Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Деревенские панорамы

том, как на найденные деньги накупит себе и детям на ярмарке обнов. Когда кто-то тихо постучался в дверь, Алена быстро встала и взволнованно, охваченная уже предчувствием всегда сжигавшей ее страсти, тихо спросила в надежде услышать знакомый голос работника Василия Михеича:

   - Кто там?

   - Я,- прохрипел Волкодав.

   Алена помолчала, подумала и ответила, не отворяя:

   - Тебе чего?

   - Ну, чего? - угрюмо повторил Волкодав.

   - Сегодня не надо.

   - Да ну... на часок я.

   Алена нехотя отперла.

   Волкодав ввалился в избу и пугливо, дико оглянулся.

   - Ты слышь, Алена, ты меня того... прости...

   - За что это?.

   - За что? Знаешь сама...

   - Что знаешь, ничего я не знаю...

   - Ну не знаешь? Полно... Свинью-то я бил, чего ж? Так сдуру...

   - Какую свинью?

   - Какую? Белую...

   - Ну?

   - Ну, так что? Узнал, чать,- угрюмо ответил Волкодав.

   Глаза Алены вспыхнули.

   - Ох ты, дурень, так я тебе и далась свиньей.

   - Далась? Дашься, когда молитву сотворил...

   - Ну, так я бы птицей в ту ж минуту обернулась, глаза бы и выклевала тебе, да тебя же боровом и пустила.- И зеленые глаза Алены так сверкнули и заглянули в глаза Волкодаву, что он поспешил прибавить:

   - Что уж там говорить... Я мириться пришел...

   - Мириться? А кто видел, что я деньги нашла?

   Кипятком обдало Волкодава.

   - Хошь, хлебом привезу тебе... пять пудов... Что? Вот-те крест...

   Но Волкодав не перекрестился. Алена колебалась.

   - Неужели врать еще стану? Врал когда?

   Алена подумала, вспомнила, что действительно не врал Волкодав и, понизив голос, спросила:

   - А за водку?

   - Вот за водку,- отвеял, выложив мелочь на стол, Волкодав.

   Пьет с Аленой водку Волкодав и судорожно смотрит ей в глаза.

   Лениво пьет Алена, водит сонно по сторонам глазами, иногда вскинет их на Волкодава и сделает ему какую-то непонятную гримасу: не то в душу ему заглядывает, не то прячет в себе что, не то просто скучно ей.

   "Ох, ведьма проклятая,- думает Волкодав,- прежде-то как ластилась, бывало, а теперь, вишь, кошачье рыло строит".

   И чем больше пил Волкодав, тем сильнее мерещилось ему, что Аленка кошкой прикидывается.

   - Что ж ты, Аленка, теперь с Костригой, значит?

   - А тебе что? - спросила Алена, опустив глаза и разглаживая свой передник.

   - А мне хоть со всем базаром...

   - Тебя спрашивать не стану.

   - Было время, спрашивала.

   Парнишка проснулся, свесил голову и смотрит, что в избе делается.

   Вскипел Волкодав, увидев его, и бросился, чтоб хоть на нем сорвать сердце. Уж взлез было на печку и ухватил за волосы, уж не своим голосом крикнул было парнишка, но Алена, тоже быстро поднявшись на подтопок, вдруг гневно треснула над ухом Волкодава: "Брось!" - и Волкодав, как ошпаренный, в то же мгновение спустился на пол. Показалось ему в это мгновение, что Алена кошкой, так-таки настоящей кошкой с хвостом ощетинилась перед ним. "Вот оно когда настоящее-то пошло! - пронеслось в голове Волкодава.- Чур, чур тебе, приворотная сила моя,- не узнай моих помыслов".

   Алена, приказав парнишке спать и укрыв его с головой, возвратилась и, сев опять на скамью, стала посматривать на Волкодава так, что у того кровь стыла в жилах.

   - Что смотришь?

   - Смотрю...

   Какая-то последняя надежда охватила с новой силой Волкодава.

   - Слышь, Аленка... Помнишь, как прежде было у нас?

   - Ничего не помню.

   - Не помнишь?!

   И Волкодав так завыл на всю избу, что парнишка стал всхлипывать под кожухом.

   - О, будь ты проклят! Ну, так идем в огород,- проговорил Волкодав, останавливая на Аленке свои безумные глаза.

   Огород зажег немного Алену.

   - Водку допей,- нехотя ответила Алена.

   - Там в огороде,- ответил, стиснув зубы, Волкодав, дрожа и забирая с собой водку.

   Его лицо начинало перекашиваться каким-то нечеловеческим ужасом.

   Алена уж ничего не замечала.

   - Ну, иди - выйду...- шепнула она.

   Волкодав выскочил во двор.

   - Будь же ты проклята! Чур, чур приворотная сила моя!- дико шептал он, судорожно вынимая заветный порошок в тряпке,- пропадай, проклятая.

