Чехов Антон Павлович - Рассказы, юморески 1883-1884 гг.

приезде антрепренера Мердяев был позван в кабинет.

   - Нате вот, читайте, любезнейший! - сказал Семипалатов, подавая ему книгу. - Читайте внимательно.

   Мердяев взял дрожащими руками книгу и вышел из кабинета. Он был бледен. Косые глазки его беспокойно бегали и, казалось, искали у окружающих предметов помощи. Мы взяли у него книгу и начали ее осторожно рассматривать.

   Книга была "Граф Монте-Кристо".

   - Против его воли не пойдешь! - сказал со вздохом наш старый бухгалтер Прохор Семеныч Будылда. - Постарайся как-нибудь, понатужься... Читай себе помаленьку, а там, бог даст, он забудет, и тогда бросить можно будет. Ты не пугайся... А главное - не вникай... Читай и не вникай в эту умственность.

   Мердяев завернул книгу в бумагу и сел писать. Но не писалось ему на этот раз. Руки у него дрожали и глаза косили в разные стороны: один в потолок, другой в чернильницу. На другой день пришел он на службу заплаканный.

   - Четыре раза уж начинал, - сказал он, - но ничего не разберу... Какие-то иностранцы...

   Через пять дней Семипалатов, проходя мимо столов, остановился перед Мердяевым и спросил:

   - Ну, что? Читали книгу?

   - Читал, ваше превосходительство.

   - О чем же вы читали, любезнейший? А ну-ка, расскажите!

   Мердяев поднял вверх голову и зашевелил губами.

   - Забыл, ваше превосходительство... - сказал он через минуту.

   - Значит, вы не читали или, э-э-э... невнимательно читали! Авто-мма-тически! Так нельзя! Вы еще раз прочтите! Вообще, господа, рекомендую. Извольте читать! Все читайте! Берите там у меня на окне книги и читайте. Парамонов, подите, возьмите себе книгу! Подходцев, ступайте и вы, любезнейший! Смирнов - и вы! Все, господа! Прошу!

   Все пошли и взяли себе по книге. Один только Будылда осмелился выразить протест. Он развел руками, покачал головой и сказал:

   - А уж меня извините, ваше превосходительство... Скорей в отставку... Я знаю, что от этих самых критик и сочинений бывает. У меня от них старший внук родную мать в глаза дурой зовет и весь пост молоко хлещет. Извините-с!

   - Вы ничего не понимаете, - сказал Семипалатов, прощавший обыкновенно старику все его грубости.

   Но Семипалатов ошибался: старик всё понимал. Через неделю же мы увидели плоды этого чтения. Подходцев, читавший второй том "Вечного жида", назвал Будылду "иезуитом"; Смирнов стал являться на службу в нетрезвом виде. Но ни на кого не подействовало так чтение, как на Мердяева. Он похудел, осунулся, стал пить.

   - Прохор Семеныч! - умолял он Будылду. - Заставьте вечно бога молить! Попросите вы его превосходительство, чтобы они меня извинили... Не могу я читать. Читаю день и ночь, не сплю, не ем... Жена вся измучилась, вслух читавши, но, побей бог, ничего не понимаю! Сделайте божескую милость!

   Будылда несколько раз осмеливался докладывать Семипалатову, но тот только руками махал и, расхаживая по правлению вместе с Галамидовым, попрекал всех невежеством. Прошло этак два месяца, и кончилась вся эта история ужаснейшим образом.

   Однажды Мердяев, придя на службу, вместо того, чтобы садиться за стол, стал среди присутствия на колени, заплакал и сказал:

   - Простите меня, православные, за то, что я фальшивые бумажки делаю!

   Затем он вошел в кабинет и, став перед Семипалатовым на колени, сказал:

   - Простите меня, ваше превосходительство: вчера я ребеночка в колодец бросил!

   Стукнулся лбом о пол и зарыдал...

   - Что это значит?! - удивился Семипалатов.

   - А это то значит, ваше превосходительство, - сказал Будылда со слезами на глазах, выступая вперед, - что он ума решился! У него ум за разум зашел! Вот что ваш Галамидка сочинениями наделал! Бог всё видит, ваше превосходительство. А ежели вам мои слова не нравятся, то позвольте мне в отставку. Лучше с голоду помереть, чем этакое на старости лет видеть!

