Славутинский Степан Тимофеевич - Мирская беда

; ишь, вздумал зубы скалить над мирским делом!.. Какой тут смех... А пускай хорошенько проберут его голод да холод; небось, не развалится, а может, и поумнеет напред. Тебе, брат Федот, надо бы построже, а то малый-то непутевый выходит: испивает частенько, делом неладно займается; ну, много ль от него пользы для дому?.. шутом на миру стал, а уж это последнее дело... А к голове зачем ходить! какой там милости просить у него?.. Не даст он разума Абрашке, да и не уморит его в темной; на это воли у него нет: подержит-подержит, да сам и выпустит...

  

  

   С год прошло после этого происшествия, а к концу того года пришелся рекрутский набор. И вспомнил тогда, в самую пору Тарас Семеныч о дерзновенном зубоскальстве Абрамки Суслова, а особенно о том, что при такой большой вине никто из родных виноватого, не только дядя Терехин, ни даже Федот Суслов, "не покорились", не пришли просить милости и прощения.

   Когда пришло время везти рекрут, голова Вороненков ловко распорядился. Раз, поздно вечером, собрал он сход из самых преданных ему людей и составил приговор на отдачу в военную службу за порочное поведение Абрама Федотова Суслова. Затем в ту же ночь он приказал переловить в селе очередных молодых парней, перед самым выездом лично захватил и Абрама и тотчас же отправился в губернский город.

   Ошеломленный Федот Суслов, у которого Абрам был единственный сын, прямо кинулся в дом Терехиных, разбудил старика Прокофия и с громкими рыданиями повалился ему в ноги.

   - Прокофий Григорьич! - говорил несчастный Федот.- Спаси!.. заступися!.. Господи!.. Абрамку в некрута повезли!..

   - Как!.. когда?..- вскричал изумленный Прокофий.

   - Ночью... вот теперича взяли, увезли уж!.. Сам голова поехал... что делать... Господи!.. что делать-то мне?..

   Между тем в доме все проснулись, кроме малых детей. В горницу, где Прокофий говорил с Сусловым, прибежали Иван Терехин, жена его Алена и мать. Женщины, глядя на бедного Федота, горько плакали, а Иван весь дрожал, как в лихорадке: его поразило это, первое на его глазах, семейное горе.

   - Ну, ну!..- молвил старик Прокофий, обращаясь к семейным своим.- Испужалися как!.. головы потеряли!.. Бог не без милости!.. А Иван-то... эх, прости господи!..

   И, не говоря больше ни слова, старик надел полушубок, кинулся на двор и сам проворно запряг лучшую лошадь. Потом вбежал в избу и взял шапку и накинул тулуп на плечи.

   - Поедем...- сказал он отрывисто Федоту.

   В эту минуту Иван, тоже совсем одетый по-дорожному, подошел к отцу.

   - Батюшка!..- пролепетал он, задыхаясь от волнения.- Меня возьми с собою...

   - Нету!.. - отвечал старик.

   Иван в каком-то отчаянии опустил голову.

   - Прокофий Григорьич, - молвила Катерина,- он не помеха тебе... возьми и его...

   Старик с минуту подумал.

   - Ну!..- тихо вымолвил он и махнул рукой сыну, что бы тот за ним следовал.

   И все трое тотчас же отправились.

   Прокофий сам стал править и погнал изо всей мочи: свою сильную лошадь; верстах в пяти от Байдарова настигли они целый поезд. Впереди, на тройке, в плотно укрытой повозке, ехал тихою рысцою Тарас Семеныч с волостным писарем; за ним тянулись десять подвод с рекрутами и с караульщиками при них. Все почти рекруты были скованы по ногам; большая часть из них, как истые байдаровцы, народ бывалый, привыкший смолоду к переменам в жизни, сидели в санях равнодушно, как ни в чем не бывало; а четверо, успевшие, перед самым отправлением в путь, хлебнуть порядком винца, пели во все горло какие-то песни. Но несколько человек, а в том числе и Абрам Суслов, лежали ничком в санях.

   - Стой, ребята!..- громко крикнул поезду старик Терехин.

   Весь поезд остановился. Пробужденный внезапной остановкою от приятной дремоты, Тарас Семеныч выглянул из повозки.

   - Что там? - спросил он.

   Прокофий, приказав сыну держать лошадь, подошел с Федотом Сусловым к повозке Вороненкова. За несколько шагов до повозки он раза два повторил Федоту: "Ты погоди... я стану... поговорю..." Сильно кипело у старика на сердце.

   - Тарас Семеныч!..- сказал он Вороненкову.- Ты зачем это взял?., зачем везешь вот и его сына?..

   - А тебе что за дело? - отвечал голова.

   - Как, что за дело? - продолжал Прокофий.- Он родной племянник мне!.. Он - один сын у отца!.. Разве ты по закону везешь его теперича?..

   - Ах ты, старый смутник,- закричал грозно Вороненков,- да как ты посмел остановить меня?.. Как смел-то?.. Я дело вот исполняю, а ты, словно разбойник, останавливаешь середь дороги!.. Да я тебя...

   - Ты на меня не кричи! - возразил Терехин.- Пустыми-то речами не запугаешь меня,- я тебе не кто другой. Делом ты сказывай: зачем взял Абрамку?..

