Дон-Аминадо - Поезд на третьем пути

о, но спутников ее, если смотреть внимательно, можно различить.

   Вишенка так старалась, что вымазала губной помадой все медное отверстие трубы, и со слезами на глазах уверяла, что ясно видела всех спутников.

   Продолжалось это интермеццо несколько минут, после чего старик ни на один из наших вопросов, столь тщательно обдуманных и заранее приготовленных, ни звука не ответил, но фотографию свою дал и надписал:

   "Aux lecteurs de la Selenaga Palotschka. Ad veritatem per scientiam. Camille Flammarion. Observatoire de Juvisy".* [* Читателям "Зелёной палочки". К правде через науку. Камилл Фламмарион.]

  

  

   Рассказать маленьким читателям, как всё это было в действительности, являлось задачей поистине непосильной.

   Пришлось прибегнуть к старой, классической формуле, которая называется:

   - В обработке для детей и юношества.

   Делать было нечего, обработали детей, как могли, и очередной номер журнала вышел с портретом Фламмариона, с автографом, с объяснительной заметкой, лживой, как дух Птоломея из Александрии.

   Просуществовала "Зелёная палочка" год и, за отсутствием средств, закрылась.

   Похоронных объявлений, на которых строится всякое печатное дело "в этом мире борьбы и наживы", в детский журнал никто разумеется не давал.

   Эпидемия авансов тоже в немалой мере истощила кассу.

   Кроме того, большие суммы были истрачены почтенным обществом "издательского дела" на целый ряд выпущенных "Севером" книг:

   - "Песни о Гайавате" в переводе Бунина. "Избранных рассказов для детей" А. И. Куприна. "Азбуки" Льва Николаевича Толстого.

   Кроме того, вне детской серии, по настоянию господина Р., был издан объёмистый очерк русской революции Петра Рысса под названием "Русский опыт" и, при дружеском попустительстве остальных сотрудников и участников этого своеобразного предприятия, вышла в свет еще одна книга "Авантюристы гражданской войны".

   Автором ее был некто Ветлугин.

   Появлению его на парижском горизонте предшествовало полученное мной письмо, которое А. И. Куприн справедливо назвал человеческим документом.

   - Конверт, в котором пришло письмо, был с турецкой маркой, а исповедь авантюриста гражданской войны гласила следующее:

  

   "Я не знаю, помните ли Вы меня: перед каждым из нас с тех пор промелькнул такой калейдоскоп испорченных репутаций, неотомщенных невинностей, безнаказанных пороков.

   В покойной московской "Жизни" я был на ролях enfant terrible, a в период второй империи мы с Вами встречались в Киеве, под знаком Протофиса, октябрьской Вены, ноябрьского Берлина.

   Тогда не дождавшись Петлюры и не сумев вторично уехать в лучшие края, я почти пешком ушел в Харьков, оттуда на Дон, и тут-то начались страшные сны.

   С Добрармией мы очищали Кубань. С Добрармией брали Царицын, Харьков, Курск.

   С Добрармией, в страшный предкрещенский мороз, под "Новый" 1920-й год, уходили из Ростова, по колено в снегу, с душой, замерзшей средь слишком чугунных генералов и слишком хрупких патриотов.

   В этот период: апрель 19-го - январь 20-го, я заведывал редакцией уже другой, ростовской, добровольческой "Жизни", где под именем Денисова (в этой маске меня, вероятно, помнят проживающие теперь в Париже Сергей Кречетов и А. Дроздов) с восторженной беспринципностью воспевал и "блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой", в статьях, замечательных единственно тем, что во всякую погоду писались они с тем же неумирающим ужасом русского дезертира, давшего Аннибалову клятву никогда больше не служить нигде и никому.

   Потеряв и оставив в Ростове всё вплоть до белья и русского паспорта, минуя Новороссийск, через Армавир, Туапсе, я направился в Батум, где пытался заниматься убийствами или торговлей, это все равно, и откуда совершал рейды или, если хотите, набеги, на Тифлис, Баку, Энзели.

   У грузин жилось хорошо, все они стали настоящими иностранцами, вывесили грузинские вывески на вокзалах и магазинах, и в заседаниях своего Учредительного Собрания говорили только... по-русски.

   Впрочем, произошли и другие коренные реформы, - шашлык стал называться кибаб, чурек - леван, керенки - боны, че-ка - особый отряд.

