Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Деревенские панорамы

">   Акулина стала быстро сбираться в дорогу: она со всеми своими ребятишками, кроме младшего двухлетнего, надумала отправиться на кормленье в сытую сторону. Младшего сдала на зиму Драчене за три пуда муки. На селе и ахали и радовались: шесть лишних ртов со счета, но зато что ждет ее-то, несчастную? Акулина не робела теперь. Она была опять бодра и весела.

   "Ну, и баба",- хвалили на селе Акулину.

   Обула ребятишек тепло и хорошо. С вечера обошла всех и простилась:

   - До свету выйду... дядя Василий проводит.

   - Ох, Акулинушка, потрудись для детушек - велика тебе награда будет от господа бога,- говорила Драчена,- а об своем-то малыше не заботься,- что об себе, то и об нем.

   Жарко поплакали обе, помолились и распрощались.

   Сбилось в кучу и спит село. Нахохлились избы, и снегом занесло пустую улицу. Темные, как черная сталь, тучи ползут в небо. Точно где-то высоко, высоко гул какой-то стоит, но еще тихо внизу. Только лес голый сожмется вдруг и вздрогнет будто от холода, а в лесу под деревьями видно далеко. Хрустит под ногами тропинка: идет сам-пять Акулина: - гуськом так и тянутся с торбами,- меньше да меньше - последний Петрушка четырехлетний, в ширину и высоту одинаковый - пыхтит, поспевая.

   - Мамка, ты что убежала?

   - Цыц ты?! - возбужденно шепчет Акулина.

   - Дядя?! - тихо кличет она, и Никитка со страхом каким-то вскидывает на нее свою, обмотанную ее платком, голову. Слабо откликнулся Василий и выехал из лесу.

   Что за диво! стоят дети: Бурко не Бурко?

   Если не Бурко, то зачем он так похож, если Бурко - почему он такой смешной - и стриженый, и без хвоста, и с выщипанной по волоску большой, как ладонь, лысиной на лбу?

   Но напрасно дети ждут ответа.

   Бурко таинственно задумчивый, но спокойный, молчит.

   Акулина на все вопросы детей только твердит:

   - Божий Бурко... айдате, айдате; не рано...

   - Божий?

   Божий так божий - умостился в сани и ждет Петька.

   - Квитанец взяла? - пытает Василий.

   Квитанец - новый паспорт на Бурка.

   - Взяла, дядя...

   - Этак и там же: хвост коровы сжевали... лысина на лбу... гляди... Ну, с богом... счастливый путь...

   - Спасибо тебе...

   - Не на чем... с богом.

   - Куда?! - только теперь спохватился, испуганно поняв, что было, четырехлетний, весь в мать, великан.

   - К добрым людям, к добрым людям... в гости... гостинца дадут... Но-о! Господи, пресвятая богородица, благослови,- угрюмо озабоченно тронула Акулина.

   - Этак прямо, все прямо... а тут вправо: бо-о-оль-шая дорога... там уж одна,- замирает голос дяди Василия в лесу.

  

   Замирает и сердце Акулины.

   Гуще валит снег.

   Из-за лесу неприветливо глянула потемневшая в белом саване степь.

   Там далеко, далеко за черным покровом в той стороне хлеб уродило...

   Что-то могучее завыло вверху, как в трубе, и подвернуло книзу. Завертелся снег хлопьями и сверху и снизу в каком-то непрерывном движении; кажется, что всё те же хлопья кружат колесом пред глазами. Шире и шире растет колесо и словно растирает все встречное в снег: кажется, и лес, и даль, и небо само, и весь мир, и все провалилось и растерлось в эти пустые, легкие, без толку снующие перед глазами хлопья. Где-то тоскливо завыл зимний хозяин степи. Точно искры сверкнули глаза и скрылись в непроглядной метели. Заносит слабый след проселочной дороги. Скорее бы добраться до тракта.

   Так и лепит глаза: отвернулась взад Акулина и смотрит, вся надежда теперь на Бурка, чтоб не сбился.

   Озабочен и он: прядет ушами и словно думает какую-то одному ему известную думу. Тихо, мерно, осторожно ступает и тянет всей грудью тяжелый товар. Тяжелый и ценный,- самый ценный на земле и на небе: полные сани Христовых детей!

  

  

   Что-то железное во всей коренастой фигуре Асимова. Дикая воля в татарских или монгольских с прорезами кверху глазах. Дик, нелюдим. Как будто кругом каким очертил себя: что в кругу, то его,- за кругом нет его ничего и хоть трава не расти. А с виду тихий, ровно и ласковый,- идет по селу - поклон отдает раздумчиво. Или возится когда у себя на пчельнике тут же за огородом. Придет Гурилев, бывало, под вечер, тоже старинный пчеляк, и пойдет у них разговор о роях, да о поносках, о матках вострохвостых, да теплых летних ночах, после которых так берут хорошо пчелки: недельку таких теплых дней - и полный улей меду.

