нужда!..- махнет рукой и слушать не хочет...

   А всего-то: хозяйка да он... Денег не считано... Десять работников по зимам только держит: в степь гоняет - туда овес, а оттуда рыбу... Лопатами гребет деньгу,- а попадись ему только!.. Как говорится: лиха беда - сотню сбить, а там и пойдут приставать к куче; деньга деньгу любит,- только умей, да не мотай. И скуп! Куда копит? Хворый сам: рябой да желтый, волосики-то жидкие растреплются, шапку старинную от дедов высокую наденет, круглый год в валенках - все ногами жалуется - идет по селу: вся и цена ему ломаный грош... сунься-ка!.. вот люди говорят: в сотню тысяч не уберешь... Темное богатство: от дедов,- деды и на волю еще вышли... торг у них фальшивыми деньгами был - с того и жить пошли. Даром, что вот такой последний мужичонка с виду, а горд же да едкий... Рассердится, затрусится даже: дрожит, желтыми белками учнет водить. А другой раз заговорит - все присказками - и не поймешь, что к чему у него... умный мужик... власть большую имеет: ровно и дела ему нет ни до чего, а во всем, чуть что, к Андрею Калинычу... Мир без него и дела не сделает... так, словно овцы без козла.

   Близко с Михайло Филиппычем и живет. Тут за ним же и Иван Васильевич лавку держит: весь переулок - всё люди с достатком - так и вытянулся по реке: ехать с той стороны, все шесть изб богатеев на виду. А за ним уж вся деревня - в два порядка потянулась,- один к выгону, а другой в гору, где лес. Те избы, что выше на гору поднялись, только и выглядывают и ровно стыдно им глядеть оттуда, растрепанным да гнилым, на пруд, на дорогу, на поля, на усадьбу барскую, что с садом да с зелеными крышами весело сбежала к пруду. Идет Михайло и думает: эх, смеются богатеи над ним за его доброту.

   - Смеяться-то, конечно, не глядя, можно, а вот как своими-то глазами поглядишь... Даве Николай приходил, грешным делом и не поверил...

   Сидит Андрей Калиныч на завалинке, смотрит на свои дрова, что тут же на улице сложены, ровно и не видит шабра. Снял шапку Михайло Филиппыч, поклонился.

   Тряхнул головой Андрей Калиныч.

   - Откуда бог несет?

   Остановился Михайло Филиппович, почесал затылок, подошел к Андрею Калинычу и рассказывает про Николая.

   - Вон ты все: какая нужда? А как своими глазами-то увидишь...

   Оборвался Михайло Филиппыч, а у Андрея Калиныча словно лихорадка:

   - Сжал мужик в ногтях блоху, говорит блоха: "Сила бы во мне - землю подняла бы..."

   Замолчал, стиснул зубы Андрей Калиныч, смотрит, смеется стеклянными глазами.

   - Гордо-о-сть! на вот тебе... Бог наказал,- "я в обиду не дам"!.. Гордо-о-сть... Тебя господь наказал, ты и терпи... а во мне против бога силы нет... Нет силы, нет...

   Ерепенится Андрей Калиныч, елозит, костылем в снег тычет.

   Глядит Михайло - уж идет Николай с мешком... Эх, хоть бы погодил... Увидал Николая и Андрей Калиныч,- затрусился, вскочил и заковылял в избу.

   Чего-то стал говорить Михайло Филиппыч: и не слушает, стиснул зубы, боль ровно, а то и вправду, может, боль, машет рукой:

   - Иди...

   Стукнул калиткой... Посмотрел Михайло Филиппович, а у самого на душе неспокойно: отец да дед наживали ему, а он выгребает... немного уж и осталось... семья невелика - жена да сынок, а все-таки... в возраст придет сын - корить станет... Э-эх, а как откажешь?!

   А Николай стоит с мешком, ждет, как опять пойдет Михайло Филиппыч, чтобы следом за ним идти. Смотрит на Михаила Филиппыча - сейчас хлеб будет... а как раздумает дать? Ох, хоть в гроб ложись... гонит Николай веселую надежду, а она рвется, вперед забегает: согнулся Николай, словно поменьше ростом охота стать,- ровно украсть что собрался.

   А Андрей Калиныч уж в избе, в окно глядит да зубами только от злости поскрипывает, мысли Николая, как в книге, читает:

   "Вот, дескать, думает, дурака нашел... И сам, поди, не верит".

   Пошел дальше Михайло Филиппыч... Как сквозь строй идет.

   Вон выглядывает и Иван Васильевич из лавки:

   - Михайлу Филиппычу.

   Снял шапку Михайло Филиппыч.

   - Откуда бог несет? - пытает Иван Васильевич.

   - В одолжение,- нехотя оправдывается Михайло Филиппов.

   - Доброе дело, доброе дело...- Будто и ласково говорит, а словно углей подсыпал Михайле Филипповичу: чуть не бегом пошел Михайло. Иван Васильевич прирос и глядит ему вдогонку маленькими масляными глазками,- уши торчат, как у мыши летучей, лицо длинное, лошадиное, оскабилось, зубы белые большие, как жемчуг, во рту.

