Чехов Антон Павлович - Рассказы, юморески 1883-1884 гг.

p;   Кляузов зажег лампу и налил три рюмки водки.

   - То есть, я тебя не понимаю, - сказал следователь, разводя руками. - Ты это или не ты?

   - Будет тебе... Мораль читать хочешь? Не трудись! Юноша Дюковский, выпивай свою рюмку! Проведемте ж, друзья-я, эту... Чего смотрите? Пейте!

   - Все-таки я не могу понять, - сказал следователь, машинально выпивая водку. - Зачем ты здесь?

   - Почему же мне не быть здесь, ежели мне здесь хорошо?

   Кляузов выпил и закусил ветчиной.

   - Живу у становихи, как видишь. В глуши, в дебрях, как домовой какой-нибудь. Пей! Жалко, брат, мне ее стало! Сжалился, ну, и живу здесь, в заброшенной бане, отшельником... Питаюсь. На будущей неделе думаю убраться отсюда... Уж надоело...

   - Непостижимо! - сказал Дюковский.

   - Что же тут непостижимого?

   - Непостижимо! Ради бога, как попал ваш сапог в сад?

   - Какой сапог?

   - Мы нашли один сапог в спальне, а другой в саду.

   - А вам для чего это знать? Не ваше дело... Да пейте же, чёрт вас возьми. Разбудили, так пейте! Интересная история, братец, с этим сапогом. Я не хотел идти к Оле. Не в духе, знаешь, был, подшофе... Она приходит под окно и начинает ругаться... Знаешь, как бабы... вообще... Я, спьяна, возьми да и пусти в нее сапогом... Ха-ха... Не ругайся, мол. Она влезла в окно, зажгла лампу, да и давай меня мутузить пьяного. Вздула, приволокла сюда и заперла. Питаюсь теперь... Любовь, водка и закуска! Но куда вы? Чубиков, куда ты?

   Следователь плюнул и вышел из бани. За ним, повесив голову, вышел Дюковский. Оба молча сели в шарабан и поехали. Никогда в другое время дорога не казалась им такою скучной и длинной, как в этот раз. Оба молчали. Чубиков всю дорогу дрожал от злости, Дюковский прятал свое лицо в воротник, точно боялся, чтобы темнота и моросивший дождь не прочли стыда на его лице.

   Приехав домой, следователь застал у себя доктора Тютюева. Доктор сидел за столом и, глубоко вздыхая, перелистывал "Ниву".

   - Дела-то какие на белом свете! - сказал он, встречая следователя, с грустной улыбкой. - Опять Австрия того!.. И Гладстон тоже некоторым образом...

   Чубиков бросил под стол шляпу и затрясся.

   - Скелет чёртов! Не лезь ко мне! Тысячу раз говорил я тебе, чтобы ты не лез ко мне со своею политикой! Не до политики тут! А тебе, - обратился Чубиков к Дюковскому, потрясая кулаком, - а тебе... во веки веков не забуду!

   - Но... шведская спичка ведь! Мог ли я знать!

   - Подавись своей спичкой! Уйди и не раздражай, а то я из тебя чёрт знает что сделаю! Чтобы и ноги твоей не было!

   Дюковский вздохнул, взял шляпу и вышел.

   - Пойду запью! - решил он, выйдя за ворота, и побрел печально в трактир.

   Становиха, придя из бани домой, нашла мужа в гостиной.

   - Зачем следователь приезжал? - спросил муж.

   - Приезжал сказать, что Кляузова нашли. Вообрази, нашли его у чужой жены!

   - Эх, Марк Иваныч, Марк Иваныч! - вздохнул становой, поднимая вверх глаза. - Говорил я тебе, что распутство не доводит до добра! Говорил я тебе, - не слушался!

  

  

  

   По Невскому шел маленький, сморщенный старичок с орденом на шее. За ним вприпрыжку следовал маленький молодой человек с кокардой и лиловым носиком. Старичок был нахмурен и сосредоточен, молодой человек озабоченно мигал глазками и, казалось, собирался плакать. Оба шли к Евлампию Степановичу.

   - Я не виноват, дяденька! - говорил молодой человек, едва поспевая за старичком. - Меня понапрасну уволили. Дряньковский больше меня пьет, однако же его не уволили! Он каждый день являлся в присутствие пьяным, а я не каждый день. Это такая несправедливость от его превосходительства, дяденька, что и выразить вам не могу!

   - Молчи... Свинья!

   - Гм... Ну, пущай я буду свинья, хоть у меня и самолюбие есть. Меня не за пьянство уволили, а за портрет. Подносили ему наши альбом с карточками. Все снимались, и я снимался, но моя карточка не сгодилась, дяденька. Глаза выпученные вышли и руки растопырены. Носа у меня никогда такого длинного не было, как на карточке вышло. Я и постыдился свою карточку в альбом вставлять. Ведь у его превосходительства дамы бывают, портреты рассматривают, а я не желаю себя перед дамами компрометировать. Моя наружность не красивая, но привлекательная, а на карточке какой-то шут вышел. Евлампий Степаныч и обиделись, что моей карточки нет. Подумали, что я из гордости или вольномыслия... А какое у меня вольномыслие? Я и в церковь хожу, и постное ем, и носа не задираю, как Дряньковский. Заступитесь, дяденька! Век буду бога молить! Лучше в гробу лежать, чем без места шляться.

   Старичок и его спутник повернули за угол, прошли еще три переулка и наконец дернули за звонок у двери Евлампия Степановича.

   - Ты здесь посиди, - сказал старичок, войдя с молодым человеком в приемную, - а я к нему пойду. Из-за тебя беспокойства одни только. Болван... Стань и стой тут... Дрянь...

   Старичок высморкался, поправил на шее орден и пошел в кабинет. Молодой человек остался в приемной. Сердце его застучало.

   "О чем они там говорят? - подумал он, холодея и переминаясь от тоски с ноги на ногу, когда из кабинета донеслось к нему бормотанье двух старческих голосов. - Слушает ли он дяденьку?"

   Не вынося неизвестности, он подошел к двери и приложил к ней свое большое ухо.

   - Не могу-с! - услышал он голос Евлампия Степановича. - Верьте богу, не могу-с! Я вас уважаю, друг я вам, Прохор Михайлыч, на всё для вас готов, но... не могу-с! И не просите!

   - Я согласен с вами, ваше превосходительство, это испорченный мальчишка. Не стану этого отрицать и скажу даже вам как другу и благодетелю, что мало того, что он пьяница. Это бы еще ничего-с. Он негодяй! И уворует, ежели что плохо лежит, и подчистить мастер, и наябедничать готов... Такой паршивец, что и выразить вам не могу! Вы ему сегодня одолжение делаете, а завтра он донос на вас пишет. Сволочь человек... Мне его нисколько не жалко. Коли бы моя воля, я бы его давно к чертям на кулички... Но мне, ваше-ство, мать его жалко! Для матери только и прошу. Обокрал, подлец, мать, пропил всё...

   Молодой человек отошел от двери и прошелся по приемной. Через пять минут он опять подошел к двери и приложил ухо.

   - Для старушечки сделайте, ваше-ство, - говорил дядя. - Она с тоски умирает, что ее подлец без дела ходит.

   - Ну, ладно, так и быть. Только с условием: чуть что малейшее, сейчас же вон!

   - Сейчас и выгоняйте, ежели что, подлеца этакого.

   Молодой человек отошел от двери и зашагал по приемной.

   - Молодец дядька! - прошептал он, в восторге потирая руки. - Трогательно расписывает! Необразованный человек, а как всё это умно у него выходит...

   Из кабинета показался дядя.

   - Тебя приняли, - сказал он угрюмо. - Дрянь... Пойдем.

   - Благодарю вас, дяденька! - вздохнул молодой человек, мигая глазами, полными благодарности, и целуя руку. - Без вашей протекции я давно бы пропал...

   Оба вышли на улицу и зашагали к себе домой. Старичок был нахмурен и сосредоточен, молодой человек сиял и был весел.

  

  

  

   Был полдень. Помещик Волдырев, высокий плотный мужчина с стриженой головой и с глазами навыкате, снял пальто, вытер шёлковым платком лоб и несмело вошел в присутствие. Там скрипели...

   - Где здесь я могу навести справку? - обратился он к швейцару, который нес из глубины присутствия поднос со стаканами. - Мне нужно тут справиться и взять копию с журнального постановления.

   - Пожалуйте туда-с! Вот к энтому, что около окна сидит! - сказал швейцар, указав подносом на крайнее окно.

   Волдырев кашлянул и направился к окну. Там за зеленым, пятнистым, как тиф, столом сидел молодой человек с четырьмя хохлами на голове, длинным угреватым носом и в полинялом мундире. Уткнув свой большой нос в бумаги, он писал. Около правой ноздри его гуляла муха, и он то и дело вытягивал нижнюю губу и дул себе под нос, что придавало его лицу крайне озабоченное выражение.

   - Могу ли я здесь... у вас, - обратился к нему Волдырев, - навести справку о моем деле? Я Волдырев... И кстати же мне нужно взять копию с журнального постановления от второго марта.

   Чиновник умокнул перо в чернильницу и поглядел: не много ли он набрал? Убедившись, что перо не капнет, он заскрипел. Губа его вытянулась, но дуть уже не нужно было: муха села на ухо.

   - Могу ли я навести здесь справку? - повторил через минуту Волдырев. - Я Волдырев, землевладелец...

   - Иван Алексеич! - крикнул чиновник в воздух, как бы не замечая Волдырева. - Скажешь купцу Яликову, когда придет, чтобы копию с заявления в полиции засвидетельствовал! Тысячу раз говорил ему!

   - Я относительно тяжбы моей с наследниками княгини Гугулиной, - пробормотал Волдырев. - Дело известное. Убедительно вас прошу заняться мною.

   Всё не замечая Волдырева, чиновник поймал на губе муху, посмотрел на нее со вниманием и бросил. Помещик кашлянул и громко высморкался в свой клетчатый платок. Но и это не помогло. Его продолжали не слышать. Минуты две длилось молчание. Волдырев вынул из кармана рублевую бумажку и положил ее перед чиновником на раскрытую книгу. Чиновник сморщил лоб, потянул к себе книгу с озабоченным лицом и закрыл ее.

   - Маленькую справочку... Мне хотелось бы только узнать, на каком таком основании наследники княгини Гугулиной... Могу ли я вас побеспокоить?

   А чиновник, занятый своими мыслями, встал и, почесывая локоть, пошел зачем-то к шкапу. Возвратившись через минуту к своему столу, он опять занялся книгой: на ней лежала рублевка.

   - Я побеспокою вас на одну только минуту... Мне справочку сделать, только...

   Чиновник не слышал; он стал что-то переписывать.

   Волдырев поморщился и безнадежно поглядел на всю скрипевшую братию.

   "Пишут! - подумал он, вздыхая. - Пишут, чтобы чёрт их взял совсем!"

   Он отошел от стола и остановился среди комнаты, безнадежно опустив руки. Швейцар, опять проходивший со стаканами, заметил, вероятно, беспомощное выражение на его лице, потому что подошел к нему совсем близко и спросил тихо:

   - Ну, что? Справлялись?

   - Справлялся, но со мной говорить не хотят.

   - А вы дайте ему три рубля... - шепнул швейцар.

   - Я уже дал два.

   - А вы еще дайте.

   Волдырев вернулся к столу и положил на раскрытую книгу зеленую бумажку.

   Чиновник снова потянул к себе книгу и занялся перелистыванием, и вдруг, как бы нечаянно, поднял глаза на Волдырева. Нос его залоснился, покраснел и поморщился улыбкой.

   - Ах... что вам угодно? - спросил он.

   - Я хотел бы навести справку относительно моего дела... Я Волдырев.

   - Очень приятно-с! По Гугулинскому делу-с? Очень хорошо-с! Так вам что же, собственно говоря?

   Волдырев изложил ему свою просьбу.

   Чиновник ожил, точно его подхватил вихрь. Он дал справку, распорядился, чтобы написали копию, подал просящему стул - и всё это в одно мгновение. Он даже поговорил о погоде и спросил насчет урожая. И когда Волдырев уходил, он провожал его вниз по лестнице, приветливо и почтительно улыбаясь и делая вид, что он каждую минуту готов перед просителем пасть ниц. Волдыреву почему-то стало неловко и, повинуясь какому-то внутреннему влечению, он достал из кармана рублевку и подал ее чиновнику. А тот всё кланялся и улыбался и принял рублевку, как фокусник, так что она только промелькнула в воздухе...

   "Ну, люди..." - подумал помещик, выйдя на улицу, остановился и вытер лоб платком.

  

  

  

   - Наша речка извивалась змейкой, словно зигзага... Бежала она по полю изгибами, вертикулясами этакими, как поломанная... Когда, бывало, на гору взлезешь и вниз посмотришь, то всю ее, как на ладонке, видать. Днем она как зеркало, а ночью ртутью отливает. По бережку камыш стоит и в воду поглядывает... Красота! Тут камыш, там ивнячок, а там вербы...

   Так расписывал Никифор Филимоныч, сидя в портерной за столиком и глотая пиво. Говорил он с увлечением, с жаром... Его морщинистое бритое лицо и коричневая шея вздрагивали и подергивались судорогой всякий раз, когда он подчеркивал в своем рассказе какое-либо особенно поэтическое место. Слушала его хорошенькая шестнадцатилетняя сиделица, Таня. Лежа грудью на прилавке и подперев голову кулаками, она, изумляясь, бледнея и не мигая глазами, восторженно ловила каждое слово.

   Никифор Филимоныч каждый вечер бывал в портерной и беседовал с Таней. Любил он ее за сиротство и тихую ласковость, которою залито было всё ее бледное востроглазое лицо. А кого он любил, тому отдавал все тайны своего прошлого. Начинал он беседы обыкновенно с самого начала - с описания природы. С природы переходил он на охоту, с охоты - на личность покойного барина, князя Свинцова.

   - Знаменитый был человек! - рассказывал он про князя. - Славен он был не столько богатством и широтою земель, сколько характером. Он был Дон-Жуан-с.

   - А что значит Дон-Жуан?

   - Это обозначает, что он до женского пола большой Дон-Жуан был. Любил вашего брата. Всё свое состояние на женский пол провалил. Да-с... А когда мы в Москве жили, у нас в грандателе почти весь верхний этаж на наши средства существовал. В Петербурге мы с баронессой фон Туссих большие связи имели и дитятю прижили. Баронесса эта самая в одну ночь всё свое состояние в штосс проиграла и руки на себя наложить хотела, а князь не дал ей жизнь прикончить. Красивая была, молодая такая... Год с ним попуталась и померла... А как женщины любили его, Танечка! Как любили! Жить без него не могли!

   - Он был красив?

   - Какой... Старый был, некрасивый... Вот и вы бы, Танечка, ему понравились... Он любил таких худеньких, бледненьких... Вы не конфузьтесь. Чего конфузиться? Не врал я во веки веков и теперь не вру-с...

   Потом Никифор Филимоныч принимался за описание экипажей, лошадей, нарядов... Во всем этом он знал толк. Потом начинал перечислять вина.

   - А есть такие вина, что четвертную за бутылку стоит. Выпьешь ты рюмку, а у тебя в животе делается, словно ты от радости помер.

   Тане более всего нравилось описание тихих лунных ночей... Летом шумная оргия в зелени, среди цветов, а зимой - в санях с теплой полостью, в санях, которые летят как молния.

   - Летят санки-с, а вам кажется, что луна бежит... Чудно-с!

   Долго рассказывал таким образом Никифор Филимоныч. Оканчивал он, когда мальчишка тушил над дверью фонарь и вносил в портерную дверную вывеску.

   В один зимний вечер Никифор Филимоныч лежал пьяный под забором и простудился. Его свезли в больницу. Выписавшись через месяц из больницы, он уже не нашел в портерной своей слушательницы. Она исчезла.

   Через полтора года шел Никифор Филимоныч в Москве по Тверской и продавал поношенное летнее пальто. Ему встретилась его любимица, Таня. Она, набеленная, расфранченная, в шляпе с отчаянно загнутыми полями, шла под руку с каким-то господином в цилиндре и чему-то громко хохотала... Старик поглядел на нее, узнал, проводил глазами и медленно снял шапку. По его лицу пробежало умиление, на глазах сверкнула слезинка.

   - Ну, дай бог ей... - прошептал он. - Она хорошая.

   И, надевши шапку, он тихо засмеялся.

  

  

  

   Я посланник. Каждое утро жена посылает меня на рынок за провизией.

   Я надворный советник. Каждое утро перед уходом на рынок я советуюсь на дворе с дворником по поводу текущих вопросов.

   Я городовой, потому что я живу в городе, а не в деревне.

   Я дворянин - это несомненно. По вечерам я прогуливаюсь по двору, летом люблю спать на дворе, часто беседую с дворником и собаки мои называются дворняжками.

   Я товарищ прокурора Ивана Иваныча, который иногда заходит ко мне и на основании всех статей X тома Свода законов пьет у меня пиво. Отношения наши самые товарищеские.

   Я был особой IV, III, II и даже I классов, когда учился в гимназии.

   Я следователь по особоважным делам. Не вынося посредственности, я обыкновенно следую примеру только того, кто совершает особенно важные дела...

   Я кавалер, потому что имею Анну на шее... и какую Анну! Толстую, краснощекую, строптивую...

   Я благочинный. Никто не ведет себя так благочинно, как я. Засвидетельствовать это могут наши дворники.

   Я кассир, потому что имею кассу; бухгалтер, потому что веду лавочную, прачечную и записную книжки; письмоводитель, потому что веду переписку; сторож, потому что всегда сторожу свое добро, и звонарь, потому что часто звоню в мой колокольчик.

   Я целовальник, потому что люблю целоваться.

   Я тайный советник, потому что советуюсь с женой тайно от тещи.

   Я сведущий человек по части выпивки и закуски.

   Я батарейный командир, когда в моем распоряжении батарея бутылок.

   Я человек без селезенки, когда ставлю точку.

  

  

  

   Свадебный сезон. Отставной капитан Соусов (сидит на клеенчатом диване, поджав под себя одну ногу и держась обеими руками за другую. Говорит и покачивается). Сваха Лукинишна (расплывшаяся старуха с глупым, но добродушным лицом, помещается в стороне на табурете. На лице выражение ужаса, смешанного с удивлением. В профиль похожа на улитку, en face - на черного таракана. Говорит с подобострастием и после каждого слова икает).

   Капитан. Впрочем, ежели взглянуть на это с точки зрения, то Иван Николаич поступил весьма существенно. Он хорошо сделал, что женился. Будь ты хоть профессор, хоть гений, а ежели ты не женат, то ты и гроша медного не стоишь. Ни ценза в тебе, ни общественного мнения... Кто не женат, тот не может иметь в обществе настоящий вес... Возьмем хоть меня для примера... Я человек образованного класса, домовладелец, при деньгах... Чин тоже вот... и орден, а что с меня толку? Кто я, ежели взглянуть на меня с точки зрения? Бобыль... Синоним какой-то, и больше ничего (задумывается). Все женаты, у всех есть деточки, один только я... как в романсе этом... (поет тенором печальный романс). Так вот и в моей жизни... Хоть бы какую завалящую невесту!

   Лукинишна. Зачем завалящую? За тебя, батюшка, и не завалящая пойдет. При твоем благородстве и, можно сказать, при твоих таких качествах за тебя любая пойдет, и с деньгами...

   Капитан. С деньгами мне не нужно. Я не позволю себе сделать такой подлости, чтоб на деньгах жениться. Я сам имею деньги и желаю, чтоб не я женин хлеб ел, а чтоб она мой. Ежели бедную возьмешь, то она будет чувствовать, понимать... Во мне нет настолько эгоизма, чтоб я из-за интереса...

   Лукинишна. Оно действительно, батюшка... Иная бедная покрасивей богачки будет...

   Капитан. И красоты мне тоже не надо. К чему она? С лица воды не пить. Красота должна быть не в естестве, а в душе... Мне нужны доброта, кротость, невинность этакая... Я желаю, чтоб жена меня уважала, почитала...

   Лукинишна. Гм... Как же ей тебя не почитать, ежели ты для нее законный супруг есть? Образования в ней нет, что ли?

   Капитан. Постой, не перебивай. И образованной мне тоже не нужно. Без образования нынче нельзя, это конечно, но образование разное бывает. Приятно, ежели жена по-французски и по-немецки, на разные голоса там, очень приятно; но что из этого толку, ежели она не умеет тебе пуговки, положим, пришить? Я образованного класса, принят везде, с князем Канителиным, могу сказать, всё одно, как вот с тобой теперь, но я имею простой характер. Мне нужна простая девушка. Ума мне не нужно. Ум в мужчине имеет вес, а женское существо может и без ума обойтись.

   Лукинишна. Это верно, батюшка. Про умных нынче и в газетах писано, что они не годятся.

   Капитан. Дура и любить тебя будет, и почитать, и чувствовать, какого я звания человек. Страх в ней будет. А умная будет хлеб твой кушать, но чувствовать она не будет, чей это хлеб. Дуру мне и ищи... Так и знай: дуру. Есть у тебя такая на примете?

   Лукинишна. Разные есть на примете (задумывается). Какую же тебе? Дур-то много, да всё умные дуры... У кажинной дуры свой ум... Тебе совсем дуру? (Думает.) Есть у меня одна дурочка, да не знаю, пондравится ли... Купеческого она звания и тысяч пять приданого... Собой не то, чтобы не красива, а так - ни то, ни се... худенькая, тонюсенькая... Ласковая, деликатная... Доброты страсть сколько! Последнее отдаст, ежели кто попросит... Ну, и кроткая... Мать ее за волосья, а она хоть бы тебе пискнула - ни словечка! И страх в ней от родителев вложен, и в церковь ее водят, и в хозяйстве, ежели что... Но это самое (водит пальцем около лба)... Не осуди ты меня, грешницу, за мои осуждения, а истинное мое тебе слово, как перед богом: не в себе она! Дура... Молчит, молчит, как убитая молчит... Сидит, молчит, да вдруг ни с того, ни с сего - прыг! Словно ты ее кипятком ошпарил. Вскочит со стула, как угорелая, и давай молоть... Мелет, мелет... Без конца-краю мелет... И родители у нее дураки тогда выходят, и пища не такая, и слова не такие ей говорят. И жить будто ей не с кем, и жизнь-то ее будто заели... "Понять, говорит, вы меня не можете..." Дура девка! Сватался за нее купец Кашалотов - отказала ведь! Засмеялась ему в лицо, и только... Богатый купец, красивый, алигантный, словно молоденький офицерик. А то, бывает, возьмет какую ни на есть дурацкую книжку, пойдет в чулан и давай читать...

   Капитан. Ну, эта дура не подходит мне под категорию... Другую поищи (встает и глядит на часы)... А пока бонжур! Мне идти пора... Пойду по своей холостой части...

   Лукинишна. Иди, батюшка! Скатертью дорожка! (Встает.) В субботу ввечеру зайду касательно невесты (идет к двери)... Ну, а тово... по холостой части тебе не требуется?

  

  

  

   Астрономы сильно обрадовались, когда открыли на солнце пятна. Случай беспримерного злорадства!

  

  

   Чиновник брал взятку. В самый момент грехопадения вошел его начальник и подозрительно впился глазами в его кулак, в котором лежала благодарственная кредитка. Чиновник ужасно смутился.

   - Послушайте! - обратился он к просителю, разжимая кулак. - Вы позабыли что-то у меня в кулаке!

  

  

   Когда козел бывает свиньей?

   - Повадился к нашим козам чей-то козел ходить, - рассказывал один помещик. - Мы взяли и побили его. Он продолжал все-таки ходить. Мы его выпороли и к хвосту его палку привязали. Но и это не помогло. Подлец всё еще продолжал лазить к нашим козам. Хорошо же! Мы его поймали, насыпали ему в нос табаку и вымазали скипидаром. После этой экзекуции он не ходил три дня, а потом опять начал ходить. Ну, не свинья ли он после этого?

  

  

   Примерная находчивость.

   Петербургский репортер N. Z., обозревая прошлогоднюю мануфактурную выставку, остановил между прочим свое внимание на одном павильоне и начал что-то записывать.

   - Это не вы обронили четвертную? - обратился к нему хозяин павильона, подавая ему бумажку.

   - Я уронил две четвертные! - нашелся репортер. Экспонент изумился такой находчивости и подал ему другую четвертную.

   Это не анекдот, а быль.

  

  

  

   Время было близко к ночи.

   В кабаке дяди Тихона сидела компания извозчиков и богомольцев. Их загнал в кабак осенний ливень и неистовый мокрый ветер, хлеставший по лицам, как плетью. Промокшие и уставшие путники сидели у стен на скамьях и, прислушиваясь к ветру, дремали. На лицах была написана скука. У одного извозчика, малого с рябым, исцарапанным лицом, лежала на коленях мокрая гармонийка: играл и машинально перестал.

   Над дверью, вокруг тусклого, засаленного фонарика, летали дождевые брызги. Ветер выл волком, визжал и, видимо, старался сорвать с петель кабацкую дверь. Со двора слышалось фырканье лошадей и шлепанье по грязи. Было сыро и холодно.

   За прилавком сидел сам дядя Тихон, высокий мордастый мужик с сонными, заплывшими глазками. Перед ним по сю сторону прилавка стоял человек лет сорока, одетый грязно, больше чем дешево, но интеллигентно. На нем было помятое, вымоченное в грязи летнее пальто, сарпинковые брюки и резиновые калоши на босую ногу. Голова, руки, заложенные в карманы, и худые, колючие локти его тряслись, как в лихорадке. Изредка по всему исхудалому телу, начиная с страшно испитого лица и кончая резиновыми калошами, пробегала легкая судорога.

   - Дай Христа ради! - просил он Тихона разбитым, дребезжащим тенором. - Рюмочку... вот эту, маленькую. В долг ведь!

   - Ладно... Много вас шляется тут, прохвостов!

   Прохвост поглядел на Тихона с презрением, с ненавистью. Он убил бы его, если б можно было!

   - Пойми ты, дура ты этакая, невежа! Не я прошу, нутро, выражаясь по-твоему, по-мужицкому, просит! Болезнь моя просит! Пойми!

   - Нечего нам понимать. Отходи...

   - Ведь если я не выпью сейчас, пойми ты это, если я не удовлетворю своей страсти, то я могу преступление совершить! Я бог знает что могу сделать! Видал ты, хам, на своем кабацком веку много пьяного люда; неужели же до сих пор ты не сумел уяснить себе, что это за люди? Это больные! На цепь их посади, бей, режь, а водки дай! Ну, покорнейше прошу! Сделай милость! Унижаюсь... Боже мой, как я унижаюсь!

   Прохвост покачал головой и медленно сплюнул.

   - Деньги давай, тогда и водка будет! - сказал Тихон.

   - Где же мне взять денег? Всё Пропито! Всё дотла! Пальто вот одно только осталось. Его дать тебе не могу, потому что оно на голом теле... Хочешь шапку?

   Прохвост подал Тихону свою драповую шапочку, из которой кое-где выглядывала вата. Тихон взял шапку, оглядел ее и отрицательно покачал головой.

   - И даром не надо... - сказал он. - Навоз...

   - Не нравится? Ну, так в долг дай, ежели не нравится. Буду идти из города обратно, занесу тебе твой пятак. Подавись ты тогда этим пятаком! Подавись!

   - Какой такой ты жулик? Что за человек? Зачем пришел?

   - Выпить хочу. Не я хочу, болезнь моя хочет! Пойми!

   - Чего беспокоишь? Много вас, шельмованных, по большой дороге шатается! Ступай вон проси православных, пущай угощают тебя Христа ради, коли желают, а я Христа ради только хлеб подаю. Сволочь!

   - Дери ты с них, бедняков, а я уж... извини! Не мне их обирать! Не мне!

   Прохвост вдруг оборвал свою речь, покраснел и обратился к богомольцам:

   - А ведь это идея, православные! Пожертвуйте пятачишку! Нутро просит! Болен!

   - Водицы выпей, - усмехнулся малый с рябым лицом.

   Прохвосту стало совестно. Он закашлялся и умолк. Через минуту он опять умолял Тихона. В конце концов он заплакал и стал предлагать за рюмку водки свое мокрое пальто. В темноте не увидели его слез, а пальто не приняли, потому что в кабаке были богомолки, которые не пожелали видеть мужскую наготу.

   - Что же мне теперь делать? - спросил тихо прохвост голосом, полным отчаяния. - Что же делать? Не выпить мне нельзя. Иначе я преступление совершу или на самоубийство решусь... Что же делать?

   Он прошелся по кабаку.

   Подъехал со звонками почтовый тарантас. Мокрый почтальон вошел в кабак, выпил стакан водки и вышел. Почта поехала дальше.

   - Я тебе дам одну золотую вещь, - обратился прохвост к Тихону, ставши вдруг бледным, как полотно. - Изволь, я тебе дам. Так и быть... Хоть это подло, мерзко с моей стороны, но возьми... Я сделаю эту гадость, будучи невменяем... И на суде бы меня оправдали... Возьми, но только с условием: возвратить мне потом, когда обратно пойду. Даю тебе при свидетелях...

   Прохвост полез мокрой рукой себе за пазуху и достал оттуда маленький золотой медальон. Он раскрыл его и мельком взглянул на портрет.

   - Надо бы портрет вынуть, да некуда мне его положить: я весь мокрый. Чёрт с тобой, грабь с портретом. Только с условием... Голубчик мой, дорогой... я прошу... Ты пальцами не трогай за это лицо... Умоляю, голубчик! Ты извини меня за грубости, за то, что я с тобой грубо говорил... Я глуп... Не трогай пальцами и не гляди своими глазами на это лицо...

   Тихон взял медальон, поглядел на пробу и положил его к себе в карман.

   - Краденые часики, - сказал он, наливая стакан. - Ну ладно... пей...

   Пьяница взял в руки стакан, сверкнул на него глазами, насколько хватило силы сверкнуть у его пьяных, мутных глаз, и выпил... выпил с чувством, с судорожной расстановкой. Пропив медальон с портретом, он стыдливо опустил глаза и пошел в угол. Там он примостился на скамье возле богомолки, съежился и закрыл глаза.