   Кругом, как в саду. Там вдали солнце садится и золотит пруд и мельницу. Ульи меж вербами, и птички на вербах поют звонко в тишине да приволье; пчелки на покой тяжело летят: подлетит, покружится и тяжело, тяжело ползет в улей.

   Глядит Асимов: ветерок гладит волосы, шапки нет; так без шапки сидит - задумался.

   Поглядеть: бери его голыми руками.

   Нет, жесткий, тяжелый, скупой человек.

   С Гурилевым с детства дружбу водит - прикончил и дружбу всю, как пришел просить денег. Разругались - теперь и не глядят при встрече друг на друга. Асимов увидит только - подумает: "Много вас охотников на чужие деньги".

   Теперь с дружбой к нему не подъедешь.

   Все помнят лет тринадцать тому назад, как голодный год пришел. Клади у него не молоченные по три, по четыре года стоят - другая вся уж сгнила, мыши съели, народ пухнет от голода, мрет - фунта не дал. Сжечь бы его, идола, так ведь и себя сожжешь. Да уж чужие бы так - своих-то хуже чужих гонит. Все равно ему, что пес последний, что чужой, что кровь родная. На что жену и ту на тло извел... ушла к богу от аспида. Двух сыновей ему жена бросила. Без бабы, конечно, нельзя по хозяйству: так какая-то тень человека без слов, сирота без роду - приживалкой мелькает в углах избенки; старая, мягкая, как тесто, с желтым лицом, а по нем все морщинки, в них и нос пуговка - торчит кверху, глаза крошечные без цвету,- так, скотина домашняя, приученная к делу.

   И детям не больше чести.

   Старший сын в мать: убогий, на правую ногу хромает, умом слаб. Рот откроет и смотрит,- ловит ворон. Отца как огня боится. Неумелый да робкий. И жену Варвару подобрал себе под масть и из семьи такой же, на все село известной - вся в негодной хвори. То в ноги, то в голову ударит Варваре, болячки по телу. Все носом тянет, все то и дело сморкается в передник, а глаза не то подгнивают, не то слезятся. Смотрит ими высокая, тонкая, молодая и - словно сказку читаешь в них о заколдованной царевне. Эх, сорвать бы проклятую хворь! Выглянула бы, как солнце из тучки, головка с мягкими, как шелк, волосами, с загадочным ласковым взглядом молодой человеческой души.

   Уж самый последний на свадьбу сына вытрясет, выскребет, а наколотит-таки полета рублей. Старый скряга только что из харчей - хлеба да теленка дал - ничего больше. Сам сын уже порядился к Василью Михеевичу на лето в работники с женой, тем и свадьбу сыграл. Так ведь что? Пришла весна - не пускает сына.

   - Уйдешь,- назад не приходи... работника, что ль, себе нашел по зимам кормить тебя?

   - Так ведь как же? - глядит Илька и рот раскрыл.

   А в голове ровно жернова. То ли материнская тупость, то ли отец, бывало, малыша по голове тук да тук.

   - Ну так ведь как же? Твоя же воля была свадьбу играть...

   И опять:

   - Ну так как же... деньги-то взяли...

   Молчит отец, как отрезал. Молчит,- согласился, значит. Ушел с женой к Василию Михеевичу.

   - Ну так как же? Должон...

   Пришла осень, пришел Илька с женой к отцу назад. Прогнал - и разговаривать не стал!

   - Ну так как же...

   Воет Илька, баба с ним рядом сидит,- даром что простой, a тоже озлился: народ идет - пусть смотрят люди добрые, как отец награждает сына. Так ведь смотри не смотри - его воля; вой не вой - прошибешь разве этим? Он и сам, поди, слушает да веселится, что шутя от дурака отвязался. Поселился Илька на углу против отцовской избы и живет, глядя, раскрывши рот, на отцовский дом, как пес голодный. Колотится: нужда... Там поработает, здесь,- тянет день до вечера всухомятку, а жаловаться миру на отца не идет.

   Дети пошли. Сам, жена, трое детей, хозяева с детьми - шесть голов, одиннадцать всех. Жмутся в семиаршинной избенке из трехвершкового лесу,- зима придет - промерзнет тонкий лес, а с полу ровно со двора несет.

  

   Заморыши дети у Ильки, а живут. Младший и в деда и в мать: на материнском лице, тонком, прозрачном, нежно и мягко вырисовались дедовские приподнятые глаза: уставится, смотрит ими полуторагодовалый заморыш,- грустно, грустно; тянет гнилым носом, подлизывает по временам языком и, точно булавкой, колет своими глазенками в сердце.

   Дед на что ненавистник,- ему хоть мир весь пропади,- и тот ровно чует к нему что. Не может смотреть,- замутит что-то внутри и пойдет, пойдет,- только рылом вертит.