   - Вот так я и скажу тебе!.. как бы не так!.. Отколь эвто указ ты мне привез?.. Аль тебя в начальники надо мной поставили, что посмел так-то допрашивать?..

   - Нету, я не начальник тебе... Бог с тобой, ты начальствуй... Да ведь всякой, кажись, может и должон спрашивать: за что и куда его сына берут... по закону аль не по закону?..

   - Ах ты разбойник!.. Прислушай, ребята: вот он каков есть озорник!.. Ну, братец ты мой! справлюсь я и с тобою теперича!.. От начальства ответа стал требовать!.. Дай срок!.. Много уж я терпел от тебя, старого черта!..

   - Не смей ты называть так меня! - перервал гневный Прокофий.- Не смей, вор, мироед, приказный прихвостень!.. Я не старый черт, а человек старый - лик божий на мне есть!.. Не смей!.. А теперича я тебе делом сказываю: отпусти сейчас Абрамку!..

   - Батюшка! Тарас Семеныч! отец родной! - завопил Федот Суслов, бросаясь на колени перед повозкой. - Не погуби до конца!.. Один сын и есть у меня! Что хошь со мной делай!.. У Абрамки ребятишки махонькие!.. Батюшка!.. смилуйся!..

   Но Вороненков и слушать не хотел жалостных речей старика Суслова. Воспользовавшись тем, что Прокофий Терехин замолчал, он предался неистовой ярости и заругался во всю мочь. Когда наконец иссяк поток его мерзких слов, Терехин сказал ему:

   - Слушай же ты, пес-мироед!.. Отселева - недруг ты мне заклятой, и я тебе недруг!.. Вот сначала людской суд нас рассудит, а там - ведь не долго нам ждать - придет и суд божий!.. Думал я, грешник... суди ж меня господь... не хотел все я взяться за мирскую правду, а теперича - вот тебе Христос!.. возьмуся!..

   - Вишь, чем угрозил! - злобно сказал Вороненков.- Я, брат, не токма что... и до твоего сынка, пожалуй, доберуся!.. Воля-то есть у меня!.. А тебе, смутнику, старому дураку, найду место, дай срок!.. Трогай, ребята!

   И поезд тронулся полегоньку.

   - Не попустит тебя бог долго злые дела делать! - тихо промолвил старик Терехин, глядя вслед удалявшимся подводам.- Господи! грешил я, видел все и не хотел... Господи! пришел час воли твоей!

   Потом отдал он свою лошадь Федоту Суслову, чтобы тот ехал в город и просил бы чиновников о помиловании сына.

   - Может, и сжалятся...- сказал он с горькой усмешкой.

   Несчастный Суслов тотчас же отправился, а Терехины пошли домой.

   Понурив голову, Прокофий шел то тихо, то скоро. Изредка глубокий вздох, словно подавляемый стон, вылетал из его широкой груди. Рядом с ним шел сын его, беспрестанно спотыкаясь от месившегося под ногами снега и не отводя глаз от поникшей головы отца. В этой старой голове кипели тогда печальные мысли. Видел Иван, что отен его трудную думу думает, никогда прежде не замечал он в нем такого расстройства, такой печали - и замирало сердце у молодого парня. Раза два прошептал Прокофий какие-то короткие слова, но сын не мог разобрать их.

   Глухая ночь стояла еще над окрестностью. Темные облака висели сплошною массой на небе. Порывистый ветер, запевая иной раз тоскливую песню, подгонял наших путников. Легкая метелица вздымала в поле рыхлый снег и гнала его по сторонам проселочной дороги.

   Скоро Терехины стали подходить к Байдарову, уже глузо доносился до них крик петухов на селе. Кое-где проредела наконец темь ночная, а в самом верху неба тускло проглянули звезды - и ветер стал утихать. Еще с четверть версты прошли Терехины, и, в виде темной полосы на краю горизонта, показалось перед ними родное селение. Вино было, что Байдарово стало уже просыпаться: в иных метах поднимались над ним столбы искрасна-голубоватого дыма, а в одной из церквей раздавался редкий благовест к заутрени.

   Старик Терехин остановился и снял шапку. Несколько мгновений простоял он неподвижно, с опущенной низко головою.

   - Мой это грех!.. мой грех великий!.. - произнес он наконец вполголоса, прижимая крепко к груди правую руку.

   Слова эти заставили вздрогнуть Ивана, но еще больше смутился он духом, когда увидал, что отец его, никогда при нем не плакавший, отирает слезы.

   - Батюшка! - осмелился промолвить Иван.- А батюшка!.. может, и не отдадут его...

   - Не о том... оставь...- отвечал тихо старик. Потом он набожно перекрестился три раза и сказал как бы про себя: - Авось... и мне, грешнику, господь поможет!..

