Славутинский Степан Тимофеевич - Мирская беда

  

  

  

   Селиванов И. В., Славутинский С. Т. Из провинциальной жизни

   М., "Современник", 1985. - (Из наследия).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

  

   Село Байдарово - самое большое селение в ...ской губернии: в нем считается теперь с лишком восемь тысяч жителей обоего пола. Оно занимает привольное место, почти на самом берегу большой, судоходной реки, одной из кормилиц земли русской. Выгоды этого положения очевидны. Хотя многие из крестьян нашего села живут и промышляют на стороне, однако в нем всегда заметно особенное, суетливое движение. Байдарово, в ущерб своему уездному городу Суходолу, служит для всего уезда центром торговли, которая и привлекает в него на постоянное житье немалое число купцов и мещан из двух соседних городков. Есть в Байдарове большие, безобразной "купеческой" архитектуры, каменные дома с неуклюжими деревянными пристройками; много лавчонок с "красным" и всяким другим незатейливым товаром; несколько процветающих питейных домов, три трактира, да под тридцать больших постоялых дворов, с длинными, темными навесами; есть тут еще одна суконная фабрика, несколько кожевенных, свечных и мыловаренных заводов и, наконец, многое множество мелких домишек, выстроенных большею частию на стать уездных городков наших и тесно лепящихся один подле другого.

   Окрестности села Байдарова не живописны, но в характере их есть что-то напоминающее обаятельное раздолье степей: в одну сторону от села расстилаются широкой и немного покатой равниной, далеко убегая из глаз, богатые, поёмные луга, по которым извивается в отлогих берегах многоводная, величавая река; с другой - тянутся серопесчаные поля, обставленные, вдали от Байдарова, на самом краю горизонта, малыми холмами, которые во многих местах пересекаются рощами; тут же, как стражи этих полей, стоят два огромные кургана, следы давней жизни.

   В этих местах ...ской губернии повелась давным-давно русская жизнь. Село Байдарово уже не одну сотню лет стоит на теперешнем месте; много событий, имевших великое значение для земли русской, пронеслось и над ним. Не один раз, и в течение долгого времени, шли тут, рассеивая повсюду смерть и погром, полчища кочевников; но не перевелась жизнь в Байдарове. У жителей его в старые годы были защита и спасенье: с одной стороны - в той широкой реке, близ которой находится их селище, так как через нее нескоро можно было перебраться кочевникам, а с другой - в примыкавших вплоть к нему, непроходимых лесах. Времена тех великих скорбей уже давно миновали; русский народ вообще незлопамятен, он помнит немногое о бедах своих, но это немногое увековечивает по-своему: в память татарских нашествий он зовет Млечный Путь Батыевой дорогой.

   Есть еще и мифические воспоминания у жителей здешнего края. Помнят они, что во времена стародавние жили в этих местах люди другого племени, иного разбора - и не чета они были теперешним мелким человечкам: то были богатыри, ростом выше леса стоячего, сильнее не в пример Ильи Муромца. Жили они просто-напросто, небольшими поселками, посреди непроходимого бора. Нужды их домашние были очень просты - на семь поселков был у них один только топор, который пересылали они из поселка в поселок, перебрасывая его поверх боровых деревьев. (Впрочем, это был такой топор, что впоследствии, когда перевелось племя богатырей, мужики племени теперешнего, найдя его как-то, выковали из него столько сошников, что достало про всех обывателей семи больших деревень.) Богатыри были нелюдимого нрава и жили одни-одинехоньки, никогда не допуская в свое общество женщин. Неподалеку же от их поселков проживали отдельно богатырши, к которым, по временам, захаживали богатыри в гости. Так-то велось это племя долго-долго, как вдруг случилось следующее странное происшествие: раз пахал пашню один из богатырей (знать, они тоже занимались земледелием), и пахал-то, видно, очень усердно: пройдет только раз сохою - и целая десятина готова. Но вдруг увидал он, что чуть было не наступил на какую-то странную тварь, которая тоже как будто пахала; богатырь наклонился, поднял с земли и крохотного пахаря, и крохотную его лошаденочку, взял, уместил их на широкой ладони, посмотрел-посмотрел, да и хотел раздавить, как гадину. "Нет! не тронь! - молвила, загорюнившись, случайно тут бывшая богатырша.- Знаешь ли ты, что это такое?.. Это, вишь, народились новые люди. Мы-то все изомрем скоро, а в наше место будут все вот какие человечки - и поведется такое племя по конец земли..." И точно, говорит предание, скорехонько после того перевелись богатыри в этом крае, а на место их шибко развелась нынешняя мелкота-люди.

   Байдаровцы - народ довольно развитый (между ними весьма много грамотников), бывалый и трудовой. Много мозолей изнашивают их жесткие пальцы и много денег переходит чрез их руки; но та беда - доля у них бесталанная: огромному большинству их, что называется "миру", трудовая копейка вот уже давно нейдет впрок. Завелась у них на селе, в самой сердцевине "мира", такая мерзкая тля, которая постоянно портит да портит их дело, но об этой тле после, а теперь скажем несколько слов о труде и промысле байдаровцев. Они - бондари на многие места России. Где только нужны особенно бочки, бочонки и кадки, там уж непременно найдете бондарей из Байдарова. Весь Новороссийский край, а особенно Южный берег Крыма, хорошо знает наших бондарей. Многие из них достают от своего промысла в год рублей по семисот, по тысяче ассигнациями, а иной раз и с залишком. Около двух тысяч человек ежегодно уходят из Байдарова на сторону, для бондарной работы. Все это прекрасно для всяких отчетов и статистических описаний, но та беда, повторяем, что трудовая копейка нейдет как-то впрок смышленым бондарям байдаровским.