   - Ишь, чует...- наблюдает и передает свое наблюдение Илька жене.

   И, бывало, что выпросить - уж с внуком идет Илька - что-нибудь да урвет - только уводил бы скорее внука.

   А то заметит дед внучка на улице, остановится в расщелине у ворот - его не видно - и глядит на внучка и тянет к нему не то охота приласкать, не то схватить за ножонки да об угол, чтоб и духу его не было, не мутил бы душу. А там отойдет и забудет и об внуке и об сыне: пропадайте вы все пропадом - брюхи ненасытные, пустые... Только бы еще от этого разбойника Пимки - второго сына - отвязаться. Эх, и растет же разбойник! В кого уродился только. Глаз черный, сам черный, злой - словно кровь какая эфиопская в нем. Бывало, бьет его отец - как волчонок бросается, скачет. Бьет, бьет до полусмерти - бросит, добил... Отдышался - опять такой же. И такой пакостный и страху в нем нет. Илька, бывало, так и затрусится, а этому хоть что! Лезет, хоть убей вот его - нет в нем страху - злость одна дьявольская сидит.

   Подарил господь детками. Ну да скоро уж забреют лоб в солдаты. Уйдет - назад не вернется: не тот товар.

   Ах, каверзный! подрубил сусек с Алешкой: половину ржи вытаскал. Ну и отодрал же отец.

   Илька давно тянет отца:

   - Брось, тятька, будет... брось...

   Куда там брось! посинел отец, налились глаза: помнит одно, что отбить охоту навсегда, на веки вечные надо хлеб таскать, и бьет, бьет без памяти, без передышки.

   Людей уж догадался скричать Илька, а то тут бы и прикончил сына - дорвался! Едва оттащили.

  

   Отдышался, в город сбежал. Кошка шкодливая, дьявольская: хвост задрала - пошла.

   Только назад не приходи, проклятый, пропадай ты пропадом, чтоб и не видел и не знал, был ли ты, нет ли на свете. А уж придешь... Врешь, уйдешь назад, откуда пришел!! Лиха беда впервые отвадить!

  

   И забыл отец, что любил сам же когда-то того, кого выгнал теперь из дому, кого гонит из сердца. Давно это было. Ильке тогда девятый пошел. Пимке всего четвертый. Пойму тогда сняли: так всей семьей и уехали на сенокос. Ушли отец с матерью на работу, а детей оставили у табора.

   Скучно парнишкам. Глядят: лес, за лесом камыши, болота потянулись, река прошла.

   - Айда, Пимка,- говорит Илька,- в лес ягоды сбирать... В лесу мно-о-го... кучи.

   Пошли братья. Поспевает Пимка - в рубашонке одной, брюхо вперед - кучи ягод загребать.

   В мочежинном лесу какая ягода? гнилой лес, да сырая земля, да всякий хлам лесной: листья сухие, ветки. Нет ягод.

   Ягод нет, другое есть: Илька шишку поднимет, попробует на зуб, бросит; выглядывает по деревьям - не увидит ли ореха где; покажется там, ровно где-то в лесу меж деревьев прошмыгнуло что: заяц, лисица ль... присядет, затаится и глядит, не шевельнется...

   А у Пимки одна думка. Идет, черными глазенками своими водит по сторонам, где эти кучи ягод сложены.

   Хватился Илька брата: туда-сюда - нет его. Испугался, кричит - нет. Что бы к народу,- вернулся к стану и молчит, никому не говорит. Уж к ночи кинулась мать: нет Пимки. К Ильке. Илька отбежал от стана - ревет:

   - Пимка в лесу сблудился...

   Бросились, сколько было на сенокосе народу, в лес: кричат, аукают - нет нигде. Может, и тут он где,- так малыш, может, и слышит, что кличут, а ума нет отозваться. Проискали до полночи: никакого следу. На другой день уж вся деревня выехала. Шутка сказать, ребенок в лесу: зайдет в камыши,- волки, да и так, ночь-то по лесу бродя без мамки, страху-то одного сколько наберется; комары, змея - где, мало ли... Весь день проискали. Уж к вечеру отцу попался. Мимо б прошел, да догадался в сторону заглянуть: а он стоит, в ручонки набрал цветиков, травы,- глядит... Увидел отца - рассмеялся, тянет ему цветочек. Даром что жесткий, подхватил сына на руки и, кажись, не расстался б, а слезы сами так и льются. У него ль одного? Все, кто был, глядят, удержаться не могут... Шутка сказать - ночь-то целую, день, как провел, где спал, ел ли что? Страхов каких насмотрелся; може, волчица вплоть-то была возле ангельской души? Так и уснул на отцовских руках, намаялся сердечный. Спит, а в руках цветочки. Несет его отец к табору, вся деревня сзади. Забыли и об работе, ровно праздник какой. Плачут бабы, а отец и не видит от радости ничего. Думал тогда ввек не изжить радости.