  

  

   Когда Прокофий возвратился домой, Катерина, увидав только его да сына, залилась горькими слезами, а жена Абрама Суслова, тут же бывшая с детьми своими, заголосила, как о покойнике. Им вторила, плача навзрыд, жена Ивана Терехина; дети Абрамкины и Ивановы, глядя на старших, тоже плакали. Этот взрыв общей горести произвел страшное впечатление на душу старика, сильно потрясенную не столько гневом против Вороненкова и жалостью к участи племянника, сколько одною тяжкою думою, которая подавляла все его мысли и чувства. Прокофий не мог удержаться и тоже заплакал, как никогда в жизнь не плакал. На несколько минут тоска одолела его - он не находил себе места: то вставал с лавки и ходил по горнице, то садился опять, то подходил к Катерине или жене Абрама и как бы хотел сказать им что-то, то становился насупротив образов, словно собирался молиться. А сын его сидел, прислонясь к стене, и не плакал, но его била лихорадка, и по тревожному взору его, бессознательно следившему за движениями отца, по его бледному лицу, на котором чрезвычайно резко выражался глубокий ужас, можно было заметить, что душа его чуть ли не больше всех потрясена.

   Наконец старик Терехин как бы опомнился и возобладал над движениями души своей. Он несколько раз поклонился в землю перед образами, шепча молитвенные слова; за ним помолились и все. Перестав молиться, Прокофий сказал жене своей:

   - Воля божья, Катерина!.. Попускает он злодею,- знать, наказать нас хочет, веру нашу испытать...

   Катерина перекрестилась.

   - Где ж Федот-то? - спросила она.

   - В город поехал... я лошадь дал... Нельзя же - проводит сына.

   - Может, упросит судей праведных...- молвила робко Катерина.

   - Нету,- отвечал Прокофий,- нечего тут надеяться, голова настоит на своем. Не минует Абрамка солдатства.

   Жена Абрамкина опять заголосила.

   - Ну, перестань же! - строго прикрикнул на нее старик.- Ведь слезами тут не поможешь. Молися богу лучше! Есть у вас родные - вот хоть бы мы,- не покинем же вас всех.

   Но жена Абрамова не переставала рыдать и причитать. Наконец Прокофий велел Ивану и работнику отвести ее домой, а Катерине сказал, чтобы она шла с ними же да присмотрела за бедной женщиной.

   Когда ушли они, он стал собираться ехать в рощу. В это время он так уже владел собою, что на лице его не осталось никаких следов недавней тревожной печали, только взгляд его темно-серых глаз стал тускл и суровее обыкновенного.

   Однако же не удалось Прокофью тотчас выехать из дому. Лишь только взялся он за шапку, как в горницу к нему стали набираться соседи, уже проведавшие о ночной поездке Терехиных и Суслова в погоню за головою. Соседские бабы стали перешептываться с Аленой, а мужики обратились к Прокофью.

   - Да что такое приключилося? - спрашивали они.- За что ж эвто повезли в некрута Абрама Суслова?

   - А спросили бы вы у старого беса - прости господи - у Тараса Вороненкова! - отвечал гневно старик.

   - Где же его спрашивать теперича? - возразил Антип Ишутин, мужик простой и болтливый.- Вишь, голова-то уехал; чай, дня четыре, аль и больше, проездит. Ты-то, Прокофий Григорьич, должон знать; слышно, ты догонял его.

   - Да, догонял и догнал, да и сказал ему, что он вор, мироед, старый пес эдакой!..

   - Как-таки! - вскрикнули двое из соседей, а на лицах прочих выразилось величайшее изумление.

   - Да так! - возразил Терехин.- А что ж?.. Не побоюсь я сказать правду!.. Вишь, он, злодей, коли захочет - над всяким измывается! Ведь Абрамка-то Суслов один сын у отца!..

   - Слышал я, братцы,- сказал Ишутин,- что вчера ночью голова приговор сделал, чтобы то есть отдать Абрама за порочность... Эх!.. отца-то больно жаль!..

   - Приговор сделал! - молвил с презрением Прокофий.- Ну, да знамо дело, этот приказный прихвостень все на приказную стать обделал!.. Да что, разве по одной некрутчине неправда? разве это одно? Вот хоть бы поборы, оброки какие!.. А от него все это!..

   - Оно, знамо, тяжелей стало супротив прежнего-то,- заговорили некоторые.

   - Да вы поглядите-ко только,- продолжал Прокофий,- ведь он и не скрывается: какой домина поставил! какую фабрику завел!.. А чем таким торговал-расторговался? На чьи все это денежки?.. На мирские, братцы, на наши кровные! А, чай, помните вы, как они достаются? Сколько верст исходят наши ребята, чтоб только работу найти... не один денек гнут они спину за работой-то... А в чью добычу потовая работа достается? Тарасу Семенычу Вороненкову она дома строит, фабрики заводит! Тараса Семеныча она в лисьи шубы рядит, сытной едою, сладким питьем угощает, барином нашим делает!.. Эх, за свои же денежки какое лихо мы себе купили!.. Вот теперича мы и вольные стали!.. Да разве это свобода?..

   - Воля божья! - промолвил старик Ефим Моргунцов, а прочие тяжело вздохнули.

   - Нету, братцы! - возразил Терехин.- Не божья воля, это наша воля глупая!.. Словно мы робятишки махонькие!.. Учесть его не умеем!

   Сказав эти слова, Прокофий стал поглядывать на собеседников своих пытливо и с видимым беспокойством. На лицах их всех тоже выразилась тревога. С минуту все молчали: наконец Алексей Демин, человек нраву беспокойного и сварливого, сказал Терехину:

   - Да ты, Прокофий Григорьич, что ж прежде его не учитывал?.. Бывало, и на сходы николи не придешь... А теперича вот подбиваешь!..