   В Баку били фонтаны, татары армян, большевики - муссоват (партия, а не кушанье), и кандидат прав Петербургского университета Гайдар Баммат доказывал изумленным итальянцам прелести вековой Дагестанской культуры.

   Потом настала очередь Персии.

   И в мае месяце, в те благоуханные ночи, когда при свете двурогой луны длиннобородые сторожа стреляют солью в мальчишек, крадущих лимоны, приблизительно в двадцатых числах, вместе с остальными поклонниками советского режима, через Джульфу и Нахичевань, более под верблюдом, чем на нём, я бежал в Тифлис.

   Здесь уже жил советский посол Киров, и с балкона дома на Ртищевской просвещал грузин, закостеневших в меньшевизме.

   Помогали ему в этом святом деле, по морской части - граф Бенкендорф, назначенный сюда морским агентом в виду большой судоходности Куры, по сухопутной, - взрывы мостов и разборка шпал, - генерал Сытин.

   Послушав Кирова и отпраздновав 26-го мая вторую годовщину грузинской республики, волею особого отряда, вылавливавшего "деникинских черных генералов", на собственные средства я был отправлен в Батум.

   Круг снова замыкался и становилось скучно, и уже снова вялыми показались мне слова моей пятичленной молитвы, составленной в Ростове в мае 19-го года:

   "Господи, избави меня от эвакуации, мобилизации, доноса, ареста и реквизиции, а со спекуляцией я справлюсь сам!.."

   Но в этот момент англичане, не получая нефти, заскучали в свой черед, смотали удочки, спрятали фунты и, под лязг аджарских ножей, передали русский Сан-Франциско грузинам.

   Я посмотрел, подумал, почесал затылок, и вместе с "реэвакуируемыми" (о, великий русский язык...) отправился в Крым, запасшись для убедительности - белым билетом и румынским паспортом.

   Пустынная Феодосия, судорожно напряженный Севастополь, притаившаяся Ялта, и над всем полуостровом опаляющее дыхание борьбы со смертью, последний поединок с мировым драконом.

   С Перекопа дул соленый, насыщенный трупным запахом ветер.

   Ни дышать, ни жить здесь было нельзя.

   И даже мне, закостеневшему в опытах Земсоюза и Освага, стало ясно, что либо нужно взять винтовку и со слащёвским десантом пойти туда, где снова от Суджи и Кизляра до Ростова и Юзовки шевелились казачьи станицы, гремели дедовские берданки, и на сотни верст подымалось зарево сожженных совдепов и сметенных округов, или ехать в Константинополь - для позорных дел и голодных забвений.

   Для первого не хватило - чего? Не знаю! Может быть чувства элементарного долга, которому можно научиться в ускоренной школе прапорщиков, и который не мог я усвоить в самой длительной редакции...

   Для второго - еще оставались крохи денег.

   И вот я в Константинополе.

   Гордо развиваются русские флаги на... пиках танцоров в Petits Champs; ползут пароходы по Босфору, сплетней и мелкой интригой клубятся Принцевы острова; на Пере и Галате видения былых величий, сплошные тени одиннадцати столетий, плюмажей, шпаг, фабрик, усадьб; Рюрикович под руку со спекулянтом из Житомира идут продавать последнее кольцо, подаренное одним жене другого.

   Я очень чувствую, что мое письмо, быть может, и смешно, и неуместно, и назойливо.

   Но я так изголодался по беседе, что, помня Ваше доброе отношение ко мне, решился написать Вам. И знаете еще почему?

   Потому что мне всегда казалось, вы считали меня большевиком и думали, что я состою у них на службе.

   Увы! При всей моей беспринципности, я оказался по эту сторону добра и зла, по ту остался принципиальный Соболев, который, - помните, - не пожелал участвовать в "Жизни", когда я написал, что, вопреки логике и по силе и течению событий, Советы становятся стражем национальной независимости.

   Сами большевики поняли это лишь через два года, и пригласили Брусилова...

   Быть может. Вы не откажете написать мне в свободную минуту, не возможно ли мне присылать изредка статьи и корреспонденции либо в "Последние новости", либо в какую-либо другую газету.

   Не приходится говорить, как я мечтал ехать в Париж, и как для этого не оказалось ни визы, ни денег.

   Жму Вашу руку.

  

   На вечеринке, которую устроил Василевский по случаю выхода "Свободных мыслей" в Париже, константинопольское письмо было прочитано вслух, и вызвало немало разговоров.