   Семипалатов побледнел и прошелся из угла в угол.

   - Не принимать Галамидова! - сказал он глухим голосом. - А вы, господа, успокойтесь. Я теперь вижу свою ошибку. Благодарю, старик!

   И с этой поры у вас больше ничего не было. Мердяев выздоровел, но не совсем. И до сих пор при виде книги он дрожит и отворачивается.

  

  

  

  

   Милостивый государь, господин редактор!

   На прошлой неделе в пятницу скончался раком в желудке мой старший брат Петр Гурьич Хрусталев, штабс-капитан, живший на 2-й Ямской в доме купца Чернобрюхова и называвший себя юмористически по случаю запоя "шнапс-капитаном". Будучи умирая, он подозвал меня к своему смертному одру и сказал жалостным голосом:

   - Никифор! Мне капут и предел... Но я не унываю, ибо жизнь человеческая по естеству своему, как и всё прочее, заключена в рамки. Так уж в природе испокон века ведется. Ежели бы все люди жили да не умирали, то не было бы для них места не только в домах, но и на крышах... Слушай! Ты знаешь, что всю мою жизнь я страдал от дурного качества, а именно от запоя. Кроме того, я имел склонность к литературе. Возьми эту тетрадь и после смерти моей отнеси в какую-нибудь редакцию, дабы узнали люди, что я за человек и как я все понимаю. Попроси, чтоб напечатали крупным шрифтом.

   Сказавши это, братец дал мне тетрадь и помер. На тетради этой написано: "Жизнеописания достопримечательных современников". В сочинениях я по невежеству мало понимаю, но "Жизнеописания" братца мне ужасно нравятся. Слогом своим и красноречием они похожи несколько на "Сторонние сообщения" г. Николая Базунова, помещаемые в "Новостях дня", а потому имею честь просить, ваше высокоблагородие, не побрезговать и исполнить волю почившего.

  

  

   Александр Иванович Иванов, сей великий подседно-копытный муж, родился в XIX веке от бедных, но благородных родителей, в неизвестном месте. По мнению весьма многих ученых историков и философов, день и час его рождения совпадает с появлением на небе кометы 1848 года. Парижская же Академия наук отрицает это и днем его рождения называет 23-е марта 1849 г. - день, в который происходило извержение Везувия. Рассказывают, что А. И. в первую минуту своей жизни, взглянув на принимавшую его повитуху, горько заплакал и этим уже показал свое недовольство современной медициной. В первые же годы опытный глаз мог подметить в младенце его гениальные подседно-копытные и лишайные способности. В то время, когда его сверстники предавались детским забавам, он сидел где-нибудь в уголку и копался в разных жидких хозяйственных необходимостях. Так, он любил размешивать ваксу, лепить человечков из замазки, делать тесто из песочку и прочее подобное, говорящее не столько о пользе совершаемого, сколько о наклонностях и таланте совершающего. Любимое также его занятие было ходить босиком, подсучив брюки, по лужицам и прочим не сухим местам. Семи лет он был отдан родителями на обучение грамоте и числам. Научившись быстро читать, он показал еще новую особенность своего характера. А именно: он стал прилежно и внимательно читать объявления Гюйо, Иоганна Гоффа и соотечественника нашего Леухина. Когда его спрашивали о причинах, по коим он предпочитает эти объявления всем прочим отраслям науки, то он скромно отвечал: "Я учусь". Научившись чтению, писанию по прописи и арифметике, он бросил науку и посвятил свою жизнь изысканию новых средств для излечения страждущих лошадей, а если хватит способностей, то и людей. Он смешивал песок с медом, мед с ваксой, ваксу с салом и мешал до тех пор эти и многие другие вещества, пока не получалась пертурбация, не имеющая ни запаха, ни вида, но зато годная на всякое употребление. Обмазавшись этою мазью и не умерев от этого, А. И. заключил весьма резонно, что эта мазь целительна и что ее следует продавать по 2 рубля за банку. Заключив таковое, он напечатал в газетах объявления, и с этих пор (1875 год) начинается слава его. Но где слава, там завистники и недоброжелатели. Мазь, могущая излечивать всякие болезни и в то же время употребляемая с успехом вместо помады, ваксы, дегтя и замазки, привела многие недалекие умы в смятение. Посыпались обвинения в шарлатанстве, нахальстве и эксплуатации невежеством. И, к стыду человечества, эти обвинения доходили иногда до того, что великий изобретатель неоднократно был привлекаем в качестве обвиняемого в камеру мирового судьи. Но в то же время не дремала и справедливость. Еще издревле известно, что добродетель торжествует, а порок побеждается. Покупатели толпами ходили к А. И. в его магазин, помещающийся на Страстном бульваре, и нарасхват покупали его мазь. Мало того, тысячи благодарственных адресов посыпались по адресу бессмертного целителя. В довершение всего Неаполитанская Академия наук избрала его в свои почетные члены и этим ясно показала, что мы не умеем ценить наших. В 1882 г. Варшавская кондитерская избрала его в свои почетные посетители. В 1883 г. "Венеция" и "Прага" провозгласили великого изобретателя своим почетным потомственным завсегдатаем, а в сем, 1884 г. за изобретенный им "Рафанистроль" он попал в мои "Жизнеописания достопримечательных современников". Ибо новою мазью его я не только пользовался от прыщей, но также лечился ею от запоя и употреблял ее от клопов и прочих паразитов.