   Изжил. В помыслах, да в заботе паскудной, да в корысти всю радость изжил. Ненавистником стал. Ровно и видит только брюхи одни пустые, ненасытные кругом себя: вот-вот отберут, расхватают всё... Пропали бы вы все пропадом, а то забрать добро и уйти куда, чтоб и не нашел никто.

  

   Птицы к осени за моря да за горы, а Пимка к отцу на даровой хлеб.

   Идет невеселый: какое веселье с воли да к такому отцу. Так ведь куда ж пойдешь? Не чужой... Обязан кормить дитя. Обязан-то обязан, да чует Пимка, что взяться ему за отца нечем: прогонит и все тут. Эх, бросил бы, ушел назад с компанией хороводить... дай срок зиму пережить: лето придет - уйду.

   Пришел домой Пимка и присел на завалинке отцовского дома. Сидит, в избу не идет: то ли боится, то ли кориться отцу не охота.

   Вышел отец за ворота, глядит, какой ему подарочек из города пришел. Молчит отец, молчит и сын. Отец глядит, ровно не видит сына, и Пимка глядит себе под ноги да копается пальцем в дырявом лапте.

   - Ты иди, куда знаешь...

   - Куда я пойду?

   Молчит отец.

   - Куда я пойду? Кто отец, тот и должен свое дите кормить...

   - Вот возьму, проклятое отродье, полено, перебью ноги,- отвадится кошка дьявола на старое место таскаться.

   Хлопнул калиткой и ушел.

   Идут мимо, здороваются с Пимкой люди да спрашивают об городе. И стыдно и злость,- отвечает сквозь зубы, не глядит: провалитесь вы все - не до вас.

   Ходит отец в избе: душно; вышел во двор, заглянул под навес: нет покою.- Ох, сиди не сиди, проклятый, ничего не дождешься.

   А Пимка только щурится: "Врешь... не Илька тебе..."

   Звал Илька брата к себе. Только, рылом вернул.

   - Некуда мне, кроме своего дома, идти.

   - Так ведь чего ж? Не пустит.

   - Пустит...

   Мотнул головой и смотрит куда-то: ровно посадил себя и дела ему нет больше никакого.

   Сидит... будет сидеть... Тоска на душе отца, места не находит: ох, сиди не сиди, проклятый, уйдешь!!

   Вечер пришел. Огоньки замелькали в окнах. Ужинать сели, поели, молятся в избах, на покой собираются. Везде сошлось до завтраго дело, и мирно зевают, намаявшись, белые невольники черной земли.

   Не сошлось только у Пимки с отцом дело. Вышел Асимов и стал запирать ворота. Глядит на него Пимка во все глаза: неужели и вправду не пустит? Смеяться, что ли, вздумал? пес он ему или сын родной?

   А на душе, как смоляной котел кипит, да обжигает душу.

   - Пустишь же, чать?!

   Никакого ответа...

   А сам только головой трясет: дескать, отстанешь так, надеюсь.

   - Ты что ж? Не отец, значит, своему дитю? Наладил проклятый.

   - Черт тебе отец, а не я...

   - Черт?! Кто ж это черт выходит?

   Молчит. Вскочил Пимка: глаза горят.

   - Ну, так, черт же пусть будет, проклятый!!

   Не успел Пимка и глазом сморгнуть, как ударил отец его раз, другой по уху, и повалился Пимка...

   Ушел отец. Опомнился Пимка, присел и, как пьяный, озирается: ушел, запер калитку и не глядит даже - убил ли, нет. Нет ему никакого дела, ровно и вправду не он, а пес какой на свет народил его... Господи, что ж он, Пимка, за проклятый такой уродился?.. За что перед всей деревней надсмеялся, избил, как собаку, гонит?! За что жизнь-то ему такая собачья?! Никогда-то хоть бы слово ласковое бросил кто, кто б пожалел... Ласки материнской не помнит, собакой на свете прожил!..

   Хочет плакать Пимка. Уперся локтями в колени, трет глаза, а злость так за сердце и хватает. Плачь, не плачь, его этим проймешь разве? Будет потом хвалиться сам же: - что погрыз, дескать, зубами камень жерновый, попробовал?

   Врешь, не будешь хвалиться!!

   Вскочил, подбежал к воротам.

   - Ну так уж черта и жди, проклятый, в гости...

   Глядит в щель: тихо во дворе и никого нет. Вре-е-т: притаился за углом и слушает.

   - Жди, проклятый... слышишь, черта жди... дьявола... сам сатана придет!

   Отводит душу черный, треснул кулаком по воротам и пошел.

   Стоит отец под навесом: о-го-го! Широко раскрылись глаза. Словно вверх его подняло и видит, как уходит темный ругатель, видит всю душу и помыслы его.

