Чехов Антон Павлович - Рассказы, юморески 1883-1884 гг.

ыло, что ему дорого стоило его молчание. Он стал красен, как рак, и покривил рот в сторону... На лице его выражалось страдание...

   "Пожалуй, с ним и так жить можно, - не переставала думать ingenue. - Содержание он получает хорошее... Во всяком случае, с ним лучше жить, чем с каким-нибудь оборвышем капитаном. Право, возьму и скажу ему, что я согласна! Зачем обижать его, бедного, отказом? Ему и так горько живется!"

   - Нет! Не могу! - закряхтел комик, поднимаясь и бросая газету. - Ведь этакая у меня разанафемская натура! Не могу себя побороть! Бейте, браните, а уж я скажу, Марья Андреевна!

   - Да говорите, говорите. Будет вам юродствовать!

   - Матушка! Голубушка! Простите великодушно... ручку целую коленопреклоненно...

   На глазах комика выступили слезы с горошину величиной.

   - Да говорите... противный! Что такое?

   - Нет ли у вас, голубушка... рюмочки водочки? Душа горит! Такие во рту после вчерашнего перепоя окиси, закиси и перекиси, что никакой химик не разберет! Верите ли? Душу воротит! Жить не могу!

   Ingenue покраснела, нахмурилась, но потом спохватилась и выдала комику рюмку водки... Тот выпил, ожил и принялся рассказывать анекдоты.

  

  

  

   Действий много, картин еще больше

  

  

   Мих. Вал. Лентовский, мужчина и антрепренер.

   Тарновский, раздирательный мужчина; с чертями, китами и крокодилами на "ты"; пульс 225, температура 42,8.

   Публика, дама приятная во всех отношениях; кушает всё, что подают.

   Карл XII, король шведский; манеры пожарного.

   Баронесса, брюнетка не без таланта; не отказывается от пустяковых ролей.

   Генерал Эренсверд, ужасно крупный мужчина с голосом мастодонта.

   Делагарди, обыкновенный мужчина; читает роль с развязностью... суфлера.

   Стелла, сестра антрепренера.

   Бурль, мужчина, вывезенный на плечах Свободина.

   Ганзен.

   Прочие.

  

  

   * Я хотел было поставить: "Пролог", но редакция говорит, что тут чем невероятнее, тем лучше. Как им угодно! Прим. наборщ.

  

   Кратер вулкана. За письменным столом, покрытым кровью, сидит Тарновский; на его плечах вместо головы череп; во рту горит сера; из ноздрей выскакивают презрительно улыбающиеся зеленые чёртики. Перо макает он не в чернильницу, а в лаву, которую мешают ведьмы. Страшно. В воздухе летают бегающие по спине мурашки. В глубине сцены висят на раскаленных крючьях трясущиеся поджилки. Гром и молния. Календарь Алексея Суворина (губернского секретаря) лежит тут же и с бесстрастностью судебного пристава предсказывает столкновение Земли с Солнцем, истребление вселенной и повышение цен на аптекарские товары. Хаос, ужас, страх... Остальное дополнит фантазия читателя.

  

   Тарновский (грызя перо). Что бы такое написать, чёррт возьми? Никак не придумаю! "Путешествие на Луну" уже было... "Бродяга" тоже был... (Пьет горящую нефть.) Надо придумать еще что-нибудь... этакое, чтоб замоскворецким купчихам три дня подряд черти снились... (Трет себе лобную кость.) Гм... Шевелитесь же вы, великие мозги! (Думает; гром и молния; слышен залп из тысячи пушек, исполненных по рисунку г. Шехтеля; из щелей выползают драконы, вампиры и змеи; в кратер падает большой сундук, из которого выходит Лентовский, одетый в большую афишу.)

   Лентовский. Здорово, Тарновский!

   Тарновский,

   Ведьмы,

   Прочие (вместе). Здравия желаем, ваше-ство!

   Лентовский. Ну что? Готова пьеса, чёрррт возьми? (Машет дубинкой.)