   Сумасбродный и скоропалительный редактор сейчас же объявил, что в следующем номере еженедельника письмо будет полностью напечатано...

   Его быстро успокоили, объяснив, что автор письма еще покуда жив и под категорию знаменитых покойников не подходит.

   И что лучше помочь человеку выбраться из турецкого плена, а там видно будет.

   Куприн, на которого человеческий документ произвел особое впечатление, сказал, что завтра же пойдет к Великому Визирю, - так называли одного влиятельного француза, без конца хлопотавшего за бесправных беженцев, - и уверен, что виза будет дана.

   Через месяц Рындзюн был уже в Париже, и на страницах "Общего дела" появились подписанные именем Ветлугина его первые очерки, посвященные эпизодам гражданской войны.

   Всё, что он писал, было бойко, безответственно, и талантливо. Но успех ему сопутствовал, и хлёсткая фраза многих сбивала с толку.

   Безошибочно угадал его один только Бунин.

   По поводу "Авантюристов гражданской войны", вышедших в издании "Севера", Бунин так и писал:

   "Ветлугин - дитя своего времени.

   Ужасную молодость дал Бог тем, что росли, мужали, и остались живы за последние годы.

   Какую противоестественную выдумку, какое разочарование во всем, какое неприятное спокойствие приобрели они!

   Сколь много они видели, и сколько грязи, крови. И как ожесточились.

   И нынешний Ветлугин смотрит на мир ледяными глазами, и всем говорит:

   - Все вы, чорт знает что, и все идите к чорту!

   Недостаток это? Большое несчастие, болезнь? Что будет с Ветлугиным? Изживет он свою болезнь или нет?

   Ведь нужно, необходимо, чтобы хоть иногда, невзначай, и на ледяные глаза навертывались слезы..."

   Тэст был сделан, диагноз поставлен, логическое продолжение не замедлило прийти.

   Через год с лишним, в тех же русских Пассях, - так называли первые пионеры парижский квартал Passy, - молодой, но уже издерганный Ю. В. Ключников, петербургский доцент и нетерпеливый политик, читал свою пьесу "Единый куст".

   Среди приглашенных были Бунин, Куприн, Толстой, Алданов, Илья Эренбург, недавно бежавший из Крыма, Ветлугин и автор настоящей хроники.

   Пьеса, по выражению Куприна, были скучна, как солдатское сукно.

   А неглубокая мысль ее заключалась в том, что Родина есть Единый куст, и все ветви его, даже те, которые растут вбок или в сторону, питаются одними и теми же живыми соками, и надо их во время направить и воссоединить, чтобы куст цвел пышно и оставался единым.

   Присутствовавшие допили чай и разошлись.

   Настоящий обмен мнениями, больше впрочем походивший на нарушение общественной тишины и порядка, имел место уже на улице Ренуар против знаменитого дома 48-бис, где проживало в то время большинство именитых русских писателей.

   Больше всех кипятился и волновался Алексей Толстой, который доказывал, что Ключников совершенно прав, что дело не в пьесе, которая сама по себе бездарна, как ржавый гвоздь, а дело в идее, в руководящей мысли.

   Ибо пора подумать, - орал он на всю улицу, - что так дольше жить нельзя, и что даже Бальмонт, который только что приехал из России, уверяет, что там веет суровым духом отказа, и тяжкого, в муках рождающегося строительства, а здесь, на Западе, одна гниль, безнадежный, узколобый материализм и полное разложение...

   Бунин, побледневший, как полотно, только и успел крикнуть в предельном бешенстве:

   - Молчи, скотина! Тебя удавить мало!..

   И, ни с кем не попрощавшись, быстро зашагал по пустынной мостовой.

   Куприн только улыбнулся недоброй улыбкой, и тоже засеменил своими мелкими шажками, опираясь на руку Елизаветы Маврикиевны.

   Алданов молчал и ежился, ему, как это часто с ним бывало, и на этот раз было не по себе.

   Беседа оборвалась.

   Больше она не возобновлялась.

  

  

   Непокорные ветви продолжали расти вбок, в сторону.

   Толстые уехали в Берлин.

   Ветлугин что-то невнятное промямлил, не то хотел объяснить, не то оправдаться, и последовал за Толстыми.

   На прощание сказал, что любят отечество не одни только ретрограды и мракобесы, и что любовь - это дар Божий...