   Волкодав успел уж всыпать порошок в бутылку, когда в калитке сарая показалась маленькая фигурка Аленки. В огороде Аленку быстро охватила всегда сжигавшая ее страсть. Она уж превратилась вся в огонь, смотрела страстно и нежно своими глазами в глаза Волкодава, а Волкодав то судорожно обнимал ее, то лил ей торопливо в рот из бутылки. Аленка покорно пила.

   Алена уж выпила до дна бутылку и с новой страстью еще сильней жалась к Волкодаву. С диким ревом: "О будь же ты проклята!" - Волкодав с лицом, исковерканным и болью и ужасом, бросился от нее на улицу.

   Он бежал, и все казалось ему, что летит за ним Аленка страшной птицей и вот-вот схватит его своими крыльями и начнет выклевывать ему глаза.

  

   В страшных мучениях на другой день к вечеру Алена отдала богу душу.

   Может быть, и догадались которые, что неспроста, но кому какое дело было до Аленки.

   Бабушка Драчена говорила:

   - Ладно, догадались еще конек-то на крыше приподнять, а то и до сей поры мучилась бы. Уж ежели ведьма помирает, так уж так тяжело душа с телом расстается - страсть! и ежели сейчас конек не поднять, ни за что не расстанется.

   Детей Алениных разобрали, а ее похоронили по христианскому обычаю, хотя батюшка и отказался ей дать причастие, так как ее все рвало.

   На несколько дней Волкодав почувствовал успокоение, но затем муки совести проснулись.

   Напрасно старался он залить водкой свою совесть.

   Водка жгла и только сильней растравляла ее. Как ночь, появлялась, из земли словно, Аленка и стояла неподвижно у притолоки. В диком ужасе, всклокоченный, Волкодав, пригнувшись, впивался в страшное лицо ведьмы. Ведьма смотрела своими зеленоватыми глазами прямо в глаза онемевшему Волкодаву. Ужаснее всего, что Аленка смотрела грустно, грустно, и сердце Волкодава ныло от какой-то невыносимой, безысходной тоски.

   Каждую ночь стала Алена из гроба шататься к нему. Напрасно Волкодав творил заклинанья, молитвы, ездил к знахарям. Напрасно и кол осиновый вбил в ее могилу. Как только надвигалась ночь, громадный Волкодав делался сам не свой, судорожно щелкал зубами и дико поводил глазами. Робкая душа в этом большом теле только тогда нашла успокоение, когда Волкодав покаялся попу и по его совету чистосердечно заявил следователю о своем преступлении. Алену отрыли, проанатомировали, а Волкодава судили, приговорили, и так и исчез он навсегда по пути этапов, тюрьмы, каторги.

   Старик Алексей, вспоминая зарок, когда похоронили Алену, сказал жене:

   - Вишь ты как. Знал бы, бог с ними и с деньгами...

   - Молчи уж,- угрюмо оборвала его жена.

  

  

   В сущности хуже всего отразилась пропажа теткиных и дядиных денег на молодом племяннике Матрены, Николае.

   Высокий, худой, с плоскими карими глазами и желтым маленьким лицом, безбородый Николай смотрел и на людей и на жизнь таким растерянным взглядом, каким смотрят дети, которым говорят добродушно: рот закрой, а то ворона влетит.

   Молодая жена его Авдотья вздыхала и думала:

   "Робкий, ничего не смеет".

   Соседи тоже говорили про Николая:

   - Робкий, ничего не смеет.

   И сам Николай про себя:

   - Робкий я... Другой хуже моего и в работе и во всем, а живет. А у меня нет ничего, ничего и не будет.

   Иной раз, сидя на крылечке своей кое-как сколоченной избушки, глядя на свое хозяйство без лошади, без коровы, без овечки, Николай так проникался сознанием своей робости и бессилия, что начинал, как баба, плакать:

   - Нет у меня ничего, ничего и не будет.

   - Известно, не будет,- утешали его люди,- вишь, простой ты... без сноровки живешь.

   А за глаза говорили об Николае:

   - Этак жить - вшей кормить.

   Брат у Николая есть - Лавр, помоложе его, в солдаты этой осенью уйдет.

   Тоже тихий, покорный. Николай и вырастил брательника: отец с матерью рано у них умерли. Перед смертью отец избу свою продал. Собирался все новую строить, да так и помер.

   Лавр ростом поменьше брата, в плечах широк, смотрит серыми глазами спокойно, доверчиво. Любит равнодушно носом подтягивать: все, мол, ладно. А Николая все огорчает. Что старший брат прикажет - делает Лавр, а плакать начнет старший брат, и Лавр глядит на брата и тянет носом. Любят Лавра на деревне: грамоте от дяди Василия выучился.