   Тарновский. Никак нет, Михаил Валентиныч... Думаю вот, сижу и никак не придумаю. Уж слишком трудную задачу задали вы мне! Вы хотите, чтобы от моей пьесы стыла у публики кровь, чтобы в сердцах замоскворецких купчих произошло землетрясение, чтобы лампы тухли от моих монологов... Но, согласитесь, это выше сил даже такого великого драматурга, как Тарновский! (Похвалив себя, конфузится.)

   Лентовский. Ппустяки, чёррт возьми! Побольше пороху, бенгальского огня, трескучих монологов - вот и всё! В интересах костюмировки возьмите, чёрррт возьми, высший круг... Измена... Тюрьма... Возлюбленная заключенного насилием выдается замуж за злодея... Роль злодея дадим Писареву... Далее - бегство из тюрьмы... выстрелы... Я не пожалею пороху... Далее - ребенок, знатное происхождение которого открывается только впоследствии... В конце концов опять выстрелы, опять пожар и торжество добродетели... Одним словом, стряпайте по шаблону, как стряпаются Рокамболи и графы Монте-Кристо... (Гром, молния, иней, роса. Извержение вулкана, Лентовский выбрасывается наружу.)

  

  

   Капельдинеры (стаскивая с публики шубы). На чаек бы с вашей милости! (Не получив на чаек, хватают публику за фалды.) О, черная неблагодарность!!! (Стыдятся за человечество.)

   Один из публики. Что, выздоровел Лентовский?

   Капельдинер. Драться уж начал, значит выздоровел!

   Ганзен (одеваясь в уборной). Удивлю же я их! Я покажу им! Во всех газетах заговорят!

  

  

  

   Карл (шагает по сцене и вращает белками). Делагарди! Вы изменили отечеству! Отдайте вашу шпагу капитану и извольте шествовать в тюрьму!

   Делагарди (говорит несколько прочувствованных слов и уходит).

   Карл. Тарновский! Вы в вашей раздирательной пьесе заставили меня прожить лишних десять лет! Извольте отправляться в тюрьму! (Баронессе.) Вы любите Делагарди и имеете от него ребенка. В интересах фабулы я не должен знать этого обстоятельства и должен отдать вас замуж за нелюбимого человека. Выходите за генерала Эренсверда.

   Баронесса (выходя за генерала). Ах!

   Генерал Эренсверд. Я их допеку! (Назначается смотрителем тюрьмы, в которой заключены Делагарди и Тарновский.)

   Карл. Ну, теперь я свободен вплоть до пятого действия. Пойду в уборную!

  

  

   Стелла (играет по обыкновению недурно). Граф, я люблю вас!

   Молодой граф. И я вас люблю, Стелла, но, заклинаю вас во имя любви, скажите мне, на кой чёрт припутал меня Тарновский к этой канители? На что я ему нужен? Какое отношение я имею к его фабуле?

   Бурль. А всё это Спрут наделал! По его милости я попал в солдаты. Он бил меня, гнал, кусал... И не будь я Бурль, если это не он написал эту пьесу! Он на всё готов, чтобы только допечь меня!

   Стелла (узнав свое происхождение). Иду к отцу и освобожу его! (На дороге к тюрьме встречается с Ганзеном. Ганзен выкидывает антраша.)

   Бурль. По милости Спрута я попал в солдаты и участвую в этой пьесе. Наверное, и Ганзена, чтобы допечь меня, заставил плясать этот Спрут! Ну подожди же! (Падают мосты. Сцена проваливается. Ганзен делает прыжок, от которого становится дурно всем присутствующим старым девам.)

  

  

   Стелла (знакомимся в тюрьме с папашей и придумывает с ним план бегства). Я Спасу тебя, отец... Но как бы сделать так, чтобы с нами не бежал и Тарновский? Убежав из тюрьмы, он напишет новую драму!

