Чехов Антон Павлович - Рассказы, юморески 1883-1884 гг.

    Он щелкает на счетах, и у него получается 75 и 63, что и нужно было.

   - Вот-с... по-нашему, по-неученому.

   Учителю становится нестерпимо жутко. С замиранием сердца поглядывает он на часы и видит, что до конца урока остается еще час с четвертью - целая вечность!

   - Теперь диктант.

   После диктанта - география, за географией - закон божий, потом русский язык, - много на этом свете наук! Но вот, наконец, кончается двухчасовой урок. Зиберов берется за шапку, милостиво подает Пете руку и прощается с Удодовым.

   - Не можете ли вы сегодня дать мне немного денег? - просит он робко. - Завтра мне нужно взносить плату за учение. Вы должны мне за шесть месяцев.

   - Я? Ах, да, да... - бормочет Удодов, не глядя на Зиберова. - С удовольствием! Только у меня сейчас нету, а я вам через недельку... или через две...

   Зиберов соглашается и, надев свои тяжелые, грязные калоши, идет на другой урок.

  

  

  

   Собачья выставка с ее борзыми и гончими напомнила мне один маленький эпизод, имевший большое влияние на мою жизнь.

   В одно прекрасное утро я получил от дяди, помещика Екатеринославской губернии, письмо. Между прочим он писал:

   "Если не приедешь ко мне на будущей неделе, то и племянником считать тебя не буду, отца твоего из поминальной книжки вычеркну... Поохотимся, - приезжай!"...

   Надо было поехать.

   Дядя встретил меня с распростертыми объятиями и, как это водится даже у самых гостеприимных охотников, не дав мне оправиться после долгой дороги и отдохнуть, повел меня на псарню показывать мне своих лошадей и собак. Собаки, по моему мнению, бывают большие, маленькие и средние, белые, черные и серые, злые и смирные; дядя же различал между ними крапчатых, темно-багряных, сохастовых, лещеватых, черно-пегих, черных в подпалинах, брудастых - совсем собачий язык, и мне кажется, что если бы собаки умели говорить, то говорили бы именно на таком языке. Дядя показывал, целовал собак в морды и всё требовал, чтобы я щупал собачьи морды, трогал лапы.

   На другой день утром меня нарядили в полушубок и валенки и повезли на охоту.

   Я вспоминаю теперь большой ольховый лес, седой от инея. Тишина в нем царит гробовая. От леса до горизонта тянется белое поле... И конца не видно этому полю. В лесу и по полю скачут на конях полушубки... У всех лица озабоченные, напряженные, словно всем этим полушубкам предстоит открыть что-то новое, необыкновенное... Дядя мой, красный как рак, скачет от одного полушубка к другому, отдает приказания, сыплет ругательства... Слышны трубные звуки... Эту картину вспоминаю я теперь. Помню также, как подъехал ко мне дядя и повел меня на окрайну леса.

   - Стой тут... Как зверь побежит на тебя из лесу, так и стреляй!

   - Но ведь я, дядюшка, и ружья-то держать путем не умею!

   - Пустяки... Приучайся... Ну, смотри же!.. Чуть только зверь - пли!!.

   Сказавши это, дядя отъехал от меня, и я остался один. Полушубки поскакали в лес. Долго я ждал зверя. Ждал я, а сам в это время думал о Москве, мечтал, дремал...

   "А что если я убью зверя? - воображал я. - Убью я, а не они! То-то потеха будет!"

   После долгого ожидания послышался наконец сдержанный собачий лай... По лесу понеслось ауканье... Я взвел курок и насторожил зрение и слух... У меня забилось сердце, и проснулся во мне инстинкт хищника-охотника. Затрещали недалеко от меня кусты, и я увидел зверя... Зверь, какой-то странный, на длинных ногах и с колючей мордой, несся прямо на меня... Я нажал пальцем, загремел выстрел, и всё было кончено. Ура! Мой зверь подпрыгнул, упал и закорчился.

   - Сюда! Ко мне! - закричал я. - Дядюшка!

   Я указал на умирающего зверя. Дядя поглядел на него и схватил себя за голову.

   - Это мой Скачок! - закричал он. - Моя собака!.. Моя горячо любимая собака!..

   И, прыгнув с лошади, он припал к своему Скачку. А я поскорее в сани - и был таков.

   Непреднамеренное убийство Скачка навсегда рассорило меня с дядей. Он перестал мне высылать содержание. Умирая же, три года тому назад, он приказал передать мне, что он и после смерти не простит мне убийства его любимой собаки. И имение свое он завещал не мне, а какой-то даме, своей бывшей любовнице.

  

  

  

   Сергей Кузьмич Почитаев, редактор провинциальной газеты "Кукиш с маслом", утомленный и измученный, воротился из редакции к себе домой и повалился на диван.

   - Слава богу! Я дома наконец... Отдохну душой здесь... у домашнего очага, около жены... Моя Маша - единственный человек, который может понять меня, искренно посочувствовать...

   - Чего ты сегодня такой бледный? - спросила его жена, Марья Денисовна.