  

  

  

  

   У Григория Семеновича Щеглова заломило в пояснице. Он проснулся и заворочался в постели.

   - Настюша! - зашептал он, - возьми-ка, мать, спиртику и натри-ка мне спинозу!

   Ответа не последовало. Щеглов зашарил около себя руками и не нашел никого. Постель, если не считать самого Щеглова, была пуста.

   "Где же она?" - подумал он. - Настя! Настенька!

   И на этот раз не последовало ответа. Послышалось только стучанье сторожа в колотушку да треск тухнувшей лампадки. Щеглов, предчувствуя недоброе, вытер на лбу холодный пот и вскочил с постели. Было три часа ночи - время, в которое Настя спала обыкновенно крепким сном ребенка. Не спать могли заставить ее только особенные причины. Щеглов быстро оделся и вышел на двор.

   Луна, полная и солидная, как генеральская экономка, плыла по небу и заливала своим хорошим светом небо, двор с бесконечными постройками, сад, темневший по обе стороны дома. Свет мягкий, ровный, ласкающий... На земле и на деревьях не было ни одного зеленого листка, сад глядел черно и сурово, но во всем чувствовался конец марта, начало весны. Щеглов окинул глазами двор. На большом пространстве не было видно никого, кроме теленка, который, запутавши одну ногу в веревку, неистово прыгал. Щеглов пошел в сад. Там было тихо, светло. От темных кустов веяло сырьем, как из погреба.

   "А вдруг она в деревню ушла! - думал Григорий Семеныч, дрожа от беспокойства и холода. - Ежели ее в беседке нет, то придется в деревню посылать".

   Щеглов знал за Настей две слабости: она часто с тоски уходила от него к родным в деревню и имела также привычку уходить ночью в беседку, где сидела в темноте и пела грустные песни.

   "Я старый, дряхлый... - думал Григорий Семеныч. - Ей не сахар со мной..."

   Подойдя к беседке, он услышал женский голос. Но этот голос не пел, а говорил... Говорил он что-то быстро, не останавливаясь, без запинки, словно жаловался...

   - Брось ты этого старого чёрта! - перебил женскую речь грубый мужской голос. - Сделай милость! В шелку только ходишь да с тарелки хрустальной ешь, а оно, того, дура, не понимаешь, грех ведь выходит... Эххх... Шалишь, Настюха! Бить бы тебя, да некому!

   - Беспонятный ты, Триша! Коли б одна голова, ушла бы я от него за сто верст, а то ведь... тятька, вон, избу строить хочет... да брат на службе. Табаку послать или что...

   Послышались всхлипыванья, затем поцелуи. По спине Щеглова от затылка до пяток пробежал мороз. В мужчине узнал он своего объездчика Трифона.

   "Которую я из грязи вытащил, к себе приблизил и, можно сказать, облагодетельствовал, - ужаснулся он, - заместо как бы жены, и вдруг - с Тришкой, с хамом! А? В шелку водил, с собой за один стол, как барыню, а она... с Тришкой!"

   У старика от гнева и с горя подогнулись колени. Он послушал еще немного и, больной, ошеломленный, поплелся к себе в дом.