   Генерал Эренсверд (терзает баронессу и заключенных). Так как я злодей, то я не должен ничем походить на человека! (Ест сырое мясо.)

   Делагарди и Стелла (бегут из тюрьмы).

   Все. Держи! Лови!

   Делагарди. Как бы там ни было, а мы все-таки убежим и останемся целы! (Выстрел.) Плевать! (Падает мертвый.) И на это плевать! Автор убивает, он же и воскрешает! (Является из уборной Карл и повелевает добродетели торжествовать над пороком. Всеобщее ликование. Улыбается луна, улыбаются и звезды.)

   Публика (указывая Бурлю на Тарновского). Вот он, Спрут! Лови!

   Бурль (душит Тарновского. Тарновский падает мертвый, но тотчас же вскакивает. Гром, молния, иней, убийство Коверлей, великое переселение народов, кораблекрушение и сбор всех частей).

   Лентовский. А все-таки я не удовлетворен! (Проваливается.)

  

  

  

   Судебный следователь Гришуткин, старик, начавший службу еще в дореформенное время, и доктор Свистицкий, меланхолический господин, ехали на вскрытие. Ехали они осенью по проселочной дороге. Темнота была страшная, лил неистовый дождь.

   - Ведь этакая подлость, - ворчал следователь. - Не то что цивилизации и гуманности, даже климата порядочного нет. Страна, нечего сказать! Европа тоже, подумаешь... Дождь-то, дождь! Словно нанялся, подлец! Да вези ты, анафема, поскорей, если не хочешь, чтобы я тебе, подлецу этакому, негодяю, все зубы выбил! - крикнул он работнику, сидевшему на козлах.

   - Странно, Агей Алексеич! - говорил доктор, вздыхая и кутаясь в мокрую шубу. - Я даже не замечаю этой погоды. Меня гнетет какое-то странное, тяжелое предчувствие. Вот-вот, кажется мне, стрясется надо мной какое-то несчастие. А я верю в предчувствия и... жду. Всё может случиться. Трупное заражение... смерть любимого существа...

   - Хоть при Мишке-то постыдитесь говорить о предчувствиях, баба вы этакая. Хуже того, что есть, не может быть. Этакий дождь - чего хуже? Знаете что, Тимофей Васильич? Я более не в состоянии так ехать. Хоть убейте, а не могу. Нужно остановиться где-нибудь переночевать... Кто тут близко живет?

   - Яван Яваныч Ежов, - сказал Мишка. - Сейчас за лесом, только мостик переехать.

   - Ежов? Валяй к Ежову! Кстати, давно уж не был у этого старого грешника.

   Проехали лес и мостик, повернули налево, потом направо и въехали в большой двор председателя мирового съезда, отставного генерал-майора Ежова.

   - Дома! - сказал Гришуткин, вылезая из тарантаса и глядя на окна дома, которые светились. - Это хорошо, что дома. И напьемся, и наедимся, и выспимся... Хоть и дрянной человечишка, но гостеприимен, надо отдать справедливость.

   В передней встретил их сам Ежов, маленький, сморщенный старик с лицом, собравшимся в колючий комок.

   - Очень кстати, очень кстати, господа... - заговорил он. - А мы только что сели ужинать и буженину едим, тридцать три моментально. А у меня, знаете, товарищ прокурора сидит. Спасибо ему, ангелу, заехал за мной. Завтра с ним на съезд ехать. У нас завтра съезд... тридцать три моментально...

   Гришуткин и Свистицкий вошли в зал. Там стоял большой стол, уставленный закусками и винами. За одним прибором сидела дочь хозяина Надежда Ивановна, молодая брюнетка, в глубоком трауре по недавно умершем муже; за другим, рядом с ней, товарищ прокурора Тюльпанский, молодой человек с бачками и множеством синих жилок на лице.

   - Знакомы? - говорил Ежов, тыча во всех пальцами. - Это вот прокурор, это - дочь моя...

   Брюнетка улыбнулась и, прищурив глаза, подала новоприбывшим руку.