   - Да так, на душе скверно... Пришел вот к тебе и рад: душой отдохну.

   - Да что случилось?

   - Вообще скверно, а сегодня в особенности. Петров не хочет больше отпускать в кредит бумагу. Секретарь запьянствовал... Но всё это пустяки, уладится как-нибудь... А вот где беда, Манечка... Сижу я сегодня в редакции и читаю корректуру своей передовой. Вдруг, знаешь, отворяется дверь и входит князь Прочуханцев, давнишний мой друг и приятель, тот самый, что в любительских спектаклях всегда первых любовников играет и что актрисе Зрякиной за один поцелуй свою белую лошадь отдал. "Зачем, думаю, черти принесли? Это недаром... Зрякиной, думаю, пришел рекламу делать"... Разговорились... То да се, пятое, десятое... Оказывается, что не за рекламой пришел. Стихи свои принес для напечатания...

   "Почувствовал, говорит, я в своей груди огненный пламень и... пламенный огонь. Хочется вкусить сладость авторства..."

   Вынимает из кармана розовую раздушенную бумажку и подает...

   "Стихи, говорит... Я, говорит, в них несколько субъективен, но все-таки... И Некрасов был субъективен..."

   Взял я эти самые субъективные стихи и читаю... Чепуха невозможнейшая! Читаешь их и чувствуешь, что у тебя глаза чешутся и под ложечкой давит, словно ты жёрнов проглотил... Посвятил стихи Зрякиной. Посвяти он мне эти стихи, я бы на него мировому подал! В одном стихотворении пять раз слово "стремглав"! А рифма! Ландышей вместо ландышей! Слово "лошадь" рифмует с "ношей"!

   "Нет, говорю, вы мне друг и приятель, но я не могу поместить ваших стихов..."

   "Почему-с?"

   "А потому... По независящим от редакции обстоятельствам... Не подходят под программу газеты..."

   Покраснел я весь, глаза стал чесать, соврал, что голова трещит... Ну как ему сказать, что его стихи никуда не годятся? Он заметил мое смущение и надулся, как индюк.

   "Вы, говорит, сердиты на Зрякину, а потому и не хотите печатать моих стихов. Я понимаю... Па-анимаю, милостивый государь!"

   В лицеприятии меня упрекнул, назвал филистером, клерикалом и еще чем-то... Битых два часа читал мне нотацию. В конце концов пообещал затеять интригу против моей особы... Не простившись уехал... Такие-то дела, матушка! 4-го декабря, на Варвару, Зрякина именинница - и стихи должны появиться в печати во что бы то ни стало... Хоть умри, да помещай! Напечатать их невозможно: газету осрамишь на всю Россию. Не напечатать тоже нельзя: Прочуханцев интригу затеет - и ни за грош пропадешь. Изволь-ка теперь придумать, как выбраться из этого ерундистого положения!

   - А какие стихи? О чем? - спросила Марья Денисовна.

   - Ни о чем... Ерунда... Хочешь, прочту? Начинаются они так:

  

   Сквозь дым мечтательной сигары

   Носилась ты в моих мечтах,

   Неся с собой любви удары

   С улыбкой пламенной в устах...

  

   А потом сразу переход:

  

   Прости меня, мой ангел белоснежный,

   Подруга дней моих и идеал мой нежный,

   Что я, забыв любовь, стремглав туда бросаюсь,

   Где смерти пасть... О, ужасаюсь!

  

   И прочее... чепуха.

   - Что же? Это стихи очень милые! - всплеснула руками Марья Денисовна. - Даже очень милые! Чем не стихи? Ты просто придираешься, Сергей! "Сквозь дым... с улыбкой пламенной"... Значит, ты ничего не понимаешь! Ты не понимаешь, Сергей!

   - Ты не понимаешь, а не я!

   - Нет, извини... Прозы я не понимаю, а стихи я отлично понимаю! Князь превосходно сочинил! Отлично! Ты ненавидишь его, ну и не хочешь печатать!

   Редактор вздохнул и постучал пальцем сначала по столу, потом по лбу...

   - Знатоки! - пробормотал он, презрительно улыбаясь.

   И, взяв свой цилиндр, он горько покачал головой и вышел из дома...

   "Иду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок... О женщины, женщины! Впрочем, все бабы одинаковы!" - думал он, шагая к ресторану "Лондон".

   Ему хотелось запить...

  

  

  

   В лесу, на берегу речки, которую день и ночь сторожит высокий камыш, стоял в одно прекрасное утро молодой, симпатичный леший. Возле него на травке сидела русалочка, молоденькая и такая хорошенькая, что, знай я ее точный адрес, бросил бы всё - и литературу, и жену, и науки - и полетел бы к ней... Русалочка была нахмурена и сердито теребила зеленую травку.

