Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Деревенские панорамы

ть? У тетки Устиньи - вон муж где пропадает - семь ртов... да мало ли? Чего же делать с ними?

   - Мы, что ль, причинны тому, что у вас ртов столько?

   - Не причинны, так ведь как же?

   - Вот те и как же.

   - Да я вот,- орет Павел Иерихонская труба,- и безлошадный, да сам не желаю на запашку, сам себе голова: что там еще хлопотать за других.

   - В мошне-то сотню носишь... спишь с ней... тебе и ладно,- огрызается Николай.

   Иван Васильевич тут же на сходе: подойдет кошкой с одного бока, послушает - с другого зайдет. Запахнется в черный, сукном крытый тулуп, кивает головой и усмехается. Подошел к Гурилеву.

   - Казна за земство,- земство за мужика хватается... Опасается, как бы платить не пришлось - мужичок-то лошадный и тяни земство да безлошадного...

   Поднял брови, палец и кивает головой.

   - Этак...

   - Верно! оно самое и есть,- подхватил Иван Евдокимов.- Работа на людей выходит... Много вас найдется охотников...

   Беднота ца Ивана Васильевича налетела. Николай так и рвется:

   - Ты-то еще чего тут? Твои какие тут права? Пустили миром: дом купил, кабак открыл...

   - Мой, что ль, кабак?

   - В твоем доме... Мир приговор поставил закрыть кабак, а ты что ж?

   - Ну вот взял, да открыл.

   - Открыл?! можно это?

   - А нельзя, так закрой.

   - Ну, что пустое... Усадьба-то его не на мирской.

   Иван Васильевич повернулся к Николаю.

   - Слышал? Ну так вот сперва узнай, а там и ори... хоть глотку перерви... Я, что ль, против запашки иду? Что денег не найдется за две сажени уплатить? Найдется: экое горе! Если говорю, так из-за того, чтоб всем не обидно было... Может, и закона такого нет еще, чтоб в запашку неволить... Может, от царя-то приказ так давать, безо всякого... Понимаешь ты это? Может, поглядят, поглядят да и так станут кормить... Орет, с цепи сорвался...

   - Если приказ есть, так когда не станут... Постращают и станут,- говорит Евдоким.

   - Так ведь была бы сила ждать...

   - Ну так ты-то чего? - обернулся Павел к Николаю,- Михайло-то Филиппыч дал тебе?

   - Дал, так ведь...

   - Так ведь... Ну и можешь ждать: поспеешь крутить мир в такое дело, которого не видать сейчас, что, да к чему, да как... Может, и сам еще спасибо скажешь.

   - Известно, пождать пока что,- согласился сонный Евдоким.

  

   А начальство уж катит: кто куда, расползлись, как тараканы, крестьяне со схода. Бросился старшина к старосте.

   - Ты что сидишь? сход наряжай...

   - Поспеет...

   - Ну так как же? гони десятских.

   Вылез из саней начальник. Молодой из военных.

   - Скорей, скорей.

   Опять ползут старики на сходку, мимо начальства идут,- кто подойдет к сходу, шапкой тряхнет, рукой притронет:

   - Мир вам, старики...

   Мотнут головой старики и опять ждут да глядят туда к речке, откуда бредет народ.

   - Эх! вот у вас всё так,- говорит в нетерпении начальник,- пока соберетесь, да пока надумаетесь, да пока почешетесь...

   Кто глазами вскинет, а кто и не глядит, только головой трясет.

   - Ну, скорей же... Не можешь прибавить ходу? Идет...

   Начальник показал, как идет подходивший Евдоким.

   Замигал рыбьими глазами Евдоким, тряхнул своей остроконечной шапкой и спрятался поскорее в толпу.

   Собрались, наконец, все.

   - Земское собрание постановило оказать помощь тем селам, которые заведут у себя общественную запашку. Каждый там, сколько придется на душу, должен обязаться пахать, сеять и в общественный амбар ссыпать: из этого хлеба и долг будет погашаться. Это милость большая, и я вам советую согласиться.

   Молчат старики.

   - А как, за круговой порукой? - спрашивает Павел.

   - А у вас что ж есть без круговой?

   - А землю откуда?

   - Из мирской, конечно.

   - Из мирской станем брать, сами на чем сеять будем?

   - Да тут много разве земли? Две-три десятины...

   - А с двух-трех десятин чего возьмешь? До урожая этакую ораву в триста ртов прокормить, тут "тысци" нужны...

   - Ну да, уж это не ваше дело...

   - Так...

   - Ну, а который, к примеру, безлошадный,- чем он вспашет?

   - Лошадный вспашет безлошадному, а тот сожнет ему.

   - Пахать людям станешь, тебе кто вспашет?

