Дон-Аминадо - Поезд на третьем пути

   Все вымрут, все погибнут, и ты, и я, и весь Проклятый род, и все пятьдесят две губернии, до последней волости включительно!

   И оттого так пьяно и весело, и должно быть пришлась по вкусу горькая услада, ибо опять дискуссии, опять захлёбываются.

   Кругом одни упадочники, утонченники, и все нараспев декламируют, профанируют, цитируют, растлевают.

   То Андрея Белого, то Зиновьеву-Аннибал, а пуще всего "Незнакомку" и стихи о Прекрасной Даме, в которых еще и намека нет на грядущее послесловие, на заключительный аккорд, на последнюю поэму, которая будет называться:

  

   - "Двенадцать".

  

   И напрасно в многоуважаемом Обществе любителей Российской словесности старики Градовский, Грузинский, Батюшков, Венгеров и Хирьяков с Гольцевым и Ашешовым, стараются спасти вечные ценности.

   - Долой пожилую немощь, синедрион мудрецов, советы старейшин!

   - Вывести из стойла Пегаса, застоявшегося коня, оседлать и вознестись на воздуси, к Бурлюкам, к бурлакам, к "Облаку в штанах", к Желтой кофте Маяковского, к тому, что не бывает, никогда не бывает!

   А тут еще в суматохе-неразберихе в придачу, заблудившись между Христом и Антихристом, великий красногубый грешник с прозрачными глазами, прочитавший всю Публичную Библиотеку, и наизусть знающий и Четьи-Минеи и полное собрание сочинений Баркова, второй год подряд печатает свой исторический роман - Дмитрий Сергеевич Мережковский.

   Роман называется "Александр I".

   Всё, как полагается: ангелы, архангелы, юродивые, скопцы, масоны, мистики, гвардейские офицеры, Антихрист-Буонапарте, а в следующем томе восстание декабристов, первая революция.

   Есть разгуляться где на воле!

   С Господом Богом обращение либеральное и гибкости непревзойденной. По началу сказано:

   - Несть власти, аще не от Бога.

   И Бог Мережковского благословляет самодержавие.

   Сто страниц печатного текста корявым пальцем отслюнить, а на сто первой, не дальше, Господь благословляет восстание, революцию, анархию, баррикады.

   "И смущенные народы не знают, что начать - ложиться спать или вставать".

   В Религиозно-философском обществе смущение.

   Путаница в умах, в облаках, в святцах.

   И так будет еще тридцать лет подряд.

   Вплоть до целования руки Начальнику Государства, Пилсудскому.

   Потом - Светлому дуче Бенито Муссолини.

   И, наконец, гениальному фюреру, под самый занавес.

   Соблазнитель малых сих, великий лжец и одаренный словоблуд, в одиночестве, в презрении, в забвении, дожив до глубокой опозоренной старости, умрёт в Париже, в самый канун освобождения.

  

  

   Что же было еще? "В те баснословные годы"?

   Читали Чирикова.

   Тепло и без дискуссий принимали Бориса Зайцева.

   Иван Шмелев написал своего "Человека из ресторана".

   Приветствовали, умилялись.

   Тоже не знали, чем эта писательская карьера кончится.

   Потом узнали...

   Струёй свежего воздуха потянуло от Бунинского "Суходола".

   Появился "Хромой барин" Алексея Толстого.

   Пользовался немалым успехом нарочито сентиментальный, чуть-чуть слащавый "Гранатовый браслет" Куприна.

   Читали, перечитывали, учили наизусть стихи Анны Ахматовой.

   Не мало спорили, переживали, обсуждали нашумевший роман В. Ропшина "То, чего не было".

   На тему, становившуюся срочной, модной и неотложной:

   - Революционное убийство и человеческая совесть.

   В романе были захватывающего интереса, отлично написанные главы - московское вооруженное восстание, экспроприация в Фонарном переулке, баррикады на Пресне.

   От Ропшина - опять к Андрееву, к "Сашке Жигулеву", к буйству, к лихости прославленного комаринского мужичка.

   Прозревать еще никто не прозрел, но суровую, нелицеприятную правду сказал об Андрееве, все тот же единственный, недавно покинувший мир, Лев Николаевич Толстой.

   - Он пугает, а мне не страшно. И от всего, что он написал, останется один небольшой рассказ, называется "Ангелочек".

   - На которого, - в обожании и в восторге, глядели во все глаза бедные прачкины дети.