   - Грешен я,- печально отвечал смущенный старик,- грешен перед господом богом, перед добрыми людьми, перед всем миром православным!.. И слезно каюся!.. Думал я, что мне одному не подобает вести дело мирское... Да чего... больше я грешен: думал я, как бы только поспокойнее прожить...

   - Вишь ты когда образумился! - молвил Демин с укоризною.- Вот как куснул он тебя самого, ты эвто и стал заговаривать про мирское дело.

   - И то правда,- отозвались некоторые.

   - И я скажу, правда! - отвечал Прокофий.- Упрекайте меня, братцы, поделом мне! Вот за то, что я позабыть хотел про мирскую обиду, и меня задел злодей мирской. Только твердо вам говорю: я-то опомнился, в разум пришел! Не позабудьте же речей моих: за мирское дело надо стоять дружно, так бог велит! Надо стоять, живота не жалеючи!.. И как вы там хотите, а я за мир потягаюсь с Тарасом Вороненковым. Дело порешенное, и я на все готов!..

   - А никак уж, напрасно, Прокофий Григорьич!..- сказал опять Демин как-то насмешливо.

   Опустив голову, прочие собеседники молча и задумчиво смотрели в землю. Старик поглядел на всех, покачал слегка головою и тихо промолвил:

   - Что ж, братцы! не замай, вы в стороне, я и один - помоги господи - дело начну...

   В эту минуту отворилась дверь и вошел Иван Терехин. Увидав его, Прокофий вдруг замолчал, провел рукой по лбу и сказал соседям:

   - Прощайте покуда, а мне вот надо съездить в рощу.

   - Так как же ты с головою-то? - спросил Антип Ишутин.

   - Ну, что тут еще калякать! - возразил сурово Прокофий.- Мне вот ехать пора.

   Минуты с две соседи побыли еще тут, а потом молча стали расходиться один за другим.

   Старик Терехин наскоро собрался в недальнюю дорогу. Перед тем как садиться в сани, он отвел сына в сторону и сказал ему:

   - Ты, малый, смотри у меня, ничего не болтай, не в свое дело не суйся.

   - О чем это, батюшка? - спросил Иван.

   - А об Абрамке. Помни: дело твое тут как есть сторона. Станут тебя спрашивать, коротенько отвечай: повезли, мол, в солдаты - да и только. А про что говорил я с головою, ничего не моги сказать. Ты тут не суйся, говорю.

   - А если...- начал было Иван.

   - Ну, что там! - перервал сердито старик.- Наказал я тебе - и держи крепко, что наказано. Теперича еще слушай: коли что я начну, ты ни во что не входи, не говори ни с кем да и мне не рассказывай, что услышишь, никаких речей не переноси. Было б тебе наперед сказано... Знаешь ты меня аль нет?.. Что я задумал - и один сделаю, а ты мне в помощь не годишься; пожалуй, помехою только будешь.

   При последних словах Иван видимо опечалился.

   - Сокрушаться не о чем,- молвил старик тихо и ласково,- я ведь потому так говорю, что ты еще в силу не вошел, никаких дел не знаешь; знамо, из моей руки все смотрел, да и нрав-то у тебя невыносливый для трудного дела...

   Старик посмотрел еще несколько на сына, тряхнул потом головою, как бы в подтверждение мысли своей о неспособности его участвовать в трудном предприятии, и наконец, посадив к себе в сани любимого своего внучка Гришу, отправился в рощу.

   Всю дорогу дума его вертелась или на том, что надо непременно и как можно скорее начать дело обо всех неправдах Вороненкова, или на том, что всячески не должно допускать Ивана до какого-нибудь участия в деле.

   "Где же ему? силы нет такой!..- рассуждал он о сыне своем.- Беды только наживет даром. Мне уж немного веку осталось, перед концом послужу миру верою и правдою, а Ивану что накликать на себя злобу Вороненкова?"

   Между тем как занимали его такие мысли, он уже не правил лошадью, и она брела чересчур медленно и неровной поступью.

   - Дедушка! а дедушка! - сказал Гриша, заглядывая в глаза деду.- Дай-ко мне вожжи-то.

   - А на что тебе? - спросил старик, словно очнувшись.

   - Да ты не правишь, думаешь все...- отвечал мальчик, улыбаясь.

   - Вишь ты! - молвил Прокофий, тоже улыбнувшись.- Вот так ты и заметил, что я все думаю?

   - А как же! - возразил ребенок.- Я ведь вижу, что думаешь, больно много думаешь...

   Старик отдал ему вожжи, ласково посмотрел на него и подумал: "Будет прок в малом!.. Эх, кабы Ванюша такой был!.. А то скоро умру, кто ж тогда за мир-то постоит?" И с новой печалью старик опустил голову.

   Прокофий пробыл до вечера в роще, где у него была выстроена изба. Делами своими по лесному промыслу он занялся усердно, не торопясь, и внимательно осмотрел срубленный лес, приготовленный для разных поделок, неторопливо же и спокойно распорядился насчет дальнейших работ. Только с работниками он был неразговорчив: при всех этих занятиях в роще мысль его была теперь далеко - он все думал о том, как и с чего именно начать дело с Вороненковым.