   Описываемое нами село принадлежало прежде знаменитому богачу N. Байдаровцы жили при нем зажиточно и спокойно. Но как ни хороша была жизнь за барином, а байдаровцам давно хотелось перемены, хотелось пожить на своей воле. В 18... году, узнавши, что барин, постоянно живший до тех пор за границей, воротился в Россию, байдаровские крестьяне решили проситься на волю у доброго барина. Весь мир крепко ухватился за это предположение, но всех более хлопотал бурмистр байдаровский Тарас Вороненков, смышленый и ловкий мужик, умевший и дело делать, и в мутной воде рыбу ловить. По его совету мир байдаровский отправил к помещику "ходоков" просить милости, чтобы соизволил отпустить на волю свою вотчину. Барин сначала удивился такой просьбе.

   - Разве нехорошо вам у меня? - спросил он довольно сердито у депутатов.- Чем же вы недовольны?

   - А нету, батюшка, ваше превосходительство! - отвечали депутаты.- Всем мы довольны от вашей милости, дай господи много лет здравствовать!.. Да все, то есть оно, тово, словно лучше будет... ведь, батюшка, и не ровен час...

   - Ну, вот, на что это похоже? - промолвил совсем разгневанный барин.- Настоящие мужики, то есть дураки!.. Пошли вон с глаз моих!..

   Приуныли байдаровцы, когда узнали про отказ на свою просьбу и про гнев барина.

   - Вишь ты, ребята,- заговорили было некоторые крестьяне на сходке,- точно, кажись, не надо бы нам затевать эвто дело...

   - Ну, вот рассудили! - возразил бурмистр.- Эк вы!.. унывать лишь не надо, а рано ли, поздно ли, дельцо беспременно выгорит - ведь вода по капле камень долбит... А то уж с первых разов и пятиться стали!..

   Вскоре после того сам Вороненков отправился к барину и повез порядочную - конечно, от мира собранную - сумму для подарка влиятельному камердинеру г. N. Мера эта была очень успешна. Камердинер постарался внушить барину мысль, что не стоит держать за собою крестьян, которые так неблагодарны к его милостям и попечениям о них, которые, не умея ценить той счастливой доли, что состоят за таким великолепным господином, осмеливаются добиваться свободы. Впрочем, может быть, не добился бы успеха и таким образом Вороненков, если б сама судьба не помогла его планам: барину понадобилось, скорее предположенного, ехать опять за границу, а вместе с тем понадобилась ему крупная сумма - и он решился отпустить на волю село Байдарово.

   Он отпустил это имение за два миллиона ассигнациями: при самом начале дела об отпуске он получил с крестьян шестьсот тысяч, да вскоре получил из опекунского совета, где для облегчения всей операции заложил Байдарово, с лишком восемьсот тысяч: остальную сумму, с чем-то пятьсот тысяч, крестьяне должны были выплатить в известные сроки; долг опекунскому совету, конечно, на них же остался. До окончательной уплаты долгов бывшему помещику и совету крестьяне байдаровские должны были считаться не вполне еще получившими свободу.

   Рассказывать ли подробно, как при сборах денег на первоначальный взнос помещику и на всякие хлопоты у многих крестьян победнее да посемьянистее жилы вытягивались?.. А между тем позабыли или не догадывались они про существование земских чиновников...

   А Вороненков добился своей цели: он был выбран единогласно головою и стал с этих пор полновластным хозяином в Байдарове. Ему уже никто не мешал распоряжаться мирскими делами, мирскими деньгами, даже личностью крестьян. Повсюду нашел он поддержку своим намерениям, направленным к тому, чтобы как можно больше нажиться на счет мирской.

   Действия его были ловки и смелы, да и обстоятельства сильно тянули на его руку.

   Он легко убедил мир, что для успешного ведения дел общественных нужно иметь на своей стороне всех главных уездных чиновников и многих губернских. Всякие чиновники проторили себе широкую дорогу в Байдарово; в нем вдруг завелось, на случай приезда и проезда чиновных особ, три "въезжих дома": один - для крупных, "набольших" чиновников, другой - для средних, третий - для разной мелкоты чиновничьей. Байдарово лежит на большой дороге из губернского города в уездный. Когда разные "сановники" проезжали по этой дороге, земская полиция всегда так пригоняла, чтобы в Байдарове устраивались обед, ночлег либо закуска для "знатного" путешественника. За день, за два до благополучного "проследования" приезжал обыкновенно в село становой, а то и сам исправник, и призывал к себе голову Вороненкова. Тарас Семеныч являлся в сопровождении нескольких человек, выборных от мира.

   - Ну, братцы,- говорил становой или исправник, поздоровавшись сначала с головою, - а я вам хорошую новость привез: NN изволит завтра или послезавтра проезжать через ваше село. Все ли готово у вас для приема?..

   - Помилуйте,- отвечал Вороненков,- да у нас завсегда все готово...

   - Я в этом наперед был уверен. Ты, Тарас Семеныч, просто золотой человек для целого вашего общества, да и для нас тоже; ведь много, братец, значит, когда такая особа останется довольна, проехав через село, где квартира славная, хоть бы в городе такая была... и в таком все порядке... ну, и тово... угощение... А для вас-то, байдаровцев, как это выгодно и полезно! Ведь такое лицо всегда может поддержать, оказать милость. Право, бога надо благодарить... Так или нет, братцы?..