   - Итак... с дорожки, господа! - сказал Ежов, наливая три рюмки. - Дерзайте, людие божии! И я выпью за компанию, тридцать три моментально. Ну-с, будемте здоровы...

   Выпили. Гришуткин закусил огурчиком и принялся за буженину. Доктор выпил и вздохнул. Тюльпанский закурил сигару, попросив предварительно у дамы позволения, причем оскалил зубы так, что показалось, будто у него во рту по крайней мере сто зубов.

   - Ну, что ж, господа? Рюмки-то ведь не ждут! А? Прокурор! Доктор! За медицину! Люблю медицину. Вообще люблю молодежь, тридцать три моментально. Что бы там ни говорили, а молодежь всегда будет идти впереди. Ну-с, будемте здоровы.

   Разговорились. Говорили все, кроме прокурора Тюльпанского, который сидел, молчал и пускал через ноздри табачный дым. Было очевидно, что он считал себя аристократом и презирал доктора и следователя. После ужина Ежов, Гришуткин и товарищ прокурора сели играть в винт с болваном. Доктор и Надежда Ивановна сели около рояля и разговорились.

   - Вы на вскрытие едете? - начала хорошенькая вдовушка. - Вскрывать мертвеца? Ах! Какую надо иметь силу воли, какой железный характер, чтобы не морщась, не мигнув глазом, заносить нож и вонзать его по рукоятку в тело бездыханного человека. Я, знаете ли, благоговею перед докторами. Это особенные люди, святые люди. Доктор, отчего вы так печальны? - спросила она.

   - Предчувствие какое-то... Меня гнетет какое-то странное, тяжелое предчувствие. Точно ждет меня потеря любимого существа.

   - А вы, доктор, женаты? У вас есть близкие?

   - Ни души. Я одинок и не имею даже знакомых. Скажите, сударыня, вы верите в предчувствия?

   - О, я верю в предчувствия.

   И в то время, как доктор и вдовушка толковали о предчувствиях, Ежов и следователь Гришуткин то и дело вставали из-за карт и подходили к столу с закуской. В два часа ночи проигравшийся Ежов вдруг вспомнил о завтрашнем съезде и хлопнул себя по лбу.

   - Батюшки! Что же мы делаем?! Ах мы беззаконники, беззаконники! Завтра чуть свет на съезд ехать, а мы играем! Спать, спать, тридцать три моментально! Надька, марш спать! Объявляю заседание закрытым.

   - Счастливы вы, доктор, что можете спать в такую ночь! - сказала Надежда Ивановна, прощаясь с доктором. - Я не могу спать, когда дождь барабанит в окна и когда стонут мои бедные сосны. Пойду сейчас и буду скучать за книгой. Я не в состоянии спать. Вообще, если в коридорчике на окне против моей двери горит лампочка, то это значит, что я не сплю и меня съедает скука...

   Доктор и Гришуткин в отведенной для них комнате нашли две громадные постели, постланные на полу, из перин. Доктор разделся, лег и укрылся с головой. Следователь разделся и лег, но долго ворочался, потом встал и заходил из угла в угол. Это был беспокойнейший человек.

   - Я всё про барыньку думаю, про вдовушку, - сказал он. - Этакая роскошь! Жизнь бы отдал! Глаза, плечи, ножки в лиловых чулочках... огонь баба! Баба - ой-ой! Это сейчас видно! И этакая красота принадлежит чёрт знает кому - правоведу, прокурору! Этому жилистому дуралею, похожему на англичанина! Не выношу, брат, этих правоведов! Когда ты с ней о предчувствиях говорил, он лопался от ревности! Что говорить, шикарная женщина! Замечательно шикарная! Чудо природы!

   - Да, почтенная особа, - сказал доктор, высовывая голову из-под одеяла. - Особа впечатлительная, нервная, отзывчивая, такая чуткая. Мы вот с вами сейчас уснем, а она, бедная, не может спать. Ее нервы не выносят такой бурной ночи. Она сказала мне, что всю ночь напролет будет скучать и читать книжку. Бедняжка! Наверное, у ней теперь горит лампочка...