   "Помощи от миру нечего ждать,- рассуждал он сам с собою,- одному как есть придется. Из воли Вороненкова ни за что не выдут. Поздно я за ум хватился... Может, свекует² он головою, может, пропаду из-за напрасна... Трудно уж теперь дело-то начать! Везде есть неправды Тарасовы, а как доказать на него? А и то: пусть будет воля божия! Сказал я Вороненкову, что рассужусь с ним сначала судом людским - и не отстану-таки от слова. Немного мне жить осталось, надо для души потрудиться"...

   К ночи Прокофий воротился домой. После ужина Катерина подошла к нему и сказала:

   - Прокофий Григорьич, не прогневись на меня, а я опять хочу поспрошать насчет Абрама-то...

   - А что нужно?

   - Неужли-таки отдадут его в солдаты? Может, голова постращать его хочет.

   - Вишь ты! По-твоему, шутки шутить он вздумал. Нет, порешил он дело не в шутку... А я тебе вот что скажу: из-за нас угодил Абрамка в солдаты. Не достал Вороненков по коню, так изначала по оглоблям ударил!..

   - А начальники-то... один сын у отца!.. ужли не смилуются?..- промолвила со слезами Катерина.

   - Ведь уж я сказал давича: нечего тут надеяться. Голова настоит на своем... Злому завсегда много зла надобно.

   Катерина еще больше заплакала.

   - А ложись-ко спать,- сказал старик,- что горевать-то? Баба ты набожная, молись больше... поднимает молитва погибающих со дна морского!

   - Как бы и нам теперича...- прошептала чуть слышно Катерина.

   - А что нам? - сурово возразил старик.- Воли божьей не минуешь. На сем свете зачастую и неправда верх берет... Говорю тебе - молися.

   На другой день старик Терехин съездил в Суходол и перепродал знакомому купцу довольно выгодно свою рощу, да, кроме того, сбыл за хорошие деньги весь почти кожевенный товар, заготовленный у него в заведении. После этих распоряжений он стал гораздо спокойнее духом.

   "Ну, думал он, что бы теперича ни случилось, а Ивану и всей семье будет чем век прожить, коли господь грехам потерпит".

   В следующие дни он стал собирать сведения об обидах, сделанных Вороненковым как всему миру, так и разным лицам из байдаровцев. Но неохотно проговаривались обиженные.

   - Да на что тебе, Прокофий Григорьич? - отвечали они на его расспросы.- Ведь уж эвто давно было. Мы и тогда не жаловались. Где уж тут!.. Как бы еще чего дурного не вышло!

   А Прокофий, кроме собирания сведений об обидах, добивался еще и того, чтобы возбудить речами своими хоть в некоторых крестьянах если не желание участвовать вместе с ним в борьбе с Вороненковым, так сознание вредности действий его для мира. Но и в последнем старик не успел: надо было раньше приниматься за дело.

   - Оно, тово... Прокофий Григорьич,- говорили в ответ на его жаркие речи миряне байдаровские,- оно, знамо, наш хлеб он ест-то... и с чиновниками уж больно снюхался... Да может, и надобно так-то, может, покуда беспременно надобно...

   А были и такие, которые еще хуже принимали речи старика Терехина.

   - Нам-то что за дело? - проговаривали они.- Вишь, вы оба богачи: ну и как там хотите!.. Тягайтесь промеж себя, а нам зачем приставать?..

   Но Прокофий, несмотря ни на что, остался при своем твердом намерении. Одно только смущало его несколько: не знал он, с чего начать дело, а посоветоваться е приказными людьми ему очень не хотелось.

   "Уж такой народ,- думал он о них,- мироеды настоящие!.. Ворон ворону глаз не выклюет,- пожалуй, продадут меня. А все, должно быть, без них не обойдешься..."

   Прошло таким образом дня четыре, а Вороненков все еще не возвращался. Прокофий выжидал его приезда, чтобы, узнав окончательно об участи Абрама Суслова, тотчас потом ехать в город поискать делового, верного человека, который написал бы прошение обо всех злых делах Тараса Семеныча.

   Между тем Катерина узнала из толков на селе, что муж ее затевает дело с головою. Это намерение испугало чрезвычайно бедную женщину.

   - Прокофий Григорьич, - рассказала она,- слышала я... на селе проговаривали...

   - А что? - спросил старик.- Об Абрамке, что ль?

   - Нет,- отвечала Катерина,- сказывают, что ты с головой хочешь потягаться...

   - Правду сказывают. Ну, так что ж ты?

   - Оставь... ради господа...

   - Перестань пустое болтать!.. Крепко-накрепко задумал я это дело...

   - Ох, горя-то сколько!.. Вороненков с земскими... беда будет...

   Старуха горько заплакала.

   - Перестань же, говорю,- молвил Прокофий,- ты вот лучше послушай, что скажу...

   Когда Катерина несколько поуспокоилась, он продолжал:

   - Ты мне и не моги вперед отговаривать: дело это совсем порешенное! А вот что помни хорошенько: неравно, дела я не покончу и господь приберет меня - ты не допускай Ивана тягаться: ему не под силу будет... Прикажи ему в купцы выписаться в Суходол, пускай непременно выпишется, каких бы денег ни стоило. Я и сам ему скажу, коли господь память перед концом не отымет; да все лучше, чтоб и ты спозаранку знала. Помни же, Катерина...