   - А вы, - закончил он, ища слов и как будто замявшись, - вы еще хуже других, ибо расточаете свой дар исключительно на то, чтоб мракобесие это поэтизировать, и соблазняя, соблазнить, как говорил Сологуб. И все-таки, несмотря на всё, я вас люблю... можете верить, или не верить, мне это в высокой степени безразлично.

   В доказательство непрошеной любви, спустя несколько месяцев, пришло последнее письмо из Берлина.

   Помечено оно было февралем 22-го года. ..."хотя вы и считаете меня гнусным перебежчиком и планетарным хамом, но упорно не отвечать на письма еще не значит быть новым Чаадаевым и полнокровным европейцем.

   Хочу, чтоб вы знали, что и в моем испепеленном сердце цветут незабудки.

   Посылаю вам целый букет:

   Издательское бешенство все возрастает.

   "Слово" открыло отделение в Москве, на Петровке!..

   И, кроме того, переходит на новую орфографию, которую вы так страстно ненавидите.

   А. С. Ефрон возвращается на родину, где ему возвращена типография. Хлопотал об этом Алексей Максимович Пешков, он же Горький.

   "Грани" - издательство проблематичное, настроение правое, но с деньгами у них слабо.

   Продаются, однако, и они хорошо, и альманах "Граней" допущен в Россию.

   Незабудка номер два: в "Доме искусств", в очередную пятницу, были Гессен и... Красин.

   После этого, А. А. Яблоновский и Саша Черный кажутся ультразубрами.

   Тема дня - приезд двух советских знаменитостей, поэта Кусикова и беллетриста Бориса Пильняка.

   Оба очень славные ребята, таланты недоказанные, но пить с ними весело, рассказывают много такого, о чем мы и понятия не имеем.

   С ними, с Ященко, Толстым и Соколовым-Микитовым много и часто пьянствуем.

   Воображаю ваше презрение.

   Толстой вернулся из Риги в отличном настроении.

   Имел огромный успех, сам играл Желтухина в своей "Касатке".

   Но дело не в этом, а в том, что Рига - аванпост, а также и трамплин.

   Все переговоры ведутся в Риге, а судя по советской "Летописи литераторов" и по преувеличенному ухаживанию Пильняка, - Толстой по-прежнему любимец публики.

   Так что будьте уверены, что продолжение последует...

   Я живу одиноко, ни на какую родину не поеду, а если куда и поеду, но на родину Генри Форда, в Америку.

   В ожидании чего, пишу памфлеты и романы, и продаю на корню.

   Содержание их неважное, а названия первый сорт.

   Судите сами:

   "Записки мерзавца".

   "Лицо, пожелавшее остаться неизвестным".

   И "Иерихонские трубачи".

   В последний раз жду от вас ответа и жму руку.

   Вами забытый и Вас любящий А. Ветлугин".

   Этим последним, и в некотором роде, тоже человеческим документом четырехлетний роман был исчерпан.

  

  

   Большевизанство Ветлугина было также наиграно, как и всё остальное в его путаной биографии.

   На последний шаг он не решился.

   Пить водку с Кусиковым это одно, а регистрироваться на вечное поселение - совсем иное.

   Расчет был сделан, сальдо в пользу Америки оказалось бесспорным.

   Уехали Толстые. Уехал Илья Эренбург.

   А единый куст расцвел в Праге, и по новой ботанике назывался "Смена вех".

   В предисловии, написанном Ключниковым, были приведены цитаты из Бердяева, из статьи его в знаменитых "Вехах" 1909-го года.

   Цитата была выдернута умелой рукой и приспособлена к требованиям момента:

   "В данный час истории - интеллигенция нуждается не в самовосхвалении, а в самокритике"...

   За предпосылкой следовала посылка из Александра Блока.

   "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте революцию!"

   Смерть поэта от голодной цынги стройности силлогизмов не нарушила.

   Оставалось найти заключение. Принадлежало оно уже самому Ключникову:

   "В Ленине старая русская интеллигенция без остатка исчерпывает и изживает самое себя.

   Ленин - это та цена, которой куплена новая Россия, а с нею и новая русская интеллигенция.

   И только благодаря Ленину - превращение интеллигенции в мещанство становится исторически невозможным".

   Камертон был дан, чуткий отклик профессора Устрялова воспоследовал немедленно.

   Оправдание оппортунизма, знаменитой передышки, и всего вытекавшего из Нэпа было подано горячо и на совесть.