   - Какая лампочка?

   - Она сказала, что если около ее двери на окне горит лампочка, то это значит, что она не спит.

   - Она тебе это сказала? Тебе?

   - Да, мне.

   - В таком случае я тебя не понимаю! Ведь ежели она это тебе сказала, то значит ты счастливейший из смертных! Молодец, доктор! Молодчина! Хвалю, друг! Хоть и завидую, но хвалю! Не так, брат, за тебя рад, как за правоведа, за этого рыжего каналью! Рад, что ты ему рога наставишь! Ну, одевайся! Марш!

   Гришуткин, когда бывал пьян, всем говорил "ты".

   - Выдумываете вы, Агей Алексеич! Бог знает что, право... - застенчиво отвечал доктор.

   - Ну, ну... не разговаривай, доктор! Одевайся и валяй... Как, бишь, это поется в "Жизни за царя"? И на пути любви денек срываем мы как бы цветок... Одевайся, душа моя. Да ну же! Тимоша! Доктор! Да ну же, скотина!

   - Извините, я вас не понимаю.

   - Да что же тут не понимать! Астрономия тут, что ли? Одевайся и иди к лампочке, вот и всё понятие.

   - Странно, что вы такого нелестного мнения об этой особе и обо мне.

   - Да брось ты философствовать! - рассердился Гришуткин. - Неужели ты можешь еще колебаться? Ведь это цинизм!

   Он долго убеждал доктора, сердился, умолял, даже становился на колени и кончил тем, что громко выбранился, плюнул и повалился в постель. Но через четверть часа вдруг вскочил и разбудил доктора.

   - Послушайте! Вы решительно отказываетесь идти к ней? - спросил он строго.

   - Ах... зачем я пойду? Какой вы беспокойный человек, Агей Алексеич! С вами ездить на вскрытие - это ужасно!

   - Ну так, чёрт вас возьми, я пойду к ней! Я... я не хуже какого-нибудь правоведа или бабы доктора. Пойду!

   Он быстро оделся и пошел к двери.

   Доктор вопросительно поглядел на него, как бы не понимая, потом вскочил.

   - Вы, полагаю, это шутите? - спросил он, загораживая Гришуткину дорогу.

   - Некогда мне с тобой разговаривать... Пусти!

   - Нет, я не пущу вас, Агей Алексеич. Ложитесь спать... Вы пьяны!

   - По какому это праву ты, эскулап, меня не пустишь?

   - По праву человека, который обязан защитить благородную женщину. Агей Алексеич, опомнитесь, что вы хотите делать! Вы старик! Вам шестьдесят семь лет!

   - Я старик? - обиделся Гришуткин. - Какой это негодяй сказал тебе, что я старик?

   - Вы, Агей Алексеич, выпивши и возбуждены. Нехорошо! Не забывайте, что вы человек, а не животное! Животному прилично подчиняться инстинкту, а вы царь природы, Агей Алексеич!

   Царь природы побагровел и сунул руки в карманы.

   - Последний раз спрашиваю: пустишь ты меня или нет? - крикнул он вдруг пронзительным голосом, точно кричал в поле на ямщика. - Каналья!

   Но тотчас же он сам испугался своего голоса и отошел от двери к окну. Он хотя был и пьян, но ему стало стыдно этого своего пронзительного крика, который, вероятно, разбудил всех в доме. После некоторого молчания к нему подошел доктор и тронул его за плечо. Глаза доктора были влажны, щеки пылали...

   - Агей Алексеич! - сказал он дрожащим голосом. - После резких слов, после того, как вы, забыв всякое приличие, обозвали меня канальей, согласитесь, нам уже нельзя оставаться под одной крышей. Я вами страшно оскорблен... Допустим, что я виноват, но... в чем я, в сущности, виноват? Дама честная, благородная, и вдруг вы позволяете себе подобные выражения. Извините, мы более не товарищи.

   - И отлично! Не надо мне таких товарищей.

   - Я уезжаю сию минуту, больше оставаться я с вами не могу, и... надеюсь, мы больше не встретимся.

   - Вы уедете на чем-с?

   - На своих лошадях.

   - А я на чем же уеду? Вы что же это! До конца хотите подличать? Вы меня привезли на ваших лошадях, на ваших же обязаны и увезти.

   - Я вас довезу, если угодно. Только сейчас... Я сейчас еду. Я так взволнован, что больше не могу здесь оставаться.

   Затем Гришуткин и Свистицкий молча оделись и вышли на двор. Разбудили Мишку, потом сели в тарантас и поехали...

   - Циник... - бормотал всю дорогу следователь. - Если не умеешь обращаться с порядочными женщинами, то сиди дома, не бывай в домах, где женщины...

   Себя ли это бранил он или доктора, трудно было понять. Когда тарантас остановился около его квартиры, он спрыгнул и, скрываясь за воротами, проговорил:

   - Не желаю быть знакомым!

   Прошло три дня. Доктор, окончив свою визитацию, лежал у себя на диване и, от нечего делать, читал в "Календаре для врачей" фамилии петербургских и московских докторов, стараясь отыскать самую звучную и красивую. На душе у него было тихо, хорошо, плавно, как на небе, в синеве которого неподвижно стоит жаворонок, и это благодаря тому, что в прошлую ночь он видел во сне пожар, что означало счастье. Вдруг послышался шум подъехавших саней (выпал снежок), и на пороге показался следователь Гришуткин. Это был неожиданный гость. Доктор поднялся и поглядел на него сконфуженно и со страхом. Гришуткин кашлянул, потупил глаза и медленно направился к дивану.

   - Я приехал извиниться, Тимофей Васильич, - начал он. - Я был по отношению к вам немножко нелюбезен и даже, кажется, сказал вам какую-то неприятность. Вы, конечно, поймете мое тогдашнее возбужденное состояние, вследствие наливки, выпитой у той старой канальи, и извините...

   Доктор привскочил и, со слезами на глазах, пожал протянутую руку.

   - Ах... помилуйте! Марья, чаю!

   - Нет, не надо чаю... Некогда. Вместо чаю, если можно, прикажите квасу подать. Выпьем квасу и поедем труп вскрывать.

   - Какой труп?

   - Да всё тот же унтер-офицерский, который тогда ездили вскрывать, да не доехали.

   Гришуткин и Свистицкий выпили квасу и поехали на вскрытие.

   - Конечно, я извиняюсь, - говорил дорогой следователь, - я тогда погорячился, но всё же, знаете ли, обидно, что вы не наставили рогов этому прокурору... ккканалье.

   Проезжая через Алимоново, они увидели около трактира ежовскую тройку...

   - Ежов тут! - сказал Гришуткин. - Его лошади. Зайдемте, повидаемся... Выпьем зельтерской воды и кстати на сиделочку поглядим. Тут знаменитая сиделка! Баба ой-ой! Чудо природы!

   Путники вылезли из саней и пошли в трактир. Там сидели Ежов и Тюльпанский и пили чай с клюквенным морсом.

   - Вы куда? Откуда? - удивился Ежов, увидев Гришуткина и доктора.

   - На вскрытие всё ездим, да никак не доедем. В заколдованный круг попали. А вы куда?

   - Да на съезд, батенька!

   - Зачем так часто? Ведь вы третьего дня ездили!

   - Кой чёрт, ездили... У прокурора зубы болели, да и я не в себе как-то был все эти дни. Ну, что пить будете? Присаживайтесь, тридцать три моментально. Водки или пива? Дай-ка нам, брат сиделочка, того и другого. Ах, что за сиделка!

   - Да, знаменитая сиделка, - согласился следователь. - Замечательная сиделка. Баба ой-ой-ой!