   - Как же, батюшка!.. много довольны за неоставление...- отвечали, бывало, в один голос Вороненков и выборные,- первый, впрочем, очень громко и весело, а последние - гораздо тише и даже как-то робко.

   - Ну, да, да! - продолжал важно чиновник.- Нельзя не ценить... я знаю... Так ты, Тарас Семеныч, распорядись же!.. Видишь ли: этот господин изволит следовать со свитою; ты сначала, разумеется, хлеб-соль поднесешь,- ну, а главное, чтобы все было готово на квартире...

   Под конец разговора предусмотрительный чиновник говорил иногда вполголоса голове:

   - Ты смотри тоже, Тарас Семеныч, как бы тово... как бы не обеспокоили... знаешь? - разными глупостями, просьбами не дельными, жалобами...

   - Не извольте беспокоиться,- отвечал голова нарочно громким голосом,- у нас таких людей нет в обществе, благодаря бога... Всякого у нас народа много, есть и малосмысленные, а озорников не имеется... Что бога гневить - живем спокойно, по милости начальства!..

   И Вороненков отлично распоряжался при встречах начальства.

   На первостепенной квартире всего оказывалось вдоволь: и отличной рыбы, и дичи, и вина, и фруктов из оранжерей соседнего помещика. Чин чином происходили встречи знатных путешественников. "Особа" выйдет из экипажа медленно и важно, величественно подойдет к тесно сжавшемуся народу, еще важнее и величественнее примет хлеб-соль от головы, потреплет его по плечу и промолвит с благосклонною полуулыбкою: "А, голова!.. здорово, мой милый. Ну, что, как ты? подобру-поздорову?.. В прошлый раз, как я тебя видел, помнится мне, ты не был так сед..." Само собою разумеется, "особа" остается отменно довольна помещением в Байдарове, сохраняет надолго благосклонное воспоминание обо всем этом, а приехавши в губернский город, рассказывает тамошним аристократам: "Вы не поверите, как они приняли меня!.. удивительная, чисто русская преданность!.. Это даже трогательно!., народ истинно-признательный. И что странно? промышленность не испортила их - редкий случай. Впрочем, и чиновниками тамошними я очень доволен: большею частию хорошие, ловкие люди, А голова байдаровский!.. право, дайте ему порядочное образование - в советники годился бы!.."

   Конечно, эти проезды много помогали Вороненкову: крестьяне хорошо видели ласковую внимательность высших начальников к Тарасу Семенычу, и стали они уважать его подобострастно, а бояться пуще огня.

   Да, все эти потехи недешево обходились миру байдаровскому.

   Поборы с крестьян сделались чрезмерно велики и с каждым годом еще увеличивались. Не все были поборы... Против прежнего времени, тяга каждого крестьянина увеличилась в несколько раз. Впрочем, все сборы и поборы с байдаровцев, бывшие в ведении Тараса Семеныча, записывались в особые книги, и расход по ним выводился благоприлично, копейка в копейку. В конце каждого года Вороненков предъявлял на миру общественные расходы и всегда добивался утверждения их. При этих случаях он поступал ловко и предусмотрительно. В передних рядах мирского схода становились люди преданные Тарасу Семенычу, такие притом, у которых горло было широкое, да тут же стояло несколько богатых мужиков, более или менее приятелей Вороненкову и равнодушных к мирским делам, и, наконец, первые ряды схода замыкались крестьянами, "у которых голова с рожденья клином сведена", а мужичкам позубастее приходилось оставаться позади. Правда, Вороненков встречал иногда оппозицию - не по поводу расходов, а поборов,- но она не сильна бывала; напротив, высказывалась робко, непоследовательно и неумно. Случалось, что иной мужик промолвит, глядя на всех исподлобья и избегая глаз Тараса Семеныча:

   - Да что ж эвто, ребята, поборы-то все год от году прибавляются?.. Вон на нонешний год опять накинули!.. Право слово, почитай, и невмоготу становится...

   - А и то, никак...- отзовется несколько голосов, большею частию из задних рядов схода.

   И при этих словах вдруг водворяется мертвая тишина.

   - Эх, умные головы!..- возражает глухим протяжным голосом Вороненков.- Не под силу, право, и дела-то с вами вести! Трудишься, трудишься для мира, а все ничего не поделаешь. Вот теперича Фомка целый мир смутьянит. А человек-от он какой важный, есть кого послушать: голь, бездомовник, а тоже миром хочет заправлять!.. Ну, что ты, леший, горло-то дерешь?.. Поборы большие!.. Да разве поборы не по нужде делаются? Ведь в совет надоть платить и барину надоть... а чиновникам-то - перестать, что ли, давать? Сами же вы хотели откупиться - ну, и должно дотянуть дело до конца. Оно и тяжеленько, да как быть-то? Мы теперича не то казенные, не то бог весть какие, так тут, знамо, не без лишних расходов... А мне-то мало труда достается? Сколько раз в "губернию" скатаешь, а не то что в уездный город... Ломаешь-ломаешь старые кости-то; из-за всякого мирского дела все я же в ответе!.. Ну, да что толковать? Дураков учить что мертвых лечить. А коли так, вы ослобоните меня из голов, а у начальства я уж вымолю себе отставку. Что ж, православные, мне, ей-ей, невмочь, больно стар становлюся, пускай другие миру послужат... Да вот чего лучше? Фома Игнатыч головой будет в мое место. Важно, чай, станет заправлять мирскими делами!.. А мы со сторонки поглядим, как Фома Игнатыч хлеб-соль поведет с чиновниками, как будет ладить с ними по делам-то и как дела-то пойдут!.. Ослобоните, братцы, в честь прошу!..