   "Великий утопист, но и великий приспособленец может пожертвовать коммунизмом, чтобы спасти Советы!..

   Ленин более гибок и чуток, нежели Робеспьер.

   Он понял, что от великой утопии к трезвому учету обновленной действительности нужен спуск на тормозах.

   Когда спуск будет завершен, тормоза станут лишними.

   Но горе тем, кто из жалких эмигрантских конур попытается мешать Великой Русской Революции в ее стремлении спастись, освободиться от собственных излишеств".

   Отсюда вывод и предостережение всем, всем, всем.

   Провозгласит его Бобрищев-Пушкин:

   "Третьей революции не будет.

   Прийдя из России, Вторая и Последняя, Великая Октябрьская революция захватит Европу и только глухие не слышат уже происходящих обвалов и подземных глухих раскатов.

   Может быть Европе и будет дана отсрочка на десять, пятнадцать, двадцать пять лет, но это отсрочка имеет значение только для нас смертных, а не для всего человечества.

   Ибо что значит жизнь одного поколения для истории всего мира!"

   После такого манифеста, что оставалось делать целому поколению, как не воспользоваться отсрочкой.

   Хорошо пророкам и ясновидящим.

   Горе мещанам, которые не способны предвидеть, предчувствовать, угадать.

   Ни прогрессивного паралича, коим кончаются биографии гениальных диалектиков.

   Ни восхождения новых созвездий на необъятной советской планисфере. Ни тяжкого булыжника, которым где-то в Мексике раскалывают череп вождя красной армии.

   Ни братской могилы, в которую прокурор Вышинский уложит целый эшелон других вождей.

   Ни вечной и бессмертной славы действительно единственного в мире Отца народов, которого через три недели после кровоизлияния в мозг, беспощадная история, как корова, языком слижет.

   Ах! Мещане, мещане! Вечные мещане!

   Живите полной жизнью, пока вас не повесили и не расстреляли, или просто не выкинули за борт истории, написанной Ключниковым и Устряловым, Бобрищевым-Пушкиным и Лукьяновым в старом городе Праге, тридцать лет назад.

   - Keep smiling! - говорят невозмутимые англичане.

   И кто его знает, может они и правы.

   "Старайтесь улыбаться". Смейтесь.

   Благо есть над чем.

  

  

   Смех был у всякого свой, но хор звучал дружно.

   Саша Чёрный, который с возрастом упразднил петербургского Сашу, и стал просто А. Чёрный, завел себе фокстерьера, у которого тоже был псевдоним: назывался он - Микки.

   Собачку свою Александр Михайлович отлично выдрессировал, и когда намечал очередную жертву для стихотворной сатиры, то сам скромно удалялся под густолиственную сень, а с фокса снимал ошейник и, как говорится, спускал с цепи.

   Чутье у этого шустрого Микки было дьявольское, и на любой избранный автором сюжет кидался он радостно и беззаветно.

   Но сам автор отходил от сатиры всё больше и больше.

   Тянуло его к зеленым лугам, к детям, к простым и вечным сияниям еще не постигших, не прозревших, невинно открытых миру сердец и глаз, ко всему, что он так удачно и без вычуров и изысков назвал "Детским островом".

   Александр Александрович Яблоновский оставался всё тем же, каким его знала читающая Россия.

   "Родные картинки", перенесенные заграницу, почти не изменились по содержанию.

   Тем было сколько угодно.

   Голубь, переночевавший в конюшне, не превратился на утро в лошадь.

   Подход и трактовка, тонкий и беззлобный юмор, и только невзначай заслуженные розги, удивительно уживались с тихой, укоризненной улыбкой, за которой следовал добродушный отеческий выговор по адресу пестрой эмигрантской голубятни.

   Петр Потемкин, к великому огорчению друзей и почитателей, даже и улыбнуться не успел.

   Смерть унесла его рано, слишком рано, и на могилу его мы принесли розовую герань, которую он так любил и так проникновенно воспел, как бы в ответ на вызов, утверждая право на счастье, на подоконники, на герань за ситцевыми занавесками, на всё то, что Бобрищев-Пушкин считал мещанским и обреченным, а поэты и Дон-Кихоты - обреченным, но человеческим.

   Впрочем, и то сказать, не так уж много было цветов герани на эмигрантских подоконниках, и ни уютом, ни избытком, ни обеспеченным пайком могли похвастаться случайные жильцы шоферских мансард и захудалых меблирашек.