   Она хотела было что-то отвечать, но рыдания подорвали ее речь.

   - Эхма!..- сказал старик.- Вот они, бабы-то, каковы! Ты им дело говоришь, а они все свое... Ступай-ко ты спать, а мне пора на покой.

  

  

   Наконец голова возвратился из губернского города. Абрама Суслова он сдал-таки в рекруты, несмотря на усильные хлопоты и непрестанные мольбы отца его. Федот Суслов разжалобил было даже чиновников, но не умилостивил Тараса Семеныча, который настоял на своем, сумел и смог уничтожить в самом начале чиновническое сердоболие, и Абрам был отдан в солдаты "для примера" всем, кто бы вздумал восстать против значения головы Вороненкова в миру байдаровском. Горесть старика Федота была неописанна: в несколько дней он постарел многими годами.

   С тяжелым чувством узнали в Байдарове про участь Абрама: все были поражены не столько сознанием несправедливости этого дела, сколько сожалением к старику Суслову и к семье Абрама, а особенно немилосердием головы. Впрочем, голове нечего было опасаться этого чувства в народе: оно не возбуждало против него оппозицию, а только еще более усиливало страх к нему.

   Тотчас же по возвращении своем Тарас Семеныч узнал от преданных ему людей о речах и замыслах Прокофья Терехина.

   - Вишь, старый черт! - говорил он своим приятелям.- Все неймется ему! Мало того: на дороге онамеднись остановил и обругал, собака, да еще тягаться вздумал!.. Я было хотел так оставить, старый он больно человек, из ума выжил, а он сам таки лезет... Да вот погоди! даром что много у него денег - пособью ему рога!..

   Вороненков, нимало не медля, отправился в уездный город к окружному начальнику, с жалобами на Терехина.

   - Вы уж, ваше высокоблагородие,- закончил он рассказ свой о замыслах Терехина,- вы уж заставьте вечно за себя бога молить, не попустите злодею моему - погибели моей как есть ищет! Я все ему прощал, чего-чего не терпел, а теперича вот мочи моей не стало... Ваше высокоблагородие! я ведь верный слуга вашей милости, а он, разбойник, знать никого не хочет... Знамо, старик - своевольник, дуролом, на карман больно надеется... А вот богат-богат, да пользы от него нет ни на грош: "За что, говорит, я давать буду? я все по закону..." Уж коли такие законники, то есть смутьяны, озорники, разведутся у нас на селе, не токма что делами управлять, и жить-то нельзя будет!.. Ноне с меня начнет злодей эдакой, а там мало ль до кого доберется...

   Окружной, Михайло Силуяныч Рыкайлов, как раз вошел во все виды Вороненкова. По просьбе его он обещал на днях же отправиться в Байдарово, чтобы в самом начале прекратить затеи Терехина.

   - Будь покоен, голова,- сказал он,- я уйму старого бездельника. Спасибо, что вовремя предупредил: ты, брат, право, дельный человек... Да, зло надо прекращать в начале. Вот дай-ка волю такому негодяю, а он начнет миром мутить, а он начнет доносы писать!.. Не оберешься тогда мерзких дел, а начальству-то такое будет беспокойство! Нет, брат, я-то уж не люблю потакать: у меня всегда расправа короткая, таков мой характер! Меня по этой статье и начальство знает с отличной стороны.

   Окружной этот был одарен от природы мощными средствами для "короткой расправы". Его широкие плечи, огромные кулаки, густой бас, мрачный взгляд исподлобья, уменье браниться неистово внушали во всех его подчиненных величайшее к нему уважение. Способности нашего окружного, "прошедшего, по его собственному выражению, огонь и воду" и переменившего на своем веку много всяких должностей, были замечены с хорошей стороны: никогда не случалось ему долго хлопотать в отыскивании себе места. Вообще этот господин был крупного разбора. Крестьяне Суходольского округа, когда его назначили к ним, с первого же взгляду оценили по-своему его качества.

   - Вишь он какой "тельный"!- говорили они промеж себя.- Важный начальник будет... У него, ребята, держи ухо востро!..

   И точно надо было держать ухо востро. Михайло Силуяныч был из военных, и администрация его имела особенный характер...

   Между тем как гроза начальнического гнева собиралась над старой головою Прокофья Терехина, он разнемогся было не на шутку, а потому и отложил свою поездку в город для написания просьбы. Впрочем, через несколько дней ему полегчило, и он опять начал собираться в путь, но вдруг однажды вечером явился к нему десятский с приказанием немедленно идти в волостное правление к господину окружному.

   - Зачем зовут тебя?.. - с беспокойством стала спрашивать Катерина.

   - А кто ж его знает!..- отвечая Прокофий.- Может, Вороненков что ни на есть затеял.

   - Ты бы не ходил туда: вишь, тебе еще не можется.

   - Нет, я пойду, - молвил старик задумчиво, - лучше пойти, узнаю там... А и то, коли не пойти, скажут: "Ослушается"... Да я ведь и в силах теперича дотащиться.