   - Что ты, что ты! Тарас Семеныч! - раздаются крики со всех сторон.- Да мы без тебя, словно малые ребята без отца, без матери!.. Ты начал дело - тебе и кончать... Все начальники тебя знают, доступ имеешь, все тебе - рука... Нет! ты уж не покидай нас!.. А Фомке-разбойнику мы рот-то зажмем!..

   И накинется тут, бывало, народ православный на бедного Фомку, как на истого врага своего. Когда же, после учетного схода, начиналась попойка на счет головы, Фомке приходилось бежать со сходки: так сильно разражались над ним брань и угрозы подгулявших мирян. С своей стороны и Вороненков не оставался у Фомки в долгу за дерзновенное покушение на его власть: в первый же рекрутский набор сам Фомка, или сын его, либо кто-нибудь из семьи уж непременно отправлялся на царскую службу.

   Старый и малый в целом Байдарове сильно боялись Тараса Семеныча, а коли боялись, значит, весьма уважали. Бывало, только покажется он на улице, тотчас же все снимают шапки и в пояс кланяются.

   Тарас Семеныч Вороненков пользовался уважением со стороны и соседних крестьян, езжавших на базары в Байдарово. Имя его было известно на далекое пространство; многие помещики частехонько выставляли его в пример своим бурмистрам и старостам. "Вот Вороненков,- говорили они,- так настоящий бурмистр, даром что великая шельма!.. Боятся и уважают его в целом Байдарове. Да еще какими крестьянами он управляет? сущими разбойниками, которые издавна и страшно перебалованы,- ведь все на оброке были, да и оброк-то какой!.. Дай бог, чтобы наши крестьяне нас самих так боялись!.. За то и порядок ведется!.."

   Может быть, многие бурмистры и старосты желали бы взять себе в пример Вороненкова - да куда! никак не угоняешься за таким зверем. Да, вот каков человек он был: сами чиновники, и даже многоопытные в жизни, не считали для себя предосудительным советоваться с ним о собственных делах. И молодец Вороненков! он скоро понял значение свое среди этой чиновничьей братьи, "ублаготворяемой" им на счет мирской: с достоинством держал он себя между ними, не поддавался их прихотям и ублажал их настолько, насколько нужно было ему для его планов.

  

  

   Один лишь человек во всем Байдарове нисколько не боялся Вороненкова, ясно видел все его вредные для мира действия, от души его не любил; но человек этот махнул рукой на все, по особым причинам вовсе не вмешивался в мирские дела и даже никогда не ходил на сходы.

   Звали его Прокофьем Григорьевым Терёхиным. Он был уже старик лет семидесяти, кожевник по промыслу. Промысел этот достался ему от отца, под руководством которого он и начал заниматься делом. Никогда не работал он на чужой стороне, а все жил безвыездно в Байдарове и очень любил свое родимое селение. Раз он так сказал про него:

   - Всю нашу землю изойди, а не много найдешь таких привольных мест, как вот наше село. Земля хоша скудная, да вдоволь ее; а луга-то какие!.. Река-кормилица... Кругом в деревнях - люди все больше зажиточные, можно и дома важно работать: про всех работы достанет. А на чужу сторону зачем ходить?.. Оно бы нешто, коли б только работали, а то балуются... известно,- человек по году дом и семью не видит. Ну и еще есть причина: оттого, пожалуй, что врозь живут, и дома-то врозь смотрят - про мирское дело кому тут позаботиться!..

   Прокофий Терехин был очень зажиточный крестьянин. Дом у него был, как полная чаша; кожевенное заведение - большое и исправное; всяких пожитков и домашней рухляди достало бы про несколько больших семей. Кроме кожевенного дела, в последние пятнадцать лет своей жизни он занимался торговлей рощами, и дело это сильно шло ему в руку: капитал у него был уже довольно значительный. Усчитывали на селе, что у него в сундуке должно быть свободных денег тысяч тридцать ассигнациями.

   Наружность Прокофья Терехина была характеристическая. Это был видный собою старик среднего роста, широкоплечий и сильный, с широким, свежим лицом, с седоватою окладистою бородой, с открытым, но серьезным и даже несколько суровым взглядом.

   Он был чрезвычайно трудолюбив и всегда делом занят, даже в праздники не отдыхал за бездельем. В слове своем он стоял твердо, в деле был честен, в отношениях к людям прост и правдив. Но вообще в характере его много было суровости. На это были тоже особые причины. С молодых еще лет своей долгой жизни он начал "обмирать"; после смерти отца и матери погибли преждевременно и бедственно два его брата, молодцы ловкие и преданные ему товарищи в деле; а потом стали умирать у него дети, которых много было и из которых остался один только сын. Старик горячо любил свою семью, и трудно было ему видеть, как год от году эта большая, прекрасная, ладная семья таяла, словно вешний снег. О несчастных утратах своих он имел одно крепкое убеждение: думал он, что посылаются от бога на него наказания не столько за грехи его собственные, сколько за грехи его отца, который точно был человек нрава тяжелого и даже жестокого, а смолоду много погрешил. Но кроме этого убеждения, семейные утраты и еще имели на Прокофья Григорьева много влияния: он стал несообщителен с людьми посторонними, на все, что не прямо до него касалось, смотрел как-то подозрительно, холодно и без участия, а под конец сделался скуп, "жаден на деньгу" - как выражались о нем в Байдарове. Не изменил он при этом честности своей, но тем не менее, казалось, только в усиленном приобретении состояния он и находил себе утеху. В последние же пять-шесть лет было заметно в трудовой его деятельности что-то напряженное и беспокойное.