   Но был "Покой и воля", и отдых на крапиве, как говорил Аверченко.

   Но всё же отдых, и передышка.

   Бытовую сторону отдыха на крапиве отлично уловил Вл. А. Азов, присяжный фельетонист петербургской "Речи", постоянный сотрудник "Нового сатирикона", автор "Четырех туров вальса" в "Кривом зеркале", и просто остроумный и даровитый журналист, обладавший каким-то особым, спокойным, Джеромовским юмором старой английской школы.

   Его русские пословицы в вольном переводе с нижегородского на французский имели немалый и заслуженный успех.

   - Малэр арривэ, кордон сильвуплэ! - это могло служить подходящим эпиграфом к любой зарубежной биографии.

   - Пришла беда, отворяй ворота...

   Михаил Андреич Осоргин юмористом себя не считал, из журналистов перешел в беллетристы, писал повести и романы, писал с увлечением, и читали его тоже с увлечением, и славу он имел быструю и значительную.

   "Сивцев Вражек" и "Там, где был счастлив" были большими этапами его большого литературного успеха.

   Но тянуло его к юмору инстинктивно и неудержимо, и считался он великим насмешником, а заостренные шутки его были метки и безошибочны.

   В "Последних новостях" нередко появлялись его полулирические, полуиронические повествования о том, как надо сесть на землю, разводить огород, сеять русский укроп и нежинские огурцы, и что может из всего этого выйти разумного, доброго и вечного, если даже укроп пропадет, а огурцы не примутся.

   Всё это было легко, мило, воздушно и насмешливо.

   Казались тяжеловесными только его философские вставки и примечания, которыми он, то и дело, приправлял и укроп, и огурчики.

   А происходило это от того, что этот изящный, светловолосый и темноглазый человек отравлен был не только никотином, коего поглощал неимоверное количество, но еще и какой-то удивительной помесью неповиновения, раскольничества, особого мнения и безначалия.

   И не только потому, что он мыслил по-своему, а потому, чтобы, не дай Бог, не мыслить так, как мыслят другие.

   В этом была раз навсегда усвоенная поза, ставшая второй натурой.

   Как-то на балу писателей, завидев одетого с иголочки и окруженного дамами Осоргина, А. А. Яблоновский не выдержал, и с вечным своим добродушием, но не без доли ядовитости, так ему экспромтом и преподнёс:

   - Ну какой же вы анархист, Михаил Андреевич? Вы, просто-напросто, уездный предводитель дворянства, и вам бы с супругой губернатора мазурку танцевать, а не Кропоткина по ночам мусолить!

   Осоргин шутку не только проглотил легко, но и оценил её по достоинству.

   Но, что и говорить, главенствующая роль принадлежала, конечно, Тэффи, и по неотъемлемому ее таланту, и по раз навсегда установленной табели о рангах.

   Писать она терпеть не могла, за перо бралась с таким видом, словно ее на каторжные работы ссылали, но писала много, усердно, и все, что она написала, было почти всегда блестяще.

   Эмигрантский быт был темой неисчерпаемой, и если не всё в этом быту подлежало высмеиванию и осмеянию, то смягчающим вину обстоятельством, - относилось это и ко всем остальным присяжным юмористам,- могло послужить старое, и не одной земской давностью освященное двустишие;

   Смеяться, право, не грешно

   Над тем, что кажется смешно.

  

   И, может быть, Тэффи была и права.

   И смешным могло ей искренно казаться всё, без исключения.

   Ее "Городок" - это настоящая летопись, по которой можно безошибочно восстановить беженскую эпопею.

   "Городок был русский, и протекала через него речка, которая называлась Сеной.

   Поэтому жители городка так и говорили:

   - Живем худо, как собаки на Сене...

   Молодежь занималась извозом, люди зрелого возраста служили в трактирах: брюнеты в качестве цыган и кавказцев, блондины - малороссами.

   Женщины шили друг другу платья и делали шляпки, мужчины делали друг у друга долги.

   Остальную часть населения составляли министры и генералы.

   Все они писали мемуары; разница между ними заключалась в том, что одни мемуары писались от руки, другие на пишущей машинке.

   Со столицей мира жители городка не сливались, в музеи и галереи не заглядывали, и плодами чужой культуры пользоваться не хотели"...