   Придут к нему. Лавр пишет письмо, а его похваливают.

   - Даром, что мал, а смышлен к этому делу...

   А Лавр тем временем пишет да пишет: только носом тянет да языком от правой к левой щеке усердно водит.

   - На службу пойдешь, в писаря угодишь.

   И по бедности и ввиду солдатчины Лавр решил не жениться.

   - И так проживу,- с затаенной грустью говорил он.

   Обещала было Матрена дать племяннику Николаю денег на лошадь, которую проел он в два голодных года.

   Все так и водила, а тут, как деньги пропали, прибежал к ней Николай.

   - Видно мне, тетенька, лошадки теперь не будет уж?

   - Видишь сам,- говорила Матрена, стоя у ворот с племянником,- наказал господь...

   - Та-ак,- протянул Николай и засмотрелся куда-то своими ошалелыми глазами.

   Знает он, что много денег у тетки, так ведь силой не вырвешь.

   Отказала Матрена в деньгах племяннику, а придет к ним в избу и тужит вместе с ними.

   - У вас хоть детей нет, а у меня вон трое, а старик только деньги терять умеет.

   - Этак, тетенька,- кивает ей Николай.

  

   Третий брат Матрены Корней тоже метил на деньги сестры для свадьбы своего сына, но поступил похитрее Николая. Корней жил в этой же деревне, и жил хорошо. Но зато другое горе донимало: вся семья была в негодной хвори. Старик, тесть Корнея, живший в его избе, заживо гнил. Большой пухлый нос, вздутый, громадный красный глаз весь разъело - сплошная язва. Так на печи безвыходно и сидел. Воздух в избе и летом даже был невыносимый. У старика был брат Маркел, от того еще хуже разило: к тому и на улице близко не подойдешь. А в избенке у Маркела, маленькой гнилой избенке, было еще семь человек таких же в язвах: и безносых, и глухих, и идиотов. И жили они ужасной, непередаваемой жизнью скотов, но с человеческим сознанием и в условиях неизмеримо худших, чем скотина,- ту хоть кормят и жизнь на воздухе проводит она. У Корнея поэтому была сравнительно благодать. Один сын у него всего и был, Андрюшка, восемнадцати лет, такой же крупный и большеносый, как и дед. Парень тихий, с длинным лицом, маленькие слезливые глаза смотрят так, точно кто наклеил ему его большой красный нос, и совестно ему, и словно все только и думает он о своем большом носе. Корней хоть и заботливый крестьянин и с достатком, а тоже подбился и он последними голодными годами. Хлеб в этом году хоть и уродился, да цен никаких не было. Надеялся и он для свадьбы Андрюшки прихватить у сестры деньжат. Когда он узнал, что потерял Алексей семнадцать рублей, то сразу и не тревожил сестру. Дал ей время сперва успокоиться и только недели через две снова завел речь о деньгах искусно, осторожно, и сестра согласилась. Ну, да и богатство Корнея не чета было николаевскому. Были и хлеб, и скотина, да и сам надежный,- сам же и богатства добился. Сеяли тогда исполу у одного соседнего барина гречу. Уродило ее в тот год видимо-невидимо: хлеб уж такой греча,- пятнадцать лет нет с нее толку, а на шестнадцатый триста пудов даст десятина. А он их пять тогда посеял с барином. Надзор слабый был: днем молотит народ, а ночью из общей неделенной кучи возят к себе потихоньку. Возил и Корней. Остаток разделили: все-таки каждому по сто пудов и барину и себе с десятины пришло сверх того, что раньше увез. В тот-то год цены на этот хлеб вовсе не было, но Корней удержался, тогда не продал, а на другой год ничего не уродило гречи - пуд и выскочил сразу на шесть гривен. Пришло Корнею тогда на руки с лишком шестьсот рублей,- с того и жить пошел. Деньги-то уж, положим, вышли все, но хозяйство осталось еще: две лошади, корова, пять овец, семь, а прежде и десять десятин посеву. Сенокосов в степи снимает две-три десятины. Матрена, конечно, не сразу дала деньги - протянула, подумала, посоветовалась с своей старой вороной, Алексеем, и решили они: ничего не поделаешь, надо помочь - родной да и надежный.

   Отсчитала в праздник как-то Матрена пятьдесят рублей и с постным вытянутым лицом принесла их под передником к брату. Корней и виду не подал, что догадался, с чем пришла сестра.

   - Присядь, сестрица.

   Матрена присела.

   - Времечко-то какое стоит,- начал после некоторого молчания Корней и поглядел в поднятое окно в далекую яркую, свежую синеву осеннего неба.