   Обращение старика Терехина с семейными своими и работниками было ровное, спокойное, требовательное, строгое. Для всех в дому он указывал работу и занятия; только жене своей Катерине, женщине печальной от потери детей и набожной, он предоставил полную свободу в действиях. Но с сыном Иваном он обращался особенно строго.

   И странно казалось, почему так суров был старик к Ивану, сыну безответному и вовсе неспособному выйти из воли отцовской, к человеку, в котором ни разу не проглянули вредные свойства или поползновения к чему-нибудь дурному. Иван был очень красивый собою молодец, лет уже под тридцать, темнорусый, голубоглазый, со взглядом приветливым и кротким. Он был роста высокого, но жидок и слабосилен; а во всей физиономии и осанке его отражалось что-то задумчивое и робкое. Вообще для лет своих он был уже чересчур моложав; голос у него был тих и нежен, как у девушки; движения - порывисты, неровны и торопливы.

   Вот за эту-то торопливость строгий отец много попрекал Ивана.

   - Словно ты мальчик махонькой!- говаривал старик Терехин сыну.- Ну, что ты мечешься очертя голову? Разве так надо дело делать? Ведь надо всмотреться, да приняться не со сполохом, сразу не надсаживаться,- дело-то, смотришь, и пойдет. Семь раз примерь да один отрежь - вот оно и крепко будет. А то, словно в пожар, торопится!.. Да и в пожар не надо торопиться...

   Впрочем, Прокофий никогда не изобидел сына своего ни грубым толчком, ни даже бранным словом. Он любил его чрезвычайно, только не был нежен с ним: в нраве его не было мягкости.

   Раз он жаловался Катерине на пустую торопливость Ивана:

   - Хоть что хошь ты - нету с ним толку. Так-то, пожалуй, и мало проку выйдет!

   - А ты, Прокофий Григорьич, не замай его... Запугаешь больше попреками...

   - Да что он - махонькой, что ль?.. Я ничем его не обижаю. Ни разу не поучил, как меня-то, бывало, за все про все отец учивал. Не любил, покойник, потачки давать, чуть что не по нем...

   - Нет! уж ты, ради господа!..

   - Да знаю, знаю я! Слышь - николи не трону. Ведь ты ж видела, я и допрежь того... Господь с ним! мил он мне, больно мил... только не могу вот утерпеть, чтоб не попрекнуть иной раз: заторопится, замыкается, да все невпопад!.. Ты бы, Катерина, поучила его, да поговорила бы, чтобы он хорошенько в дело вглядывался, а пуще всего,- не торопился бы.

   Когда начинается наш рассказ, Иван уже восемь лет был женат. Как только исполнилось ему двадцать лет, старик женил его. Алена, жена Ивана, была славная женщина. У них уже было трое сыновей; Иван любил без памяти и детей, и жену. Старик Прокофий не нарадовался на внучков; особенно любил он старшего, который видом и нравом своим походил на дедушку.

   О женитьбе Ивана надо сказать здесь еще несколько слов.

   За полгода перед этою женитьбой голова Вороненков засылал к Прокофью Терехину верного человека передать старику, что, дескать, голова не прочь будет породниться с ним, что за дочерью своей Ульяной даст он хорошее приданое.

   - Нету! - отвечал наотрез Прокофий.-Что нам с ним родниться? - неровня мы ему!.. Вишь, он, словно барин, аль какой чиновник, даром что бороду по-нашенски носит. Пускай отдает дочку за какого ни на есть приказного, а то, может, и купец ее возьмет... А нам что с ним в родню входить! Мы люди простые, на счет мирской не живали и напредки жить не будем. Слава те, господи, есть у нас достаток, честно нажитый, с нас и довольно. Нам что надобно? нужен нам в семью человек хороший, хоша бы и небогатый...

   Конечно, Тарас Семеныч Вороненков не мог простить такую обиду. Он и давно недолюбливал Прокофья Терехина, а теперь возненавидел его и всю его семью.

   - Эхидная семья эвта,- говорил он иногда приятелям своим,- кому как, а уж мне она!..

   Однако Вороненков не решился явно раздорить с стариком Прокофьем. Много причин останавливало его от этого: Терехин так жил на селе, что не за что было придраться к нему, да и в миру его уважали. Случалось, некоторые байдаровцы, и довольные и недовольные Вороненковым, проговаривали о Терехине, что вот, мол, и Прокофий Григорьич знатный был бы начальник, хоша и оченно крутенек нравом,- и такие речи не встречали в миру возражений. Смутное чувство самосохранения шептало Вороненкову, что не следует ему затрагивать Терехина, что этот человек может быть ему врагом опасным, что борьба с ним была бы крайне трудна, а исход ненадежен.

   "Вишь, проклятый! - думывал он с мрачной злобою о старике Прокофье.- Словно черт в болоте поселился - и не выживешь из болота-то!.. Ведь богат, леший, переходил бы в купцы - так нет!.. Уродится же такой человек, ни за что ты с ним не поладишь. Породниться хотел - так куда тебе!.. Эвту обиду николи не прощу... То хорошо, по крайности, что он на сходы не ходит, в дела мирские не суется. А все надоть бы мне сострунить эвтого старого волка: думается иной раз, как бы он под меня не подыскался!.."