   Когда-нибудь из книг Тэффи будет сделана антология, и, - со скидкой на время, на эпоху, на географию, - антология эта будет верным и весёлым спутником, руководством и путеводителем для будущих поколений, которые, когда придет их час, тоже, по всей вероятности, будут бежать в неизвестном направлении, но во всяком случае не в гости, а живот спасая.

   Ибо велика мудрость Экклезиаста, и не напрасно гласит она, что всё в мире повторяется, и возвращается ветер на круги своя.

   Pro domo sua принято писать кратко.

   Правило глупое, но достойное.

   Поэтому ничего не скажу - про Колю Сыроежкина, Дым без отечества. Нашу маленькую жизнь, и Нескучный сад.

   Об этом писали другие, именитые и знаменитые.

   И Бунин, и Куприн, и Алданов, и Адамович, и Зинаида Гиппиус, и Марина Цветаева, и евразийский князь Святополк-Мирский.

   С меня хватит.

   Единственно, что в архиве сохранилось, что, вероятно, мало кому известно, и о чём, ввиду отсутствия за рубежом многих советских комплектов, может быть и стоит упомянуть, это именно о том, что тоже называлось "За рубежом", но в кавычках.

   Название это принадлежало советскому еженедельнику, посвященному эмигрантской литературе.

   Редактировал еженедельник Максим Горький.

   Посвятил он мне следующие строки:

   "Д. Аминадо является одним из наиболее даровитых, уцелевших в эмиграции поэтов. В стихотворениях этого белого барда отражаются настроения безысходного отчаяния гибнущих остатков российской белоэмигрантской буржуазии и дворянства... Приводим несколько последних произведений поэта контрреволюционного стана".

   После чего, под заголовком "Поэзия белой эмиграции", - нижним фельетоном, в разворот на две страницы, как выражаются русские метранпажи, - одно за другиим, следуют шесть длиннейших стихотворений, которые - спорить и прекословить не станем - были явно написаны не подозревавшим себя "дворянином", но в коих было столько же безысходной тоски и отчаяния, сколько построчной платы получил за московскую перепечатку белогвардейский бард контрреволюционного стана...

  

  

   Не всё было весело в русском городке, через который протекала Сена.

   Но смешного, чудовищно-нелепого, было немало.

   Короновался на царство и вступил на осиротевший российский престол великий князь Кирилл Владимирович, объявивший себя Императором.

   Царскосельские скачки были перенесены в Сэн-Брийак, куда переехали на жительство оставшиеся в живых шуаны, камергеры с ключами, и весь Двор.

   Городок был объявлен столицей, а в гостинице "Мажестик" на Av. Kleber состоялся Зарубежный съезд, устроенный на шальные деньги А. О. Гукасова, мечтавшего на белом коне и лихим галопом вернуться в Россию.

   Богатый нефтепромышленник, получивший баснословные суммы от сумасшедших англичан на эту самую нефть, которая осталась на Кавказе и которую эти самые англичане, после падения большевиков, - "большевики кончатся через две недели!" - собирались эксплуатировать, - Гукасов развлекался, как мог.

   Издавал орган национальной мысли, который назывался "Возрождение", и устраивал собственную палату депутатов, которая именовалась Зарубежным съездом.

   "Возрождение" вначале редактировал бывший редактор "Освобождения", известный экономист и ученый, Петр Бернгардович Струве, а впоследствии Семенов.

   От "Освобождения" до "Возрождения" расстояние большое.

   Во всяком случае куда большее, чем от Штутгарта до Парижа.

   Но великие люди расстоянием не стесняются, а эволюция государственных идей совершается хотя и медленно, но верно.

   Ничего окончательного в этом мире нет, - окончание в следующем номере -употребляется только для красоты слога.

   Нечего и говорить, что между "Возрождением" и "Последними новостями" сразу установились дружеские и добрососедские отношения, а между Струве и Милюковым немедленно началась интимная "Переписка из двух углов".

   На переписку Вячеслава Иванова с Гершензоном походил этот ежедневный обмен любезностями весьма мало, но литературные традиции были соблюдены.

   Так или иначе, а вся эта пища богов заключала в себе немало живительных калорий, благодарящему духовные интересы эмиграции были обеспечены на многие годы.

   Появилась даже своя собственная зарубежная азбука, которая, по имени нового императора Кирилла Владимировича, получила название Кириллицы.

   Весь этот русский Ампир подавлял изобретательностью, роскошью, игрой воображения, оригинальностью, новизной, пробуждал умы, и веселил души.