   "А мне наплевать! - думал он, ложась в постель. - Она воображает, может быть, что я без нее жить не могу! Ну, нет... Завтра же ее выгоню. Пусть себе там со своими мужиками мякину жует. А Тришку-подлеца... чтоб и духу не было! Утром же расчет..."

   Он укрылся одеялом и стал думать. Думы были мучительные, скверные, а когда воротилась из сада Настя и, как ни в чем не бывало, улеглась спать, его от мыслей бросило в лихорадку.

   "Завтра же его прогоню... Впрочем, нет... не прогоню... Его прогонишь, а он на другое место - и ничего себе, словно и не виноват... Его бы наказать, чтоб всю жизнь помнил... Выпороть бы, как прежде... Разложить бы в конюшне и этак... в десять рук, семо и овамо... Ты его порешь, а он просит и молит, а ты стоишь около и только руки потираешь: "Так его! шибче! шибче!" Ее около поставить и смотреть, как у ней на лице: - Ну, что, матушка? Ааа... то-то!"

   Утром Настя, по обыкновению, разливала чай. Он сидел и наблюдал за ней. Лицо ее было покойно, глаза глядели ясно, бесхитростно.

   "Я ей ничего не скажу, - думал он. - Пусть сама поймет... Я ее нравственно... нравственно страдать заставлю! Не буду с ней разговаривать, сердиться на нее буду, а она и поймет... Ну, а что, ежели она послушает подлеца Тришку и в самом деле уйдет?"

   Была минута, когда последняя мысль до того испугала его, что он побледнел и сказал:

   - Настенька, что ж ты, душенька, кренделечка не кушаешь? Для тебя ведь куплено!

   В девятом часу приходил с докладом объездчик Трифон. Щеглову показалось, что мужик глядит на него с ненавистью, презрением, с каким-то победным нахальством.

   "Мало прогнать... - подумал он, измеряя его взглядом. - Выпороть бы". - Ничего я тут не пойму! - начал он придираться, пробегая квитанции, поданные Трифоном. - Это какая цифра? 75 или 15? Дубина ты этакая! Закорючку не можешь даже, как следует, над семью поставить! Семь похоже на кочергу, а один - на кнутик с коротким хвостиком. Этого не знаешь? Ду-би-на... За это самое вашего брата прежде на конюшне драли!

   - Мало ли чего прежде не было... - проворчал Трифон, глядя в потолок.

   Щеглов искоса поглядел на Трифона. Мужик, показалось ему, ехидно улыбался и глядел еще с большим нахальством...

   - Пошел вон!! - взвизгнул Щеглов, не вынося трифоновской физиономии.

   До вечера Щеглов ходил по двору и придумывал план наказания и мести. Многие планы перебывали в его голове, но что он ни придумывал, всё подходило под ту или другую статью уложения о наказаниях. После долгого, мучительного размышления оказалось, что он ничего не смел...

   В третьем часу ночи, стоя возле беседки, он услышал разговор хуже вчерашнего. Трифон со смехом передавал Насте беседу свою с барином:

   - Взять бы его, знаешь, за ворот, потрясти маленько этак - и душа вон.

   Щеглов не вынес.

   - Кого это, прохвост? - взвизгнул он. - Чья душа вон?

   В беседке вдруг умолкли. Трифон конфузливо крякнул. Через минуту он нерешительно вышел из беседки и уперся плечом в косяк.

   - Кто здесь кричит? Кто таков? А, это вы!.. - сказал он, увидев барина. - Вот кто!

   Минута прошла в молчании...

   - За это прежде нашего брата на конюшне пороли, а теперь не знаю, что будет... - сказал Трифон, усмехаясь и глядя на луну. - Чай, расчет дадут... Боязно!

   Засмеялся и пошел по аллее к дому. Щеглов засеменил рядом с ним.

   - Трифон! - забормотал он, хватая его за рукав, когда оба они подошли к садовой калитке. - Триша! Я тебе одно только слово скажу... Постой! Я ведь ничего... Слово одно только... Послушай! Прошу и умоляю тебя, подлеца, на старости лет! Голубчик!

   - Ну?

   - Видишь ли... Я тебе четвертную дам и даже, ежели желаешь, жалованья прибавлю... Тридцать рублей дам, а ты... дай я тебя выпорю! Разик! Разик выпорю и больше ничего!