   Но напрасно так думалось Тарасу Семенычу. Терехин нисколько не заботился о ходе мирских дел. Все поборы платил он бездоимочно и по первому требованию и ни разу не выразил желания дознавать, отчего они с каждым годом увеличиваются. Раз только сказал он сборщикам всяких мирских податей:

   - Опять прибавили на нонешний год. Эк вам неймется! Больно лакомы стали, пора бы и честь знать...

   - Мы-то чем виноваты, Прокофий Григорьич? - возразили сборщики.

   - Толкуй, толкуй!.. Вишь невинные, беспричинные!.. то уж не овца, что с волком в лес пошла... Мироеды вы!..

   - Что ты!.. Бога побойся, Прокофий Григорьич! Мы, ей-ей, тово... Да и кого эвто величаешь так?..

   - Кого?.. Что ж ты думаешь, побоюсь правду сказать?.. Главный-то мироед - Тарас Семеныч Вороненков, голова наш мудреный, да и вы с ним тоже.

   - Сказать-то - не штука, а ты доказал бы. А то так с ветру...

   - Нет, не с ветру!.. Мало ль что я вижу, да молчу? Своего дела у меня довольно... стар я... да что тут?.. Вот коли б мир наш смысл имел, ладен был, пожалуй, я и доказать взялся бы. Ну, да что по-пустому калякать? Берите-ка денежки,- вот вам бог, а вот и порог.

   Разговор этот дошел до головы Вороненкова. Чрезвычайно озлобился он на старика Терехина, но опять сдержался. Наконец выпал-таки случай, по которому оба эти старика сделались отъявленными врагами.

  

  

   Дело вышло вот из-за чего.

   Был у Прокофья Григорьева родной племянник, сын его единственной сестры, Абрам Федотов Суслов, малый молодой, неглупый, нраву веселого и доброго, но чересчур гулливый, озорной подчас, и мастер большой позубоскалить, подсмеяться, за что и слыл он в Байдарове под именем "Абрамки-Балахирева"¹. Малой этот жил постоянно на стороне, в калашниках и прянишниках, и являлся домой только в рабочую пору, да на рождество. Во все время святок он много, бывало, кутил и без устали потешал народ своими выдумками и шутовскими проделками; перебывал он во многих городах, видал балаганное паясничанье и любил сам представлять перед народом разные штуки. Отец его, человек смирный и робкий, беспрестанно его останавливал; дядя Терехин вчастую бранил за "безделушничество", а раза два и голова Вороненков сильно тузил его за "озорничество", но Абрамка все не унимался.

   Вот как-то, тоже о святках, Абрам Суслов больше обыкновенного раскутился.

   Надо сказать здесь, что Тарас Семеныч, кроме официальных сходов, не жаловал никаких сборищ, особенно же святочных - сборищ всегда шумных, а иногда и буйных. Он не мог совсем запретить их, но при всяком случае грозно изъявлял свое начальническое неудовольствие. Поэтому, чтобы не наводить на гнев голову, гулливый народ собирался где-нибудь подальше от его двора. На тот раз, когда случилось описываемое нами происшествие, такое сборище было в избе кузнеца Антона.

   Просторная, с низким потолком, горница была битком набита народом. Несколько сальных огарков, оплывших от жара, тускло горели в грязных бутылках, вполовину освещая закоптелые стены и веселые, разрумяненные лица. Зрители всюду поместились - с печи и с полатей рядком торчали головы. Несмотря на тесноту, посредине избы очистили небольшой кружок. Здесь, прислонясь к столбушке возле печи, стоял молодой, видный собою парень в александрийской рубашке. Подле него находился "дружко", который громко выкликал: "Не желает ли кто из красных девушек, из молодых молодушек доброго молодца из неволи выкупить?"

   Выкупом, разумеется, был поцелуй. Но кто ни подходил - всем отказ, пока девки, с громким смехом, не вытолкали из середи себя дюжую и красивую Параню, сердечную зазнобушку Егора,- того парня, что стоял у столбушки. Закраснелась Параня, закрыла лицо рукавом, подошла, опустив глаза, и низехонько поклонилась. Егор улыбнулся, встряхнул кудрями, обнял девушку, поцеловал ее три раза в обе щеки и отошел от столба. "Выкупив" парня, Параня заняла его место. Так игра продолжалась до тех пор, пока все друг с другом перецеловались.

   - Ряженые! ряженые!..- вдруг вскричали несколько голосов.

   Дверь широко распахнулась, и в нее, вместе с клубами морозного пара, ввалилась ватага новых гостей, в самых безобразных, уродливых нарядах. Впереди всех старичишка, с накладным горбом и длинною льняной бородою, выкидывал ногами какие-то мудреные коленца, а сам наигрывал на гармонике; за ним едва двигался неуклюжий медвежонок, которого с визгом и хохотом все толкали, кто рукой, а кто и ногой; дальше выступал леший, а там вытягивал шею журавль. Наряды их были незатейливы, большую роль играли овчинные тулупы, надетые на разный лад и навыворот. Пришел и рыбак, уселся на полу и с разными приговорками да прибаутками, начал закидывать удочку, ловить "рыбу с руками и ногами". Девки и бабы, которых старался он зацепить за платье, вырывались от него, бегали, визжали... Крик, смех, возня!.. За всем этим гамом не слыхать уже стало ни гармоники, ни двух балалаек.

   - Смотри-кось, малый,- говорил парень с дурковатой рожей, широким носом, рыжий, как огонь,- ведь эвто Абрамка, никак журавлем-то?

