Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Деревенские панорамы

sp;   Докричался.

   - Вот так, так... Лей сюда, лей сюда.

   - Смотри, смотри - занялось...

   - Воды, воды...

   Бросился хозяин и ногами топчет загоревшееся место. Но в пяти местах еще уж занялось...

   - Прыгай, прыгай, сгоришь...

   - Разбирайте де-ся-тую из-з-бу-у-у! Так все сгорят! - кричит верхом прискакавший начальник.

   Десятая корнеевская: дед да молодуха таскают рухлядь.

   - Как ее разбирать? - говорит дед,- може, не дойдет еще...

   - Как не дойдет...

   - А господь?

   - Вали избу...

   - Не дам,- становится у ворот страшный изъязвленный дед,- пусть от руки божией пропадает, а не от рук людских...

   Но уж валят избу. Летит солома во все стороны.

   - Тащи, тащи солому, дальше тащи...

   - Багры, багры...

   Но уж налетел огонь и все стремительно прыгают, черные, ошалелые в угаре, в запахе горящей соломы. По соломе, что растаскивали, добирается огонь и до рухляди.

   - О господи,- кричит в отчаянье старый дед,- будьте вы прокляты.

   Побелевшая Параша одна его слышит. Кричит уже начальник далеко возле новой избы, которую надеются вовремя разобрать.

   Но зорко стоглавое огненное чудовище; вытянулось и летит оно по крышам и жадно лижет их своими огненными красными языками,- забегают, извиваясь, языки далеко вперед и захватывают уже третий, последний порядок.

   Бегут с поля мужики с ужасом в сердце. Кто бежит, кто скачет.

   Задохнулся Николай, упал на пригорке и глядит на свою избенку. Словно подвинулась вплоть его горящая избенка и налившиеся огнем красные бревна ее,- те бревна, что так долго и терпеливо наживал он: и в барском лесу в темную ночь, и выменивал, и покупал, и отрабатывал.

   Скачет мимо Корней и помертвелыми глазами молча, как во сне, уставился в горящую деревню.

   Старик Алексей, с раскрытым ртом, бежит и смотрит так, как смотрят на поле битвы свежезаколотые трупы: напряженно, пристально и неподвижно куда-то.

   Пронеслась вихрем на лошади мимо Матрена. Сбился очипок, волосы растрепались, оголилось колено, скачет и кричит:

   - Деньги, деньги!!

   Бежит и не моргнет Алексей, словно прислушивается к чему-то или спит на ходу.

   Евдоким уж добежал до села и, пригнувшись, смотрит онемелый туда в улицу, где под черным огненным оводом далеко, далеко аккуратно и ярко еще стоят красные, чужие уж домики.

   И кажется ему, что так и будут стоять они и будут жить в них новые, страшные хозяева: вон они взглядывают из окон, как чисто пеплом усыпали землю, вон как метут, о! ярко там!

   Все захватило море огня, и рвут его волны в безумном просторе свои последние жертвы.

   - Господи, господи,- шепчет побелевшими губами Федор,- пусть уж жилье,- кладь бы осталась!

   Стоят еще там в ясной лазури словно в неподвижном очарованье ряды кладей, только что свезенных с поля.

   Замерло все живое в деревне: напряженно магнитной силой тянет глаза туда. Вспыхнула первая кладь. Ох, не кладь - то последняя надежда мужицкая: ни жилья, ни хлеба не стало!

   Бьется о покрытую пеплом землю черная голова Николая, бьется он и рыдает, как дитя, на огненной материнской могиле, что в час, в один всего час, погребла все достояние его. Плачут и покрепче его. Текут слезы по непривычным щекам и груди мужиков.

  

   Двенадцать изб уцелело из пятидесяти двух.

   Несут пьяницы назад бутыли в кабак Ивану Васильевичу.

   Выставил работникам целую четверть он водки.

   Что четверть на восемь человек? Обидно пьяницам, знали б - не таскали.

   - Лучше уж старушке какой пособить было б,- ворчит громко Николай-кирпичник,- и то бы больше дала.

   - Известно,- корчит свою актерскую постную рожу Демьян.

   Но не слышит Иван Васильевич того, чего неохота ему слушать.

   Поворчали, поворчали и разошлись.