   А только беда была в том, что в прачечной стояла адова жара.

   А ангелочек был из воска, и от жару и пару начал таять и таять.

   И вот и вовсе исчез, растаял.

   И дети до того убивались, до того горько плакали.

  

  

   Восторг, успех, слава, поклонение, обожание, - все приходило и уходило, "за приливом - отлив, за отливом - прибой", как сказано было в стихах, скромно подписанных вынужденными инициалами - П. Я.

   Из далёкой ссылки приходили и печатались то в "Русском богатстве", то в общедоступном и любовно сделанном миролюбовском "Журнале для всех", его стихи и переводы из Сюллю-Прюдома и Бодлэра.

   Молодые люди брюсовской школы, декламировавшие нараспев, сразу наложили сектантский запрет и безапелляционно заявили, что поэт он никакой.

   Спорить с ними никто не стал, но не было ни одной студенческой вечеринки, ни одного более или менее значительного эстрадного выступления, на которых стихи П. Я. не вызывали бы бури аплодисментов.

   Благодарность поколения относилась не к чеканности и музыкальной форме, которых, может быть, и не хватало вдумчивому и искреннему автору, старому революционеру Якубовичу-Мельшину.

   Но в том, что он писал, было столько не модной по тому времени честности, человечности и чистоты, что воспринималась эта редкая гамма не избалованным внешним слухом, а иным чутьём и иным, внутренним слухом еще не окончательно порабощённых сердец.

  

   Мы пройдём. И другие пройдут, вместо нас,

   С кровью чистой и свежей, в которой не раз

   Благородная вспыхнет отвага.

   Поколенья идут, как волна за волной,

   За приливом отлив, за отливом прибой,

   И в бессменном их беге - их благо.

  

   Что и говорить, в "Золотом руне", в "Аполлоне", в "Весах", в альманахах "Шиповника", и в иных, бесконечных журналах и сборниках, отмеченных штампом крайнего модернизма и украшенных концовками Судейкина и Сапунова, печатали конечно не Якубовича-Мельшина, а Михаила Кузмина, Николая Гумилева, Максимилиана Волошина, Сергея Кречетова, Бориса Садовского, Мариэтту Шагинян, Анну Ахматову и даже таких давно и вероятно навсегда забытых молодых поэтов, как Яков Годин, Эдуард Багрицкий, Димитрий Цензор, Сергей Клычков, Семен Рубанович и иных, и прочих, имя им легион.

   Ни в хрестоматию, ни в антологию они не вошли, а такого литературного департамента, в который можно было бы подать жалобу о несправедливом забвении, даже и в советской республике не придумали.

   "Поколения идут, как волна за волной"...

   Кто и когда будет перечитывать не то, что стихи Димитрия Цензора или прозу Сергеева-Ценского, а даже такое прилежное, солидное и многоуважаемое чистописание, проникнутое общественным духом и передовыми идеями, как статьи, фельетоны, брошюры и многотомные сочинения, подписанные почтенными именами Николая Рубакина, Горбунова-Посадова, Богучарского, Ашешова, Григория Петрова?

   "Опавшие листья" В. В. Розанова или "История славянофильства" М. Гершензона, может быть, и уцелеют перед натиском разрушительных десятилетий, из коих складывается век.

   И, кто его знает, потомки Бурцева или правнуки Алданова чему-то возможно научатся и что-то поймут и почерпнут из пожелтевших томов, помеченных в каталоге Императорской Публичной библиотеки.

   Но в эпохе, о которой идет речь, многописавшей и многострочившей, уже так ли много было Гершензонов и Розановых?

  

  

   Впрочем недаром сказано:

   - Нет большей бессмыслицы, нежели плющ благоразумия на зелёных ветках молодости.

   Мудрость Экклезиаста постигается на склоне дней. Переоценка ценностей приходит не сразу.

   И как утверждали римляне:

   - Поздно мелют мельницы богов.

   В "Стойле Пегаса" и в "Десятой музе", в прокуренном до отказу ресторане "Риш" на Петровке, всюду, где собирались молодые таланты и начинающие бездарности, козырные двойки и всякая проходящая масть,- никакой мизантропии, само собой разумеется, и в помине не было, ни о каких переоценках и речи быть не могло.

   В каждом мгновении была вечность.

   Горациев нерукотворный памятник воздвигался прижизненно.

   Бессмертие обеспечивалось круговой порукой присутствующих.