   - И, нет, малый! - отвечал другой.- Журавлем Петруха Гладышев, а Абрамка вряд ноне придет.

   - Что так?

   - А как же!.. Вечерась, как он чертом приходил, Сенька поколотил его - инда у Абрамки кровь носом полила. Больно озорноват Сенька!..

   - Он в надежде, что сестра его в работницах у Тараса Семеныча...- молвил третий.

   - Молчи, покамест цел! - предупредил его товарищ.

   Но Абрамка был незлопамятен, да и что ему был какой-нибудь пинок или колотушка, когда дело шло о веселье? Как скоро затевали где игру, ему уж не сиделось дома. Если он сегодня опоздал, так потому только, что не все еще сборы его были кончены. Закадычные друзья его, Тереха да Гаранька, не скоро заучили, что надо, а без них нельзя было обойтиться. Абрамка-Балахирев затеял такое представление, какого никто сроду не видывал в Байдарове.

   В то время, как всего менее о них думали, трое приятелей явились как тут на вечеринку. Абрамка - впереди, двое других немного поодаль. Абрамка шел степенно и важно, искоса поглядывая то на ту, то на другую сторону, палочкой изредка в пол постукивая и поглаживая льняную, клином остриженную, бороду. У Абрамки углем выведены густые, черные брови; на нем синий суконный кафтан - уж бог весть откуда достал он такой - и выворотные сапоги. Как взглянули на него, так и покатились со смеху: живой, как есть живой Тарас Семеныч: и поступь такая же, и взгляд, даже рост,- Абрамка маленько съежился, да и левой бровью точно так же беспрестанно подергивает. А как заговорил Абрамка - хохотня удвоилась.

   Посередине избы товарищи Абрамки засуетились около него и стали очищать ему дорогу.

   - Посторонитесь, посторонитесь!..- говорили они.- Аль не видите? Сам Тарас Семеныч идет!..

   И толпа со смехом раздвигалась, ожидая, что начнется что-нибудь занятное. Она не ошиблась.

   Тарас Семеныч выдвинулся вперед, оперся на палочку, понасупил брови и протяжно крикнул. С низкими поклонами подошел к нему Тереха, одетый в какие-то шутовские лохмотья и весь испачканный сажею.

   - Батюшка, Тарас Семеныч!..- заговорил жалобным голосом Тереха.- Позволь срубить в лесу хворостинку, утром выгонять скотинку.

   Тарас Семеныч затопал ногами и застучал крепко палкою.

   - Ах ты, разбойник! такой-сякой!.. Про твою ли харю лес растет - казна его стережет?.. Слыхано ли, видано ли - в лес тебе ходить, да в лесу-то хворостины рубить?.. Да я эвту хворостину обломаю о твою же спину!

   - Батюшка, Тарас Семеныч! положи гнев на милость! Выслушай ты наше глупое слово, а у нас про тебя угощенье готово.

   Тут Тереха подал какой-то кулек. Тарас Семеныч, с разными ужимками, заглянул сначала в кулек, потом взял его и привесил в руке.

   - Ладно! - говорит, ударив мужика по плечу.- На гостинце спасибо - бери что тебе любо... Да ты не токма хворостинку, стяни хоть осинку. Только гляди-озирайся, на глаза не попадайся.

   Тарас Семеныч опять застучал палкою.

   - Позовите,- говорит,- сына моего Макара Тарасыча.

   Подбежал Гаранька, представлявший сына.

   - А где ж ты, Макарушка-болванушка, пропадал? Аль во кабаке на мои денежки гулял?.. Смотри ты, Макар, я те как раз вспорку задам!.. Ах, сын ты мой любезный! не будь разиней-зевакой, а будь такой же, как я, собакой... Вот, смотри-кось, ни из кожи я, ни из рожи, а хожу-то теперь не в рогоже. Смолоду я в поле скотинку гонял, а схитрил-помудрил, так и в головы попал! Ну, помни же крепко мое наставленье, а вот тебе родительское благословенье!..

   И вслед за этими словами Абрамка, к пущей потехе зрителей, начал преусердно тузить терпеливо игравшего роль свою Гараньку.

   - Ах ты!.. животики надорвешь!.. вишь, леший его как разбирает!..- говорили в толпе.

   - Настоящий, как есть Тарас Семеныч!.. И ругается, словно он же!..

   Один только пожилой, пасмурный мужик, казалось, был недоволен представлением: он все покачивал головою и частенько приговаривал: "Неладно! неладно!"

   - Эх, малый! - молвил он громко, обратившись к Абрамке.- Шут ты настоящий, что и говорить, а не похвалил бы тебя Прокофий Григорьич, кабы увидал за такими делами.

   Абрамка оглянулся. Имя дяди, как упрек совести, кольнуло его, и на минуту он было смутился. Но, тряхнув забубённой головою, он опять вошел в роль и продолжал представление как ни в чем не бывало.

   - Что и смотреть-то! - сказал пожилой мужик, увидав, что его увещание пропало даром.- Бесам только на потешенье!.. Тьфу!..

   И он пошел из избы.

   - А и то...- заметил другой мужик,- дядя Кузьма дело говорит. Пустые эвто потехи. Узнает Тарас Семеныч, ведь как достанется!..

   - Что ж, дядя Аксен? - спросил дурковатый, рыжий парень, разинув огромный рот.- Небось осерчает?..

   Не успел дядя Аксен ответить, как вдруг Абрамка, в жару своей потехи, задел рыжего парня совсем нечаянно, но очень больно; рыжий дал ему сдачи, а Абрамка изо всей мочи полоснул его по голове. Рыжий взвизгнул и бросился вон из избы опрометью. На улице он догнал мужика, порицавшего представление.