   - Я прошу вас понять меня, - говорил леший, заикаясь и конфузливо мигая глазами. - Если вы поймете, то не будете так строги. Позвольте мне объяснить вам всё с самого начала... 20 лет тому назад на этом самом месте, когда я просил у вас руки, вы сказали, что только в таком случае выйдете за меня замуж, если у меня не будет глупого выражения лица, а для этого вы посоветовали мне отправиться к людям и поучиться у них уму-разуму. Я, как вам известно, послушал вас и отправился к людям. Отлично... Придя к ним, я прежде всего справился, какие есть специальности и ремесла. Один правовед сказал мне, что самая лучшая и безвредная специальность - это лежать на диване, задрав вверх ноги, и плевать в потолок; но я, честный, глупый леший, не поверил ему! Прежде всего я попал по протекции в почтмейстеры. Ужасная, ma chere, должность! Письма обывателей до того скучны, что просто тошно делается!

  

   - Зачем же вы их читали, если они скучны?

   - Так принято... Да и к тому же нельзя без этого... Письма разные бывают... Иной подписывается "поручик такой-то", а под этим поручиком Лассаля понимать надо или Спинозу... Ну-с... потом поступил я по протекции в брандмейстеры... Тоже ужасная должность! То и дело пожар... Сядешь, бывало, обедать или в винт играть - пожар. Ляжешь спать - пожар. А изволь-ка тут ехать на пожар, если еще и из естественной истории известно, что казенных лошадей нельзя кормить овсом. Раз я велел накормить лошадей овсом, и - что ж вы думаете? - ревизор так удивился, что мне даже совестно стало... Бросил...

   Есть, ma chere, на земле люди, которые смотрят за тем, чтобы у ближних в головах и карманах ничего лишнего не было. От брандмейстера к этой должности рукой подать. Я поступил. Вся моя служба на первых порах состояла в том, что я принимал от людей "благодарности"... Сначала мне это ужасно нравилось... В наш практический век такие чувства, как благодарность, могут не нравиться только камню и должны быть поощряемы... Но потом я совсем разочаровался. Люди ужасно испорчены... Они благодарят купонами 1889 года и даже пускают в ход фальшивые купоны. И к тому же - благодарят, а у самих в глазах никаких приятных чувств не выражается... Пошло! От этой должности к педагогии рукой подать. Поступил я в педагоги. Сначала мне повезло, и даже директор несколько раз мне руку пожимал. Ему ужасно нравилось мое глупое лицо. Но увы! Прочел я однажды в "Вестнике Европы" статью о вреде лесоистребления и почувствовал угрызения совести. Мне и ранее, откровенно говоря, было жаль употреблять нашу милую, зеленую березу для таких низменных целей, как педагогия.

   Выразил я директору свое сомнение, и мое глупое выражение лица было сочтено за подложное. Я - фюйть! Потом поступил я в доктора. Сначала мне повезло. Дифтериты, знаете ли, тифы... Хотя я и не увеличил процента смертности, но все-таки был замечен. В повышение меня назначили врачом в Московский воспитательный дом. Здесь, кроме рецептов и посещения палат, с меня потребовали реверансов, книксенов и уменья с достоинством ездить на запятках... Старший доктор Соловьев, тот самый, что в Одессе, на съезде, себя на эмпиреях чувствовал, требовал даже от меня, чтобы я делал ему глазки. Когда я сказал, что реверансы и глазки не преподаются на медицинском факультете, меня сочли за вольнодумца и не помнящего родства...

   После неудачного докторства занялся я коммерцией. Открыл булочную и стал булки печь. Но, ma chere, на земле так много насекомых, что просто ужас! Какой калач ни взломай, во всяком таракан или мокрица сидит.

   - Ах, полно вам чепуху пороть! - воскликнула русалочка, выйдя из терпения. - Кой чёрт просил вас, дурака этакого, поступать в брандмейстеры и булки печь? Неужели вы, скотина вы этакая, не могли на земле найти что-нибудь поумнее и возвышеннее? Разве у людей нет наук, литературы?

   - Я, знаете ли, хотел поступить в университет, да мне один акцизный сказал, что там всё беспорядки... Был я и литератором... черти понесли меня в эту литературу! Писал я хорошо и даже надежды подавал, но, ma chere, в кутузках так холодно и так много клопов, что даже при воспоминании пахнет в воздухе клопами. Литературой я и кончил... В больнице помер... Литературный фонд похоронил меня на свой счет. Репортеры на десять рублей на моих похоронах водки выпили. Дорогая моя! Не посылайте меня вторично к людям! Уверяю вас, что я не вынесу этого испытания!

   - Это ужасно! Мне жаль вас, но поглядитесь вы в реку! Ваше лицо стало глупее прежнего! Нет, ступайте опять! Займитесь науками, искусствами... путешествуйте, наконец! Не хотите этого? Ну, так ступайте и последуйте тому совету, который дал вам правовед!

   Леший начал умолять... Чего уж он только не говорил, чтобы избавиться от неприятной поездки! Он сказал, что у него нет паспорта, что он на замечании, что при теперешнем курсе тяжело совершать какие бы то ни было поездки, но ничто не помогло... Русалочка настояла на своем. И леший опять среди людей. Он теперь служит, дослужился уже до статского советника, но выражение его лица нисколько не изменилось: оно по-прежнему глупое.