   - Да ведь тут много ли?

   - Тут немного, там немного,- лошаденка-то одна.

   - Ну наймет за деньги.

   - Нанималок дай,- пустил кто-то из задних рядов.

   - Кто там?

   Потупились все в землю и молчат.

   - Ты сказал?!

   - Не я сказал.

   - Врешь ты,- я вот тебя на три дня в кутузку посажу: если не умеешь понимать, когда говорят с тобой по-человечески, я с тобой и иначе могу поговорить.

   Снял шапку сперва виноватый, сняли один за другим и старики.

   Говорил, говорил, отошел, наконец. Опять ласковый.

   - Надевайте шапки. Не худому учить пришел... Всё по-своему, по-своему - дошли до хорошего! Пьянство, лень...

   - А хочешь, я тебе лошадок да коровок подарю? - выскочил вдруг Исаев старик.

   - Брысь!

   - Куды ты! - накинулись на него ближние, оттащили и объяснили, что безумный.

   Иван Васильевич с своими оттопыренными ушами, масляными глазками впился в начальника:

   - Точно-с, что безумный... В прошлом годе, как недоимки выколачивали... с тех пор и решенье в уме ему вышло...

   Иван Васильевич даже голову наклонил и палец, и брови высоко-высоко поднял.

   - Ты кто?

   - Крестьянин-с Иван Васильев, по фамилии Голыш.

   - Фамилия не по платью,- смеряло его начальство.- Богат?

   - Живем... Бога не гневим-с... Может, когда с приезду... чайку-с... очень будем рады...

   - Если ты хорош, так отчего ж и не приехать? Как он? Хорош? - обратился начальник к сходу.

   - Ничего...

   - Ты что ж, в запашку идешь?

   - Я с моим удовольствием: куда начальство велит - на все согласен...

   - А ты?

   Сонный Евдоким только уставился своими рыбьими глазами и молчит: не то язык отнялся, не то не знает, что сказать.

   - Ну говори ж?

   - Как мир...

   - Мир миром, а ты как? Ложку-то со щами ты не миру в рот кладешь - себе...

   - Действительно...

   - Что действительно? Идешь на запашку?

   - Ежели мир...

   - Я тебя спрашиваю?

   - Воля ваша...

   - Много вас таких?! Вот видишь же ты - человек прямо говорит..

   - Друг по дружке, значит,- поднял брови и палец Иван Васильевич.

   - А ты согласен?

   - Я-то? - вытягивает худую шею Василий Михеевич,- "золотой мой".

   - А то я?

   - Ну так ведь чего ж станешь делать, золотой мой!

   - Согласен, значит?

   - Так ведь от миру куда уйдешь?

   - Тьфу ты! Мир ведь не каши горшок... ты, да я, да он, да они - вот и мир... каждый свою думку...

   - Так точно...

   - Ну так вот ты, как считаешь насчет запашки?..

   - Так ведь как сказать, золотой мой? Темный мы ведь народ... Пра-а...

   Наклонил голову: ласково-ласково смотрит.

   - Ну с вами тоже говорить - гороху надо наесться.

   Повеселел народ.

   - Гороху наешься и вовсе неловко,- прокашлялся Родивон,- ты, к примеру, брюхо-то горохом набьешь, а мы мякиной,- как бы дело сошлось.

   - Ты кто? - сдвинул брови начальник.

   - Староста...

   - А знак твой где?

   - Да пес его знает, ребятишки, видно, куда сволокли... Псы этакие... Пра-а...

   - А я вот тебя на неделю как выдержу, так, может, вперед и не станут уволакивать...

   Покраснел Родивон и глядит.

   - Староста... сиволапый... какой он, что за староста? - обратился начальник к волостному старшине.

   Жирный молодой старшина с серыми глазами, в коротком полушубке, покрытом серым сукном, сперва, приложив руку ко рту, откашлялся, потом строго посмотрел на Родивона, переступил с ноги на ногу и ответил:

   - Ничего себе...

   - Люди не жалуются, ровно,- поддержал его и сам Родивон.

   - Тебя не спрашивают.

   - Да нет же худого,- вмешался Михайло Филиппыч.

   - Ты еще кто?

   - Мы - староста церковный.

   - Ну вот "мы", кстати бы, да в беду мы не попали за растрату.

   Весь сход уставился в Михайло Филиппыча.

   - Кажись, за нами нет таких делов...

   - Нет? А вот я уж слышал, что есть.

   Похолодел Михайло даже от таких слов:

   - Нет прочету никакого.

   - Войлок батюшке на квартиру с чьего разрешения покупал?

   Смотрит Михайло, моргает глазами, точно подавился вдруг.