   Трифон подумал немного, взглянул на луну и махнул рукой.

   - Не согласен! - сказал он и поплелся в людскую...

  

  

  

   Старшие - те же мертвецы: о них "aut bene, aut nihil".

  

  

   Мы живем не для того, чтобы есть, а для того, чтобы не знать, что нам есть.

  

  

   Нам нужно только то, что нам нужно...

  

  

   Женщине легче найти многих мужей, чем одного...

  

  

   Прочность и постоянство законов природы заключаются в том, что их не может обойти ни один адвокат (кроме Лохвицкого, конечно).

  

  

   Водка бела, но красит нос и чернит репутацию.

  

  

   Можно сказать: "Я друг этого дома", но нельзя сказать: "Я друг этого деревянного дома". Из этого следует, что, говоря о предметах, нужно скрывать их качества...

  

  

   Поостерегись выписывать в пост "Иллюстрированный мир", иначе рискуешь оскоромиться кукишем с маслом.

  

  

  

   По мнению начитанных гувернанток и ученых губернаторш, душа есть неопределенная объективность психической субстанции. Я не имею причин не соглашаться с этим.

   У одного ученого читаем: "Чтобы отыскать душу, нужно взять человека, которого только что распекало начальство, и перетянуть ремнем его ногу. Затем вскройте пятку и вы найдете искомое".

   Я верую в переселение душ... Эта вера далась мне опытом. Моя собственная душа за всё время моего земного прозябания перебывала во многих животных и растениях и пережила все те стадии и животные градации, о которых трактует Будда...

   Я был щенком, когда родился, гусем лапчатым, когда вступил в жизнь. Определившись на государственную службу, я стал крапивным семенем. Начальник величал меня дубиной, приятели - ослом, вольнодумцы - скотиной. Путешествуя по железным дорогам, я был зайцем, живя в деревне среди мужичья, я чувствовал себя пиявкой. После одной из растрат я был некоторое время козлом отпущения. Женившись, я стал рогатым скотом. Выбившись, наконец, на настоящую дорогу, я приобрел брюшко и стал торжествующей свиньей.

  

  

  

   В некотором царстве, в некотором государстве жили-были себе два друга: Крюгер и Смирнов. Крюгер обладал блестящими умственными способностями, Смирнов же был не столько умен, сколько кроток, смирен и слабохарактерен. Первый был разговорчив и красноречив, второй же - молчалив.

   Однажды оба они ехали в вагоне железной дороги и старались победить одну девицу. Крюгер сидел около этой девицы и рассыпался перед ней мелким бесом, Смирнов же молчал, мигал глазами и с вожделением облизывался. На одной станции Крюгер вышел с девицей из вагона и долго не возвращался. Возвратившись же, мигнул глазом и прищелкнул языком.

   - И как это у тебя, брат, ловко выходит! - сказал с завистью Смирнов. - И как ты всё это умеешь! Не успел подсесть к ней, как уж и готово... Счастливчик!

   - А ты чего же зеваешь? Сидел с ней три часа и хоть бы одно слово! Молчит, как бревно! Молчанием, брат, ничего не возьмешь на этом свете! Ты должен быть боек, разговорчив! Тебе ничто не удается, а почему? Потому что ты тряпка!

   Смирнов согласился с этими доводами и решил в душе изменить свой характер. Через час он, поборов робость, подсел к какому-то господину в синем костюме и стал с ним бойко разговаривать. Господин оказался очень словоохотливым человеком и тотчас же начал задавать Смирнову вопросы, преимущественно научного свойства. Он спросил его, как ему нравится земля, небо, доволен ли он законами природы и человеческого общежития, коснулся слегка европейского свободомыслия, положения женщин в Америке и проч. Смирнов отвечал умно, охотно и с восторгом. Но каково, согласитесь, было его удивление, когда господин в синем костюме, взяв его на одной станции за руку, ехидно улыбнулся и сказал:

   - Следуйте за мной.

   Смирнов последовал и исчез, неизвестно куда. Через два года он встретился Крюгеру бледный, исхудалый, тощий, как рыбий скелет.

   - Где ты пропадал до сих пор?! - удивился Крюгер.

   Смирнов горько улыбнулся и описал ему все пережитые им страдания.