   И все поглядели туда же в окно. Только старик с печи не видел неба и видеть уж не было охоты. А на улице стояло действительно хорошее время. Дело шло к ясному вечеру. Длинная тень, протянулась уж от избы, хотя за ней еще сверкало солнце и на крышах и подальше там, на молодых озимях под желтым лесом. А в желтом лесу красное, словно прозрачное дерево горело в огне лучей и говорило сердцу о ясных прозрачных днях бабьего лета. Пониже леса и озимей пруд золотился, а еще дальше тонула долина, вся в сиянье, притихшая, неподвижная и прозрачная.

   - Хорошее время,- вздохнула Матрена и проговорила: - Ну, что, братец, как насчет Андрюшки?

   - Да, ведь вот, сестрица, деньги...

   - Ох, уж и не знаю как,- вздохнула Матрена.

   - Что ж, сестрица, за нами деньги не пропадут... Неужто так, все худо да худо... Не пожалеет ли господь... А нужда придет, слово скажешь, ну, лошадку продадим, а то и хлебец... Охота бы подождать цены, да уж коли нужда, смотаем и хлеб.

   Долго слушала Матрена, пока вынула, наконец, деньги. Но и тут не сразу отдала. Сперва заставила брата и всех на икону перекреститься, что не скажут, откуда они денег добились. И хотя такой секрет был шилом в мешке, но и Корней и все перекрестились.

   Взяв деньги, Корней облегченно вздохнул и поклонился сестре в ноги. Затем, обращаясь ко всем, сказал:

   - Вот видите, будьте свидетели... На твою, слышь, свадьбу деньги беру, не дай бог смерти моей, ты отдать должен.

   Угрюмый Андрюшка молча кивнул головой.

   - То-то не обидьте меня на старости лет,- проговорила Матрена,- как будет выручка, деньги отдайте...

   - Ну, так как же это можно? - ответил Корней,- чужого и то в этаком деле как обидишь? а тут вдруг сестру... Ни проценту... ничего... Этак что ж? Деньги, к примеру, взял, а потом на вот тебе... так бы ладно.

   Когда успокоились все насчет денег, зашла речь о свадьбе.

   - Кого же вы Андрюшке... сыскали, что ли?

   Андрюшка опустил голову и усиленно замигал глазами.

   - Так ведь вот вишь ты,- заговорил отец,- я тебе, как на духу скажу... Охота, вишь, ему Власову дочку из Дементьевки взять.

   Не новость это была для Матрены.

   - Девка видная,- ответила она.

   - Видная-то, чего говорить! Первая девка на всю деревню, так вот, вишь, слух-то ей пустили худой про парня... Ну, вот что хворь у него там, что ль? А ведь какая хворь?

   - Известно.

   - Родители у нее люди умные и в бедности... да она, молода-то, глупа - вертит, вишь, рыло... а старик-то мягковат: чем образумить как следует, а он словами, ну, и стоит дело: ни взад ни вперед....

   - Свет, чать, не клином сошелся...

   - Так-то так... Да вот и этот дурак забил ее себе в голову: ее да ее... Дело, известно, молодое... Эх, осень благодать! Вишь паутиночка-то летает, вишь летает, как серебряная,- нежно проговорил Корней,- к ведру - весь хлеб, как есть, за ведро перевезет на хлебники народ...

   Андрюшка, низко опустивший было голову, вскинул глаза на окно и вздохнул всей грудью. Сердце еще веселей забилось, когда отец сказал:

   - Ну, да теперь с деньгами можно плотнее будет пристать... Образумится, чать...

   Тетка Матрена ушла, проводили ее все, а Андрюшка так и остался на улице и присел на завалинку.

   Песню поют где-то, и отдается она, и звенит, и замирает в тишине заката. Встает откуда-то аромат вечерний и щемит сердце сладкой истомой. Словно сон и этот день веселый и воздух искристый. Параша вон-вон там, в той стороне, где в прозрачной лазури будто спит та маленькая неподвижная деревня, где она ходит теперь по улице с подружками. И смотрит, не оторвется Андрюшка в милую для его сердца сторону.

   А в ворота уже выезжает отец.

   Екнуло сердце Андрюшки,- знает, куда уехал отец.

   Давно уж Андрюшка любит Парашу. Огнем жгут ее карие влажные глаза, как вскинет их и прямо, прямо посмотрит.

   Всякое дело ей по плечу. То траву в хлебе полет и песни звонко поет, то жнет и молотит, а зимой в аккуратно прибранной избенке шерсть прядет, холст ткет.

   А придет рождество, наденет старинный костюм от дедов, спустит сетку жемчугов на лоб и пойдет по горстям хороводные песни петь с девками. У дяди двоюродного прошлым рождеством увидал ее в таком наряде Андрюшка и засмотрелся. И ему она спела по очереди песню.

  

   Хожу ли, гуляю

   Вдоль по хороводу,

   Хожу, выглядаю

   Середи народу

   Ласкового братца

   Света Корнеевича.