   - Так ведь...

   - Что?

   - Я ведь действительно... докладывал батюшке... ну дело-то вкруте: купи, говорит, мир не признает - свои отдам... Только и всего...

   - Всего, да не всего...

   - Только тем, что попечитель против батюшки будто во всем супротивничает...

   - А ты мирволишь... Ну, а платить-то растрату есть чем? Как он, состоятельный?

   - Ничего...

   - Греха-то таить нечего,- проговорил печально Михайло,- от отцов осталось, а в руках не дал господь удержать...

   - От себя...- не вытерпел, сквозь зубы пустил Андрей Калиныч.

   - Так ведь не людей же и корю, Андрей Калиныч.

   - Ворона ты, как я вижу, батюшка... Мой совет тебе, оставь от греха ты свою должность...

   Сдвинул брови Михайло.

   - Люди садили... Мир прикажет, что не оставить...

   - Вот как. Ну, как знаешь... Не пожалел бы... Ну-с, так как же насчет запашки?

   Опять потупились все, молчат.

   - Э-ге, господа, видно, с вами по-иному надо... Ну так вот: когда надумаетесь насчет запашки, тогда и хлеб, а до тех пор прошу не гневаться... хлеба нет и не будет. Ступайте.

   Потянулись один за другим.

   - Вели лошадей подавать.

   Побежал кто-то за лошадьми, а к начальнику одна за другой плетутся бабы.

   Впереди Драчена. Идет, поводит глазами да под ноги смотрит себе: страшно.

   - Кто вы?

   - Вдовы, батюшка, да сироты... хлебушка просить у твоей милости.

   - Моя милость ничего не дает: дает земство. Пойдете на запашку - станете получать, как и люди.

   - Да ведь мы, батюшка, вдовы да сироты,- никакой у нас запашки нет...

   - У вас нет - у ваших отцов, братьев есть.

   - Мы до них не касаемся... отрезанные ломти...

   - Коснитесь... Без запашки никому...

   Стоят. Подали лошадей, сел начальник в сани.

   - Так как же? - пытает весело-добродушно Драчена,- неужели так и помирать нам?.

   - Не помрешь, бог даст...

   - Мы ведь к тебе придем,- ласково говорит Драчена,- так и ляжем.

   - Приходи, приходи... в кутузке место есть...

   Прищурилась Драчена, голову на бок положила:

   - Меня, батюшка, кутузкой не пугай... восьмой десяток, три дня до смерти.

   - А три дня, так о чем же заботишься? Пошел!

  

   Говорит пословица: не родись богатым, не родись красивым, а родись счастливым. Счастье родилось с Иваном Васильевичем вместе. Откуда он попал в село - никто и не знает. Так прибило как-то, выбросило, да так и остался. Помнят его все маленьким человеком, рассыльным в контору поступил, покойные господа еще живы были, помнят и первое появление его на сходке. Огрел его тогда хорошо Павел. И глотка у Павла да и мастер обрывать,- слушает-слушает, а тут в три слова так растреплет дело, что только смех один пойдет.

   Сунулся тогда было Иван Васильевич уломать в каком-то деле сход. Ему-то не видно, а сход уж всю подноготную давно разобрал, и на ладони весь Иван Васильевич. Молчат, слушают.

   - А ты вот чего,- говорит Павел,- ты-то вот деньги берешь дурака валять, а нам как положишь? или так с пустыми руками за тобой, дураком, идти?

   Загоготала сходка. Довели тогда Ивана Васильевича до поту, так ни с чем и замолк. Хохот один стоит, только пот вытирает да ругается про себя:

   - Пес... этаких-то на сходе как терпят...

   - Тебя не спросили, эфиопская морда...

   И в конторе посмеялись, выругали Ивана Васильевича для начала дураком. Слушает, только глазами хлопает. Похлопал, похлопал, а и не оглянулись, как вкрутился Иван Васильевич во все дела господские. Старому барину на ухо нашепчет, молодому дела с бабами устраивает.

   Давно уж все это было.

   Землю под усадьбу подарил ему барин, тут же на берегу, лавку держит, кабак сдал. На пальце перстень носит, водит компанию с урядником, с писарем, устраивает свои дела и делишки. Сам управитель Иван Михайлович с женой не брезгуют его хлебом-солью.

   Потихоньку и с мужичками обошлось дело. Каждого узнал, пригляделся - в чем его сила, в чем слабость, докопался до всего, Андрея Калиныча уважает во всем и живет себе помаленьку, сотню на сотню наколачивает.

   На сходе вот разве другой раз насядут старики, ну когда и уступит, ну да ведь сход-то когда бывает, да об каком там деле еще, а этак, поодиночке, всякого выследит Иван Васильевич и шапкой закроет со всеми его делами. Мужичок только подумает, а уж Иван Васильевич не то что думку его видит, а знает, что и дальше думать станет он.