   За неожиданную рифму, за звонкое четверостишие, за любую удачную шутку - полагались лавры, признание, диплом, запись в золотую книгу кружка, ресторана, кафе Кадэ Трамблэ, даже кондитерской Сиу на Кузнецком мосту.

   Одним из таким закрытых собраний литературной богемы, где за стаканом вина и филипповской сайкой с изюмом, происходило посвящение рыцарей и калифов на час, был небольшой, но шумный кружок, собиравшийся в Дегтярном переулке, в подвальной квартирке Брониславы Матвеевны Рунт.

   Родом из обрусевшей чешской семьи, она была сестрой Жанны Матвеевны, жены Валерия Брюсова.

   Столь близкое родство с властителем дум уже само по себе окружало некоторым ореолом одарённую, на редкость остроумную, хотя и не отличавшуюся избыточной красотой хозяйку дома.

   Невзирая, однако, на столь удачное, хотя и случайное преимущество, блистать отраженным блеском миниатюрная, хрупкая Бронислава Матвеевна, или, как фамильярно ее называли, Броничка, не желала, справедливо претендуя на несомненное личное очарование и собственный, а не заёмный блеск.

   Надо сказать правду, что в этом самоутверждении личности Броничка бывала даже несколько беспощадна в отношении высокопоставленного деверя и чем злее было удачное словечко, пущенное по адресу Первого консула, или острее эпиграмма, тем преувеличеннее был ее восторг и откровеннее и естественнее веселый, взрывчатый смех, которым она на диво заливалась.

   Бронислава Матвеевна писала милые, лёгкие, как дуновение, и без всякого "надрывчика" рассказы, новеллы и так называемые "Письма женщин", на которые был тогда большой и нелепый спрос.

   Литературный почерк ее называли японским, вероятно потому, что в нём было больше скольжений и касаний, чем претензии на глубину, чернозём и суглинок.

   Кроме того, она славилась в качестве отличной переводчицы, обнаруживая при этом большой природный вкус и недюжинную добросовестность.

   Но так как одной добросовестностью жив не будешь, то не для души, а для денег, она, скрепя сердце, еще редактировала пустопорожний еженедельник "Женское дело", официальным редактором которого состоял Ив. Ив. Попов, сверкавший глазами, очками и, вероятно, какими-то неощутимыми, но несомненными добродетелями.

   Издательницей журнала тоже официально значилась "мамаша Крашенинникова", а за спиной ее стоял мамашин сын, великолепный, выхоленный присяжный поверенный Петр Иванович, адвокатурой не занимавшийся, и развивавший большую динамику в настоящем издательском подворье на Большой Дмитровке.

   Календари, справочники, газеты-копейки, - главное быстро стряпать и с рук сбывать.

   В квартире у Бронички всё было мило, уютно, налажено.

   Никакого художественного беспорядка, ни чёток, ни кастаньет, ни одной репродукции Баллестриери на стенах, ни Льва Толстого босиком, ни Шаляпина с Горьким в ботфортах, ни засушенных цветов над фотографиями молодых людей в усиках.

   - Если я всех своих кавалеров на стенку вешала, да еще засушенными цветочками их убирала, то у меня уже давно был бы целый гербариум. А уж сколько моли развелось бы, можете себе представить! - с обезоруживающей откровенностью заявляла хозяйка дома.

   По Вторникам или Средам, а, может быть, это были Четверги, - за дальностью лет не упомнишь - во всяком случае поздно вечером начинался съезд, хотя все приходили пешком и расстоянием не стеснялись.

   Непременным завсегдатаем был знаменитый московский адвокат Михаил Львович Мандельштам, седой, грузный, представительный, губастый, с какой-то не то кистой, затвердевшей от времени, не то шишкой на пухлой щеке.

   С этого и начиналось.

   - А у Алжирского бея под самым носом шишка выросла!..

   Приветствие было освящено обычаем, в ответ на что следовала неизменная реплика:

   - Вот и неправда! Не под носом, а куда правее!

   После чего знаменитый адвокат смачно целовал ручки дамам и усаживался на диван.

   По одну сторону Анакреона - так его не без ехидства, оправдывавшегося мужской биографией, прозвала хозяйка дома, - усаживалась томная и бледная Анна Мар, только что выпустившая свой новый роман под обещающим названием "Тебе Единому согрешила".

   По другую сторону, - могий вместити, да вместит, - "дыша духами и туманами", загадочно опускалась на тихим звенением откликавшиеся пружины молодая беллетристка Нина Заречная.