  

  

  

   В прощальный день я, по христианскому обычаю и по добросердечию своему, прощаю всех...

   Торжествующую свинью прощаю за то, что она... содержит в себе трихины.

   Прощаю вообще всё живущее, теснящее, давящее и душащее... как-то: тесные сапоги, корсет, подвязки и проч.

   Прощаю аптекарей за то, что они приготовляют красные чернила.

   Взятку - за то, что ее берут чиновники.

   Березовую кашу и древние языки - за то, что они юношей питают и отраду старцам подают, а не наоборот.

   "Голос" - за то, что он закрылся.

   Статских советников - за то, что они любят хорошо покушать.

   Мужиков - за то, что они плохие гастрономы.

   Прощаю я кредитный рубль... Кстати: один секретарь консистории, держа в руке только что добытый рубль, говорил дьякону: "Ведь вот, поди ж ты со мной, отец дьякон! Никак я не пойму своего характера! Возьмем хоть вот этот рубль к примеру... Что он? Падает ведь, унижен, осрамлен, очернился паче сажи, потерял всякую добропорядочную репутацию, а люблю его! Люблю его, несмотря на все его недостатки, и прощаю... Ничего, брат, с моим добрым характером не поделаешь!" Так вот и я...

   Прощаю себя за то, что я не дворянин и не заложил еще имения отцов моих.

   Литераторов прощаю за то, что они еще и до сих пор существуют.

   Прощаю Окрейца за то, что его "Луч" не так мягок, как потребно.

   Прощаю Суворина, планеты, кометы, классных дам, ее и, наконец, точку, помешавшую мне прощать до бесконечности.

  

  

  

   "Настоятельно прошу быть сегодня на костюмированном балу французской колонии. Кроме вас, идти некому. Дадите заметку, возможно подробнее. Если же почему-либо не можете быть на балу, то немедленно уведомьте - попрошу кого-нибудь другого. При сем прилагаю билет. Ваш... (следует подпись редактора).

   P. S. Будет лотерея-аллегри. Будет разыграна ваза, подаренная президентом французской республики. Желаю вам выиграть".

   Прочитав это письмо, Петр Семеныч, репортер, лег на диван, закурил папиросу и самодовольно погладил себя по груди и по животу. (Он только что пообедал.)

   - Желаю вам выиграть, - передразнил он редактора. - А на какие деньги я куплю билет? Небось, денег на расходы не даст, ска-атина. Скуп, как Плюшкин. Взял бы он пример с заграничных редакций... Там умеют ценить людей. Ты, положим, Стэнли, едешь отыскивать Ливингстона. Ладно. Бери столько-то тысяч фунтов стерлингов! Ты, Джон Буль, едешь отыскивать "Жаннетту". Ладно. Бери десять тысяч! Ты идешь описывать бал французской колонии. Ладно. Бери... тысяч пятьдесят... Вот как за границей! А он мне прислал один билет, потом заплатит по пятаку за строчку и воображает... Ска-а-тина!..

   Петр Семеныч закрыл глаза и задумался. Множество мыслей, маленьких и больших, закопошилось в его голове. Но скоро все эти мысли покрылись каким-то приятным розовым туманом. Из всех щелей, дыр, окон медленно поползло во все стороны желе, полупрозрачное, мягкое... Потолок стал опускаться... Забегали человечки, маленькие лошадки с утиными головками, замахало чье-то большое мягкое крыло, потекла река... Прошел мимо маленький наборщик с очень большими буквами и улыбнулся... Всё утонуло в его улыбке и... Петру Семенычу начало сниться.

   Он надел фрак, белые перчатки и вышел на улицу. У подъезда давно уже ожидает его карета с редакционным вензелем. С козел соскакивает лакей в ливрее и помогает ему сесть в карету, подсаживает его, точно барышню-аристократку.

   Через какую-нибудь минуту карета останавливается у подъезда Благородного собрания. Он, нахмурив лоб, сдает свое платье и с важностью идет вверх по богато убранной, освещенной лестнице. Тропические растения, цветы из Ниццы, костюмы, стоящие тысячи.

   - Корреспондент... - пробегает шёпот в многотысячной толпе. - Это он...

   К нему подбегает маленький старичок с озабоченным лицом, в орденах.

   - Извините, пожалуйста! - говорит он Петру Семенычу. - Ах, извините, пожалуйста! И вся зала вторит за ним:

   - Ах, извините, пожалуйста!

   - Ах, полноте! Вы меня конфузите, право... - говорит репортер.

   И он вдруг, к великому своему удивлению, начинает трещать по-французски. Ранее знал одно только "merci", а теперь - на поди!

   Петр Семеныч берет цветок и бросает сто рублей, и как раз в это время подают от редактора телеграмму: "Выиграйте дар президента французской республики и опишите ваши впечатления. Ответ на тысячу слов уплачен. Не жалейте денег". Он идет к аллегри и начинает брать билеты. Берет один... два... десять... Берет сто, наконец тысячу и получает вазу из севрского фарфора. Обняв обеими руками вазу, спешит дальше.