  

   И ему, краснея, отдала по уставу низкий поклон, а глаза лукаво скользнули по нем. Только и видел тогда он ее одну, только и видел ее плутовские глаза, да косу густую, да яркую краску молодого полного жизни и прелести лица.

  

   Приехал Корней в деревню Прасковьи и сидит с отцом на завалинке. Девки гуляют по улице, песни поют, мужики у кабака сидят. Спустилась дорожка к пруду - блестит он в сумерках последнего заката, а с той стороны баня наклонилась и смотрит в воду, а вокруг нее сочная поздняя трава окружила ее,- и всё, и трава, и баня, и пруд притихли и неподвижны, словно слушают и жадно ловят последние мгновения хорошего дня.

   Отец Прасковьи, седой добродушный старик, без шапки, с мягкими расчесанными волосами, лениво, добродушно слушает, откинув по обе стороны руки и уперев их в завалинку. И любо и лестно ему, что богатый Корней сватает его дочку, но и дочки жалко,- последняя... уже не ждали - а вот каким цветком расцвела.

   - Дочка не хочет... главное вот хворь-то,- говорит Влас.

   - Так ведь это, Влас Иванович, какая же хворь? Старик вон только что у нас не годится.

   - Парень-то твой ведь тоже гнусявит...

   - Ну, так ведь чуточку какую... А работник какой? Тихий, воды не замутит, не пьет, не курит: спокой один с ним... С этаким парнем не жить, с кем жить-то?

   - Оно, конечно... грех сказать про парня. Так ведь глупы девки-то... Слышь, бат, нос у него шелудивый... Я, бат, и есть не смогу, из нутра вертать пищу станет.

   - А что ж у нас-то не вертат?! Так говорит пустое, сама уж не знает, что и придумать... У нас не жизнь ли? Люди мы тихие, смирные.

   - Так ведь кто против этого говорит? худого не слыхать,- пожалуй, выдумай там, так и выдумки не слышно никакой.

   - Просто одно слово, как дочь родную жалеть будем... Баба у меня тихая, смирная, я такой же, парень, что овца...

   - Эх, Корней Антонович, моя бы воля...

   - А чья воля?

   - Так ведь слышь... слышь ты, последняя дочка...

   - А куда она денется? Далеко разве отдадите? От села к селу без малого голос подать...

   И долго еще отцы толковали меж собой под тихий говор праздничного села.

   Ходит Параша с девушками по улице. Знает и она и девушки, зачем приехал Корней Антонович. Не поются песни, стихли девушки, и беспокойно своими жгучими карими глазами заглядывает, проходя, Параша на отца Андрюшки. Тоска на душе у нее.

   Улететь бы, сняться вдруг, крылья б были, вон за той птичкой, что тонет в мглистой дали, за тем облачком, что там далеко, далеко в небе смотрится в ту чужеземную сторону, где в ярких огнях, как самоцвет, горит небо, куда ушло на ночь солнышко. Там нашла бы себе жениха, в той вольной сторонке, статного молодого красавца. С ним, милым, пойдет она на край света, с ним забудет про страх, что гнетет ее душу и гонит из тела от одной только мысли стать женою шелудивого Андрюшки.

  

   Но не с вольной стороны сыскался жених: с шелудивым Андрюшкой обвенчали Парашу. Плакали мать и отец, плакали девушки, подружки Параши, словно на смерть провожая ее на проклятую жизнь.

   Корней водил по обычаю Парашу и сына на третий день после свадьбы по родным. Веселый и пьяненький толковал он всем, как он победил. Параша смотрела в пол, смотрел в пол и Андрюшка, замирая от счастья.

   - Дура какая, дура,- любовно говорил Корней,- шелудивый нос! Выдумала. Ах ты, глупенькая. Спасибо родители-то ее умные люди: смекнули... "Не хочешь, иди от нас на все четыре стороны". Эх, Парашенька, дура ты, дура... Любить ведь мы тебя будем. И сама-то ты еще как шелудивого любить-то станешь.

   Молчит Параша. О чем говорить? Загублена уже жизнь... Ничего не прочтешь на ее лице: все в себе затаила и еще красивее в своей молодой смертной тоске.

  

  

   Затяжная выдалась осень.

   И не помнят старики, когда с осени яровую землю делили. Обыкновенно до весны, да еще до позднего сева прособираются: "Мир велик человек,- когда всех сообразишь".

   На этот раз собрались: настояли богатеи.

   Иван Евдокимов на сходе пытал было, чтобы уломать мир заодно и на года разделить землю.

   - На двенадцать бы хоть лет, старики... А то чего ж? Я ее сейчас выходил,- что дальше, то лучше бы выхаживать стал бы, а этак чего ж? Опять мне достанется непутящая, опять разделывай, а моя опять достанется маломощному, опять он ее изгадит... Этак время только вести... где бы сто пудов взял, может, а так и сорока не придет...