   - А ты не будь глуп, не болтай лишнего! - сказал Крюгер. - Держи язык за зубами - вот что!

  

  

  

   Дело происходило на свадьбе купца Синерылова. Шафер Недорезов, высокий молодой человек, с выпученными глазами и стриженой головой, во фраке с оттопыренными фалдочками, стоял в толпе барышень и рассуждал:

   - В женщине нужна красота, а мужчина и без красоты обойдется. В мужчине имеют вес ум, образование, а красота для него - наплевать! Ежели в твоем мозге нет образованности и умственных способностей, то грош тебе цена, хоть ты раскрасавец будь... Да-с... Не люблю красивых мужчин! Фи донк! {Фу! (франц. Fi donc!)}

   - Это вы потому так объясняете, что сами некрасивы. А вон, посмотрите в дверь, в другую комнату, сидит мужчина! Вот это так настоящий красавец! Одни глаза чего стоят! Поглядите-ка! Прелесть! Кто он?

   Шафер поглядел в другую комнату и презрительно усмехнулся. Там, развалясь, сидел на кресле красивый черноглазый брюнет. Положив ногу на ногу и играя цепочкой, брюнет щурил глаза и с достоинством поглядывал на гостей. На его губах играла презрительная улыбка.

   - Ничего особенного! - сказал шафер. - Так себе... Даже урод, можно сказать. И лицо какое-то дурацкое... На шее кадык в два аршина.

   - А все-таки душка!

   - По-вашему, красивый, а по-моему - нет. А ежели красивый, то, значит, глупый человек, без образования. Кто он будет?

   - Не знаем... Должно быть, не купеческого звания...

   - Гм... Готов в лотерею пари держать, что глупый человек... Ногами болтает... Противно глядеть! Сичас я узнаю, что это за птица... какого он ума человек. Си-час.

   Шафер кашлянул и смело пошел в другую комнату. Остановившись перед брюнетом, он еще раз кашлянул, немного подумал и начал:

   - Как поживаете-с?

   Брюнет поглядел на шафера и усмехнулся.

   - Понемножечку, - сказал он нехотя.

   - Зачем же понемножечку? Нужно всегда вперед идти.

   - Зачем же непременно вперед?

   - Да так. Всё таперича вперед идет. И елехтричество, ежели взять, и телеграфы, финифоны там всякие, телефоны. Да-с! Прогресс, к примеру, возьмем... Что это слово обозначает? А то оно обозначает, что всякий должен вперед идти... Вот и вы идите вперед...

   - Куда же мне, например, теперь идти? - усмехнулся брюнет.

   - Мало ли куда идти? Была бы охота... Местов много... Да вот хоть бы к буфету, примерно... Не желаете ли? Для первого знакомства, по коньячишке... А? Для идеи...

   - Пожалуй, - согласился брюнет...

   Шафер и брюнет направились к буфету. Стриженый официант, во фраке и с белым запачканным галстухом, налил две рюмки коньяку. Шафер и брюнет выпили.

   - Хороший коньяк, - сказал шафер, - но есть предметы посущественней... Давайте, для первого знакомства, выпьем красненького по стаканчику...

   Выпили по стакану красного.

   - Таперича как мы с вами познакомились, - сказал шафер, вытирая губы, - и, можно сказать, выпили...

   - Не "таперича", а "теперь"... - поправил брюнет. - Говорить еще не умеете, а про телефоны объясняете. При такой необразованности, будь я на вашем месте, я молчал бы, не срамился... Таперича... таперича... Ха!

   - Чего же вы смеетесь? - обиделся шафер. - Я это для смеху говорил "таперича", для шутки... Зубы-то нечего показывать! Это девицам ндравится, а я не люблю зубов-то... Кто вы будете? С какой стороны?

   - Не ваше дело...

   - Звание ваше какое? Фамилия?

   - Не ваше дело... Я не такой дурак, чтоб всякому встречному свое звание объяснял... Я настолько гордый человек, что не очень-то распространяюсь с вашим братом. Я на вас мало обращаю внимания...

   - Ишь ты... Гм... Так не скажете, как ваша фамилия?

   - Не желаю... Ежели всякому балбесу имя свое произносить и рекомендоваться, то языка не хватит... И я настолько гордый человек, что вы для меня всё едино, как официант... Невежество!