   И словно раздумье берет: не вернуть ли уж? Помириться с ним, будь он проклят...

   Думает... Не будет толков, хуже власть заберет - конец только дай... Нет уж, что будет... Жги... Что ж...

   Пошел в избу, сел...

   Вот она как жизнь оборотилась. Была жена, дети были... Все ушло... Какие это дети? Только ждут не дождутся смерти, чтобы расхватать нажитое. А кому же достанется? Нет, при жизни отдай: за горло норовит... Грозится щенок... И сожжет... Ему что? Что копил, что берег всю жизнь - все одной спичкой отнимет в один час... У него ль одного? Полыснет полдеревни... Ему что, ненасытной глотке? Думка одна у проклятого: как бы легкой жизнью прожить...

   Опять думает.

   Сожжет... Придет ночь, заберется с задов...

   Замотал головой Асимов, шапку надвинул на уши и пошел во двор. Постоял, за калитку пошел.

   Темно да тихо на улице: никого не видать. Поглядел еще, постоял и побрел, ровно о вчерашнем дне задумался, к Илькииой избе.

   Подошел к окну и глядит. Коптит в темной избе горелка без стекла, хозяева у стола сидят, у дверей Илька с своей хозяйкой укладываются возле детей.

   Младший внук спустил головку, ровно задумался,- так же, как бывало,- ровно глядит сквозь закрытые веки. Илька хромой шевырается, тулуп стелет, сжался весь: нужда сожмет.

   Варвара опустилась на колено и мостит себе чего-то под голову,- больная, так и видно, что разломило всю. Не в радости живут... Вши-то, поди, гнезда проели на теле.

   Стукнул в окно.

   - Илька, выйди на час...

   "Никак отец,- думает Илька,- чтой-то ему? то, бывало, и днем не заглянет..."

   - Иди ж,- шепчет Варвара, а сама, измученная, радостно думает:

   "Господи, неужели мириться?! Ох, дал бы уж им господь спокой да согласие... отдохнули бы хоть..."

   Рассказал отец Ильке про слова Пимки. Слушает Илька.

   - Как бы не сжег...

   - То-то как бы не сжег... Постеречь надо... Приходи, что ль? Для себя постараешься...

   - Для себя-то так...- чешется Илька, охота попрекнуть отца за неправду его и боится, как бы не рассердился.

   - Что ж? Ладно... Хозяйке только скажу, чтоб не ждала.

   Пошел в избу, вернулся, идут отец с сыном чрез улицу.

   Идет отец и думает: вот ведь хоть отца почитает... А отцу не кориться, кому ж кориться?

   Говорит сыну:

   - Ну уж, видно, ладно... Завтра переезжай назад... Будет нам ссориться.

   "Испугался",- думает Илька.

   - Ну, так что? - говорит Илька.

   Думает.

   - Ну спасибо тебе, отец... Я стараться буду... Чем работе на людей пропадать, тебе же стану работать...

   "Какая уж работа,- сдвинул брови и думает Асимов,- и один был - хлеба не стоил, а тут сам-пять... Эх, объест всего..." И жаль уж, что позвал.

   В избу пришли: недоволен отец. Присел Илька и глядит отцу в глаза: как бы угодить.

   - На задах уж, коли удумает, стеречь его надо... к кладям не пойдет...

   - С кладей, храни бог,- говорит Илька,- начнет ветер на деревню. Неужели уж так и погубит всех...

   - К кладям не пойдет... с задов стеречь надо...

   - Известно, с задов... не с улицы ж зайдет...

   - Там и ночевать надо...

   - Так что... ох, и темная ночь...

   Смотрит Илька в окно...

  

   Темная ночь. Место пустое за околицей. Лес прежде рос, каждый год и теперь молодик так и рвется из земли. Толку нет только с него: скотина топчет, гложет заяц, снегом давит, гнет. Редкое деревцо, которое увернется - уж топор его ждет. Только и целы коряги! Ну, и коряги: изогнет, перекрутит всю,- в узлах да мозолях,- и топор не берет, только звенит. Кому нужна такая? Чертям на растопку...

   Сидит Пимка под корягой: черные думы давят на сердце. Черней того тучи по небу: сошлись, опустилися низко, ровно своды какие, потемнели еще, и замолкло кругом. Словно в проходах каких тихо и жутко, точно кто ходит беззвучно по ним и ищет кого-то. Дьявол то ходит,- Пимкину душу ищет...

   Запел первый кочет.

   Залегли отец с Илькой в огороде. Глядят по земле - видней так. Пригнулся Илька и спит.

   Не спит отец... глаза как у волка... Глядит и видит: лезет темный чрез ограду: удумал, проклятый?! Бежит Пимка по огороду к соломенным крышам. Поспевает отец вдоль забора встречь сыну. Разгреб солому Пимка, чиркнул спичкой...