   Колокольчик в прихожей не умолкал.

   В длиннополом студенческом мундире, с черной подстриженной на затылке копной густых, тонких, как будто смазанных лампадным маслом волос, с желтым, без единой кровинки, лицом, с холодным нарочито равнодушным взглядом умных тёмных глаз, прямой, неправдоподобно-худой, входил талантливый, только что начинавший пользоваться известностью Владислав Фелицианович Ходасевич.

   Неизвестно почему, но всем как-то становилось не по себе.

   - Муравьиный спирт, - говорил про него Бунин, - к чему ни прикоснется, всё выедает.

   Даже Владимир Маяковский, увидя Ходасевича, слегка прищуривал свои озорные и в то же время грустные глаза.

   Веселая, блестящая, умница из умниц, - кого угодно за пояс заткнёт, - с шумом, с хохотом, в сопровождении дежурного "охраняющего входы" и, несмотря на ранний час, уже нетрезвого Володи Курносова, маленького журналиста типа проходящей масти, появлялась на пороге Е. В. Выставкина.

   Разговор сейчас же завязывался, не разговор, а поединок между Екатериной Владимировной и Мандельштамом.

   Да иначе и быть не могло.

   Только на днях напечатана была в столичных газетах статья московского Златоуста, - кстати сказать Златоуст изрядно шепелявил, - коллективном помешательстве на женском равноправии, и ответная статья Ек. Выставкиной, в которой Мандельштаму здорово доставалось на орехи.

   Адвокат отбивался, защитница равноправия нападала, парировала каждый удар, сыпала сарказмами, парадоксами, афоризмами, высмеивала, уничтожала, не давала опомниться, и всё под дружный и явно одобрительный смех аудитории, и уже не обращая ни малейшего внимания ни на смуглого чертовски вежливого Семёна Рубановича, застывшего в дверях, чтобы не мешать, ни на художника Георгия Якулова, чудесно улыбавшегося одними своими тёмными восточными глазами; ни на самого Вадима Шершеневича, вождя и возглавителя московских имажинистов, со ртом до ушей, каплоухого и напудренного.

   А когда появилась Маша Каллаш в крахмальных манжетах, в крахмальных воротничках, в строгом жакете мужского покроя, с белой гвоздикой в петличке, с красивым вызывающим лицом, - пепельного цвета волосы барашком взбиты, - ну тут от Златоуста, хотя он и хохотал вовсю, и тряс животом, - одно только воспоминание и оставалось.

   Прекратил бой Маяковский.

   Стукнул по обыкновению кулаком по хозяйскому столу, так что стаканы зазвенели, и крикнул зычным голосом:

  

   Довольно этой толочи,

   Наворотили ком там...

   Замолчите, сволочи,

   Говорю вам экспромтом!

  

   Экспромт имел бешеный успех.

   Нина Заречная - пила вино и хохотала.

   Анна Мар зябко куталась в шаль, но улыбалась.

   Жорж Якулов, как молодой карабахский конёк, громко ржал от радости. Хозяйка дома шептала на ухо Екатерине Выставкиной, подмигивая в сторону предводителя Бурлюков:

   - Всё-таки в нём что-то есть.

   Рубанович теребил свои усики и утешал Шершеневича, подавленного чужим успехом.

   И только один "Муравьиный спирт" угрюмо молчал, и щурился.

   Зато неутомимый Мандельштам жал ручки дамам, то одной, то другой, прикладывался мокрыми губами, под нависшими седыми усами, и, многозначительно выпив красного вина из бокала Нины Заречной, стал в позу и, неожиданно для всех, по собственному почину, начал читать, шепелявя, но не без волнения в голосе:

  

   В день сбиранья винограда

   В дверь отворенного сада

   Мы на праздник Вакха шли.

   И любимца Купидона,

   Старика Анакреона

   На руках с собой несли.

  

   Много юношей нас было.

   Бодрых, смелых, каждый - с милой!

   Каждый бойкий на язык.

   Но - вино сверкнуло в чашах -

   Вдруг, глядим, красавиц наших

   Всех привлёк к себе старик.

  

  

   Череп, гроздьями увитый,

   Старый, пьяный, весь разбитый,

   Чем он девушек пленил?!

   А они нам хором пели,

   Что любить мы не умеем,

   Как когда-то он любил!..