   Но беднота осилила Евдокима: беднота тем и жива, если урвет от богатого его сабаном выхоженную землю. И хотя через год эта земля у маломощного ослабнет опять, а все-таки получше будет его изгаженной пашней земли.

   - Ишь ты, поделил,- весело торжествует беднота,- ему отдай земельку, а другому, может, последняя досталась. Ему что ж, на ней так и сидеть до скончания века?

   - Последняя? Так ведь по жребию.

   - Ну так что по жребию? Земля не ровна.

   - Ну, так поровну складывай, и худую и хорошую: равняй.

   - Равняй? Господь не уравнял всех, он сыскался равняльщик!

   Другой подскочит:

   - А новые души-то как нарезывать станешь?!

   - Что новые? Оставь, сколько там, в каждогоднюю переделку: из них и режь новым.

   - О-о-о! Тут скружишься вовсе: на, чего выдумал!

   - С вами скружишься!.. А так лучше?!

   Рассердился Евдокимов.

   - Черт его побери: на новые земли уеду.

   - Скатертью дорога.

   - Шелудивая команда,- шепчет себе под нос Иван Евдокимов,- как сами закоростили, так и других туда ж тащат. Не стало житья: всё изведут, ехать и вправду надо.

   Ездил в прошлом году уж на разведки Иван Евдокимов. Человек пять и теперь подбил товарищей, и в ясный осенний день тронулось новое товарищество в Уфимскую губернию, чтоб до зимы разыскать вольной земельки.

   Последние дни осени стояли. Народ был в поле за пашней - на весну готовит: рады и сами, что дорвались до осенней пашни. Так и ночевали в поле. Огни разведут у леска, да поближе к воде. Лошадям в колодах месиво замесят, а себе картошку в котелках кипятят. С хлебом да солью едят ее да гуторят обо всяких делах. А то молча прислушиваются к осеннему ветру, как шумит он сухою травой да в лесу по сухим листьям. Летят и кружатся листья и дождем пронесутся в холодной ночи над костром. А там в небе тучи торопливые, серые высоко, высоко бегут: вот, вот брызнет дождик,- кончить бы пашню!

   Спорилась работа всю осень: задалась осень и ведренная и перемочки вовремя были. Озимя землю давно укрыли и ярким зеленым ковром отливали на желтом фоне природы, а с их веселым видом и веселая волшебница надежда закрадывалась в измученные двумя голодными годами сердца крестьян.

   Там придет весна, может, и испортит озимя, а то летом полягут от густых семян, а то солнцем сожжет, от тех же густых семян - да зато с осени любо смотреть, как под одно густым кудрявым ковром устлалась земля, и веселит душу, радует сердце этот вид, и не жалеет крестьянин семян,- вдвойне, а то и втройне высыпает щедрой рукой.

   Последние золотые дни стоят. Далеко видно кругом.

   Хорошо в поле! Пашет пахарь, устанет, остановит на борозде лошадь и, вытирая пот с лица да с головы, оглядывается кругом. Работа впрок будто идет - там озими зеленеют, здесь пашня спорится,- земля, как творог, так и рассыпается. Не запомнят и старики такой пашни. Надо бы урожаю быть - прибеднел народ... Не даст ли господь. А в глубине души уж точит червяк: ослабела матушка-земля - перестает кормить. И вдруг вырвется, откуда возьмется страшная мысль: а как все козлец да осот полезут вместо хлеба из земли? Ой-ой-ой! Мать кормилица-земля, не погуби народ свой!

   - Но-о, господи благослови,- робко трогает снова пахарь уставшую лошадку.

   Покорно тянет соломой набитая лошадка изо всей своей силы. Будет тянуть до самой смерти своей. За то и любит свою кормилицу пахарь.

   - Господи, господи, спаси и помилуй нас всех,- шепчет старый Федор, что идет по борозде за сохой, ровно парень молодой без шапки. Играет ветер его густыми белокурыми кудрями.

   - О господи, господи,- вздыхает он и глядит в ту сторонку, откуда далеко, далеко из-за повалившейся книзу речки уже двигаются в небо синие темные тучи. На исходе время.

  

   Прогнал Василий Михеевич своего рябого рабочего. То терпел, а тут, как до срока его службы всего десять дней осталось, сам ему зубы показал. Кстати, и расходу меньше: как-никак, а по окончании пришлось бы и угостить его, и так чем-нибудь поздравить с окончанием.

   Рабочий и сам понимал, с чего Василий Михеевич, прежде мягкий - "золотой мой", стал вдруг обидчивым и жестоким, ну, да уж и богатей на то.

   Взял расчет рабочий, а из деревни не ушел: сидит у Ивана Васильевича да рассказывает ему всякие сплетни о своем хозяине.