   Нет, не уйдешь! Светит Пимка загоревшейся спичкой из земли словно выросшему отцу в лицо. Ох, не отцу! Если бы раз хоть увидел такое лицо у отца,- понял тогда бы, что не отец это, а дьявол,- убежал от него бы навеки и бежал бы всю жизнь...

   Поздно! ухватил уж отец сына за горло, и словно железо воткнулося в глотку,- так и осел по забору Пимка. Навалился на него отец мертвой клешней,-дорвался... Хрипит Пимка, что есть сил отжимается горлом от железной руки... Охота крикнуть: "не буду... пусти - уйду навсегда"... нет, уж нельзя: захватило дыханье... ох, нету сил. Запрокинулся наземь: смерть наклонилась, глядит... Ой, тоска... заметался Пимка... замотал головой, скрутился, рванулся, выпучил глаза на отца...

   Лезет наружу язык, тянется Пимка - большой протянулся. Тянется шея в отцовской руке, как живая: тонкая стала...

   Испугался отец, оторвал руку и страшно глядит сыну в лицо.

   Перегнулася шея, голова отвернулась, и глядит Пимка вбок неживыми глазами, а сам ровно слушает что.

   Бросился отец, трогает сына: неужели задушил?! Задушил!

   Господи, да когда же?! сердце отвести только хотел, сжал руками... Ох, боже мой, что ж это будет?! Опять тронул Пимку: стал стынуть, глаза закостенели, нет больше Пимки...

   Чего ж теперь делать?! Оглянулся на Ильку - спит Илька. В пруд стащить, пока спит. Ухватил, перекинул через плечо и понес отец удушенного сына. Перебросил чрез забор, сам перелез, опять взвалил - идет - ровно куль несет. Перегнулся Пимка, давит плечо: тяжелый. Дошел до бани отец, хотел было присесть отдохнуть,- страшно стало. Дальше пошел. Пока идет, ничего, а подумает остановиться,- холодеть станет. Чует, что уж разве упадет, а так, по доброй воле, в жизнь не остановится. Разломило спину, кости ноют, а в груди ровно ножами кто водит... звон в ушах, набат точно кто бьет: вот, вот закричат со всех сторон: держи его! Ах, поскорее! А Пимка растет ровно и тяжелей давит. И вправду растет: ноги до земли уж отросли,- уперся ими да как толкнет, а руками за колени... Присел Асимов, и полезли на голове волосы: смотрит перед собой дикими остановившимися глазами. Смотрит, смотрит: близко уж пруд. Легче стало как будто: тут и барская лодка недалеко,- еще немного. Дотащил и свалил в лодку тело. Перевел дух, отвязал и поплыл на середину пруда к тому берегу ближе, где глубокий пруд. Приподнял руками тело и сам поближе к тому борту, где Пимка лежит, стал,- чтоб вода не всплеснула. Вспомнил: крест надо снять с покойника: не годится с крестом. Отстегнул рубаху, снял крест, опять застегнул. Только-только плеснуло,- перевернулся Пимка и пошел тихо, беззвучно темным местом ко дну. Притаилось ровно кругом. Оглянулся: нет больше Пимки, и один он в пустой лодке. Гребет назад. Скорее бы... вот-вот высунутся из темной воды руки, ухватят и потащат за собой на дно... холодно там... Ох, не лучше и здесь на вольном свете... замять только возле лодки, что наследил...

   Подъехал, привязал лодку, замял следы и пошел, словно забыл. Возле бани опять вспомнил, и страшно стало, когда глянул на крылечко... Опять по спине поползло что-то. А дверь в бане ровно отворяет кто тихо: вот, вот выглянет Пимка и поманит пальцем к себе... Хотел молитву сотворить: нет уж, лучше без молитвы: - недалеко Илька - вон огород. Перелез, подошел к Ильке. Спит ли?! Спит. Ровно теплее стало, и душа отошла.

   Сел, задумался: "Охо-хо, вставать надо!"

   - Ильюшка, вставай, что ль...

   Открыл глаза Ильюшка,- кто-то звал так когда-то,- где он, что?

   - Не придет, видно... Айда домой...

   Вспомнил Ильюшка, где они и что. Потянул носом, пробрал осенний предрассветный туман.

   - Неужели ж без креста он... постращал только так...

   Айда... спать охота.

   Дрожит Илька, жмется от холода, идет за отцом. Ровно ледяной водой окатил отца, о кресте вспомнив: надо его за образ сунуть.

  

   На другой день пытает Илька отца:

   - Ну что ж, отец? Переезжать, что ль, к тебе?

   - Сказал.

   - Ну, спасибо.

   Перебрался Илька с семьей в отцовский дом.

   Потолковали о Пимке на селе: ушел, видно, назад. И бог с ним! отца сжечь пригрозился - вот какой! А с отцом бы сколько народу пострадало. Ночью: скота бы сколько погорело, детей бы не вытащили... Пронес господь тучу: видно, в город ушел. Уж хоть не возвращался бы только.