   Только Андрей да Федор не внакладе остались. Две бутыли спирта стащили и забрались с ними за бывшую барскую кузницу. Хорошо у пруда. Желтая трава кругом,- тихий неподвижный уголок, и только солнышко на раздолье играет в мутной глуби пруда.

   Одну бутыль осушили, за другую принялись. Что-то тяжело в животе у Андрея. Раз уж загоралась в нем водка. Боится и теперь Андрей, как бы не случилось то же, а как оторваться от добычи? Первая она с тех пор, как Волкодав пропал. Без него мелочь народ остался. Ни с кем и не столкуешься на заработки идти.

   - Эх, хороша водка,- уговаривает себя Андрей и пьет и пьет ее.

   Ох, не одолеть всей. Горит сильней в нутре, словно от пожара искра и в нутро попала.

   Худо! невмоготу. Лег навзничь Андрей.

   Федор льет ему в рот водку, и, собирая последние силы, все еще глотает ее ненасытный пьяница.

   Но уж через рот льется водка. Пьяный Федор ругается и тычет кулаком товарища. Замер товарищ, побагровело лицо и только сопит.

   - К черту...- обиженно упрямо тычет его в щеку Федор и сам валится без сил рядом.

   Стихло все. Ярче греет солнышко. Привольно лежат опрокинутые бутыли, и сочится из них недопитая водка. Уткнувшись носом, тяжело спит, отбросив руку на плечо друга, маленький Федор. Вечным сном уже спит Андрей. Маленькая рысья голова его с побелевшими ушками плотно пристыла к земле; сверкает, словно смеется, налившийся покойник своими оскаленными жемчужными зубами, смеется и смотрит стеклянными глазами в ясную синеву далекого неба.

  

   Торжественно спустилась ночь и окутала свежее пепелище деревни. Там и сям еще догорают огоньки, и легкие облака дыма прозрачной волной несутся и тают во мраке. Пахнет гарью, и тепло, как в натопленной избе.

   Кое-где шевелятся отдельные темные фигуры хозяев, выискивающих в пепле, где так недавно еще стояли их избы, то, что было пощажено пожаром. В сотый раз подымается какой-нибудь обгорелый слиток ведра или лопаты, рассматривается и опять бросается назад с выражением в лице полного безнадежного разочарования.

   Скрипит чей-то старушечий разбитый голос:

   - Так же в Воронихиной... к зиме... все сгорело... А новые избенки-то поставили - так, хлевушки - и как скотинка живут - пра-а, поминают свои хоромы: може, у которого и не лучше было, а ему уж снится дворец... А сырость, мозгнет сырой лес, каплет... и-и, переболели ребятишки, народ - беда.

   Вздыхают крестьяне: хотя бы хлевушком успеть до зимы разжиться.

   Стихает село. Только Авдотья в страхе и ужасе все не может уняться и воет, вспоминая, как сожгла всю деревню.

   Да у алексеевской избы все надрывается без умолку обезумевшая Матрена. Растрепанные волосы, горят глаза, сидит, поджавши под себя ноги, и качается. Обезумела, ничего не понимает и все смотрит в свое пепелище. Спят ребятишки. Стоит неподвижно возле них и жены Алексей, как часовой на каком-то фантастичном кладбище с памятниками на нем обгорелых остовов печей.

   Лежат кругом бледные, измученные, сажей измазанные лица. Лежат без движения, но не спят и в смертной тоске чутко слушают и вой Авдотьи и безумные вопли Матрены.

   Порой сквозь теплый дымок прорвется холодная струйка и принесет с собой запах близкого уже снега. Екнет сердце и сильнее замрет тоской.

   Еще подвинулась ночь. Стихли вопли Матрены и Авдотьин вой.

   - Наказал господь!- говорит Корней,- чего поделаешь, терпеть надо.

   - То-то вот терпеть,- ворчит чей-то голос,- отруби заместо хлеба ели,- думали: эх, горе какое!.. А тут ни жилья, ни отрубей... И всё ропщем?!.

   - Эхе-хе! ропщем! за грехи и наказывает господь...

   - Ропщем, ропщем,- судорожно, тоскливо задвигался Корней.- О, прости господи!

   - А он-то, господь наш, царь небесный,- говорит с тихой сладкой грустью Федор,- во тьме и в яслях зачался, да на кресте жизнь свою кончил.

   Льются слезы сладкой покорности по щекам Федора.