   Иван Васильевич и не гонит рабочего, но и слушает его с деревянным лицом: там, дескать, толкуй, что хочешь, а все-таки человек ты не нужный мне.

   А Василий Михеевич на смену рабочему пошел делать дело с Николаем, Матрениным племянником. Тому, как снег на голову, был приход в его двор Василия Михеевича.

   - Вот чего, Николаша, золотой мой,- приступил сразу к делу Василий Михеевич,- а ты что ж с осени-то пахать не надумался, видно?

   - Так ведь как надумаешься? Лошаденки нет... Сбирался было дать дядя Алексей, коли управится, свою...

   - А много пахать тебе?

   Василий Михеевич хорошо знал сколько, но так, для приличия спросил.

   - Десятину.

   - Я думал, что еще прихватил на стороне ты.

   - Где уж, Василий Михеевич, прихватить.

   - Э, парень, худо...

   - Когда не худо... так ведь чего же станешь делать?

   - Э-э! А то вот разве, золотой мой, мне уж, что ль, дать тебе лошадку? Пра-а!

   Николай в ту же секунду повалился в ноги Василию Михеевичу и, встав, начал вытирать слезы. На таком уж мокром месте глаза у него были устроены.

   - Поблюдешь, чать, лошаденку-то?

   - Ну-у...

   - То-то. Дать разве? Так, видно, вот что, золотой мой, ты вот мне десятинки две вспаши, что ль, да и бери с богом... Ась?

   Смутился Николай: поспешил он кланяться в ноги. Больно уж и дорого пашня придет ему, да вряд ли и поспеть все с осени: три десятины без малого - потерпит ли время? Но назад уж неловко Николаю.

   - А как не успею?

   - Ну, сколько успеешь,- остальное до весны.

   - Думай,- сказала мужу Авдотья, в упор смотря на него.

   Хотел было Николай растолковать ей, да неловко перед Василием Михеевичем.

   - Так же сидеть будешь,- уговаривал Василий Михеевич.

   Посмотрел своими ошалелыми глазами куда-то в сторону Николай и говорит:

   - Ну, так что? Ладно, видно.

   - Ну, вот и спасибо тебе, золотой мой. Чем так-то вести время, и тебе и мне польза. С пашней и ты будешь.

   - Этак...

   - Я так ладил было, чтоб ноне и в поле тебе.

   - Ноне не соберусь...

   - А?

   - Да вот, надумал забор чинить.

   - И то! А то вот что: забор-то уж по-после починишь?

   - По-после разве починить.

   - Этак... Время придет, все так же на печи только валяться.

   - Известно.

   - Пра-а, золотой мой. А сегодня, гляди, без малого полдесятины вспахал бы еще.

   - Когда не вспахать.

   - О?

   - Идти, что ль? В поле, видно, кони?

   - В поле, золотой мой, в поле: и я бы с тобой заодно пошел.

   Посмотрел Николай на Авдотью.

   - Ну, так чего? - ответила ему Авдотья.

   - Идти надо.

   - О? Ну так сбирайся, золотой мой, а я вот на хлебник только загляну... молотьбой раскинулся... Везде дело идет... духом тебя нагоню.

   - Ладно...

   Добрый час прошел еще, однако, пока собрался Николай, пока тулуп надел да краюху хлеба засунул за пазуху и высокий, сгорбленный, зашагал, наконец, по дороге. Идет да своими придавленными глазами водит весело по сторонам: и у него, как у богатеев, с осени, господь даст, поспеет пашня. Осенняя пашня как-никак поиначе вешней. Не уродит ли господь...

  

   Рада и Авдотья, что как-нибудь дело сошлось: хоть надеяться станут теперь. На радостях захотелось побаловать себя вареной картошкой, уж и так от хлеба да луку перегорело нутро. Подумала Авдотья, подумала, да и затопила печку.

   Только горшок поставила с водой, а Матрена в двери.

   - Ты что это?

   Стыдно стало Авдотье за свое баловство.

   - Да вот, тетенька, картошки захотелось горяченькой.

   Поджала губы Матрена и прочь пошла.

   - А вы, тетенька, куда? - виновато спросила вдогонку Авдотья.

   Матрена с крылечка уж сухо ответила:

   - В поле...

   - О? - переспросила Авдотья, выйдя провожать тетку.

   Матрена шла, не оглядываясь, а Авдотья смущенно стояла и смотрела ей вслед.

   И только когда тетка скрылась на повороте к мосту, на прощанье показав свой сухой профиль и скользнув по направлению Авдотьи глазами, Авдотья вошла назад в избу.

   Присела Авдотья к печи и, огорченно засмотревшись в огонь, думала о том, что непременно тетка мужу ее скажет, что печь она развела.

   "А хай тебе".

   Сидят старухи на селе, смотрят на дымок из Николаевой избы, и говорит бабушка Драчена:

   - Ишь не вовремя огонь развела... балуется без мужа... И правду бают: мужики в поле, а бабы за яишницу...