   Навстречу ему идет дамочка с роскошными льняными волосами и голубыми глазами. Костюм у нее замечательный, выше всякой критики. За ней толпа.

   - Кто это? - спрашивает репортер.

   - А это одна знатная француженка. Выписана из Ниццы вместе с цветами.

   Петр Семеныч подходит к ней и рекомендуется. Через минуту он берет ее под руку и ходит, ходит... Ему многое нужно разузнать от француженки, очень многое... Она так прелестна!

   "Она моя! - думает он. - А где я у себя в комнате поставлю вазу?" - соображает он, любуясь француженкой. Комната его мала, а ваза всё растет, растет и так разрослась, что не помещается даже в комнате. Он готов заплакать.

   - А-а-а... так вы вазу любите больше, чем меня? - говорит вдруг ни с того, ни с сего француженка и - трах кулаком по вазе!

   Драгоценный сосуд громко трещит и разлетается вдребезги. Француженка хохочет и бежит куда-то в туман, в облако. Все газетчики стоят и хохочут... Петр Семеныч, рассерженный, с пеной у рта, бежит за ними и вдруг, очутившись в Большом театре, падает вниз головой с шестого яруса.

   Петр Семеныч открывает глаза и видит себя на полу, около своего дивана. У него от ушиба болят спина и локоть.

   "Слава богу, нет француженки, - думает он, протирая глаза. - Ваза, значит, цела. Хорошо, что я не женат, а то, пожалуй, дети стали бы шалить и разбили вазу".

   Протерев же глаза как следует, он не видит и вазы.

   "Всё это сон, - думает он. - Однако уже первый час ночи... Бал давно уже начался, пора ехать... Полежу еще немного и - марш!"

   Полежав еще немного, он потянулся и... заснул - и так и не попал на бал французской колонии.

   - Ну, что? - спросил у него на другой день редактор. - Были на балу? Понравилось?

   - Так себе... Ничего особенного... - сказал он, делая скучающее лицо. - Вяло. Скучно. Я написал заметку в двести строк. Немножко браню наше общество за то, что оно не умеет веселиться. - И, сказавши это, он отвернулся к окну и подумал про редактора:

   - Ска-атина!!

  

  

  

   С легкой руки мирового, получившего письмо из Питера, разнеслись слухи, что скоро в Ефремово прибудет барин, граф Владимир Иваныч. Когда он прибудет - неизвестно.

   - Яко тать в нощи, - говорит отец Кузьма, маленький, седенький попик в лиловой ряске. - А ежели он приедет, то и прохода здесь не будет от дворянства и прочего высшего сословия. Все соседи съедутся. Уж ты тово... постарайся, Алексей Алексеич... Сердечно прошу...

   - Мне-то что! - говорит Алексей Алексеич, хмурясь. - Я свое дело сделаю. Лишь бы только мой враг ектению в тон читал. А то ведь он назло...

   - Ну, ну... я умолю дьякона... умолю... Алексей Алексеич состоит псаломщиком при ефремовской Трехсвятительской церкви. В то же время он обучает школьных мальчиков церковному и светскому пению, за что получает от графской конторы шестьдесят рублей в год. Школьные же мальчики за свое обучение обязаны петь в церкви. Алексей Алексеич - высокий, плотный мужчина с солидною походкой и бритым жирным лицом, похожим на коровье вымя. Своею статностью и двухэтажным подбородком он более похож на человека, занимающего не последнюю ступень в высшей светской иерархии, чем на дьячка. Странно было глядеть, как он, статный и солидный, бухал владыке земные поклоны и как однажды, после одной слишком громкой распри с дьяконом Евлампием Авдиесовым, стоял два часа на коленях, по приказу отца благочинного. Величие более прилично его фигуре, чем унижение.

   Ввиду слухов о приезде графа, он делает спевки каждый день утром и вечером. Спевки производятся в школе. Школьным занятиям они мало мешают. Во время пения учитель Сергей Макарыч задает ученикам чистописание и сам присоединяется к тенорам, как любитель.

   Вот как производятся спевки. В классную комнату, хлопая дверью, входит сморкающийся Алексей Алексеич. Из-за ученических столов с шумом выползают дисканты и альты. Со двора, стуча ногами, как лошади, входят давно уже ожидающие тенора и басы. Все становятся на свои места. Алексей Алексеич вытягивается, делает знак, чтобы молчали, и издает камертоном звук.

   - То-то-ти-то-том... До-ми-соль-до!

   - Аааа-минь!

   - Адажьо... адажьо... Еще раз...

   После "аминь" следует "Господи помилуй" великой ектении. Всё это давно уже выучено, тысячу раз пето, пережевано и поется только так, для проформы. Поется лениво, бессознательно. Алексей Алексеич покойно машет рукой и подпевает то тенором, то басом. Всё тихо, ничего интересного... Но перед "Херувимской" весь хор вдруг начинает сморкаться, кашлять и усиленно перелистывать ноты. Регент отворачивается от хора и с таинственным выражением лица начинает настраивать скрипку. Минуты две длятся приготовления.