   Строго запретив сыну провожать себя, он отправился, и видимо через силу. Путь был неблизкий: волостное правление находилось от его дома с лишком в версте. На дворе было холодно и темно, резкий ветер дул прямо в лицо Терехину, и, опираясь на толстую палку, он брел очень медленно. Но ожидали его, видно, с крайним нетерпением: не прошел он еще и половины расстояния, как повстречался с ним шибко бежавший другой десятский.

   - Прокофий Григорьич, скорее!.. скорее ступай!..- кричал он ему еще за несколько шагов.- Все тебя спрашивает...

   - Что больно скоро понадобилось? - отвечал Терехин, не прибавляя шагу.

   - Экой ты! говорю, требует!.. взашей меня прогнал за тобою, ногами инда затопал!.. Уж и больно осерчал!..

   - Да кто? кто?.. сказывай порядком.

   - А Михайло Силуяныч, окружной-то...

   - Вишь ты!.. а про что так осерчал?

   - Голова, Тарас Семеныч, все ему про тебя уж и больно много говорил!.. Так все сказывал: ослушник, мол, озорник... А приехал окружной вот в сумерки,- прибавил, совсем некстати, десятский.

   - Пускай наговаривает,- молвил старик,- мне чего бояться? Я по правде иду.

   В эту минуту повстречались с Терехиным еще двое посланных: рассыльный окружного начальника, пожилой, видный солдат, да сельский писарь, малый молодой, с лисьим рыльцем.

   - Скорее!..- кричал в больших попыхах усердный писарь.- Из-за тебя брань принимать!.. Вишь, тащится!..

   Но старик, вместо того чтобы поспешить, остановился.

   - Скорее!..- повторил он.- Погляжу вот, малый ты какой прыткий. А я и так замаялся - ветер больно насупротив,- надо и дух перевести.

   - Да что ж ты эвто ослушаешься? - закричал писарь.- Ведь, чай, окружной требует-то!.. Ты, брат...

   - Ну, нет! - возразил спокойно старик, все еще стоя.- Я тебе не брат, да и вовсе родней ты мне не приходишься. Да и про ослушание лаешь ты сдуру; говорю - замаялся, вишь я устал, я ведь старик старой.

   Писаришка очень разгневался.

   - Мне окружной приказал,- заорал он.- Десятские! чего смотрите? Бери его под руки, тащи волоком!..

   - Ну ты! - промолвил сурово рассыльный. - Уж больно расходился!.. Старичина и сам пойдет.

   - Спасибо,- сказал Терехин,- знамо, я сам пойду... А вот и отдохнул я маненько, теперича и поплетусь, поколь мочи моей хватит.

   В сопровождении четырех посланных, он дотащился полегоньку до волостного правления и наконец вошел в это место суда и расправы.

   Горница была ярко освещена: на большом столе горели две стеариновые свечи, а на другом столе, в глубине горницы, и на лежанке у входа пылало с полдюжины свеч сальных. На лежанке же громко кипел огромный самовар, тут был и весь чайный прибор, а в тени от самовара скромно жалась к стенке только что початая бутылка рома. Как хозяин угощения, Вороненков держался возле лежанки и стоял в почтительном положении понимающего свой долг подчиненного; позади него находился полный стакан пуншу, налитый с начальнического дозволения; но он не притрогивался еще к нему, ради приличия. По обе стороны входной двери торчали почти неподвижно двое писарей, смотревших, не смигивая глаз, все на прямого своего начальника - голову. А сам окружной, заложив руки за спину, важно расхаживал взад и вперед, и половицы выстроенного "хозяйственным способом" здания жалобно и на разные лады трещали под тяжелыми стопами Михаилы Силуяныча. В то же время он громогласно рассуждал о разных деловых предметах, прихотливо перескакивая от одного предмета к другому, а иногда и совсем от них удаляясь затем, чтобы хорошенько ругнуть Терехина, осмеливающегося так долго не являться. В ответ на все такие речи изредка слышалось и хриповатое шипенье Вороненкова, который всячески старался так направлять разговор, чтобы не остывало начальническое намерение "учинить расправу для водворения порядка".

   Рассыльный и писарь вошли вместе с Прокофьем и остановились с ним у входной двери; десятские остались в сенях.

   - Привели Терехипа, ваше высокоблагородие! - возгласил подобострастно усердный писарь.

   - А!..- произнес многозначительно Михайло Силуяныч. И, подойдя к Терехину, он остановился перед ним, осмотрел его с ног до головы, а потом устремил свой мрачный взор прямо в глаза ему. Но этот грозный прием не произвел на Прокофья особенного действия. После обычного поклона начальнику он стоял спокойно и не спуская глаз. Конечно, это не могло понравиться окружному; на сердце у него так вдруг и закипело... Однако спокойствие и важный вид старика удержали на первых порах порывы его ярости.

   - А!.. - повторил Михайло Силуяныч более тихим тоном и через мгновение прибавил: - Старый мошенник!..

   При этих словах у старика чуть заметно сдвинулись брови, но он продолжал молчать и смотреть спокойно.

   - Мошенник!.. да!.. мерзавец старый!..- опять пробормотал сквозь зубы Михайло Силуяныч. Потом он подошел к большому столу, взял недопитый стакан пуншу и разом осушил его. В эту минуту писарь, ходивший за Терехиным, проворно, но на цыпочках подбежал к Вороненкову и стал торопливо нашептывать ему что-то.