   Хлеб по-малу сеет - что его много сеять? в купке дешевле сева придет.

   Так простой, обходительный. Какой там совет - приходи только - научит, до всего доберется и путем наставит. Охоч в чужих делах разбираться, а уж особенно где по гражданскому уставу. Даром, что сам только-только свое имя вывести может, а такой законник, на память все - любого "аблаката" за пояс заткнет. Какое-нибудь запутанное дело - хлебом его не корми.

  

   Вечером, как уехало начальство, у Ивана Васильевича гости: управитель Иван Михайлович с женой Марьей Васильевной, соседний управитель Эммануил Дормидонтович. Народ все такой, что надеется на себя: какое дело ни затронь - всё знают. Сидят, обсуждают сегодняшний день, приезд начальства, посмеиваются.

   Эммануил Дормидонтович старый, избороздило морщинами лицо, вихры седых волос во все стороны, служит от купца. Грязный, руки дрожат, лицо усталое, больной. Все видел, узнал, плевать хочет на всех:

   - Може, ты там где и барин, а я здесь барин: иди, откуда пришел.

   Доверенный от купца приедет: сдаст ему отчет и опять прощай на год. Видал на своем веку, как валились господа, такие, что и рукой их не достанешь, а потом к нему же на поклон... Не надо ни твоего поклона, ни тебя самого: купец, хоть он и мужик и половину платит, да живи у него хоть сто лет, только исправно деньги взноси. Никаких капризов, никаких затей, и кусок хоть маленький (может, и больше твоего), да верный. Вот в кармане тут при себе пять тысяч есть и есть,- чай ли пью, хлеб ли ем - я знаю, что тут они при мне, знаю, что не я к тебе, а ты ко мне придешь на поклон: може, дам, може, и нет, как поклонишься, да как понравишься.

   Хозяйку Ивана Михайловича, Марью Васильевну, уважает Эммануил Дормидонтович - женщина при капитале и держать копейку умеет, а Иван Михайловича так за флюгера считает, машет рукой и говорит:

   - Пустой человек...

   Иван Михайлович не считал себя пустым человеком, жены боялся, но над Эммануилом Дормидонтовичем смеялся за глаза, а в глаза обращался с ним снисходительно,- может, и пригодится. Эммануил Дормидонтович только носом вздернет: вижу, дескать, я тебя насквозь.

   Марья Васильевна знает, что уважают ее люди, знает цену себе, и ее не собьешь: сидит истуканом, шаль спустила с плеч, смотрит строго, важно: тоже ведь все понимает, все знает, всех насквозь видит... И дама при этом. Можно сказать, первая дама.

   Потчует гостей Иван Васильевич без устали:

   - Пожалуйте...

   Посмотрит Марья Васильевна на угощенье и отведет с презрением глаза. На особом столике поднос, на нем бутылочка очищенной, бутылочка сладкой, икорка, рыбка жареная, булка французская засохшая, маленькая, черный хлеб. Толстая хозяйка дома, Анна Степановна, на подносе чай разносит: бледный, мутный и вкусом подозрительный. В стеклянной сахарнице маленькие кусочки сахару горкой доверху, блюдечко засахаренного варенья...

   - Пожалуйте... перед чайком...

   Трет руки, кланяется, смотрит своими полуопущенными глазами Иван Васильевич.

   Кланяется, кланяется, и пойдут опять гости. Выпьют, сядут и опять разговор.

   - Гостей принимают?

   Петр Захарыч, купец, из пригорода приехал. Глядит из сеней, высокий, сутуловатый, пригнул голову - в дохе, распахнулась - под ней пальто, в валенках, держит меховую лисью шапку в руке и смеется глазами:

   - Вот они чем занимаются... Хе-хе-хе... старый тут...

   - Старый, старый,- ворчит Эммануил Дормидонтович,- тебя за пояс заткну...

   - Обижается,- мотнул головой Петр Захарыч.

   Смекнул сразу Иван Васильевич, по какому делу приехал Петр Захарыч, усмехается да просит гостя войти. Разделся Петр Захарыч, вошел в комнату, поискал глазами образа и стал креститься. Помолился, обтер русую бороду, усы, смотрит на всех своими мягкими веселыми глазами.

   - Хозяину перва...

   - Здравствуйте, Петр Захарыч, милости просим с дорожки.

   - Ты что ж так прямо конфузишь пред людьми? Дай поздороваться. Марье Васильевне нижайшее... Ивану Михайловичу... хозяйка-то твоя где?

   - Придет... с чаем хлопочет.

   - Живы, здоровы?

   - Слава тебе, господи. У вас все ли благополучно?

   - Славу богу.

   Отыскал образ, еще один маленький крестик сделал.

   - Ну, теперь угощай...

   Петр Захарыч рассмеялся, взял рюмку из руки Ивана Васильевича и проговорил:

   - Одному, что ль, пить?

   - Пожалуйте...- попросил Иван Васильевич остальных.

   Поторговались, подошли, выпили, засели опять за чай.

   - Анне Степановне...

   Толстая Анна Степановна угрюмо сунула, не сжимая, руку и с пустым подносом скрылась в черной избе.

   - Ну, рассказывай, как ты тут чистишь народ? - добродушно повернулся Петр Захарыч к Ивану Васильевичу.

   - Вас уж послушаем,- усмехнулся Иван Васильевич.

   - Наше, брат, дело дрянь - убытками живем...

   - Чьими? - сверкнул лукаво Иван Васильевич.

   - Хо-хо-хо! - покатился Иван Михайлович.- Ему... э... пальца в рот не клади... хитрый...

   Иван Васильевич рукой прикрыл рот и с наслаждением замер на Петре Захарыче.

   - Годков десяток поучиться еще,- подмигнул Петр Захарыч,- выйдет в дело...

   - Все двадцать, Петр Захарыч,- поднял брови Иван Васильевич.

   - Умный, умный мужик, чего толковать,- кивнул Петр Захарыч.- Начальство было?

   - Приезжали...

   - Ну что, как? Уломали?

   - Уломаешь их разве!

   Петр Захарович устало провел по лицу рукой.

   - Земство фальшит... Выбирай: идешь, нет ли на запашку... А в чем выбор? Все равно: хочешь жить или помирай...

   - Совершенно верно,- встрепенулся Иван Васильевич.

   - Уж если надумали - отдай приказ... А то ведь так чего ж морить народ?

   - Все равно-с как на волю шли,- вмешался Иван Васильевич,- хочешь большой, хочешь малый надел. А в голове у него ничего не сидит... человек на воле не бывал, никакого света не видал, как ему угадать?

   - Только угадать...- согласился Петр Захарыч.- А в чем знает - опять воли нет...

   Петр Захарыч махнул рукой.

   - Совершенно верно... Мужик себя даже очень хорошо понимает... только показать себя не умеет...

   - Э...- затянул Иван Михайлович,- нет!.. э... я не согласен... мужик ничего не понимает...

   Надулся Иван Михайлович, важный стал, слюнявые толстые губы в кольцо собрал.

   - Я вам скажу... э... я ведь знаю... Когда я был в полку...

   Иван Михайлович в полку никогда не был, хотя и мечтал об этом в молодости, и соврал так же неожиданно для других, как и для себя. Он на мгновение остановился с раскрытым ртом и заговорил опять.

   - Э... знаете... солдатики меня очень любили...

   Иван Михайлович рассмеялся чему-то, погладил свой бритый подбородок, так как будто и действительно вспоминал что-то, но затем, оставив вдруг воспоминания, круто оборвал:

   - Я ведь знаю их... э... я с ними три пуда соли съел... Нет это уж так,- победоносно и лукаво прищурившись, покровительственно кивая головой, кончил он.- Это уж вы не спорьте.

   Иван Михайлович так сбил всех с позиции, что не сразу и опомнились. Петр Захарыч, впрочем, и не думал спорить - ему бы кончить дело да уехать. В душе он посылал к черту собравшихся некстати гостей Ивана Васильевича,- но Эммануил Дормидонтович, который сычем сидел и внимательно вслушивался, наставительно заговорил:

   - Нет, не то... Я тоже мужичка знаю. Ты там другого надувай, а меня - врешь... Вы мне вот что скажите: а что божеского в мужике есть?! Ничего!

   Эммануил Дормидонтович выше головы поднял палец, посмотрел на всех, затем устало махнул рукой и насупился.

   Петр Захарыч усмехнулся.

   - Ты полегче, я тоже ведь из мужиков... Да и ты от Адама...

   - От Адама?! А науки я сколько принял?! Понял? То-то! Прежде был мужик настоящий, а нынче нет мужика... Прежде он руками, а нынче языком работает... Ты ему слово, он тебе десять... деньги взял, а работу жди... Жнитво я Сидорову сдал... в волости условие-марка... Не вышел и не подумал... неустойка? Описывай! А что с него возьмешь?

   Петр Захарыч загнул голову, открыл глаза и смотрел.

   - Ну, а так, по совести, почем сдавал?

   - Больше людей: два рубля пятьдесят.

   - А летом почем работают?

   - Летом? так ты лета подожди еще...

   - Охо-хо! - вздохнул только Петр Захарыч.

   - Когда тебе лето надо, зачем в ноги кланяешься?

   - Нет уж, что говорить... Э... дрянь народ стал... Совершенно верно...- опять вмешался управитель.

   Даже истукан Марья Васильевна и та не вытерпела:

   - Надо хуже, да некуда...

   Отвернула голову: и говорить-то, дескать, об этой мрази не стоит,- сами все мужичье и никакого разговора порядочного вести, кроме как об этом мужичье, не могут.

   Почесал Петр Захарыч затылок,- посмотрел в окно:

   - Дрянь-то дрянь, а кормит и нас с вами... И худой и хороший - везде оно есть...

   Иван Михайлович усмехнулся, оттопырил свои губы и качнул головой. Подумал и говорит:

   - Однако, вы социалист.

   Смотрит себе на ноги Иван Михайлович, смотрит в потолок, чуть-чуть усмехается.

   Так с открытым ртом и остался Петр Захарыч: а ведь с новым начальством - кто его знает, что за человек - как раз нехорошая штука выйти может... замолчал и ни слова больше. Еще веселее Ивану Михайловичу, как он обрезал его - улыбается.

   Иван Васильевич впился: не сообразил, чем осадил Иван Михайлович Петра Захарыча.

   В толк не возьмет и Эммануил Дормидонтович, в чем тут штука.

   - Это вы про что?

   - Так...

   Не может удержаться Иван Михайлович, смеется, а Петр Захарыч, как на угольях сидит: а черт бы тебя взял,- приехал по делу, а в беду влетишь.

   Видит Иван Васильевич, что смятенье какое-то между гостями и думает, чем бы их уважить.

   - Я вот когда еще с господами в их имение в Малороссию ездил... Там хохлы народ... хуже нашего - толку от них не добьешься, а вот какой у них разговор идет... Это даже очень интересно, и господам я рассказывал, и они много смеялись... Это очень любопытно... Я уж, как умею, расскажу, а уж вы не взыщите...

   - Ну, ну, говори,- торговаться-то после будешь...

   - Извольте-с... живут... значит, барин, пан по-ихнему, и хохол Грицько, живут... рядом... хорошо-с. Проделал пан дырку в огороде - свинья Грицька, как день, в дыру на огород. Барин сейчас свинью в хлев, посылает за Грицько. Твоя свинья? Моя. Бей. Бьют, бьют Грицька до тех пор, пока штраф не заплатит. Ну там, сколько били - год, десять, надоело Грицько... жаловаться вздумал... Конечно, было-то это дело, когда еще крепостные были... может тысчу лет назад, как говорится, до царя Гороха... Тогда ведь не то, что теперь... что и скажут, так ведь с такой оговоркой, что у другого и охота слушать-то пропадет... Вот так и Грицько пошел там по начальству жаловаться - его же еще больше избили...

   - Хо-хо-хо!

   - Опять пан, барин значит, бьет Грицько... Опять не в силу ему... преинтересное это дело... Думает себе Грицько, ладно: до самого царя дойду... Хорошо... Взял курицу это, понес на базар, продал, купил лист бумаги - царю прошенье писать, а сам неграмотный... Достал углю, забился в этакое место, чтоб его не увидал кто - пишет. Поставит знак - это значит его изба, другой знак - панский огород... Ей-богу-с...

   Встрепенулись гости, слушают, весело смотрят в лицо Ивана Васильевича.