   - О господи, господи, боже мой! нам ли роптать?! вон он, владыка святой: над нами... Он, господь наш, отнимет и даст: много милости у него, святого.

   Утихла боль сердца и сменилась покорностью тому, у кого проводят в гостях погорельцы эту ночь. Всем хватило места в божьей избе: раздвинулись стены и поднялись до самого неба. Утомились и спят божии гости.

   Глядят из далекого синего мрака яркие звезды на бедных страдальцев неустроенной земли.

   - О господи, господи, господи,- несется и тонет во мгле чей-то одинокий шепот.

  

  

   Впервые под общим названием "Деревенские панорамы" - в журнале "Русское богатство" за 1894 год ("Бабушка Степанида" и "Акулина" - в No 1, "Дикий человек" - No 2, "На селе" - No 3, "Матренины деньги" - No 5).

   Произведения написаны по наблюдениям писателя во время его жизни в Самарской губернии.

   "Какой богатый материал накопляется у меня,- писал Гарин Н. В. Михайловской в письме от 30 сентября 1892 года,- и что это со временем за красивые страницы будут человеческого отупения под влиянием векового рабства мысли и страха с переменой условий жизни лишиться при неспособности к производительному труду горемычного куска хлеба.

   И когда с реформой сила обстоятельств все-таки вырывает этот кусок, ужас и паника уцелевших: только бы кисти хватило" (ИРЛИ).

   В очерках н рассказах, составивших цикл "Деревенские панорамы", писатель дал яркое изображение жизни пореформенной деревни того времени, когда "капитализм, развиваясь с громадной быстротой в течение всей пореформенной истории России, стал с корнем вырывать этот устой старой России,- патриархальное, полукрепостное крестьянство,- вырывать его из средневековой, полуфеодальной обстановки и ставить в новейшую, чисто-капиталистическую, заставляя его бросать насиженные места и бродить по всей России в поисках за работой, разрывая порабощение местному "работодателю" и показывая, в чем лежат основания эксплуатации вообще, эксплуатации классовой, а не грабежа данного аспида,- когда капитализм стал массами втягивать остальное, забитое и задавленное до скотского положения крестьянское население в водоворот все усложняющейся общественно-политической жизни..." (В. И. Ленин, Сочинения, т. 1, стр. 227-228).

   "..."друзья народа",- писал В. И. Ленин,- сосредоточивают все свое внимание на том, как "мужик" лихорадочно ищет новых приемов обработки, которые помогли бы ему оплодотворить кормилицу-землю,- опуская из виду обратную сторону медали, лихорадочное отделение "мужика" же от земли" (В. И. Ленин, Сочинения, т. 1, стр. 238).

   Один из очерков, "На селе", направлен против народнической интеллигенции, которая, не зная подлинных нужд народа, видела в общественных запашках действенную меру для поднятия народного благосостояния.

   В 1894 году в "Русском богатстве" (No 8) была напечатана статья народнического публициста Карышева "Народнохозяйственные наброски". Указывая в этой статье на резкое падение хлебных цен, автор видит причину в том, что "деньги завоевывают себе центральное место в нашем народном хозяйстве". И Карышев предлагает такие "средства борьбы со злом", как "широкое увеличение крестьянского землевладения путем массовой покупки крестьянами земель, расселения и переселения, а рядом с тем - распространение в массе сельскохозяйственных знаний всеми возможными способами... Знание, знание и знание,- говорит он,- долженствующее стать центральным узлом земледелия и занять в этом случае место, принадлежащее ныне деньгам".

   Понимая несостоятельность народнических "рецептов", Гарин писал по поводу статьи Карышева Иванчину-Писареву:

   "...ограниченный народник со всем бессилием и слабостью мысли народника. Наивен так, что стыдно читать. Не тот путь и не так налаживается эта громадная махина нашей жизни: неужели не видно? До каких же пор будем петь сказки, которым сами не верим, а не будем давать людям оружие борьбы. "Знание, знание, знание!" Дура! На что ему знание... Путь профессора Карышева - обращение к земскому начальнику, чтоб наложил veto на решение мира, обращение к полиции с заявлением, что предприниматель еврей (позорный срам! Паскудник!).

   Пьяная, узкая голова Карышева поймет ли, что зло в обесцененье труда, в связанных руках, в подневольной общине и в подневольном труде, в той каторге, в которой изнывает Россия! Дьявол!.. Отупелая, очумелая... дура!! Привязывайте покрепче руки к земле, обесценивайте еще больше труд..." (письмо от 26 сентября 1894 года. ИРЛИ).