   - Становитесь. Глядите в ноты получше... Басы, не напирайте... помягче...

   Выбирается "Херувимская" Бортнянского, 7. По данному знаку наступает тишина. Глаза устремляются в ноты, и дисканты раскрывают рты. Алексей Алексеич тихо опускает руку.

   - Пиано... пиано... Ведь там "пиано" написано... Легче, легче!

   - ...ви... и... мы...

   Когда нужно петь piano, на лице Алексея Алексеича разлита доброта, ласковость, словно он хорошую закуску во сне видит.

   - Форте... форте! Напирайте!

   И когда нужно петь forte, жирное лицо регента выражает сильный испуг и даже ужас.

   "Херувимская" поется хорошо, так хорошо, что школьники оставляют свое чистописание и начинают следить за движениями Алексея Алексеича. Под окнами останавливается народ. Входит в класс сторож Василий, в фартуке, со столовым ножом в руке, и заслушивается.

   Как из земли вырастает отец Кузьма с озабоченным лицом... После "отложим попечение" Алексей Алексеич вытирает со лба пот и в волнении подходит к отцу Кузьме.

   - Недоумеваю, отец Кузьма! - говорит он, пожимая плечами. - Отчего это в русском народе понимания нет? Недоумеваю, накажи меня бог! Такой необразованный народ, что никак не разберешь, что у него там в горле: глотка или другая какая внутренность? Подавился ты, что ли? - обращается он к басу Геннадию Семичеву, брату кабатчика.

   - А что?

   - На что у тебя голос похож? Трещит, словно кастрюля. Опять, небось, вчерась трахнул за галстук? Так и есть! Изо рта, как из кабака... Эээх! Мужик, братец, ты! Невежа ты! Какой же ты певчий, ежели ты с мужиками в кабаке компанию водишь? Эх, ты осел, братец!

   - Грех, брат, грех... - бормочет отец Кузьма. - Бог всё видит... насквозь...

   - Оттого ты и пения нисколько не понимаешь, что у тебя в мыслях водка, а не божественное, дурак ты этакой.

   - Не раздражайся, не раздражайся... - говорит отец Кузьма. - Не сердись... Я его умолю.

   Отец Кузьма подходит к Геннадию Семичеву и начинает его умолять:

   - Зачем же ты? Ты, тово, пойми у себя в уме. Человек, который поет, должен себя воздерживать, потому что глотка у него тово... нежная.

   Геннадий чешет себе шею и косится на окно, точно не к нему речь.

   После "Херувимской" поют "Верую", потом "Достойно и праведно", поют чувствительно, гладенько - и так до "Отче наш".

   - А по-моему, отец Кузьма, - говорит регент, - простое "Отче наш" лучше нотного. Его бы и спеть при графе.

   - Нет, нет... Пой нотное. Потому граф в столицах, к обедне ходючи, окроме нотного ничего... Небось, там в капеллах... Там, брат, еще и не такие ноты!..

   После "Отче наш" опять кашель, сморканье и перелистыванье нот. Предстоит исполнить самое трудное: концерт. Алексей Алексеич изучает две вещи: "Кто бог велий" и "Всемирную славу". Что лучше выучат, то и будут петь при графе. Во время концерта регент входит в азарт. Выражение доброты то и дело сменяется испугом. Он машет руками, шевелит пальцами, дергает плечами...

   - Форте! - бормочет он. - Анданте! Разжимайте... разжимайте! Пой, идол! Тенора, не доносите! То-то-ти-то-том... Соль... си... соль, дурья твоя голова! Велий! Басы, ве... ве... лий...

   Его смычок гуляет по головам и плечам фальшивящих дискантов и альтов. Левая рука то и дело хватает за уши маленьких певцов. Раз даже, увлекшись, он согнутым большим пальцем бьет под подбородок баса Геннадия. Но певчие не плачут и не сердятся на побои: они сознают всю важность исполняемой задачи.

   После концерта проходит минута в молчании. Алексей Алексеич, вспотевший, красный, изнеможенный, садится на подоконник и окидывает присутствующих мутным, отяжелевшим, но победным взглядом. В толпе слушателей он, к великому своему неудовольствию, усматривает диакона Авдиесова. Диакон, высокий, плотный мужчина, с красным рябым лицом и с соломой в волосах, стоит, облокотившись о печь, и презрительно ухмыляется.

   - Ладно, пой! Выводи ноты! - бормочет он густым басом. - Очень нужно грахву твое пение! Ему хоть по нотам пой, хоть без нот... Потому - атеист...

   Отец Кузьма испуганно озирается и шевелит пальцами.

   - Ну, ну... - шепчет он. - Молчи, диакон. Молю...

   После концерта поют "Да исполнятся уста наша", и спевка кончается. Певчие расходятся, чтобы сойтись вечером для новой спевки. И так каждый день.

   Проходит месяц, другой...

   Уже и управляющий получил уведомление о скором приезде графа. Но вот, наконец, с господских окон снимаются запыленные жалюзи и Ефремово слышит звуки разбитого, расстроенного рояля. Отец Кузьма чахнет и сам не знает, отчего он чахнет: от восторга ли, от испуга ли... Диакон ходит и ухмыляется.