   Зашел во двор Михайло Филиппыч, а немного погодя несет уж Николай куль муки. Смотрит ему Иван Васильевич в глаза, в самую глубь проникнуть охота,- делает не то Николаю, не то сам себе лукавое веселое лицо... Чуть-чуть усмехнулся Николай, отводит глаза и спешит пройти мимо.

   - О-ox...- взасос тихо тянет Иван Васильевич и приседает даже.

   Не вытерпел и Андрей Калиныч: уж ковыляет к Ивану Васильевичу, а тому еще веселее: вот оно когда на досуге настоящая потеха пойдет. Издали еще дергает Андрея Калиныча, тычет вдогонку в спину уходящему Николаю, тычет и рукой и костылем;

   - Видал?!

   Смеется Иван Васильевич;

   - Середи бела дня...

   - Волоком волокут!! Тьфу!..

   Уж и хозяйка Михаила Филиппыча, человек безучастный к делам, и та попрекнула, увидав, как муж наградил Николая.

   Руку за руку заложила:

   - Опять!.. Этак все добро растащат... давай им, пожалуй...

   Сдвинул только брови Михайло Филиппович и молчит.

  

   Шатается тенью по селу Устинья: не подаст ли кто. Натолкнулась на Драчену. Стоит перед ней серая да надутая Устинья. Надуешься, когда муж бросит с семью ртами. Шляется, проклятый, и горя ему мало, хоть пропадай здесь у пустого стойла.

   - Ох, Устиньюшка, погляжу я на тебя, как господь-то еще терпит...

   Вытирает рукавом слезы Устинья.

   Прибрела старая Фаида, ветром качает, оглядывается, словно ищет, кто б ей напомнил. Вспомнила: Лизарка-сынок.

   - У меня-то вот один, и то скружилась...

   Качает головой, сама с собой говорит:

   - Пятнадцать лет по чужим людям. Муж-то помер, бросил нас, году не было сыночку. Ему-то ладно в могиле лежать - потолкись-ка тут на божьем свете в холоде да голоде...

   Смотрит Фаида туда, на пригорок, на ряд мирных покосившихся крестов, туда, где лежит так беспечно бросивший ее муж, и укоризненно качает головой.

   - Бывало, махонький сынок-от, сидим в избе с ним, а изба не топлена... "Холодно, маменька".- "Холодно, сыночек, холодно".- "Что нам, маменька, счастья нет?" - "Будет, говорю, сыночек". Пойду посбираю по селу: "Вот и нам господь послал, сыночек". А тут увидал, что Матрена своего ладит в ученье: отдай да отдай и его... "Эх, сыночек, наше ли дело ученье?" Пла-а-чет... Пра-а... Охота в ем... Забо-о-тливый...

   Толкует Драчена с Устиньей, качает головой Фаида: слышит, сказывает Драчена, начальник насчет хлеба приедет дарственного... Вот, может, и дадут еще, может, даст господь, и протерпим зиму... Лиха беда зиму перебиться, а там по весне хотя корешки на выгоне рыть станешь - зиму-то вот только... Насчет дарственного приедет же... идти Лизарке сказать, а то в город наладил. А куда пойдет? Пятнадцатый годок всего: ребенок!

  

   Галдит народ на сходе: начальство новое приедет, николи его не видали, еще какой такой он и есть, насчет, вишь, хлеба жертвенного изъяснять будет. Слышь, кто в запашку пойдет, тому и хлеб. Какая такая запашка? Никто и не слыхал.

   - Вот такая... ввяжись только,- хуже крепости укрутят.

   Беднота не то что в запашку: хоть в неволю. Богатый и средний крестьянин упираются.

   - Какая еще тут запашка? - кричит, топыря короткие руки, маленький сбитый Иван Евдокимов,- триста ртов - сколько тут хлеба надо, чтобы прокормить: "тысци"! Сколько тут земли надо засеять, чтобы вернуть их? Две части отойдет: сами на чем пахать станем?

   - Так ведь, слышь, по малости - сажень-две на душу.

   - Так это чего ж будет? Забава, время проводить. Не может быть этого: из чего народ-то маять?! Если уж разве для затяжки только, вроде того что на первый случай, а там попался и сиди... Так это тоже надо понимать: укрутишься - локоть близок будет, да не достанешь.

   - Это как же сейчас,- пытает Степан,- каждый за себя?

   - Держи карман,- трясет шапкой старенький, маленький Гурилев.

   Боком повернулся, пальцем тычет и поясняет:

   - Круговая порука, понимаешь ты: тридцать там, сколько ли десятин вспахать, засеять, убрать... вот их и представь с общества...

   - А их, безлошадных, половина?

   - Ну так вот...

   - Ловко.

   Смотрят безлошадные на лошадных, а те друг на дружку.

   - Так ведь... старики,- уминается Николай Исаев,- там кто жив будет, а сейчас кормить станут... Как же иначе? У меня одиннадцать ртов - чего ж мне с ними дела