   Варит Авдотья свою картошку, и не видно ей, как сквозь прогоревшую деревянную трубу уже пробрался огонек в солому и уж горит в ней свечой. Смотрят старухи и от ужаса рта раскрыть не могут: вон он, нежданный гость пришел - пропала деревня.

   - Гляди, гляди, огонь! - кричит кто-то.

   - Пожа-ар!- тоскливо, скорбно понеслось по деревне.

   А уж вспыхнул красный огонь и закружил над Авдотьиной крышей. Двор занялся. Подхватило соседнюю избу, там на третью перебросило, и заревела огненная река, и полилась по сплоченным кострам деревенским. Черный ветер гонит и подгибает дугой под себя дым и вихри горящей соломы. Растет дуга и черным сводом, красными языками тянется через улицу к нижним избам.

   Мечутся, как угорелые, бабы да горсть мужиков.

   Пожар! Пожар!

   Кто тащит вещи и тут же бросает их и бежит назад, но уж изба в огне: только и близка борона, что стоит приставленная к избе.. Ухватил борону и волочит ее.

   - Брось! - налетел вихрем Иван Михайлович.- Беги за водой, возьми ведро, вон, вон,- кричит благим матом управитель.

   Бросил борону крестьянин и бежит за ведром, а Иван Михайлович несется дальше.

   Драченины овцы дома остались и не идут со двора. Тащит за хвост одну Драчена и не видит, что уж двор ее занялся.

   - Сгоришь, брось, пошла вон! ступай за водой,- бросился и к ней Иван Михайлович.

   Бросила Драчена, подхватила подвернувшуюся квашню и бежит с ней по жаркой улице, охваченная ужасом и тоской, сама не зная куда, и кричит режущим голосом:

   - Батюшки! Овечки! Умильная скотинка горит!

   Несется со всех сторон сухой ветер по улице, так и засыпает искрами.

   Как безумная, с диким воплем бежит Настя, приемная дочка Фаиды.

   Зовет в отчаянье Иван Михайлович народ, но бросились все к своим избам и, не зная за что схватиться, тащат, что попало, из домашнего скарба и в работе забывают, что делается кругом. Но со всех сторон уже налетел огонь, и, захваченные им, разбегаются люди, оставляя неумолимому врагу свое последнее достояние.

   Только и идет дело толково у Ивана Васильевича. Счастье во всем ему. В стороне от огня остался переулок богатеев. А все неровен час: повернуть может ветер.

   Скоро и расторопно командует Иван Васильевич собравшейся кучке пьяниц, бросивших свои избы и проворно, усердно, заботливо, как святыню, переносящих драгоценную влагу в бутылях на другую сторону реки. Больше всех старается Андрей: рад, что дорвался до дела по сердцу. И его изба горит:

   - А хай с ней! - машет рукой Андрей,- баба там мечется... спасет разве?

   Тут и Федор мужичонка, и Николай-печник, проснувшийся вдруг и проворно беззвучно весело прыгающий назад за бутылями чрез речонку, и Демьян-актер.

   - Вали, вали, братцы,- весело визжит Демьян. Только Костриги, рябого рабочего, нет.

   Весь сила и порыв, легко и гибко мчится он к Алексеевой избе.

   Сбились ребятишки в кучу перед своей избой и глядят с громко бьющим тревогу сердцем: вот, вот сейчас дойдет до нее очередь.

   - Володька, где деньги? - бросился к парнишке рабочий.

   Володьке запали тогда слова рабочего. Выследил он, где отцовские деньги. Только теперь и вспомнил о них: и не знает, как быть ему.

   - Говори... сгорят! Поспею еще достать-то, отцу отдам...

   - В печке.

   Рабочий уж вскочил в избу.

   - Где, где? в окно покажи.

   - Боюсь, крыша горит!

   - Иди, дьяволенок, ближе... не бойся!

   Володька изловчился, подбежал к окну:

   - Вон, вон...

   Ветром подвернуло черный дым, и Володька стремительно бросился назад.

   Когда дым рассеялся, в избе уж никого не было. Темной пастью смотревшая пустота в стенке печи да валявшийся выломанный кирпич говорили о сделанной работе.

   Прямой дорогой через огород со всеми алексеевскими деньгами исчез рабочий навсегда в том леску, что рос у деревни на выгоне: где-нибудь объявится торговым человеком.

   Сильнее ревет огонь, и уже осипшим голосом кричит Иван Михайлович:

   - Воды, воды!..

   Бегут с ведрами и, расплескав половину, остальную выбрасывают в свою догорающую избу.

   - Не сюда, не сюда... Там не спасешь,- надрывается с своей не загоревшейся еще избы хозяин.

   - Сюда давай... Сюда дава-а-ай!

 &nb