   В ближайший субботний вечер отец Кузьма входит в квартиру регента. Лицо его бледно, плечи осунулись, блеск лиловой рясы померк.

   - Был сейчас у его сиятельства, - говорит он, заикаясь, регенту. - Образованный господин, с деликатными понятиями... Но, тово... обидно, брат... В каком часу, говорю, ваше сиятельство, прикажете завтра к литургии ударить? А они мне: "Когда знаете... Только нельзя ли как-нибудь поскорее, покороче... без певчих". Без певчих! Тово, понимаешь... без певчих...

   Алексей Алексеич багровеет. Легче ему еще раз простоять два часа на коленях, чем этакие слова слышать! Всю ночь не спит он. Не так обидно ему, что пропали его труды, как то, что Авдиесов не даст ему теперь прохода своими насмешками. Авдиесов рад его горю. На другой день всю обедню он презрительно косится на клирос, где один, как перст, басит Алексей Алексеич. Проходя с кадилом мимо клироса, он бормочет:

   - Выводи ноты, выводи! Старайся! Грахв красненькую на хор даст!

   После обедни регент, уничтоженный и больной от обиды, идет домой. У ворот догоняет его красный Авдиесов.

   - Постой, Алеша, - говорит диакон. - Постой, дура, не сердись! Не ты один, и я, брат, в накладе! Подходит сейчас после обедни к грахву отец Кузьма и спрашивает: "А какого вы понятия о голосе диакона, ваше сиятельство? Не правда ли, совершеннейшая октава?" А грахв-то, знаешь, что выразил? Конплимент! "Кричать, говорит, всякий может. Не так, говорит, важен в человеке голос, как ум". Питерский дока! Атеист и есть атеист! Пойдем, брат сирота, с обиды тарарахнем точно по единой!

   И враги, взявшись под руки, идут в ворота...

  

  

  

  

   Милый и дорогой мой дядюшка, Анисим Петрович!

   Сейчас был у меня Ваш земляк Курошеев и сообщил мне, между прочим, что на днях воротился из-за границы со своей семьей Ваш сосед Мурдашевич. Это известие тем более поразило меня, что ранее ходили слухи, что Мурдашевичи навсегда останутся за границей.

   Дорогой и милый дядюшка! Если Вы хотя немного любите вашего племянника, то съездите, голубчик, к Мурдашевичу и узнайте, как поживает его воспитанница, Машенька. Исповедую Вам сокровенную тайну моей души. Только Вам одному могу довериться. Я люблю Машеньку, люблю страстно, больше жизни! Шесть лет разлуки ни на йоту не уменьшили моей любви к ней. Жива ли она, здорова? Напишите, в каком виде Вы ее застали, помнит ли она меня, любит ли по-прежнему? Могу ли я написать к ней письмо? Всё узнайте, голубчик, и опишите обстоятельнее.

   Скажите ей, что я уже не тот робкий, бедный студент... Я уже присяжный поверенный, имею практику, деньги... Одним словом, для полного счастья не хватает у меня только ее одной... Только!

   В ожидании скорейшего ответа обнимаю.

  

  

   Милый мой племянник Володя!

   Получивши же твое письмо, я на другой день поехал к Мурдашевичу. Славный он человек! Постарел и поседел в загранице, но сохранил в себе воспоминание обо мне, своем старинном друге, так что, когда я вошедши, он обнял меня и, долго смотря мне в лице, сказал робким, нежным возгласом: "Не узнаю!" Когда же я назвал свою фамилию, он еще раз обнял меня и сказал: "Теперь припоминаю". Хороший человек! Будучи у него, выпил и закусил, потом же и за проферансишку сели по одной десятой. Во многих видах и разных манерах объяснял он мне про заграницу и много смешил меня игривым описанием смешных немецких нравов. Но наука, говорит, у немцев далеко пошла. Показывал мне также картину, купленную проездом через Италию, изображающую женского пола одну особу в странной, неприличной одежде. Видел я и Машеньку. Была в богатом платье розового цвета с прочими украшениями драгоценного свойства. Тебя она помнит и даже прослезилась глазами, когда о тебе спрашивала. Ждет от тебя письма и благодарит за память и чувства. Ты пишешь, что имеешь практику и деньги! Береги, душенька, деньги и веди себя умеренно и воздержно. Я, когда будучи в молодости, предавался сластолюбивым излишествам, но кратковременно и воздержно, и все-таки каюсь. Засим благословляю и желаю всего лучшего.

  

   P. S. Пишешь ты хоть непонятно, но очень заманчиво и красноречиво. Показывал твое письмо всем соседям. Прочитавши его, сочли тебя как бы сочинителем, так что даже сын отца Григория, Владимир, переписал его с тем, чтобы послать в газету. Показывал его также Машеньке и ее мужу, немцу Урмахеру, за которого Машенька вышла замуж в прошлом годе. Немец прочел и похвалил. И теперь я всем показываю твое письмо и читаю. Пиши еще! А икра у Мурдашевича очень вкусная.