   Потолковали, потолковали и забыли.

   Прошло сколько дней - всплыл Пимка на пруде. Ребятишки сидят на берегу: вдруг бульк, и выглянул Пимка, страшный, вздутый да синий... повернулся вправо и влево, ровно оглядывается, что тут без него сделалось, покачался и лежит на воде.

   Обмерли ребятишки, вскочили... опомнились и без памяти в деревню.

   Налетели на старосту.

   - Дядя Родивон, дядя Родивон...

   - Дядя Родивон...

   - Ну, Родивон? Тридцать лет Родивон... ну что?

   - Пимка...

   - Пимка из пруду мырнул,

   - Мы сидим эта...

   - Какой Пимка?

   - Мы сидим эта...

   - Пимка, дедушки Филиппа сын.

   - Что за пес, в толк ничего не возьму.

   - Ей-богу...

   - Пра-а...

   - Мы сидим эта... сидим...

   - А он высунулся из воды да и глядит...

   - Страа-шно!

   - Мы сидим эта...

   Родивон, а за ним и все, сколько случилось народу, и ребятишки отправились на пруд.

   Смотрят, и ровно языки у них отнялись.

   Илька прибежал: бледный, дрожит, ворвался вперед, выше подняться хочет, вытянулся и подвывает, стараясь заглянуть в плавающего утопленника.

   - Ах ты, грех,- говорит Родивон,- беги, кричи дедушку Филиппа!

   Белоголовый один, другой, третий - пустились на деревню. Добежали, запыхались, топчутся под окнами.

   - Дедушка Филипп, дедушка Филипп... Пимка всплыл... Слушают...

   - Дедушка, а дедушка...

   - Иду...

   Так, как бывало, важно: "Иду".

   Пустились назад ребятишки.

   Вышел и идет за ними не спеша Асимов, ноги расставляет. Глаза в землю, шапку надвинул, не глядит никуда.

   Вся деревня уж на берегу. Вытащили Пимку: воет, надрывается Илька.

   Добежали вестовые, оглянулись все и ждут. Идет Асимов, как к расстрелу, и каждый глаз, что глядит в него, ровно пуля целит. Оседают ноги, точно отрывает их от земли и всего тянет книзу. Расступился народ: видит Асимов, лежит на земле Пимка. Что ближе, то, как потерянный, нет-нет и качнется.

   Не так, бывало, ходил пред народом первый богатей.

   - Горе-то, горе как напаивает,- шепчет Драчена.

   Глядит Григорий, рыжая борода лопатой, в упор на Филиппа и ровно думу какую думает.

   Подошел Филипп и стоит. Стоит и словно думает: чего ему теперь делать.

   Развел руками и опять их прижал. Муха пролетит, услышишь: впились глазами в отца.

   Надо чего-то делать.

   - Господи!

   Вздохнул. Обе руки поднял к глазам. Плачет?! Нет. Опустил руки.

   - Чего ж, братцы, делать? Господь послал, терпеть надо...

   - Так ведь чего ж...- оборвался угрюмо кто-то.

   Илька, замолчавший было с приходом отца, опять еще сильнее начал.

   - Оой-ой-ой, Пимка, брат ты мой родной, за что душу сгу-би-и-л! - заливается слезами Илька.- Брат ты мо-о-ой милый-й... ой-ой-ой...

   Так и рвется сердце у людей.

   - Охо-хо-хо! - вздыхает, как мех, Григорий.

   Оглянулся кругом Асимов чужими глазами и пошел назад, ровно и дела ему нет. Отошло несколько человек. Глядит Степан вслед ему и говорит:

   - Что-ой-то, братец мой, ровно чужой?

   - А ему что,- говорит Родивон,- чать, и рад, что лишний рот с плеч долой... Пра-а... собака человек.

   - Собака-то собака! ведь все-таки... Нет, ему память отшибло... шутка сказать... дите...

   Слушает Григорий, крепко стиснул тонкие бледные губы.

   - Да-а!

   Ровно оторвал и еще сильнее сжал губы. Отвернулся и глядит в лицо покойнику.

   - Как никак - сын.

   - Какой уж сын,- говорит Родивон,- век весь меж собой как собаки... что грех таить...

   - Эх, грех, грех - вот до чего довел свою кровь...

   Драчена сделала круглые глаза и смотрит в Пимку:

   - Пропала христианская душа...

   Думают, глядят все.

   Слушают причитанья Ильки. Баба его прибежала: тоже голосит.

   - Ну так чего ж? - говорит Родивон,- в стан посылать надо. Как его теперь тут? Караул, яму ли копать?

   - Время холодное - и в траве, чать, дождется...

   - Известно, холодное... рогожей прикрыть и то ничего...

   - Тогда караул.