   Ничего подобного история Европы до сих пор не видела.

   Никакой параллели между французской эмиграцией, бежавшей в Россию, и русской эмиграцией, наводнившей Францию, конечно, не было.

   Французы шли в гувернёры, в приживалы, в любовники, в крайнем случае в губернаторы, как Арман де-Ришелье или Ланжерон и де-Рибас.

   А русские скопом уходили в политику, и философию, а главным образом, в литературу.

   Были страны, которые чрезвычайно это поощряли и не только выдавали ренты и субсидии, но особых идеалистов награждали еще медалями и орденами.

   Так, например, король сербский Александр пригласил к себе во дворец Зинаиду Николаевну Гиппиус и Димитрия Сергеевича Мережковского и, под стройные звуки балалаечного оркестра, собственноручно приколол им орден Св. Саввы первой степени, с мечами и бантом.

   И, действительно, было за что.

   У Мережковского было не только большое литературное имя, но еще и особенная, недюжинная, почти патологическая страсть к раболепству и преклонению.

   Великие мира сего: короли, халифы, военачальники и диктаторы ослепляли его, околдовывали, превращали в лепёшку.

   В конце концов, какое имеет значение, за что именно удостоен был Мережковский королевской милости, за литературу, за пресмыкательство, за "Трилогию" или патологию?

   Триумфальное возвращение из Белграда, ленты, ренты, сплетни, стихи, - "шопот, робкое дыханье, трели соловья"...

   А в Городке не умолкает газетный шум, кипит словесная война.

   Все пишут, все печатают, все издают.

   Графоманы, скифы, младороссы, скауты, калмыки, монархисты, волчата, дети лейтенанта Шмидта, суворинские сыновья, - валяй, кто хочешь на Сенькин широкий двор.

   Толчея, головокружение, полная свобода печати.

   "Наш путь". "Наша правда". "Наш значок". "Стяг". "Флаг". "Знамя". "Знаменосец".

   "Вестник хуторян". "Вестник союза русских дворян". "Нация". "Держава". "Русский сокол". "Русский витязь".

   "Имперская мысль". "Эриванская летопись". Орган калмыцкой группы Хальмак "Ковыль".

   А о количестве "Огоньков" и говорить не приходится.

   И так, без перебоя, двадцать пять лет подряд, до "Советского патриота" включительно.

   И всё больше младороссы, младороссы, младороссы.

   То есть, попросту говоря, молодые люди, не доросшие до России.

   А наряду с этим роман генерала Краснова "От двуглавого орла к красному знамени".

   Роман Брешко-Брешковского "На белом коне".

   Роман Анны Кашиной "Жажду зачатия".

   И роман госпожи Бакуниной "Твоё тело принадлежит мне..."

   Отдых на крапиве продолжается. Музыка играет, штандарт скачет.

  

  

   "Иллюстрированная Россия", еженедельник Миронова, дает ежегодный бал с танцами до утра.

   Ни пройти, ни протесниться. Толпы несметные.

   Туалеты не от Ляминой, а от самих себя, но всё же умопомрачительные.

   В программе всё, что полагается:

   Песня индийского гостя из оперы "Садко". Половецкие пляски.

   Плевицкая в кокошнике, поет, закрыв глаза:

   "Замело тебя снегом, Россия!.."

   Зал неистовствует.

   Лакей в ливрее несет букет белых роз, перевязанных атласной лентой.

   Не хватает только кареты, чтоб выпрячь лошадей и везти любимицу собственными силами.

   Через несколько лет за женой генерала Скоблина приедет карета из тюрьмы Сэн-Лазар, кокошник будет снят, и удалую жизнь свою любимица, простоволосая и в арестантском халате, кончит в одиночной камере.

   Похищение генерала Миллера, председателя Воинского союза, останется государственной тайной, предателей, на случай внезапного раскаяния, расстреляют, мавр сделал свое дело, мавра - к стенке.

   В неведении будущего бал продолжается.

   В центре программы - конкурс красавиц, выборы королевы русской колонии.

   Вспышки магния, радость родителей, и светлая вера в то, что наступит же некогда день и погибнет высокая Троя, и возрожденная Россия соединится с Иллюстрированной, и танцы будут длиться всю ночь, до самой зари, до утра.

   При особом мнении остаются основатели другого еженедельника, где никаких иллюстраций, никаких обывателей, никаких мещан, одни скифы: