Чехов Антон Павлович - Рассказы, юморески 1883-1884 гг.

минеральными водами и виноградом (зимой?!?). А дней через пять я получил письмо от брата. Этот брат терпеть не мог меня. Мы разошлись с ним из-за убеждений: ему казалось, что я эгоист, дармоед, не умею жертвовать собой, и он ненавидел меня за это. В письме я прочел следующее: "Милый брат! Я люблю тебя, и ты не можешь себе представить, какие адские муки доставляет мне наша ссора. Давай помиримся! Протянем друг другу руки, и да восторжествует мир! Умоляю тебя! В ожидании ответа остаюсь любящий, целующий и обнимающий Евлампий". О, милый брат! Я ответил ему, что я лобызаю его и радуюсь. Через неделю я получил от него телеграмму: "Благодарю, счастлив. Вышли сто рублей. Весьма нужны. Обнимающий Е." Выслал ему сто рублей...

   Изменилась даже и она! Она не любила меня. Когда я однажды дерзнул намекнуть ей, что в моем сердце что-то неладно, она назвала меня нахалом и фыркнула мне в лицо. Встретив же меня через неделю после моего назначения, она улыбнулась, сделала на лице ямочки, сконфузилась...

   - Что это с вами? - спросила она, глядя на меня. - Вы так похорошели. Когда это вы успели? Пойдемте плясать...

   Душечка! Через месяц ее маменька была уж моей тещей: так я похорошел! К свадьбе нужны были деньги, и я взял из кассы триста рублей. Отчего не взять, если знаешь, что положишь обратно, когда получишь жалованье? Взял кстати и для Казусова сто рублей... Просил взаймы... Ему нельзя не дать. Он у нас воротила и может каждую минуту спихнуть с места... (Редактор, найдя, что рассказ несколько длинен, вычеркнул, в ущерб авторскому дивиденду, на этом самом месте восемьдесят три строки.). . . . . . . . . .

   За неделю до ареста по их просьбе я давал им вечер. Чёрт с ними, пусть полопают и пожрут, коли им этого так хочется! Я не считал, сколько человек было у меня на этом вечере, но помню, что все мои девять комнат были запружены народом. Были старшие и младшие... Были и такие, пред которыми гнулся в дугу даже сам Казусов. Дочери Казусова (старшая - моя обже {"она" (франц. objet).}) ослепляли своими нарядами... Одни цветы, покрывавшие их, стоили мне более тысячи рублей! Было очень весело... Гремела музыка, сверкали люстры, лилось шампанское... Произносились длинные речи и короткие тосты... Один газетчик поднес мне оду, а другой балладу...

   - У нас в России не умеют ценить таких людей, как Григорий Кузьмич! - прокричал за ужином Казусов. - Очень жаль! жаль Россию!

   И все эти кричавшие, подносившие, лобызавшие шептались и показывали мне кукиш, когда я отворачивался... Я видел улыбки, кукиши, слышал вздохи...

   - Украл, подлец! - шептали они, злорадно ухмыляясь.

   Ни кукиши, ни вздохи не помешали им, однако, есть, пить и наслаждаться...

   Волки и страдающие диабетом не едят так, как они ели... Жена, сверкавшая бриллиантами и золотом, подошла ко мне и шепнула:

   - Там говорят, что ты... украл. Если это правда, то... берегись! Я не могу жить с вором! Я уйду!

   Говорила она это и поправляла свое пятитысячное платье... Чёрт их разберет! В этот же вечер Казусов взял с меня пять тысяч... Столько же взял взаймы и Евлампий...

   - Если там шепчут правду, - сказал мне брат-принципист, кладя в карман деньги, - то... берегись! Я не могу быть братом вора!

   После бала всех их я повез на тройках за город...

   Был шестой час утра, когда мы кончили... Обессилев от вина и женщин, они легли в сани, чтобы ехать обратно... Когда сани тронулись, они крикнули мне на прощанье:

   - Завтра ревизия!.. Merci!

  

   Милостивые государи и милостивые государыни! Я попался... Попался, или, выражаясь длиннее: вчера я был порядочен, честен, лобызаем во все части, сегодня же я жулик, мошенник, вор... Кричите же теперь, бранитесь, трезвоньте, изумляйтесь, судите, высылайте, строчите передовые, бросайте каменья, но только... пожалуйста, не все! Не все!

  

  

  

   Большая зала светилась огнями и кишела народом. В ней царил магнетизер. Он, несмотря на свою физическую мизерность и несолидность, сиял, блистал и сверкал. Ему улыбались, аплодировали, повиновались... Перед ним бледнели.

   Делал он буквально чудеса. Одного усыпил, другого окоченил, третьего положил затылком на один стул, а пятками на другой... Одного тонкого и высокого журналиста согнул в спираль. Делал, одним словом, чёрт знает что. Особенно сильное влияние имел он на дам.

   Они падали от его взгляда, как мухи. О, женские нервы! Не будь их, скучно жилось бы на этом свете!

   Испытав свое чертовское искусство на всех, магнетизер подошел и ко мне.

   - Мне кажется, что у вас очень податливая натура, - сказал он мне. - Вы так нервны, экспрессивны... Не угодно ли вам уснуть?

   Отчего не уснуть? Изволь, любезный, пробуй. Я сел на стул среди залы. Магнетизер сел на стул vis-a-vis, взял меня за руки и своими страшными змеиными глазами впился в мои бедные глаза.

   Нас окружила публика.

   - Тссс... Господа! Тссс... Тише!

   Утихомирились... Сидим, смотрим в зрачки друг друга... Проходит минута, две... Мурашки забегали по спине, сердце застучало, но спать не хотелось...

   Сидим... Проходит пять минут, семь...

   - Он не поддается! - сказал кто-то. - Браво! Молодец мужчина!

   Сидим, смотрим... Спать не хочется и даже не дремлется... От думского или земского протокола я давно бы уже спал... Публика начинает шептаться, хихикать... Магнетизер конфузится и начинает мигать глазами... Бедняжка! Кому приятно потерпеть фиаско? Спасите его, духи, пошлите на мои веки Морфея!

   - Не поддается! - говорит тот же голос. - Довольно, бросьте! Говорил же я, что всё это фокусы!

   И вот, в то время, когда я, вняв голосу приятеля, сделал движение, чтобы подняться, моя рука нащупала на своей ладони посторонний предмет... Пустив в ход осязание, я узнал в этом предмете бумажку. Мой папаша был доктором, а доктора одним осязанием узнают качество бумажки. По теории Дарвина я со многими другими способностями унаследовал от папаши и эту милую способность. В бумажке узнал я пятирублевку. Узнав, я моментально уснул.

   - Браво, магнетизер!

   Доктора, бывшие в зале, подошли ко мне, повертелись, понюхали и сказали:

   - Н-да... Усыплен...

   Магнетизер, довольный успехом, помахал над моей головой руками, и я, спящий, зашагал по зале.

   - Тетанируйте его руку! - предложил кто-то. - Можете? Пусть его рука окоченеет...

   Магнетизер (не робкий человек!) вытянул мою правую руку и начал производить над ней свои манипуляции: потрет, подует, похлопает. Моя рука не повиновалась. Она болталась, как тряпка, и не думала коченеть.

   - Нет тетануса! Разбудите его, а то ведь вредно... Он слабенький, нервный...

   Тогда моя левая рука почувствовала на своей ладони пятирублевку... Раздражение путем рефлекса передалось с левой на правую, и моментально окоченела рука.

   - Браво! Поглядите, какая твердая и холодная! Как у мертвеца!

   - Полная анестезия, понижение температуры и ослабление пульса, - доложил магнетизер.

   Доктора начали щупать мою руку.

   - Да, пульс слабее, - заметил один из них. - Полный тетанус. Температура много ниже...

   - Чем же это объяснить? - спросила одна из дамочек.

   Доктор значительно пожал плечами, вздохнул и сказал:

   - Мы имеем только факты! Объяснений - увы! - нет...

   Вы имеете факты, а я две пятирублевки. Мои дороже... Спасибо магнетизму и за это, а объяснений мне не нужно...

   Бедный магнетизер! И зачем ты со мной, с аспидом, связался?

  

   P. S. Ну, не проклятие ли? Не свинство ли? Сейчас только узнал, что пятирублевки вкладывал в мой кулак не магнетизер, а Петр Федорыч, мой начальник...

   - Это, - говорит, - я тебе для того сделал, чтобы узнать твою честность...

   Ах, чёрт возьми!

   - Стыдно, брат... Нехорошо... Не ожидал...

   - Но ведь у меня дети, ваше превосходительство... Жена... Мать... При нонешней дороговизне...

   - Нехорошо... А еще тоже газету свою издавать хочешь... Плачешь, когда на обедах речи читаешь... Стыдно... Думал, что ты честный человек, а выходит, что ты... хапен зи гевезен...

   Пришлось возвратить ему две пятирублевки. Что ж делать? Реноме дороже денег.

   - На тебя я не сержусь! - говорит начальник. - Чёрт с тобой, натура уж у тебя такая... Но она! Она! У-ди-вительно! Она! кротость, невинность, бланманже и прочее! А? Ведь и она польстилась на деньги! Тоже уснула!

   Под словом она мой начальник подразумевает свою супругу, Матрену Николаевну...

  

  

  

   Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое блаженство, рты позевывали, глаза начали суживаться от сладкой дремоты. Муж закурил сигару, потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья и замурлыкала... Оба были счастливы.

   - Расскажи что-нибудь... - зевнул муж.

   - Что же тебе рассказать? Мм... Ах, да! Ты слышал? Софи Окуркова вышла замуж за этого... как его... за фон Трамба! Вот скандал!

   - В чем же тут скандал?

   - Да ведь Трамб подлец! Это такой негодяй... такой бессовестный человек! Без всяких принципов! Урод нравственный! Был у графа управляющим - нажился, теперь служит на железной дороге и ворует... Сестру ограбил... Негодяй и вор, одним словом. И за этакого человека выходить замуж?! Жить с ним?! Удивляюсь! Такая нравственная девушка и... на тебе! Ни за что бы не вышла за такого субъекта! Будь он хоть миллионер! Будь красив, как не знаю что, я плюнула бы на него! И представить себе не могу мужа-подлеца!

   Жена вскочила и, раскрасневшаяся, негодующая, прошлась по комнате. Глазки загорелись гневом. Искренность ее была очевидна...

   - Этот Трамб такая тварь! И тысячу раз глупы и пошлы те женщины, которые выходят за таких господ!

   - Тэк-с... Ты, разумеется, не вышла бы... Н-да... Ну, а если бы ты сейчас узнала, что я тоже... негодяй? Что бы ты сделала?

   - Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни на одну секунду! Я могу любить только честного человека! Узнай я, что ты натворил хоть сотую долю того, что сделал Трамб, я... мигом! Adieu тогда!

   - Тэк... Гм... Какая ты у меня... А я и не знал... Хе-хе-хе... Врет бабенка и не краснеет!

   - Я никогда не лгу! Попробуй-ка сделать подлость, тогда и увидишь!

   - К чему мне пробовать? Сама знаешь... Я еще почище твоего фон Трамба буду... Трамб - комашка сравнительно. Ты делаешь большие глаза? Это странно... (Пауза.) Сколько я получаю жалованья?

   - Три тысячи в год.

   - А сколько стоит колье, которое я купил тебе неделю тому назад? Две тысячи... Не так ли? Да вчерашнее платье пятьсот... Дача две тысячи... Хе-хе-хе. Вчера твой papa выклянчил у меня тысячу...

   - Но, Пьер, побочные доходы ведь...

   - Лошади... Домашний доктор... Счеты от модисток. Третьего дня ты проиграла в стуколку сто рублей...

   Муж приподнялся, подпер голову кулаками и прочел целый обвинительный акт. Подойдя к письменному столу, он показал жене несколько вещественных доказательств...

   - Теперь ты видишь, матушка, что твой фон Трамб - ерунда, карманный воришка сравнительно со мной... Adieu! Иди и впредь не осуждай!

   Я кончил. Быть может, читатель еще спросит:

   - И она ушла от мужа?

   Да, ушла... в другую комнату.

  

  

  

   Утро. Еще нет и семи часов, а цирульня Макара Кузьмича Блесткина уже отперта. Хозяин, малый лет двадцати трех, неумытый, засаленный, но франтовато одетый, занят уборкой. Убирать, в сущности, нечего, но он вспотел, работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнет, там клопа найдет и смахнет его со стены.

   Цирульня маленькая, узенькая, поганенькая. Бревенчатые стены оклеены обоями, напоминающими полинялую ямщицкую рубаху. Между двумя тусклыми, слезоточивыми окнами - тонкая, скрипучая, тщедушная дверца, над нею позеленевший от сырости колокольчик, который вздрагивает и болезненно звенит сам, без всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной из стен, и вашу физиономию перекосит во все стороны самым безжалостным образом! Перед этим зеркалом стригут и бреют. На столике, таком же неумытом и засаленном, как сам Макар Кузьмич, всё есть: гребенки, ножницы, бритвы, фиксатуара на копейку, пудры на копейку, сильно разведенного одеколону на копейку. Да и вся цирульня не стоит больше пятиалтынного.

   Над дверью раздается взвизгиванье больного колокольчика, и в цирульню входит пожилой мужчина в дубленом полушубке и валенках. Его голова и шея окутаны женской шалью.

   Это Эраст Иваныч Ягодов, крестный отец Макара Кузьмича. Когда-то он служил в консистории в сторожах, теперь же живет около Красного пруда и занимается слесарством.

   - Макарушка, здравствуй, свет! - говорит он Макару Кузьмичу, увлекшемуся уборкой.

   Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и садится.

   - Даль-то какая! - говорит он, кряхтя. - Шутка ли? От Красного пруда до Калужских ворот.

   - Как поживаете-с?

   - Плохо, брат. Горячка была.

   - Что вы? Горячка!

   - Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался. Теперь волос лезет. Доктор постричься приказал. Волос, говорит, новый пойдет, крепкий. Вот я и думаю в уме: пойду-ка к Макару. Чем к кому другому, так лучше уж к родному. И сделает лучше, и денег не возьмет. Далеконько немножко, оно правда, да ведь это что ж? Та же прогулка.

   - Я с удовольствием. Пожалуйте-с!

   Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на стул. Ягодов садится и глядит на себя в зеркало, и видимо доволен зрелищем: в зеркале получается кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, широким носом и с глазами на лбу. Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента белой простыней с желтыми пятнами и начинает визжать ножницами.

   - Я вас начисто, догола! - говорит он.

   - Натурально. На татарина чтоб похож был, на бомбу. Волос гуще пойдет.

   - Тетенька как поживают-с?

   - Ничего, живет себе. Намедни к майорше принимать ходила. Рубль дали.

   - Так-с. Рубль. Придержите ухо-с!

   - Держу... Не обрежь, смотри. Ой, больно! Ты меня за волосья дергаешь.

   - Это ничего-с. Без этого в нашем деле невозможно. А как поживают Анна Эрастовна?

   - Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой неделе, в среду, за Шейкина просватали. Отчего не приходил?

   Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки и спрашивает испуганно:

   - Кого просватали?

   - Анну.

   - Это как же-с? За кого?

   - За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском переулке его тетка в экономках. Хорошая женщина. Натурально, все мы рады, слава богу. Через неделю свадьба. Приходи, погуляем.

   - Да как же это так, Эраст Иваныч? - говорит Макар Кузьмич, бледный, удивленный, и пожимает плечами. - Как же это возможно? Это... это никак невозможно! Ведь Анна Эрастовна... ведь я... ведь я чувства к ней питал, я намерение имел. Как же так?

   - Да так. Взяли и просватали. Человек хороший.

   На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот. Он кладет на стол ножницы и начинает тереть себе кулаком нос.

   - Я намерение имел... - говорит он. - Это невозможно, Эраст Иваныч! Я... я влюблен и предложение сердца делал... И тетенька обещали. Я всегда уважал вас, всё равно как родителя... стригу вас всегда задаром... Всегда вы от меня одолжение имели и, когда мой папаша скончался, вы взяли диван и десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните?

   - Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених, Макар? Нешто ты жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное...

   - А Шейкин богатый?

   - Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так-то, брат... Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь, Макарушка. Другую себе ищи невесту... Свет не клином сошелся. Ну, стриги! Что же стоишь?

   Макар Кузьмич молчит и стоит недвижим, потом достает из кармана платочек и начинает плакать.

   - Ну, чего! - утешает его Эраст Иваныч. - Брось! Эка, ревет, словно баба! Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери ножницы!

   Макар Кузьмич берет ножницы, минуту глядит на них бессмысленно и роняет на стол. Руки у него трясутся.

   - Не могу! - говорит он. - Не могу сейчас, силы моей нет! Несчастный я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга, обещались, и разлучили нас люди недобрые без всякой жалости. Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас видеть.

   - Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижешь.

   - Ладно.

   - Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром.

   У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола, и он похож на каторжника. Неловко оставаться с такой головой, но делать нечего. Он окутывает голову и шею шалью и выходит из цирульни. Оставшись один, Макар Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку.

   На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч.

   - Вам что угодно-с? - спрашивает его холодно Макар Кузьмич.

   - Достриги, Макарушка. Полголовы еще осталось.

   - Пожалуйте деньги вперед. Задаром не стригу-с.

   Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор еще у него на одной половине головы волосы длинные, а на другой - короткие. Стрижку за деньги он считает роскошью и ждет, когда на остриженной половине волосы сами вырастут. Так и на свадьбе гулял.

  

  

  

   Аполлону. - Проваливай!

   Эвтерпе, музе музыки. - Молит тебя кончивший курс в консерватории и бравший уроки у Рубинштейна! Нет ли у тебя, матушка, где-нибудь на примете местечка тапера в богатом купеческом доме? Научи меня также сочинять тридцатикопеечные польки и кадрили! A propos: не можешь ли ты спихнуть с места нашу первую скрипку? Пора бы мне перестать быть второй... Голос из публики: Комаринска...ва!!! Наяривай!

   Урании, музе астрономии (молящийся робко оглядывается, конфузится и тихо): - А все-таки она вертится! (Громко): Нельзя ли обложить сбором планеты и кометы? Разведай-ка и постарайся! Процент получишь. Голос из публики: А все-таки она не вертится!

   Полигимнии, музе пения. - Хочется мне, муза, перебраться из оперы в буфф, да как-то, знаешь, неловко... А в буффе дороже платят и слава тамошняя ахтительней... Возьми от меня щепетильность! Испорти голоса моих товарищей, дабы я был лучше их, посели среди них интригу и сокруши рецензентов! Голос из публики: Спойте что-нибудь, молодой человек!

   Каллиопе, музе эпической поэзии. - Убавь во мне поэтического жара, отними у меня темы, учетвери цензуру; отколоти меня, делай что хочешь со мной, но только прибавь мне по копейке на строчку. Вразуми, о муза, платящих!

   Мельпомене, музе театра. - Отдай нам наши бенефисы, бесстыдница! Купчих побольше! Антрепризу!

   Эрате, музе эротической поэзии. - С тех пор, как я стал тебе молиться, Эраточка, ни одно мое стихотворение не было похерено. Все прошли! Тралала! Тралала! Нет поэта модней меня! Но... все-таки недоволен: поэзию-декольте не всюду пускают. Вразуми невежд! Голос из публики: Да здравствует Салон де варьете!

   Терпсихоре, музе танцев. - Наполни первые ряды плешивыми, беззубыми старцами, разожги их холодную кровь! Упраздни драму, комедию и трагедию и реставрируй древнюю славу балета! Голос из публики: Канкан! Выходи на середину! Пст! Пст!

   Талии, музе комедии. - Не нужно мне славы Островского... Нет! Не сошьешь сапог из бессмертия! Дай ты мне силу и мощь Виктора Александрова, пишущего по десяти комедий в вечер! Денег-то сколько, матушка!

   Клио, музе истории. - (Голос из публики): Мимо! Не замечай нас! Чего глазищи вытаращила? Не видала никогда безобразий, что ли?

   Бахусу и Венере. - Вашшшу руку! Merci-с! Честь и место!

  

  

  

   По Невскому плелась со службы компания коллежских регистраторов и губернских секретарей. Их вел к себе на именины именинник Стручков.

   - Да и пожрем же мы сейчас, братцы! - мечтал вслух именинник. - Страсть как пожрем! Женка пирог приготовила. Сам вчера вечером за мукой бегал. Коньяк есть... воронцовская... Жена, небось, заждалась!

   Стручков обитал у чёрта на куличках. Шли, шли к нему и наконец пришли. Вошли в переднюю. Носы почувствовали запах пирога и жареного гуся.

   - Чувствуете? - спросил Стручков и захихикал от удовольствия. - Раздевайтесь, господа! Кладите шубы на сундук! А где Катя? Эй, Катя! Сбор всех частей прикатил! Акулина, поди помоги господам раздеться!

   - А это что такое? - спросил один из компании, указывая на стену.

   На стене торчал большой гвоздь, а на гвозде висела новая фуражка с сияющим козырьком и кокардой. Чиновники поглядели друг на друга и побледнели.

   - Это его фуражка! - прошептали они. - Он... здесь!?!

   - Да, он здесь, - пробормотал Стручков. - У Кати... Выйдемте, господа! Посидим где-нибудь в трактире, подождем, пока он уйдет.

   Компания застегнула шубы, вышла и лениво поплелась к трактиру.

   - Гусем у тебя пахнет, потому что гусь у тебя сидит! - слиберальничал помощник архивариуса. - Черти его принесли! Он скоро уйдет?

   - Скоро. Больше двух часов никогда не сидит. Есть хочется! Перво-наперво мы водки выпьем и килечкой закусим... Потом повторим, братцы... После второй сейчас же пирог. Иначе аппетит пропадет... Моя женка хорошо пироги делает. Щи будут...

   - А сардин купил?

   - Две коробки. Колбаса четырех сортов... Жене, должно быть, тоже есть хочется... Ввалился, чёрт!

   Часа полтора посидели в трактире, выпили для блезиру по стакану чаю и опять пошли к Стручкову. Вошли в переднюю. Пахло сильней прежнего. Сквозь полуотворенную кухонную дверь чиновники увидели гуся и чашку с огурцами. Акулина что-то вынимала из печи.

   - Опять неблагополучно, братцы!

   - Что такое?

   Чиновные желудки сжались от горя: голод не тетка, а на подлом гвозде висела кунья шапка.

   - Это Прокатилова шапка, - сказал Стручков. - Выйдемте, господа! Переждем где-нибудь... Этот недолго сидит...

   - И у этакого сквернавца такая хорошенькая жена! - послышался сиплый бас из гостиной.

   - Дуракам счастье, ваше превосходительство! - аккомпанировал женский голос.

   - Выйдемте! - простонал Стручков.

   Пошли опять в трактир. Потребовали пива.

   - Прокатилов - сила! - начала компания утешать Стручкова. - Час у твоей посидит, да зато тебе... десять лет блаженства. Фортуна, брат! Зачем огорчаться? Огорчаться не надо.

   - Я и без вас знаю, что не надо. Не в том дело! Мне обидно, что есть хочется!

   Через полтора часа опять пошли к Стручкову. Кунья шапка продолжала еще висеть на гвозде. Пришлось опять ретироваться.

   Только в восьмом часу вечера гвоздь был свободен от постоя и можно было приняться за пирог! Пирог был сух, щи теплы, гусь пережарен - всё перепортила карьера Стручкова! Ели, впрочем, с аппетитом.

  

  

  

   [Место для гербовой марки в 60 коп.]

  

   Тысяча восемьсот семьдесят седьмого года, февраля десятого дня, в городе С.-Петербурге, Московской части, 2 участка, в доме второй гильдии купца Животова, что на Лиговке, я, нижеподписавшийся, встретил дочь титулярного советника Марью Алексееву Барабанову, 18 лет, вероисповедания православного, грамотную. Встретив оную Барабанову, я почувствовал к ней влечение. Так как на основании 994 ст. Улож. о наказ. незаконное сожительство влечет за собой, помимо церковного покаяния, издержки, статьею оною предусмотренные (смотри: дело купца Солодовникова 1881 г. Сб. реш. Касс. департ.), то я и предложил ей руку и сердце. Я женился, но не долго жил с нею. Я разлюбил ее. Записав на свое имя всё ее приданое, я начал шататься по трактирам, ливадиям, эльдорадам и шатался в продолжение пяти лет. А так как на основании 54 ст. X т. Гражданского Судопроизводства пятилетняя безвестная отлучка дает право на развод, то я и имею честь покорнейше просить, ваше п-во, ходатайствовать о разведении меня с женою.

  

  

  

   В кабак могут ходить взрослые и дети, а в школу только дети.

   Алкоголь замедляет обмен веществ, способствует отложению жира, веселит сердце человека. На всё сие школа не способна. Ломоносов сказал: "Науки юношей питают, отраду старцам подают". Князь же Владимир неоднократно повторял: "Веселие Руси питие есть". Кому же из них двоих верить? Очевидно - тому, кто старше.

   Акцизные дивиденды дает отнюдь не школа.

   Польза просвещения находится еще под сомнением, вред же, им приносимый, очевиден.

   Для возбуждения аппетита употребляют отнюдь не грамоту, а рюмку водки.

   Кабак везде есть, а школа далеко не везде.

   Всего сего достаточно, чтобы сделать вывод: кабаков не упразднять, а относительно школ подумать.

   Всей грамоты отрицать нельзя. Отрицание это было бы безумством. Ибо полезно, если человек умеет прочитать: "Питейный дом".

  

  

  

   - Вот тебе триста рублей! - сказал Иван Петрович, подавая пачку кредиток своему секретарю и дальнему родственнику Мише Бобову. - Так и быть, возьми... Не хотел давать, но... что делать? Бери... В последний раз... Мою жену благодари. Если бы не она, я тебе не дал бы... Упросила.

   Миша взял деньги и замигал глазками. Он не находил слов для благодарности. Глаза его покраснели и подернулись влагой. Он обнял бы Ивана Петровича, но... начальников обнимать так неловко!

   - Жену благодари, - сказал еще раз Иван Петрович. - Она упросила... Ты ее так разжалобил своей слезливой рожицей... Ее и благодари.

   Миша попятился назад и вышел из кабинета. Он пошел благодарить свою дальнюю родственницу, супругу Ивана Петровича. Она, маленькая, хорошенькая блондиночка, сидела у себя в кабинете на маленькой кушеточке и читала роман. Миша остановился перед ней и произнес:

   - Не знаю, как и благодарить вас!

   Она снисходительно улыбнулась, бросила книжку и милостиво указала ему на место около себя. Миша сел.

   - Как мне благодарить вас? Как? Чем? Научите меня! Марья Семеновна! Вы мне сделали более чем благодеяние! Ведь на эти деньги я справлю свою свадьбу с моей милой, дорогой Катей!

   По Мишиной щеке поползла слеза. Голос его дрожал.

   - О, благодарю вас!

   Он нагнулся и чмокнул в пухленькую ручку Марьи Семеновны.

   - Вы так добры! А как добр ваш Иван Петрович! Как он добр, снисходителен! У него золотое сердце! Вы должны благодарить небо за то, что оно послало вам такого мужа! Моя дорогая, любите его! Умоляю вас, любите его!

   Миша нагнулся и чмокнул в обе ручки разом. Слеза поползла и по другой щеке. Один глаз стал меньше.

   - Он стар, некрасив, но зато какая у него душа! Найдите мне где-нибудь другую такую душу! Не найдете! Любите же его! Вы, молодые жены, так легкомысленны! Вы в мужчине ищете прежде всего внешности... эффекта... Умоляю вас!

   Миша схватил ее локти и судорожно сжал их между своими ладонями. В голосе его слышались рыдания.

   - Не изменяйте ему! Изменить этому человеку значит изменить ангелу! Оцените его, полюбите! Любить такого чудного человека, принадлежать ему... да ведь это блаженство! Вы, женщины, не хотите понимать многое... многое... Я вас люблю страшно, бешено за то, что вы принадлежите ему! Целую святыню, принадлежащую ему... Это святой поцелуй... Не бойтесь, я жених... Ничего...

   Миша, трепещущий, захлебывающийся, потянулся от ее уха к щечке и прикоснулся к ней своими усами.

   - Не изменяйте ему, моя дорогая! Ведь вы его любите? Да? Любите?

   - Да.

   - О, чудная!

   Минуту Миша восторженно и умиленно глядел в ее глаза. В них он прочел благородную душу...

   - Чудная вы... - продолжал он, протянув руку к ее талии. - Вы его любите... Этого чудного... ангела... Это золотое сердце... сердце...

   Она хотела освободить свою талию от его руки, завертелась, но еще более завязла... Головка ее - неудобно сидеть на этих кушетках! - нечаянно упала на Мишину грудь.

   - Его душа... сердце... Где найти другого такого человека? Любить его... Слышать биения его сердца... Идти с ним рука об руку... Страдать... делить радости... Поймите меня! Поймите меня!..

   Из Мишиных глаз брызнули слезы... Голова судорожно замоталась и склонилась к ее груди. Он зарыдал и сжал Марью Семеновну в своих объятиях...

   Ужасно неудобно сидеть на этих кушетках! Она хотела освободиться из его объятий, утешить его, успокоить... Он так нервен! Она поблагодарит его за то, что он так расположен к ее мужу... Но никак не встанешь!

   - Любите его... Не изменяйте ему... Умоляю вас! Вы... женщины... так легкомысленны... не понимаете...

   Миша не сказал более ни слова... Язык его заболтался и замер...

   Через пять минут в ее кабинет зачем-то вошел Иван Петрович... Несчастный! Зачем он не пришел ранее? Когда они увидели багровое лицо начальника, его сжатые кулаки, когда услышали его глухой, задушенный голос, они вскочили...

   - Что с тобой? - спросила бледная Марья Семеновна.

   Спросила, потому что надо же было говорить!

   - Но... но ведь я искренно, ваше превосходительство! - пробормотал Миша. - Честное слово, искренно!

  

  

  

   Дверь самая обыкновенная, комнатная. Сделана она из дерева, выкрашена обыкновенной белой краской, висит на простых крючьях, но... отчего она так внушительна? Так и дышит олимпийством! По ту сторону двери сидит... впрочем, это не наше дело.

   По сю сторону стоят два человека и рассуждают:

   - Мерси-с!

   - Это вам-с, детишкам на молочишко. За труды ваши, Максим Иваныч. Ведь дело три года тянется, не шутка... Извините, что мало... Старайтесь только, батюшка! (Пауза.) Хочется мне, благодетель, благодарить Порфирия Семеныча... Они мой главный благодетель и от них всего больше мое дело зависит... Поднести бы им в презент не мешало... сотенки две-три...

   - Ему... сотенки?! Что вы? Да вы угорели, родной! Перекреститесь! Порфирий Семеныч не таковский, чтоб...

   - Не берут? Жаль-с... Я ведь от души, Максим Иваныч... Это не какая-нибудь взятка... Это приношение от чистоты души... за труды непосильные... Я ведь не бесчувственный, понимаю их труд... Кто нонче из-за одного жалованья такую тяготу на себя берет? Гм... Так-то-с... Это не взятка-с, а законное, так сказать, взятие...

   - Нет, это невозможно! Он такой человек... такой человек!

   - Знаю я их, Максим Иваныч! Прекрасный они человек! И сердце у них предоброе, душа филантропная... гуманическая... Ласковость такая... Глядит на тебя и всю твою психологию воротит... Молюсь за них денно и нощно... Только дело вот слишком долго тянется! Ну, да это ничего... И за все добродетели эти хочется мне благодарить их... Рубликов триста, примерно...

   - Не возьмет... Натура у него другая! Строгость! И не суйтесь к нему... Трудится, беспокоится, ночей не спит, а касательно благодарности или чего прочего - ни-ни... Правила такие. И то сказать, на что ему ваши деньги? Сам миллионщик!

   - Жалость какая... А мне так хотелось обнаружить им свои чувства! (Тихо.) Да и дело бы мое подвинулось... Ведь три года тянется, батюшка! Три года! (Громко.) Не знаю, как и поступить... В уныние впал я, благодетель мой... Выручьте, батюшка! (Пауза.) Сотни три я могу... Это точно. Хоть сию минуту...

   - Гм... Да-с... Как же быть? (Пауза.) Я вам вот что посоветую. Коли уж желаете благодарить его за благодеяния и беспокойства, то... извольте, я ему скажу... Доложу... Я ему посоветовать могу...

   - Пожалуйста, батюшка! (Продолжительная пауза.)

   - Мерси-с... Он уважит... Только вы не триста рублей... С этими паршивыми деньгами и не суйтесь... Для него это нуль, ничтожество... газ... Вы ему тысячу...

   - Две тысячи! - говорит кто-то по ту сторону двери.

   Занавес падает. Да не подумает о сем кто-либо худо!

  

  

  

  

   1) Как узнать ее мысли?

   2) Где может читать неграмотный?

   3) Любит ли меня жена?

   4) Где можно стоя сидеть?

  

  

   1) Сделайте у нее обыск.

   2) В сердцах.

   3) Чья?

   4) В участке.

  

  

  

   В гостиную, наполненную народом, входит поэт.

   - Ну что, как ваша миленькая поэма? - обращается к нему хозяйка. - Напечатали? Гонорар получили?

   - И не спрашивайте... Крест получил.

   - Вы получили крест? Вы, поэт?! Разве поэты получают кресты?

   - От души поздравляю! - жмет ему руку хозяин. - Станислав или Анна? Очень рад... рад очень... Станислав?

   - Нет, красный крест...

   - Стало быть, вы гонорар пожертвовали в пользу Общества Красного креста?

   - Ничего не пожертвовал.

   - А вам к лицу будет орден... А ну-ка, покажите!

   Поэт лезет в боковой карман и достает оттуда рукопись...

   - Вот он...

   Публика глядит в рукопись и видит красный крест... но такой крест, который не прицепишь к сюртуку.

  

  

  

   Максим Кузьмич Салютов высок, широкоплеч, осанист. Телосложение его смело можно назвать атлетическим. Сила его чрезвычайна. Он гнет двугривенные, вырывает с корнем молодые деревца, поднимает зубами гири и клянется, что нет на земле человека, который осмелился бы побороться с ним. Он храбр и смел. Не видели, чтобы он когда-нибудь чего-нибудь боялся. Напротив, его самого боятся и бледнеют перед ним, когда он бывает сердит. Мужчины и женщины визжат и краснеют, когда он пожимает их руки: больно!! Его прекрасный баритон невозможно слушать, потому что он заглушает... Сила-человек! Другого подобного я не знаю.

   И эта чудовищная, нечеловеческая, воловья сила походила на ничто, на раздавленную крысу, когда Максим Кузьмич объяснялся в любви Елене Гавриловне! Максим Кузьмич бледнел, краснел, дрожал и не был в состоянии поднять стула, когда ему приходилось выжимать из своего большого рта: "Я вас люблю!" Сила стушевывалась, и большое тело обращалось в большой пустопорожний сосуд.

   Он объяснялся в любви на катке. Она порхала по льду с легкостью перышка, а он, гоняясь за ней, дрожал, млел и шептал. На лице его были написаны страдания... Ловкие, поворотливые ноги подгибались и путались, когда приходилось вырезывать на льду какой-нибудь прихотливый вензель... Вы думаете, он боялся отказа? Нет, Елена Гавриловна любила его и жаждала предложения руки и сердца... Она, маленькая, хорошенькая брюнеточка, готова была каждую минуту сгореть от нетерпения... Ему уже тридцать, чин его невелик, денег у него не особенно много, но зато он так красив, остроумен, ловок! Он отлично пляшет, прекрасно стреляет... Лучше его никто не ездит верхом. Раз он, гуляя с нею, перепрыгнул через такую канаву, перепрыгнуть через которую затруднился бы любой английский скакун!..

   Нельзя не любить такого человека!

   И он сам знал, что его любят. Он был уверен в этом. Страдал же он от одной мысли... Эта мысль душила его мозг, заставляла его бесноваться, плакать, не давала ему пить, есть, спать... Она отравляла его жизнь. Он клялся в любви, а она в это время копошилась в его мозгу и стучала в его виски.

   - Будьте моей женой! - говорил он Елене Гавриловне. - Я вас люблю! бешено, страшно!!

   И сам в то же время думал:

   "Имею ли я право быть ее мужем? Нет, не имею! Если бы она знала, какого я происхождения, если бы кто-нибудь рассказал