   - Куда так бежишь? - спросил мужик.

   - Домой...- отвечал нетвердо рыжий.

   - А что ж не смотрел?

   - Абрамка побил...

   Мужик покачал головою.

   - Знамо, все дурости, так дурость и выходит,- произнес он наставительно.

   А между тем в избе Антона, на минуту прерванное, представление пошло опять своим порядком.

   Доложили Тарасу Семенычу, что приехали чиновники из уездного города... Но не станем передавать в подробности, как Тарас Семеныч принимал гостей дорогих, как угощал их всяким угощением, как устраивал с ними разные сделки и как, наконец, под видом смирения и покорности, надул самих же чиновников: образчик грубого юмора, может быть, уже утомил наших читателей.

   В отрывистых, несвязных, но ярких картинах Абрамка перебрал всю жизнь семейную, всю сельскую деятельность Тараса Семеныча. Зрители хохотали до упаду. В этой веселости народной сказалась затаенная, общая нелюбовь к голове Вороненкову. А Абрамка, заметив, что зрителей сильно потешает его представление, так и лез из кожи.

   Но Абрамка наконец устал и хотел уже кончить представление, но кончить соответственно принятой им на себя роли. Вот он низко-низко поклонился всему собранию и заговорил протяжно.

   - Господа мои честные, приятели дорогие! захотелось уж мне на покой, так пойду я к себе домой. А я вам оченно благодарен: живу, поживаю что твой барин! и уж больно-больно сыт, и кармашек - слава те господи! - во как набит...

   Только что вымолвил он слова эти, кто-то схватил его за плечо, давая знак замолчать: Абрамка, по невольному движению, остановился и оглянулся, а между тем в избе настала мертвая тишина... Вдруг, к ужасу своему, он увидал настоящего Тараса Семеныча, увидал его лукавое лицо, его беспрестанно движущуюся бородку, его круглые, быстрые и злые глаза, густые, дугообразные брови, седую, угловатую голову с низко подрезанными на лбу волосами.

   - А что ж стал?..- промолвил глухо, как будто сквозь сжатые зубы, Вороненков, старавшийся казаться спокойным, между тем как глаза его так и горели.- Ну-тка опять!.. А сызнова бы, Абрам Федотыч!.. Да повесели же честной народ... Ты ведь как есть настоящий Балахирев!..

   Но Абрамка, дрожа весь от страха, уже сорвал накладную бороду, палочку бросил и стаскивал с себя синий кафтан. Некоторые из зрителей как раз заметили смущение и испуг Абрамки; несмотря на присутствие разгневанного головы, это начинало уже их забавлять, и они стали было посмеиваться полегоньку.

   - Вишь, попался-таки!.. смотри-кося!.. Абрамка-то...- говорили в толпе шепотом.

   - Спасибо, Абрам Федотыч!..- продолжал Вороненков, гнев которого начинал пробираться наружу.- Спасибо!.. Вот как при народе меня цыганишь!.. Вишь ты: благо смеются свиньи эвти разные, так ты, бесстыжие глаза... Что ж эвто, последние дни, что ль, пришли?.. Да вот я, братец ты мой, отучу тебя от эвтакого наругательства!.. А вы-то твари поскудные!.. ах вы!.. По домам, сволочь эдакая!.. вот я вас!..

   И весь народ в одно мгновение исчез из избы, даже сам хозяин, Антон-кузнец, убежал. Голова с старшиною, писарем и двумя десятскими да Абрамка одни остались на месте.

   Абрамка окончательно струсил. Он стал на колени и взмолился самым жалобным голосом:

   - Батюшка, Тарас Семеныч!.. простите!.. Вот же ей-ей!.. на сем месте провалиться!.. напредки - николи не буду!.. Другу и недругу...

   - А, знаю, что напредки не будешь,- возразил злобно голова,- я уж тово... отучу от озорничества, дай срок, совсем-таки разделаюсь!.. Что ты Прошке Терехину племянник приходишься, так и обнадежился эвтим-то! Да нет, собака! я ведь ни на кого не посмотрю... Вишь, род ваш ехидный!..

   Затем он подозвал десятских.

   - Возьмите-ка его, разбойника,- сказал он им,- да посадите в темную! Черствого хлеба ему по ломтю утром и вечером, да водицы... Я те протрезвлю! Я, брат, с тобой справлюсь!.. Воля-то у меня над вами не отнята!..

   Подхватили десятские раба божия Абрамку Суслова, скрутили ему руки назад так, что чуть костей не переломали, угостили его тут же добрыми пинками и треухами, да потом и втолкнули в арестантскую при конторе, темную, холодную, сырую и мрачную комнату. Три дня, три ночи прогостил в арестантской бедный "Балахирев", и только на четвертые сутки был выпущен самим головою, который при этом вдоволь понатешился своим значением... Абрам Суслов был не из храброго десятка, угрозы Тараса Семеныча навели на него великий страх. Да и как было не струсить ему? Никто за него не заступился, даже самые близкие родные.

   Отец Абрама, узнав про арест его за такие проказы, не решился сам идти к голове просить о сыне, а кинулся к старику Терехину. Но Прокофий Григорьев и слышать не хотел о заступничестве за Абрама, да и отцу его наказал строго-настрого - не ходить к голове просить прощения, ни в контору спроведывать сына.

   - Нету, Федот,- говорил он старику,- не моги и думать ходить: ведь Абрамка-то взаправду больно виноват