  

  

   Все сразу захлопали в ладоши, зашумели, заговорили. Броня Рунт чокнулась с Златоустом, и так в упор и спросила:

   - Это что ж? Автобиография? Маяковский не удержался, и буркнул:

   - Дело ясное, Мандельштам требует благодарности за прошлое!

   Старый защитник и не пробовал защищаться. Воспользовавшись минутной паузой, он явно шел на реванш.

   - Вот вы, господа поэты, писатели, мастера слова, знатоки литературы, скажите мне, сиволапому, а чьи ж, это собственно говоря, стихи?

   Эффект был полный.

   Знаменитый адвокат крякнул, грузно опустился на диван, и, торжественно обведя глазами не так уж чтоб очень, но всё же смущённую аудиторию, произнёс с несколько наигранной простотой:

   - Аполлона Майкова, только и всего.

   Маяковский, конечно, сказал, что ему на Майкова в высокой степени наплевать.

   Имажинисты прибавили, что это не поэзия, а лимонад.

   И только один Ходасевич не выдержал, и впервые за весь вечер разжав зубы, не сказал, а отрезал:

   - С ослами спорить не стану, а скажу только одно: это и есть настоящая поэзия, и через пятьдесят лет ослы прозреют и поймут.

   Толчок был дан и шлюзы открылись.

   Опять хлопали пробки, опять Бронислава Матвеевна протягивала, обращаясь то к одному, то к другому, свой опустошенный бокал и томно и в который раз повторяла одну и ту же ставшую сакраментальной строфу Пушкина:

  

   Пьяной горечью Фалерна

   Ты наполни чашу, мальчик!

  

   В ответ на что все чокались и хором отвечали:

  

   Так Постумия велела,

   Председательница оргий.

  

   До поздней ночи, до слабого утреннего рассвета кричали, шумели, спорили, превозносили Блока, развенчивали, защищали Брюсова, читали стихи Анны Ахматовой, Кузмина, Гумилёва, говорили о "Железном перстне" Сергея Кречетова, глумились над Майковым, Меем, Апухтиным, Полонским.

   Маяковский рычал, угрожал, что с понедельника начнёт новую жизнь и напишет такую поэму, что мир содрогнётся.

   Ходасевич предлагал содрогнуться всем скопом и немедленно, лишь бы не томиться и не ждать.

   Анна Мар поджимала свои тонкие губы и пыталась слабо улыбаться.

   Рубанович снова теребил усики и вежливо, но настойчиво доказывал, что первым поэтом он считает Сергея Клычкова, и грозился продекламировать всего его наизусть.

  

  

   А в кабаках и ресторанах все чаще и чаще звенел, замирая, и снова звенел надрывный, навязчивый мотив танго.

   Стремглав летели голубки и тройки, позвякивая бубенцами.

   Расцвела и осыпалась сирень, приученная к позднему цветению.

   Дворники, в белых холщёвых фартуках, делали весну, за маем июнь, - Перловка, Малаховка, Удельная, Томилино, - в сосновый лес, в рощи еловые, на зелёные лужайки, на речные берега, на ладно срубленные дачи, на отдых, на покой, на лень великую...

   И так как поздно мелют мельницы богов, и неизвестно будущее, то кто мог знать, предчувствовать, предвидеть, что "вшиско скончица дзвоном", как писал Мицкевич в "Пане Тадеуше" и что, жалобно прозвучав в последний раз, растает в нестеровских сумерках печальный звон?

   Что Анна Мар, как описанная ею белошвейка, наполнит свой бокал обыкновенной серной кислотой, и велит похоронить себя в подвенечном платье, а на небьющееся сердце положить портрет Дорошевича с засушенными цветами?

   Что поэт с озорными глазами никакой поэмы, от которой содрогнется мир, никогда не напишет.

   А, прождав годы и дождавшись своего, просто напечатает на серой бумаге по новой орфографии:

  

   Мы на горе всем буржуям

   Мировой пожар раздуем!

  

   После чего будет разъезжать в Кремлевском автомобиле, расточать и уродовать свой неуёмный талант, насиловать себя и насиловать других, и, наконец, не выдержав, пустит себе пулю в лоб, оставив скандальную память и имя Маяковского на унылом речном баркасе?