   Прошло полчаса в тишине и безмолвии. Шумел только ветер, напевая в трубе свою осеннюю рапсодию. Богомолки стали молиться богу и бесшумно располагаться под скамьями на ночлег. Тихон раскрыл медальон и загляделся на женскую головку, улыбавшуюся из золотой рамочки кабаку, Тихону, бутылкам.

   На дворе скрипнула телега. Послышалось "тпррр" и шлепанье по грязи... В кабак вбежал маленький мужичок в длинном тулупе и с острой бородой. Он был мокр и грязен.

   - Ну-кася! - крикнул он, стуча пятаком о прилавок. - Стакан мадеры настоящей! Наливай!

   И, ухарски повернувшись на одной ноге, он окинул взглядом всю компанию.

   - Растаяли сахарные, тетка ваша подкурятина! Дождя испугались, ахиды! Нежные! А это что за изюмина?

   Мужичонок прыгнул к прохвосту и поглядел ему в лицо.

   - Вот туды! Барин! - сказал он. - Семен Сергеич! Господа наши! А? С какой такой стати вы в этом кабаке прохлаждаетесь? Нешто вам здесь место? Эх... мученик несчастный!

   Барин взглянул на мужичонка и закрылся рукавом. Мужичонок вздохнул, покачал головой, отчаянно махнул обеими руками и пошел к прилавку пить водку.

   - Это наш барин, - шепнул он Тихону, кивнув на прохвоста. - Наш помещик, Семен Сергеич. Видал, каков? На какого человека похож теперь? А? То-то вот... пьянство до какой степени...

   Выпив водку, мужичонок вытер рукавом губы и продолжал:

   - Я из его деревни. За четыреста верст отседа, из Ахтиловки... Крепостными у его отца были... Этакая жалость, брат! Этакая жалость! Славный такой господин был... Вон она, лошадка-то на дворе! Видишь? Это он мне на лошадку дал! Ха-ха! Судьба!

   Через десять минут вокруг мужичонка сидели извозчики и богомольцы. Тихим, нервным тенорком, под шумок осени, рассказывал он им повесть. Семен Сергеич сидел в том же углу, закрыв глаза и бормоча. Он тоже слушал.

   - Всё это из одного малодушества вышло, - рассказывал мужичонок, двигаясь и жестикулируя руками. - С жиру... Господин он был богатый, большой, на всю, значит, губернию... Ешь, пей - не хочу! Сами, небось, видали... Сколько разов тут в коляске мимо этого самого кабака проезжал. Богатый был... Помню, лет пять тому назад едет через Микишкинский паром и заместо пятака рупь выкидывает... Из-за пустяшного предмета разоренье его началось. Первое дело - из-за бабы. Полюбил он, сердешный, одну городскую... Пуще жизни. Полюбилась ворона пуще ясна сокола... Марьей Егоровной, подлая, прозывалась, а фамилия такая чудная, что и не выговоришь. Полюбил и посватался, стало быть, как это по-божецки требуется. А она, известно, согласие дала, потому - барин он не из пустяшных, тверезый и при деньгах... Прохожу я однажды вечерком, помню это, через ихний сад; смотрю, а они сидят на лавочке и друг дружку целуют. Он ее раз, она, змея, его - два. Он ее за белу ручку, а она - вспых! так и жмется к ему, чтоб ей шут!.. Люблю говорит тебя, Сеня... А Сеня, как окаянный человек, ходит везде и счастьем похваляется сдуру... Тому рупь, тому два... Мне вот на лошадь дал... Всем нам долги простил на радостях. Подошло дело к свадьбе... Повенчались, как следовает... В самый раз, когда господам за ужин садиться, она возьми да и убеги в карете... В город к аблакату бежала, к полюбовнику. После венца-то, шкура! А? В самый настоящий момент! А? Очумел с той поры, запил... Вот как, видишь... Ходит, как шальной, и об ней, шкуре, думает. Любит! Должно, идет теперь пешком в город на нее одним глазочком взглянуть... Второе дело, братцы, откуда разоренье пошло, - зять, сестрин муж... Вздумал он за зятя в банковом обчестве поручиться... тысяч на тридцать... Зять, известно, знает, шельма, свою пользу и ухом своим собачьим не ведет, а с нашего взяли все тридцать тысяч... Глупый человек за глупость и муки терпит... Жена со своим аблакатом детей прижила, зять около Полтавы именье купил, а наш ходит, как дурак, по кабакам да к нашему брату мужику с жалобой лезет: "Потерял я, братцы, веру! Не в кого мне теперь, это самое, верить!" Малодушество! У всякого человека свое горе бывает, так и пить, значит? Вот у нас, к примеру взять, старшина. Жена к себе учителя среди бела дня водит, мужнины деньги на хмель изводит, а старшина ходит себе да усмешки на лице делает... Поосунулся только малость...

   - Кому какую бог силу дал... - вздохнул Тихон.

   - Сила разная бывает - это правильно.

   Долго мужичонок рассказывал. Когда он кончил, воцарилась в кабаке тишина.

   - Эй, ты... как вас?.. несчастный человек! Иди, выпей! - сказал Тихон, обращаясь к барину.

   Барин подошел к прилавку и с наслаждением выпил милостыню...

   - Дай мне на минутку медальон! - шепнул он Тихону. - Посмотрю только и... отдам...