   Условия подневольного труда, нищенского быта, социального бесправия формировали и духовный облик крестьянина, и Гарин не скрывал его отрицательных сторон, говорил о его темноте, невежестве и дикости, но настойчиво подчеркивал при этом, что эти качества не заложены в природе "мужика", а порождены глубоко порочной структурой социальных отношений. "В некультурных условиях одинаково дичают: и человек, и животное, и растение" - этот эпиграф, который Гарин предпосылает рассказу "Матренины деньги" (при включении его во второй том "Очерков и рассказов"), раскрывает идейную направленность всех "Деревенских панорам".

   Показывая бесправное положение крестьянской женщины в семье и в обществе, Гарин вместе с тем изображал и сильные женские натуры, не отступавшие перед трудностями жизни; в "Акулине", например, обездоленная героиня рассказа нашла в себе силы порвать с деревенским "миром". (Впоследствии эпизод ухода Акулины из деревни будет развит и углублен писателем в его пьесе "Деревенская драма".)

   Готовя к изданию второй том "Очерков и рассказов", писатель обратил особое внимание на его состав. Стремясь нарисовать картину деревенской жизни во всем многообразии ее явлений и типов, Гарин намеревался включить в эту книгу наряду с "Деревенскими панорамами" также и "Бурлаков", "Немальцева", "Коротенькую жизнь", "На ходу", "Сибирские очерки" "Карандашом с натуры".

   "Ввиду солености деревенских панорам,- писал Гарин Иванчину-Писареву 10 июля 1894 года,- я считал бы очень полезным в отдельное наше издание поместить и эти сибирские очерки под тем же общим названием "Деревенские панорамы". Мне кажется, это просто необходимо, чтобы избегнуть упрека в предвзятости и в однообразии. В смысле разнообразия чтения от этого прибавления книга много выиграет... Тогда выйдет одна очень содержательная книга о деревне" (ИРЛИ).

   Как видно из последующих писем Гарина Иванчину-Писареву, писатель в дальнейшем отказался от намерения напечатать эти очерки в составе "Деревенских панорам", находя их "слабоватыми", и дал свое согласие на их включение лишь по его настоянию (см. письмо Гарина Иванчину-Писареву от 10 ноября 1894 года. ИРЛИ).

   Заботясь о цельном впечатлении от своих очерков о деревне, Гарин писал ему же (очевидно, в более позднем письме 1894 года): "Голубчик! Выбросьте Вы "Карандашом с натуры", а вставьте "Гамида" ["Бурлаков"], да "Рассказ солдата" ["Немальцев"], да "Коротенькую жизнь" - так хоть книга будет, которую не стыдно и издать" (ИРЛИ).

   Однако вышел второй том "Очерков и рассказов" без указанных произведений (за исключением рассказа "Коротенькая жизнь"). В книге посвящение: "Тебе, болевшей душою за мрак и нищету народа, тебе, моему другу, товарищу, жене моей, Надежде Валериевне Михайловской, посвящаю я свою невеселую книгу".

   Либерально-народническая критика сурово встретила "Деревенские панорамы", обвиняя Гарина в искажении действительности.

   "Самая сущность изображаемых г. Гариным явлений народной жизни и взгляды на них автора,- писал рецензент "Русской мысли" о рассказе "Дикий человек",- могут до известной степени возбудить сомнения. Г-н Гарин, бесспорно, сильно, даже, пожалуй, страстно, любит народ, эту темную, бесправную массу, но... Странная эта любовь. Всего вернее ее можно назвать деспотической и карающей и вместе с тем мучительскою любовью. Автор с каким-то наслаждением боли останавливается на мрачных сторонах народной жизни. Для него везде на первый план выступают невежество, дикость, зверообразие этой жизни... (1894, No 4).

   Передовая, демократическая критика положительно оценила "Деревенские панорамы". В рецензии на вышедший в 1895 году второй том "Очерков и рассказов" ("Мир божий", 1895, No 8) указывалось на жизненную правдивость гаринских произведений о деревне.