   Подкрепив свою энергию добрым глотком сильного напитка, Михайло Силуяныч, не отходя от стола, опять начал пристально смотреть на Терехина.

   - Голова! - вдруг закричал он.- Так это тот самый негодяй старичишка?

   - Точно так-с, ваше высокоблагородие,- подобострастно отвечал Вороненков.

   - Ах ты разбойник! - продолжал окружной, еще возвышая голос- А подойди-ко сюда, вот ко мне-то, старый черт!..

   - Напрасно так, - возразил Терехин, не сходя с места.- За что браните вы меня, ваше высокоблагородие?

   Вопрос этот привел в бешенство окружного. Он почти бегом побежал к старику.

   - Да как ты смел!.. Да как ты смел так отвечать мне! - кричал он.

   Понахмурив брови, Прокофий опять молчал, а окружной бранил его неистово. Долго ругательства его и угрозы текли неудержимым потоком... Но наконец он начал уставать; охрипший голос его стал обрываться; он перестал уже ногами топать, перестал грозить кулаком и даже указательным пальцем. В эту минуту Вороненков, никак не желавший, чтобы "расправа" ограничилась только этим, подкрался с боку к Михаиле Силуянычу и сказал ему:

   - Он, ваше высокоблагородие, и идти-то сюда не хотел... насилу притащили... Вот он сказывает,- прибавил голова, указывая на писаря.

   - Бездельник!..- вскричал окружной и со всего размаха ударил по лицу Терехина.

   Старик весь вздрогнул и пошатнулся; лицо его страшно побледнело. И в то же мгновение глаза его загорелись и стали метать искры... Пошатнувшись, он едва было не упал; руки его опустились, глухой, протяжный стон вылетел из его груди. Но вдруг он вытянулся во весь рост и порывисто сделал несколько шагов вперед... С напряженным вниманием следили все за движениями старика, в которых было столько грозного и величественного.

   Посредине комнаты Прокофий остановился и, подняв руку к образам, заговорил громким голосом:

   - Видит господь!.. восьмой десяток идет мне!.. отродясь не бывало! Видит господь и взыщет обиду!

   И голос его, задрожав, оборвался. Тогда как будто опомнился окружной.

   - Что ж! - сказал он шибко дрожащим голосом, усаживаясь за стол.- А ты, тово... старый, ты... своевольничать хотел...

   - Я хочу идти против вора-мироеда Тараски Вороненкова! - возразил грозно Терехин.- Не остановите вы меня побоями!.. Убейте, тогда остановите, а правда все выведет на свет.

   - Замолчи ты, старый...

   - Брани меня! - продолжал так же грозно Прокофий.- Брани, бей опять!.. Небось теперь, бей!.. Стар я, не мне самому за себя вступиться... Взыщет бог, помяни ты мое слово! А меня ничем не остановишь, не за себя, а за мир хочу стоять...

   И, как бы призывая бога в свидетели этим словам своим, старик перекрестился. А между тем душевное волнение превозмогло его физические силы: он опять побледнел, голова его стала качаться, и он вдруг замолчал.

   Михайло Силуяныч начал ходить по горнице, не глядя ни на кого. Он видимо был взволнован и смущен. Через несколько минут подошел он к Терехину и тихо, почти ласково, сказал ему:

   - Слушай, Терехин, уважая твою старость... ну, ты извини меня, как быть! погорячился я... За то и я уж нисколько не взыскиваю... А ты вот уважь меня, старик, в честь прошу: не заводи никаких кляузных дел... Ведь прежде ты жил так хорошо, ни в какие дрязги не вмешивался; ну, как это на старости лет?

   - Нету! - возразил старик слабым голосом.- Сказал я: постою за правду до конца!.. А больше и говорить не хочу с тобой...

   Окружной нахмурился, он быстро отошел к окну и стал сердито барабанить по стеклам.

   - Ваше высокоблагородие! - прошептал Вороненков, подкравшись к окружному.- Вы не смотрите - сущий то есть разбойник... Не отпускайте его домой... Куда б засадить... как бы он, тово... Коли теперича не унять - беда...

   - Эй вы! - закричал Михайло Силуяныч, опять приходя несколько в азарт.- Посадить его под арест!.. А там посмотрим...

   - Пускай,- прошептал Терехин.

   Писаря не посмели, однако, и теперь взять Прокофья, а все кинулись в сени за десятскими.

   Рассыльный, опустив голову, отошел к сторонке. Когда вошли десятские, окружной сказал почти шепотом голове?

   - Вели им...

   Вороненков поспешно передал приказание, и десятские отвели старика в "темную".

   Грозная сцена окончилась тихо. Но впечатление, произведенное ею на всех, особенно сильно отразилось на Михаиле Силуяныче. Как ни был он опытен насчет "расправок", как ни мало привык обращать внимания на правоту дела, однако в настоящем случае совесть громко заговорила в нем. По природе своей он был не злой человек, но воспитание, не давшее ему никаких правил, прежняя жизнь, гулливая и неразумная, а особенно деятельность не по закону, без всякого сознания долга,- испортили его совершенно. Изредка просыпалось в душе его тоскливое чувство правды, но то бывало лишь на миг, и, конечно,