   Тихон нахмурился и молча отдал ему медальон. Малый с рябым лицом вздохнул, покрутил головой и потребовал водки.

   - Выпей, барин! Эх! Без водки хорошо, а с водкой еще лучше! При водке и горе не горе! Валяй!

   Выпив пять стаканов, барин отправился в угол, раскрыл медальон и пьяными, мутными глазами стал искать дорогое лицо... Но лица уже не было... Оно было выцарапано из медальона ногтями добродетельного Тихона.

   Фонарь вспыхнул и потух. В углу скороговоркой забредила богомолка. Малый с рябым лицом вслух помолился богу и растянулся на прилавке. Кто-то еще подъехал... А дождь лил и лил... Холод становился всё сильней и сильней, и, казалось, конца не будет этой подлой, темной осени. Барин впивался глазами в медальон и всё искал женское лицо... Тухла свеча.

   Весна, где ты?

  

  

  

   Дочери действительного статского советника Брындина, Кити и Зина, катались по Невскому в ландо. С ними каталась и их кузина Марфуша, маленькая шестнадцатилетняя провинциалка-помещица, приехавшая на днях в Питер погостить у знатной родни и поглядеть на "достопримечательности". Рядом с нею сидел барон Дронкель, свежевымытый и слишком заметно вычищенный человечек в синем пальто и синей шляпе. Сестры катались и искоса поглядывали на свою кузину. Кузина и смешила и компрометировала их. Наивная девочка, отродясь не ездившая в ландо и не слыхавшая столичного шума, с любопытством рассматривала обивку в экипаже, лакейскую шляпу с галунами, вскрикивала при каждой встрече с вагоном конножелезки... А ее вопросы были еще наивнее и смешнее...

   - Сколько получает жалованья ваш Порфирий? - спросила она, между прочим, кивнув на лакея.

   - Кажется, сорок в месяц...

   - Не-уже-ли?! Мой брат Сережа, учитель, получает только тридцать! Неужели у вас в Петербурге так дорого ценится труд?

   - Не задавайте, Марфуша, таких вопросов, - сказала Зина, - и не глядите по сторонам. Это неприлично. А вон поглядите, - поглядите искоса, а то неприлично, - какой смешной офицер! Ха-ха! Точно уксусу выпил! Вы, барон, бываете таким, когда ухаживаете за Амфиладовой.

   - Вам, mesdames, смешно и весело, а меня терзает совесть, - сказал барон. - Сегодня у наших служащих панихида по Тургеневе, а я по вашей милости не поехал. Неловко, знаете ли... Комедия, а все-таки следовало бы поехать, показать свое сочувствие... идеям... Mesdames, скажите мне откровенно, приложа руку к сердцу, нравится вам Тургенев?

   - О да... понятно! Тургенев ведь...

   - Подите же вот... Всем, кого ни спрошу, нравится, а мне... не понимаю! Или у меня мозга нет, или же я такой отчаянный скептик, но мне кажется преувеличенной, если не смешной, вся эта галиматья, поднятая из-за Тургенева! Писатель он, не стану отрицать, хороший... Пишет гладко, слог местами даже боек, юмор есть, но... ничего особенного... Пишет, как и все русские писаки... Как и Григорьевич, как и Краевский... Взял я вчера нарочно из библиотеки "Заметки охотника", прочел от доски до доски и не нашел решительно ничего особенного... Ни самосознания, ни про свободу печати... никакой идеи! А про охоту так и вовсе ничего нет. Написано, впрочем, недурно!

   - Очень даже недурно! Он очень хороший писатель! А как он про любовь писал! - вздохнула Кити. - Лучше всех!

   - Хорошо писал про любовь, но есть и лучше. Жан Ришпен, например. Что за прелесть! Вы читали его "Клейкую"? Другое дело! Вы читаете и чувствуете, как всё это на самом деле бывает! А Тургенев... что он написал? Идеи всё... но какие в России идеи? Всё с иностранной почвы! Ничего оригинального, ничего самородного!

   - А природу как он описывал!

   - Не люблю я читать описания природы. Тянет, тянет... "Солнце зашло... Птицы запели... Лес шелестит..." Я всегда пропускаю эти прелести. Тургенев хороший писатель, я не отрицаю, но не признаю за ним способности творить чудеса, как о нем кричат. Дал будто толчок к самосознанию, какую-то там политическую совесть в русском народе ущипнул за живое... Не вижу всего этого... Не понимаю...

   - А вы читали его "Обломова"? - спросила Зина. - Там он против крепостного права!

   - Верно... Но ведь и я же против крепостного права! Так и про меня кричать?

   - Попросите его, чтоб он замолчал! Ради бога! - шепнула Марфуша Зине.

   Зина удивленно поглядела на наивную, робкую девочку. Глаза провинциалки беспокойно бегали по ландо, с лица на лицо, светились нехорошим чувством и, казалось, искали, на кого бы излить свою ненависть и презрение. Губы ее дрожали от гнева.

   - Неприлично, Марфуша! - шепнула Зина. - У вас слезы!

   - Говорят также, что он имел большое влияние на развитие нашего общества, - продолжал барон. - Откуда это видно? Не вижу этого влияния, грешный человек. На меня, по крайне