   Кто мог знать и предвидеть, что Жорж Якулов напишет портреты советских вождей и получит звание народного артиста, а Владислав Фелицианович Ходасевич, после голодных петербургских зим, купно с Горьким и Андреем Белым приобщиться к казённому толстому журналу, но уже не в Питере, а в Берлине, потом спохватится, перекочует в белогвардейский русский Париж, и в неуклюжем гукасовском "Возрождении", снова ненавидя и проклиная незадачливую судьбу, станет печатать свои злые, умные критические статьи, а по ночам, задыхаясь от астмы, перечитывать "Египетские ночи" и на обрывках и клочках бумаги то лихорадочно-торопливо, то мучительно-медленно писать своего "Державина"?

   А милая наша насмешница Броня Рунт, "председательница оргий", могло ли ей придти в шалую ее голову, замученную папильотками, обрамленную завитушками, что много, много лет спустя, где-то в угловом парижском кафэ, на бульвар Мюра, два когдатошних аборигена, два усердных посетителя ее Вторников или Сред в Дегтярном переулке, будут не без печали, смешанной с благодарностью - вспоминать далекое прошлое, и воспоминания опять закончатся стихами, и на экземпляре "Счастливого домика", подаренного поэтом Ходасевичем автору настоящей хроники, будут написаны последние, грустным юмором овеянные гекзаметры?

  

   Общею Музою нашей была Бронислава когда-то.

   Помню острСты ее, и черты, к сожалению, помню.

   Что ж? Не по-братски ли мы сей девы дары поделили?

   Ты унаследовал смех, а мне досталось уродство.

  

  

  

  

   В шутливом наброске, пытаясь восстановить фильм быстробегущих событий, Аркадий Аверченко, то и дело обращался к своему воображаемому помощнику:

   - Мишка, крути назад!

   Мишка крутит, и кинематографическая лента послушно, но только в обратном порядке, сползает со своего ролика или валика, и на освещенном экране человеческой памяти встают дни, месяцы, годы, события, числа, даты, былое, минувшее, бывшее, и давно прошедшее.

   - Мишка, крути назад!

   Конец июня, начало июля 14-го года.

   В парижском театре Французской Комедии идет "Полиевкт".

   Муннэ-Сюлли в заглавной роли.

   На завтра объявлен "Прекрасный принц" Тристана Бернара.

   Президент Республики, Раймонод Пуанкарэ только что вернулся во Францию.

   - Петергоф, Царское Село, морской смотр в Кронштадте.

   Всё было исполнено невиданной роскоши и великолепия незабываемого.

   Иллюминация, фейерверки, на много вёрст раскинувшиеся в зеленом поле летние лагеря.

   Пехотные полки, мерно отбивают шаг; кавалерия, артиллерия, конная гвардия, желтые кирасиры, синие кирасиры, казаки, осетины, черкесы в огромных папахах; широкогрудые русские матросы, словно вылитые из бронзы.

   Музыка Гвардейского Экипажа, парадный завтрак на яхте "Александра".

   Голубые глаза русского императора.

   Царица в кружевной мантильи, с кружевным зонтиком в царских руках.

   Великие княжны, чуть-чуть угловатые, в нарядных летних шляпах с большими полями.

   Маленький цесаревич на руках матроса Деревенько.

   Великий князь Николай Николаевич, непомерно высокий, худощавый, статный, движения точные, рассчитанные, властные.

   А кругом министры, камергеры, свитские генералы в орденах, в лентах, и всё это залито золотом, золотом, золотом.

   Оркестр играет Марсельезу, генералы под козырёк, черкесы навытяжку, Вивиани с Сазоновым друг от друга оторваться не могут, Извольский на седьмом небе, император крепко пожимает руку, подымает свой тост за прекрасную Францию, сам провожает к выходу; ливрейные лакеи, дворцовые гайдуки бережно помогают, под руки берут, сажают в придворную карету с гербами, орлами, вензелями.

   Море трёхцветных флагов, жёлтый штандарт колышется на ветру, музыка играет, играет, играет, в президентской душе пташки поют.

   Сила-то, сила какая! Богатыри, великаны! Есть на кого опереться, крепкой верой понадеяться, как за каменной горой от беды укрыться.

   В парижских газетах телеграммы, отчёты, описания. Одно восторженнее другого, все учтено, подмечено, оценено по достоинству, спите спокойно, граждане - ситуайены!..

  

  

   - Крути назад, Мишка!

   Поля Деруледа убили на дуэли, председателем Лиги Патриотов выбран Морис Баррес.

   Нервное, вдохновенное лицо, пересохшие от волнения губы, худой, подвижной, смуглый, посмотреть ближе - глаза, как у бедуина в цилиндре.

   А как говорит! Как пишет!