   - Ишь ты... Какие вы благородные... Ну, мы сейчас узнаем, что вы за артист будете.

   Шафер поднял вверх подбородок и направился к жениху, который в это время сидел с невестой и, красный, как рак, моргал глазами...

   - Никиша! - обратился шафер к жениху, кивая на брюнета. - Как фамилия этого артиста?

   Жених отрицательно замотал головой.

   - Не знаю, - сказал он. - Это не мой знакомый. Должно полагать, отец его пригласил. Ты у отца спроси.

   - Да твой отец в кабинете в пьянственном недоумении... хранит, как зверь лютый. А вы не знаете его? - обратился шафер к невесте.

   Невеста сказала, что не знает брюнета. Шафер пожал плечами и начал расспрашивать гостей. Гости заявили, что они первый раз в жизни видят брюнета.

   - Жулик он, значит, - решил шафер. - Без билета сюда припожаловал и гуляет, будто у знакомых. Ладно! Мы ему покажем "таперича"!

   Шафер подошел к брюнету и подбоченился.

   - А билет у вас есть для входа? - спросил он. - Извольте показать ваш билет.

   - Я настолько гордый человек, что не стану какому-нибудь субъекту свой билет показывать. Отойдите от меня... Чего пристал?

   - Стало быть, у вас нет билета? А коли нет билета, значит, вы жулик. Теперь нам известно, с какой вы стороны и как ваше звание. Знаем таперича... теперь, то есть, что вы за агент... Вы жулик - вот и всё.

   - Скажи мне эту грубость умный человек, я бы его по морде, а с вас, дураков, и спрашивать нечего.

   Шафер забегал по комнатам, собрал человек шесть приятелей и с ними подошел к брюнету.

   - Позвольте, милостивый государь, поглядеть ваш билет! - сказал он.

   - Не желаю. Отстаньте, пока я не того...

   - Не желаете билета показывать? Стало быть, вы без билета вошли? По какому праву? Вы жулик, значит? Извольте уходить отсюда! Пожалуйте-с! Милости просим! Мы вас сичас с лестницы...

   Шафер и его приятели взяли под руки брюнета и повели его к выходу. Гости загалдели. Брюнет громко заговорил о невежестве и о своем самолюбии.

   - Пожалуйте-с! Милости просим, красивый мужчина! - бормотал торжествующий шафер, ведя его к двери. - Знаем мы вас, красавцев!

   У самой двери на брюнета натянули его пальто, надели на него шапку и толкнули в спину. Шафер хихикнул от удовольствия и стукнул его перстнем по затылку... Брюнет покачнулся, упал на спину и съехал вниз по лестнице.

   - Прощайте! Кланяйтесь там! - торжествовал шафер.

   Брюнет поднялся, похлопал по пальто и, подняв вверх голову, сказал:

   - Дураки по-дурацкому и поступают. Я гордый человек и унижаться перед вами не стану, а пусть вам мой кучер объяснит, что я за человек. Пожалуйте сюда! Григорий! - крикнул он на улицу.

   Гости спустились вниз. Через минуту в сени вошел со двора кучер.

   - Григорий! - обратился к нему брюнет. - Кто я буду?

   - Хозяин - Семен Пантелеич...

   - А какое во мне звание, и как я до этого звания достиг?

   - Почетный гражданин, а до звания этого вы достигли учением...

   - Где я нахожусь и какая моя служба?

   - Служите-с на фабрике купца Подщекина в механиках по технической части, а жалованья вам положено три тысячи...

   - Теперь поняли? А вот вам и мой билет! Приглашал на свадьбу меня женихов отец, купец Синерылов, который теперь в пьяном виде...

   - Голубчик мой! Милая ты моя душа! - заголосил шафер. - Чего же ты раньше этого не говорил?

   - Гордый я человек... Самолюбие во мне... Прощайте-с!

   - Ну, нет, стой... Грех, брат! Поворачивай оглобли, Семен Пантелеич! Теперь видно, что ты за человек такой... Пойдем, выпьем за твое образование... для идеи...

   Гордый человек нахмурился и пошел наверх. Через две минуты он стоял уже у буфета и пил коньяк.

   - Без гордости на этом свете не проживешь, - объяснял он. - Никому никогда не уступлю! Никому! Понимаю себе цену. Впрочем, вам, невежам, не понять!