   - Так чего ж делать? Караул.

   - Ну, айдате за рогожкой вы, стракулисты... К дедушке Филиппу,- живо.

   Пустились без оглядки. Осматривается Родивон.

   - Кто ж в первую очередь? из ребят, ну ты вот, что ль, да ты... ну, ты, Демьян, старшим с ними...

   - Ну, я нет уж...- мотнулся, ровно бритый, без бороды и усов, Демьян.- Я, братец мой, не сдужаю чтой-то. Даве так вот схватило, ей-богу, думал и жив не буду. Ей-богу...

   Врет Демьян. Рожу скорчил такую: вот сейчас смерть, а черные глаза плутоватые, глубокие, большие глядят так, словно верить просят им, рот большой перекосил: актер.

   Так и на деревне ему кличка: "ахтер - вот что в городах в киатре приставляют".

   - Водка будет,- добродушно говорит Родивон.

   - Какая водка,- скривил другую рожу Демьян,- постная, из этого пруда...

   - Зачем! Асимов раскошелится.

   - Держи карман!- закричал так весело Демьян, что Григорий остановил:

   - А ты...

   Кажет глазами Григорий на тело. Оглянулся Демьян на Пимку и тихо говорит:

   - Чать, не слышит теперь...

   Фыркнули парни. Родивон толкнул его.

   - Все бы ему смешки.

   - Так ведь чего ж, Родион Семенович? Все ведь там будем... Брик - да и потащили раба божьего за ноги... Право. Я помру, меня так прямо и волоки.

   - Ну так как же? - говорит Родивон.

   - На водку не уломаешь жида,- корчит опять рожу Демьян.

   - Уломаешь, може... помягче теперь все станет...

   - А стеречь где?

   - Да уж на мельнице, вот и Лифан Трифоныч, тоже компания тебе без очереди.

   Демьян только головой потянул.

   - Водка бы была: товарищей сыщем... Ты насчет водки старайся... Я те прямо сказываю, без водки нельзя: на свои, а куплю...

   - Ты, умная голова, удумаешь,- сдвинул ему шапку Родивон.

   - Ну, так ведь чего станешь делать? Тут ее не пить, так же пропадет,- с собой туда не унесем,

   Демьян показал на небо.

   - В водке что худого? постная и доход... целовальнику, казне... та же подать: меньше платить...

   - То-то ты ее вовсе платить перестал...

   Потянулся народ в село. Разговаривают. Пригнулась Фаида, выступает, щурит вперед глаза:

   - Илька убивается... а дядя Филипп - не-е-т и даже ни-ни...

   - Ровно чужой,- сказала Драчена.

   - За богатством-то,- басом говорит Устинья,- и сын, что чужой.

   - Этак,- вздыхает Драчена.

   Молча кивает головой Фаида. Идет Григорий со Степаном.

   - И что, братец ты мой, за причина,- говорит Григорий,- гляжу я... ровно бы не надо языку-то высунутым быть... вот видел я Власа...

   - Так ведь и я же видел...

   - Ну так помнишь? Был язык?

   - Ровно не было.

   - Не было.

   - Так, так - не было...

   - Не было, то-то...

   - Не знаю,- раздумчиво говорит Степан и глядит на Григорья.

   Опять думает Григорий,

  

   Десять дней прошло, пока следователь, доктор и полиция приехали. Свои следователи объявились: Григорий да Степан. Ходят, обследывают. Друг дружке указывают. Больше Григорий, а Степан только быстро твердит:

   - Так, так, так...

   Идет слух по селу, соберутся где, послушают своих следователей - что-то неловко. Вся деревня, кроме домашних Пимки, насторожилась.

   Никому не мил всегда был Асимов, а тут только подальше обходят Каинов дом.

   Кто и завидовал прежде богатству его,- теперь будь ты проклят и богатство твое.

   Демьяну только нет дела ни до чего, кроме водки,- водка бы была, а больше компания, где бы врать да говорить до упаду. Бегает к Асимову за водкой, в карауле третий раз непрошеный гость.

   - Я отчаянный... мне хоть что... не боюсь ничего...

   - А в баню вечером?

   - В бане вечером шишига, братец мой: не пойду. Вот те крест не пойду... ученый...

   - Видел же?

   - Видеть не видел, а слышал. Раз спознился в темноте, моюсь - вдруг трах об стену, опять трах... Я как был, в чем родил господь, да по деревне...

   Хохот.

   - С тех пор будет... куда хочь пойду, а в баню ночью - нет.

   Сидят сторожа, разговаривают в мельничной избе, а водка вся... за водкой-то на село идти надо: темно, хоть глаз выколи, да и Пимка под рогожей лежит.

   - А за водкой пойдешь?

   - А думаешь - нет?

   - Иди...

   Поглядел Демьян в окно.

   - Темно же... айда вдвоем. Кто со мною?

   Никто не идет.