   La colline inspirИe!.. даже по-русски не переведешь.

   А лента бежит, бежит по экрану.

   Что это за страна такая Босния-Герцеговина?! И где этот городок, местечко, Сараево? Телеграмма за телеграммой, чужие, непонятные, тревожные слова.

   Кроат, серб, гимназист 19 лет убил эрцгерцога Франца-Фердинанда, наследника австрийского престола.

   И жена, герцогиня, тоже убита.

   Не везёт старому Францу-Иосифу. Всё траур, траур, траур.

   То Майерлинг, то Сараево.

   Дипломаты улыбаются, хмурятся, совещаются.

   - А тут, как на зло, самый разгар сезона!..

   На лоншанских скачках жеребец Сарданапал берет первый приз и, весь в мыле, пьёт шампанское из серебряного ведра.

   А вечером у княгини Жак-де-Брой бал бриллиантов, о котором еще за две недели до убийства герцога говорит весь Париж.

   Бриллианты, сапфиры, рубины, изумруды, бирюза, жемчуга - белые, черные, серые, розовые; шёлк, плюш, бархат и парча; токи, эгреты, страусовые перья; неслыханные туалеты, умопомрачительные декольтэ; послы, посланники, военные атташэ в расшитых мундирах, золотая молодёжь первого, второго, третьего разлива.

   И опять музыка, музыка, музыка, - вальс, чардаш, аргентинское танго.

   Разъезд по утру, навстречу возы с салатом, свёклой, спаржей, морковью, кудрявыми артишоками, со всякой всячиной, свежей зеленью, пахнущей землёй и водою.

   А когда солнце уже высоко в зените, где-то что-то начинают соображать.

   Сарданапал в конюшне. Бал кончился. Выстрелом в упор убит Жорес.

  

  

   В Томилине, под Москвой, на даче Осипа Андреевича Правдина, тишь да гладь, да Божья благодать.

   В аллеях гравий, камешек к камешку, от гвоздик и левкоев, от штамбовых роз чудесный, одуряющий запах.

   Клумбы, грядки, боскеты, площадка для тенниса, в саду скамейки под высокими соснами, на террасе, на круглом столе, на белоснежной скатерти, чего только не наставлено! Сайки, булки, бублички с маком, пончики, цельное молоко в глиняных кувшинах, сметана, сливки, варенье разное, а посредине блеском сверкающий медный самовар с камфоркой, фабрики братьев Баташёвых в Туле.

   И всё это - и сосны, и розы, и сад, и самовар, и майоликовый фонтан с золотыми рыбками, - все залито высоким, утренним, июльским солнцем, пронизано голубизной, тишиной, блаженством, светом.

   - Вот я с малинкой, с малинкой пришёл... Ягода-малина, земляника свежая! - чётким тенорком расхваливает товар парень за калиткой.

   Глаза молодые, лукавые, весёлые, картуз набекрень, в раскрытый ворот рубахи видна крепкая, загорелая грудь, идёт от него сладкий мужицкий запах пота, курева, кумача. Олеография? Опера? Пастораль? Было? Не было? Привиделось, приснилось? "Столица и усадьба", под редакцией Крымова? Или так оно и есть, без стилизации, без обмана, как на полотне Сомова в Третьяковской галерее?..

   В лесу грибами пахнет, на дачных барышнях светлые платья в горошину, а на тысячи вёрст кругом, на запад, на восток, на север, на юг, за горами, за долами, в степях, в полях, на реках, на озёрах, от Белого моря до Черного моря, - всё как тысячу лет назад! Жнут, вяжут, в снопы собирают, из кизяка с глиной избы лепят, соломой кроют, горькую пьют, Богу молятся, беспросветным трудом, да своим горбом от сырой земли кормятся, в сырую землю возвращаются.

   Мир, тишина, жизнь праведная, тьма непроходимая, жизнь несправедливая.

  

  

   18-го июля всеобщая мобилизация.

   Правое плечо вперёд, шагом м-арш!..

   Германские войска двинулись к Франции, двинулись к России, перешли границу. Заняты Сосновицы. Занят Калиш.

   - Кончились происшествия. Начались события.

   Не все они придут походкой голубя, чтобы управлять миром.

   Бежит по экрану убийственная лента.

   Царский манифест. Речь к народу. Балкон Зимнего Дворца. Патриотические манифестации. Воодушевление. Порыв.

   Флаги. Знамена. Оркестры. Музыка.

   От моря до моря, по широкой колее, по узкой колее, стучат колёса, гудят поезда, везут, везут российское воинство, солдат, новобранцев, ополченцев, ратников, - сегодня ты, а завтра я.

  

  

   ...От реки потянуло ночной свежестью.

   На даче Правдина потушены огни, приказ один для всех.

   Сидим за калиткой, притаились, слушаем.

   С короткими перерывами, один за другим, проносятся мимо, громыхают, лязгают, ночные поезда.

   Черно-красное пламя, дым паровозов; искры, летящие в ночь, в степь, на придорожные ели; длинная, бесконечная вереница тёмных товарных вагонов; и в неосвещенном зиянии отодвинутых в сторону не дверей, а деревянных щитов, перегородок, и железных засовов, еле видимые глаза, мелькающие человеческие фигуры, спущенные вниз, болтающиеся на весу ноги; и страшный, хриплый, раздирающий ночную тишину, не то стон, не то крик и рев сотен, тысяч пересохших гортаней:

   - Урра! Урра! Урра!

   Проносится поезд, в последний раз содрогаются потревоженные рельсы, затихает где-то в отдалении и становится всё глуше и глуше, умолкает, замирает совсем страшный солдатский стон.

   И не успеет освоиться ухо с наступившей на миг тишиной, как новая цепь, новая вереница вагонов, с огнедышащим чудовищем впереди, безудержно рвётся вперёд, летит навстречу судьбе, и всё тот же нечеловеческий хрип и вой, идущий из нутра, застрявший в глотке и вырвавшийся наружу, сотрясает, гнетёт, разрывает в клочья испуганную ночь, и душу.

   - Урра! Урра! Урр-рр-ра!!..

   Горе мудрецам, пророкам и предсказателям, которые всё предвидели, а этого не предвидели. Не угадали. И как было предвидеть и угадать, что новый мир пойдёт от товарного вагона?

   От вагона для перевозки скота?

   От тёмной, расхлябанной, смрадной теплушки?!

  

  

   Через две недели утряслось.

   Через месяц-другой все ко всему привыкли.

   К новым словам, городам, рекам, названиям.

   Жонглировали историей, географией.

   На новеньких, свежих, только что отпечатанных для широкого потребления картах героически вкалывали булавки, ставили разноцветные флажки, внимательно следили за всеми фронтами.

   От всего сердца радовались первым победам русского генерала фон-Ренненкампфа.

   Героическая Бельгия, прекрасная Франция, братская Сербия, двоюродная сестра Черногория! Любвеобильным сердцам - готовый штамп.

   Научились читать сводки, сообщения из Ставки Верховного Главнокомандующего, и не только читать, и даже разбираться в них.

   Сокрушались о взятии Намюра, Льежа, Лувэна.

   Не говоря уже о потере французами Лилля, Арраса и Амьена.

   О разрушении Реймского собора печатались такие статьи, стихи, и даже поэмы, что дух захватывало.

   Илья Эренбург, писавший из Парижа в "Утро России", так потрясал, волновал, трогал, что если б теперь, - конечно, много, много лет спустя, - поднести ему этот и по сей день неувядаемый букет его военных корреспонденции, то он, хотя и лауреат, а просто ахнул бы от ужаса.

   И было бы от чего.

   Потому что за такое прошлое чего же можно ожидать в настоящем?

   В лучшем случае, коротенького бюллетеня о героических, напрасных усилиях врачей.

   Жалели, конечно, сочувствовали...

   Сколько в Благородных собраниях одних мазурок оттанцовали.

   - В пользу раненных!

   Железными кружками на улицах, на площадях с каким усердием хлопали, собирали медяки на Красный Крест, на Зелёный Крест, на помощь увечным воинам - русским, черногорским, сербским, на призрение, на лазарет, на санитарный пункт, на санитарный поезд.

   И сам Маяковский, из озорства и от испуга, не погнушался, милый, рифмовать во всеуслышание:

  

   Пели немцы эber alles,

   С поля битвы убирались.

  

   Или ещё проще и незамысловатее:

  

   Как хвачу его я, шельму,

   Оборву усы Вильгельму!

  

   Не дорого, но, не правда ли, мило?..

   Один шаг до Кузьмы Крючкова, дюжину врагов на пику наколовшего.

   Дальше - больше.

   Игорь Северянин, душка, кумир, любимец публики, делавший полные сборы в Политехническом Музее, и что бы там академики ни скулили, поэт