  

  

  

   Титулярный советник Кратеров, худой и тонкий, как адмиралтейский шпиль, выступил вперед и, обратясь к Жмыхову, сказал:

   - Ваше превосходительство! Движимые и тронутые всею душой вашим долголетним начальничеством и отеческими попечениями...

   - Более чем в продолжение целых десяти лет, - подсказал Закусин.

   - Более чем в продолжение целых десяти лет, мы, ваши подчиненные, в сегодняшний знаменательный для нас... тово... день подносим вашему превосходительству, в знак нашего уважения и глубокой благодарности, этот альбом с нашими портретами и желаем в продолжение вашей знаменательной жизни, чтобы еще долго-долго, до самой смерти, вы не оставляли нас...

   - Своими отеческими наставлениями на пути правды и прогресса... - добавил Закусин, вытерев со лба мгновенно выступивший пот; ему, очевидно, очень хотелось говорить и, по всей вероятности, у него была готова речь. - И да развевается, - кончил он, - ваш стяг еще долго-долго на поприще гения, труда и общественного самосознания!

   По левой морщинистой щеке Жмыхова поползла слеза.

   - Господа! - сказал он дрожащим голосом. - Я не ожидал, никак не думал, что вы будете праздновать мой скромный юбилей... Я тронут... даже... весьма... Этой минуты я не забуду до самой могилы, и верьте... верьте, друзья, что никто не желает вам так добра, как я... А ежели что и было, то для вашей же пользы...

   Жмыхов, действительный статский советник, поцеловался с титулярным советником Кратеровым, который не ожидал такой чести и побледнел от восторга. Затем начальник сделал рукой жест, означавший, что он от волнения не может говорить, и заплакал, точно ему не дарили дорогого альбома, а, наоборот, отнимали... Потом, немного успокоившись и сказав еще несколько прочувствованных слов и дав всем пожать свою руку, он, при громких радостных кликах, спустился вниз, сел в карету и, провожаемый благословениями, уехал. Сидя в карете, он почувствовал в груди наплыв неизведанных доселе радостных чувств и еще раз заплакал.

   Дома ожидали его новые радости. Там его семья, друзья и знакомые устроили ему такую овацию, что ему показалось, что он в самом деле принес отечеству очень много пользы и что, не будь его на свете, то, пожалуй, отечеству пришлось бы очень плохо. Юбилейный обед весь состоял из тостов, речей, объятий и слез. Одним словом, Жмыхов никак не ожидал, что его заслуги будут приняты так близко к сердцу.

   - Господа! - сказал он перед десертом. - Два часа тому назад я был удовлетворен за все те страдания, которые приходится переживать человеку, который служит, так сказать, не форме, не букве, а долгу. Я за всё время своей службы непрестанно держался принципа: не публика для нас, а мы для публики. И сегодня я получил высшую награду! Мои подчиненные поднесли мне альбом... Вот! Я тронут.

   Праздничные физиономии нагнулись к альбому и стали его рассматривать.

   - А альбом хорошенький! - сказала дочь Жмыхова, Оля. - Я думаю, он рублей пятьдесят стоит. О, какая прелесть! Ты, папка, отдай мне этот альбом. Слышишь? Я его спрячу... Такой хорошенький.

   После обеда Олечка унесла альбом к себе в комнату и заперла его в стол. На другой день она вынула из него чиновников и побросала их на пол, и вместо них вставила своих институтских подруг. Форменные вицмундиры уступили свое место белым пелеринкам. Коля, сынок его превосходительства, подобрал чиновников и раскрасил их одежды красной краской. Безусым нарисовал он зеленые усы, а безбородым - коричневые бороды. Когда нечего уже было красить, он вырезал из карточек человечков, проколол им булавкой глаза и стал играть в солдатики. Вырезав титулярного советника Кратерова, он укрепил его на коробке из-под спичек и в таком виде понес его в кабинет к отцу.

   - Папа, монумент! Погляди!

   Жмыхов захохотал, покачнулся и, умилившись, поцеловал взасос Колину щечку.

   - Ну, иди, шалун, покажи маме. Пусть и мама посмотрит.

  

   Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати томах. Том второй (1883 - 1884). - М.: Наука, 1983.