   "Автор,- писал рецензент,- не выбирает своих героев, не ставит их в исключительное положение,- он рисует условия, при наличности которых эта жизнь и не может быть иною... Не останавливаясь на подробностях, не отделывая мелочей,- двумя-тремя яркими, резкими, как бы небрежно брошенными штрихами г. Гарин очерчивает каждое лицо, встающее перед ним, как красноречивое олицетворение бедности, невежества и почти первобытной дикости. Но ни на минуту не изменяет автор художественной правде, и в самых темных моментах изображаемой им жизни вы не видите утрировки, преувеличений или неверного освещения. Да и к чему смягчения правды? Даже самая суровая, она в себе самой носит исцеление. И как ни темны рисуемые автором картины, от его деревни веет, в общем, здоровой силой, такой мощью жизненности, что у читателя ни на минуту нет сомнения в возможности иной жизни, иных условий, при которых не дичали бы ни человек, ни животное, ни растение".

   Готовя "Деревенские панорамы" для второго тома "Очерков и рассказов", Гарин провел значительную работу над текстом; все рассказы подверглись стилистической правке.

   В рассказе "Дикий человек" писателем исключена характеристика Асимова и его детей. Между словами: "с полу ровно со двора несет" и "Заморыши дети у Ильки" (стр. 349) в журнальном тексте было: "Отцу и горя мало. Ходит там у себя, как медведь в берлоге, дом старинный, заведенный. В горшке где-нибудь в подполье не одна "тысца".

   Первый богатей на деревне. "Богат жид",- завидуют люди, за глаза костят, а шапку при встрече ломят все. Любят толковать об Асимове и толкуют: вот у него и отец этакой же был, с того и помер, что скотину продешевил: затомился, затомился и жить не стал... вот какая порода... скупость да гордость у них у всех: воли охота... Не то чтоб, значит, к людям, а чтоб люди к ним. Только вот Илюшка и прост у них - в мать.

   От Илюшки к младшему Пимке перейдут. Этот ровно хуже отца еще. Отец хоть не трогает никого, а от этого никому покоя нет.

   Стоят бабушка Драчена, Устинья, старая от забот Фаида, стоят на перекрестке да толкуют.

   - И уж такой негодный растет,- язвит Драчена,- бывало, парнишкой еще... ребятишками меж собой играют... И пойдет он и пойдет: споры заведет, крик, брань... черт ровно замешается меж ангелами: их-то озлит, расстроит... Ходит да глазищами своими черными водит... Эфиоп настоящий - в кого только уродился...

   - Прабабкина-то кровь все аукается...- басит Устинья.- Из Сибири ли, из калмыков ли в те поры привез... Так крещеная по-русски калякает, а рассердится и залопочет по-своему,- элая... Бить начнет, кусается... Деверь мне, бывало... в шабрах с ними жил... рассказывает про нее...

   Обрывается речь.

   Думает Устинья о богатстве Асимова, об его скупости, своей бедности и шепчет:

   - Скуп...

   А Драчена поведет своими глазами: не идет ли где сам, да и затянет:

   - О черном дне все заботится... Как бы с голоду не помереть вишь ему: снится, поди, кажду ночку - насыпала душа в житницы; ешь, веселись,- а господь взял грешную душу... привели бычка на веревочке... много съел ли? а в заботе-то о черном дне святая душа черней того черного дня стала...

   Замотает головой, вздохнет, совсем разбилась:

   - Пра-а..."

   В одном из писем 1894 года Н. К. Михайловскому Гарин Сообщал, что в "Диком" (рассказ "Дикий человек") он "переставил немного слова" в последних четырех строках: "Прежде рассказ упирался в следователя, лицо второстепенное, а теперь трубит сам дикий, и впечатление не ослабляется таким образом..." (ИРЛИ).

   Близок по теме к рассказу "Дикий человек" набросок Гарина "Злые люди" (первоначальное название - "Злой человек"), рисующий образ ростовщика, которому "сотни тысяч десятин земли за бесценок уже принадлежали... благодаря штрафам, неустойкам, всем тем суммам, которые приписывал он к закладным, которыми он закреплял свой долг...

   Много говорили о нем. Говорили, что, как от укуса ядовитой змеи нет спасения, так погибал тот, кто попадал в сеть этого страшного ростовщика" (автограф хранится в ИРЛИ).

  

   Стр. 407-408. История Иова.- Иов - легендарный праведник, терпеливо переносивший посланные ему богом тяжелые испытания.