   - Свинью назначил... дырку в огороде... все, одним словом, как есть... Написал прошенье, положил в шапку и пошел в город к царю. Ну, конечно, к царю кто его пустит? Сколько там миллионов народу - с каждым одну минуту - дня не хватит, а делов-то со всего государства - тоже время надо... Туда, сюда - нет... Уж каким путем узнал он, однако, что царь пешком гулять ходит. И заберись он как раз в это место. Сидит под забором и ждет. Ждет да думает: а вдруг я забуду, что в прошении написал? надо повторить. Вынул свое прошение из шапки, развернул и не видит, что царь из-за забора глядит... рассказывает сам себе по-своему: оце хата Грицькова, а це панский огород, а це картошка, по-ихнему - бульба, а це свинья... пастюку розинула, аде вже... о пришла, рое... о бежит гайдук... о гонит свинью... другой бежит: "Иди, Грицько, пан кличе"... Не хоче Грицько... о в ногах у гайдука валяется: "Да помилуйте, ваше благородие"...- "Иди, сучий сын"... о ведут до пана... бьют... один на ноги, другой на голову, третий бье... о еей!.. "Давай выкуп"... до яких же пор, ваше царское благородие, терпеть?! Ну рассказал это себе, свернул опять в шапку, сидит. Спрашивает его царь: "А что ты тут, добрый человек, делаешь?" - "Та ничегосеньки, о так сижу соби, та и годи".- "Да у тебя, может, дело есть?" - "Та ниякого дила нет,- о так сижу... Нельзя сидить, чи що? о то пристали к чиловику"...- "Да тебе, может, царя надо, так я хочу указать тебе". Видит хохол, что дело подходящее - начал кланяться. "Ну хорошо, говорит царь, иди вот на то крылечко. Станут тебя спрашивать, ничего не отвечай,- так прямо и придешь к царю. Только ты подожди, чтоб не угадали, что я тебе показал дорогу". Ну подождал и идет... Ну, известно: царь уж сказал,- пропустили. Приходит. Видит, сидит царь, а перед ним все его там слуги... Грицько уж, конечно, и невдомек, что это тот самый царь, что с ним говорил. Может, со страху отца бы родного не узнал. Спрашивает его царь: "А что тебе, добрый человек, надо?" - "Прошенье вашему царскому благородию принес". Приказывает царь принять прошение и разобрать дело. Приняли начальники прошение, сели вкруг стола... Как развернули, так и удержаться не могут от смеха, только носы зажимают себе. Ждет, ждет царь: "Ну, что ж?" Никто не смеет и сказать. Встал, наконец, там посмелее: "так и так, ваше величество, это не прошение, а так, не знаю что и написано... не по-нашему, да и не по-каковскому, и такого человека нет, чтоб и понял тут что-нибудь". Встал царь с трона. "А ну-ка, покажите мне прошение". Подошел,- смотрит. "Нет, говорит, это настоящее как есть прошение и понять тут все можно: вот это хата Грицькова, а это вот огород панской..." Рассказывает все, как есть. А Грицько слушал, слушал,- сложил руки и качает головой: "О, бачишь що царь, сразу поняв, а тыи дурни тильки пукают себе под нос"...

   Так и покатились со смеху все, как кончил. Иван Васильевич. Иван Васильевич и сам, рот прикрываючи рукой, заливается осторожным тихим смехом.

   - Хитрый народ эти хохлы-с... Ей богу-с... много хитрее наших... У них это есть как будто бы вроде того, что откуда они взялись...

   Иван Васильевич весело покачал головой.

   - Будто вроде того, что сидела свинья, ямку выдолбила и ушла-с... Летела ворона, видит ямка, снесла в ямку яйцо... Шел черт, видит свинячью ямку, воронье яйцо: "Тощось то буде!" Сел и высидел яйцо: вышел хохол. Глупый, как ворона, хитрый, как черт, и плодовитый, как свинья...

   Иван Михайлович таким богатырским смехом закатился, что подавился, закашлялся и едва отдышался. Все смеялись, смотрели на Ивана Васильевича и только головами качали. А Иван Васильевич уже откашлялся и опять почтительно звал гостей закусить, чем бог послал.

   - Нет, уж пора,- решительно проговорила Марья Васильевна.- А как же царь решил?

   - Дырку велел заделать... На дорожку: посошок... пожалуйте!

   Выпили на дорожку, потрепал по плечу Ивана Васильевича Иван Михайлович.

   - Молодец!

   Иван Васильевич только волосами тряхнул. Оделись, закутались. Идет, качается Иван Михайлович. Довел его до саней Иван Васильевич, усадил. Пыхтит Иван Михайлович:

   - Молодец... молодец... насквозь тебя вижу... молодец... всех остригешь... э... если бы все мужики были, как ты...

   - Стричь некого было бы...

   - Хо-хо-хо! Молодец... Ей-богу, молодец... э... прямо тебе говорю: молодец! Пошел!

   Хозяйские лошади дружно подхватили. Качается возок, качается Иван Михайлович, водка разливается по жилам: тепло. Думает управитель об Иване Васильевиче, глядит в далекую луну и думает о том, какой он, Иван Михайлович, хитрый и умный, как он понимает все и насквозь видит всех. Эх! если б тогда пошел бы в военную службу, теперь бы генералом уже был!

   Охотник Эммануил Дормидонтович до чужих дел: уехал Иван Михайлович, разобрал всласть по косточкам его. Охота бы послушать, зачем приехал и Петр Захарыч, да речь оборвалась, сидят и гость и хозяин, никто ни слова.

   - Ну, идти надо...

   Видит Иван Васильевич, что как будто обиделся Эммануил Дормидонтович:

   - Посидели бы еще...

   - Нет, уж пойду.

   - На дорожку: посошок. Пожалуйста... В кои годы раз зайдете - пожалуйста.

   - Будет...