  

  

  

   Лежит она, эта книга, в специально построенной для нее конторке на станции железной дороги. Ключ от конторки "хранится у станционного жандарма", на деле же никакого ключа не нужно, так как конторка всегда отперта. Раскрывайте книгу и читайте:

   "Милостивый государь! Проба пера!?"

   Под этим нарисована рожица с длинным носом и рожками. Под рожицей написано:

   "Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет. Я - морда твоя".

   "Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. И. Ярмонкин".

   "Кто писал не знаю, а я дурак читаю".

   "Оставил память начальник стола претензий Коловроев".

   "Приношу начальству мою жалобу на Кондуктора Кучкина за его грубости в отношении моей жене. Жена моя вовсе не шумела, а напротив старалась чтоб всё было тихо. А также и насчет жандарма Клятвина который меня Грубо за плечо взял. Жительство имею в имении Андрея Ивановича Ищеева который знает мое поведение. Конторщик Самолучшев".

   "Никандров социалист!"

   "Находясь под свежим впечатлением возмутительного поступка... (зачеркнуто). Проезжая через эту станцию, я был возмущен до глубины души следующим... (зачеркнуто). На моих глазах произошло следующее возмутительное происшествие, рисующее яркими красками наши железнодорожные порядки... (далее всё зачеркнуто, кроме подписи). Ученик 7-го класса Курской гимназии Алексей Зудьев".

   "В ожидании отхода поезда обозревал физиогномию начальника станции и остался ею весьма недоволен. Объявляю о сем по линии. Неунывающий дачник".

   "Я знаю кто это писал. Это писал М. Д.".

   "Господа! Тельцовский шуллер!"

   "Жандармиха ездила вчера с буфетчиком Костькой за реку. Желаем всего лучшего. Не унывай жандарм!"

   "Проезжая через станцию и будучи голоден в рассуждении чего бы покушать я не мог найти постной пищи. Дьякон Духов".

   "Лопай, что дают"...

   "Кто найдет кожаный портсигар тот пущай отдаст в кассу Андрею Егорычу".

   "Так как меня прогоняют со службы, будто я пьянствую, то объявляю, что все вы мошенники и воры. Телеграфист Козьмодемьянский".

   "Добродетелью украшайтесь".

   "Катинька, я вас люблю безумно!"

   "Прошу в жалобной книге не писать посторонних вещей. За начальника станции Иванов 7-й".

   "Хоть ты и седьмой, а дурак".

  

  

  

   Как-то раз в кабинете нашего начальника Ивана Петровича Семипалатова сидел антрепренер нашего театра Галамидов и говорил с ним об игре и красоте наших актрис.

   - Но я с вами не согласен, - говорил Иван Петрович, подписывая ассигновки. - Софья Юрьевна сильный, оригинальный талант! Милая такая, грациозная... Прелестная такая...

   Иван Петрович хотел дальше продолжать, но от восторга не мог выговорить ни одного слова и улыбнулся так широко и слащаво, что антрепренер, глядя на него, почувствовал во рту сладость.

   - Мне нравится в ней... э-э-э... волнение и трепет молодой груди, когда она читает монологи... Так и пышет, так и пышет! В этот момент, передайте ей, я готов... на всё!

   - Ваше превосходительство, извольте подписать ответ на отношение херсонского полицейского правления касательно...

   Семипалатов поднял свое улыбающееся лицо и увидел перед собой чиновника Мердяева. Мердяев стоял перед ним и, выпучив глаза, подносил ему бумагу для подписи. Семипалатов поморщился: проза прервала поэзию на самом интересном месте.

   - Об этом можно бы и после, - сказал он. - Видите ведь, я разговариваю! Ужасно невоспитанный, неделикатный народ! Вот-с, господин Галамидов... Вы говорили, что у нас нет уже гоголевских типов... А вот вам! Чем не тип? Неряха, локти продраны, косой... никогда не чешется... А посмотрите, как он пишет! Это чёрт знает что! Пишет безграмотно, бессмысленно... как сапожник! Вы посмотрите!

   - М-да... - промычал Галамидов, посмотрев на бумагу. - Действительно... Вы, господин Мердяев, вероятно, мало читаете.

   - Этак, любезнейший, нельзя! - продолжал начальник. - Мне за вас стыдно! Вы бы хоть книги читали, что ли...

   - Чтение много значит! - сказал Галамидов и вздохнул без причины. - Очень много! Вы читайте и сразу увидите, как резко изменится ваш кругозор. А книги вы можете достать где угодно. У меня, например... Я с удовольствием. Завтра же я завезу, если хотите.

   - Поблагодарите, любезнейший! - сказал Семипалатов.

   Мердяев неловко поклонился, пошевелил губами и вышел.

   На другой день приехал к нам в присутствие Галамидов и привез с собой связку книг. С этого момента и начинается история. Потомство никогда не простит Семипалатову его легкомысленного поступка! Это можно было бы, пожалуй, простить юноше, но опытному действительному статскому советнику - никогда! По