   Не такой человек Иван Васильевич, чтоб так отпустить: выпил-таки Эммануил Дормидонтович, и сердце отлегло.

   Уходя, шепчет Ивану Васильевичу:

   - Ты смотри... ухо востро держи с ним. Иван Васильевич только молча кивает головой. - Он мужик хитрый... знаешь...

   Еще таинственнее кивает головой Иван Васильевич, запирает дверь и идет назад в избу.

   Петр Захарыч уж ходит, ждет его: слава богу, убрались лишние люди.

   - Ну, продавай мне хлеб свой.

   - Сколько-с?

   - Сколько у тебя?

   - Тысячи три будет продажного.

   - Чать, больше?

   - Больше покаместь не могу.

   - Ну, три.

   - Так.

   - Говори цену... не рано...

   Однако, добрый час прошел, пока кончили. Выкрутил-таки пятачок на пуд против базарной цены Иван Васильевич: на базар не везти, да пятак...

   Кончили, условие написали, отсчитал Петр Захарыч деньги. Оба довольны. Хлеб чтоб до весны в амбаре у Ивана Васильевича и лежал. Смотрит Петр Захарович весело в глаза Ивану Васильевичу.

   - Ну, чать, думаешь,- вот дурака нашел... цену какую дал Петр Захарович... с ума сошел? А? ну, теперь, так и быть открою... Открыть, что ль?

   - Милость будет...

   - Для науки разве... Умен-то ты умен, ну, а науку все-таки не всю прошел...

   Объясняет Петр Захарыч Ивану Васильевичу свою хитрую политику с земством. Слушает Иван Васильевич да кивает головой.

   - Понял? Попытай-ка везти теперь из города?! А тут хлеб уж готовый, во что встанет извоз, то и мое... Деться некуда... Опять не кормить их - перемрут все... Помаются, а пойдут на запашку... Так-то, голова.

   - Совершенно верно.

   Проводил Иван Васильевич гостя, запирает дверь, усмехается: "На запашку не допустим,- на твои же деньги три оборота сделаем, а там опять мне же поклонишься, чтоб только развязку тебе сделать".

  

   Потянулась беднота из деревни. Жить не у чего стало, побросали избы: так и стоят заколоченные окна да двери.

   Много ушло, много осталось.

   Пусто да сумно на селе. Ушел и Лизарка в город: пойду да пойду.

   Проводила и стоит Фаида на краю села, сморщенная, старенькая, согнулась... лицо остренькое все, как припеченная ржаная корка, глаза маленькие, тихие, пустые. Стоит да смотрит, да безучастно, словно лениво, тихо, тихо оглядывается.

   Ушел... а думка в голове, как лошадь в топчаке, все давит да давит в одно место. Кружится топчак, кружится голова, качает всю и, кажись, так бы и свалилась. Но валиться нельзя, и стоит до времени. Вихрем каким-то вытянуло из нее все силы, сына теперь вытянуло и самое тянет в эту пустыню, чтоб потеряться в ней и исчезнуть бесследно... И с богом! тоскливо щурится Фаида. Лизарку вот только жаль. Ушел... Тут у пустого места какое теперь житье?! Сама знает, какое житье! Сирота, да с мальчишкой - всякий норовит задарма выкрутить работу. Зимой придешь Христовым именем попросишь, а на лето он уж прямо, как к себе, валит в избу.

   - Тетка Фаида, пришли, слышь, парнишку подсобить, а то и сама приходи.

   Так, на затычку у людей: и не идти нельзя и с работы такой опять же Христовым именем только кормиться. А тут уж и всем есть нечего. Сама-то так... Может, и пожалеют.

   Обещал дядя Андрей, как брал с весны сына, и одежду справить, и хлеба на зиму дать, и денег. Дал пять пудов хлеба, ни одежи, ни денег. На урожай ссылается.

   - Сама видишь, чего бог дал: с чем останусь? Был бы прибыток, неужели пожалел бы? Не даст ли в будущем году господь - отдам... Неужели так уж и не будет?!.

   Чего ж станешь делать?

   - Слышь, Лизарка, нет, баит, денег!

   - Что ж он сирот-то грабит?

   Уж, конечно, грабит. Обидно и Фаиде, а терпеть надо.

   - Эх, сынок, не говори так. Наше дело сиротское - скажи: бог с ним и с его деньгами... Божья воля: люди видят твою правоту. Ввяжешься, тебе же хуже: ты же и виноват будешь, а другой только опасаться станет.

   Насупился Лизарка, собрался весь, крепко-крепко собрал колечком губы и уставился, как бычок, куда-то,

   - Этак что ж? И жить нельзя после этого...

   - Эх, сыночек, с мое поживи.

   - Я в город уйду.