   Через два часа из трактира вышел докторский Мишка и сказал генеральскому кучеру, чтобы тот распряг и поводил лошадей.

   - Барин велел... В карты засели! - сказал он и махнул рукой. - Теперь до завтраго отсюда не выберемся. Н-ну, и исправник едет! Стало быть, до послезавтра тут сидеть будем!

   К трактиру подкатил исправник. Узнав ежовских лошадей, он приятно улыбнулся и вбежал по лесенке...

  

  

  

   Кто-то рванул за звонок. Надежда Петровна, хозяйка квартиры, в которой происходила описываемая история, вскочила с дивана и побежала отворить дверь. "Должно быть, муж..." - подумала она. Но, отворив дверь, она увидела не мужа. Перед ней стоял высокий, красивый мужчина в дорогой медвежьей шубе и золотых очках. Лоб его был нахмурен и сонные глаза глядели на мир божий равнодушно-лениво.

   - Что вам угодно? - спросила Надежда Петровна.

   - Я доктор, сударыня. Меня звали сюда какие-то... э-э-э... Челобитьевы... Вы Челобитьевы?

   - Мы Челобитьевы, но... ради бога, извините, доктор. У моего мужа флюс и лихорадка. Он послал вам письмо, но вы так долго не приезжали, что он потерял всякое терпение и побежал к зубному врачу.

   - Гм... Он мог бы сходить к зубному врачу и не беспокоя меня...

   Доктор нахмурился. Прошла минута в молчании.

   - Извините, доктор, что мы вас обеспокоили и заставили даром проехаться... Если бы мой муж знал, что вы приедете, то, верьте, он не побежал бы к дантисту... Извините...

   Прошла еще одна минута в молчании. Надежда Петровна почесала себе затылок.

   "Чего же он ждет, не понимаю?" - подумала она, косясь на дверь.

   - Отпустите меня, сударыня! - пробормотал доктор. - Не держите меня. Время так дорого, знаете, что...

   - То есть... Я, то есть... Я не держу вас...

   - Но, сударыня, не могу же я уехать, не получив за свой труд!

   - За труд? Ах, да... - залепетала Надежда Петровна, сильно покраснев. - Вы правы... За визит нужно заплатить, это верно... Вы трудились, ехали... Но, доктор... мне даже совестно... муж мой пошел из дому и взял с собой все наши деньги... Дома у меня теперь решительно ничего нет...

   - Гм... Странно... Как же быть? Не дожидаться же мне вашего мужа! Да вы поищите, может быть, найдется что-нибудь... Сумма, в сущности, ничтожная...

   - Но уверяю вас, что муж всё унес... Мне совестно... Не стала бы я из-за какого-нибудь рубля переживать подобное... глупое положение...

   - Странный у вас, у публики, взгляд на труд врачей... ей-богу, странный... Словно мы и не люди, словно наш труд не труд... Ведь я ехал к вам, терял время... трудился...

   - Да я это очень хорошо понимаю, но, согласитесь, бывают же такие случаи, когда в доме нет ни копейки!

   - Ах, да какое же мне дело до этих случаев? Вы, сударыня, просто... наивны и нелогичны... Не заплатить человеку... это даже нечестно... Пользуетесь тем, что я не могу подать на вас мировому и... так бесцеремонно, ей-богу... Больше, чем странно!

   Доктор замялся. Ему стало стыдно за человечество... Надежда Петровна вспыхнула. Ее покоробило...

   - Хорошо! - сказала она резким тоном. - Постойте... Я пошлю в лавочку, и там, может быть, мне дадут денег... Я вам заплачу.

   Надежда Петровна пошла в гостиную и села писать записку к лавочнику. Доктор снял шубу, вошел в гостиную и развалился в кресле. В ожидании ответа от лавочника, оба сидели и молчали. Минут через пять пришел ответ. Надежда Петровна вынула из записочки рубль и сунула его доктору. У доктора вспыхнули глаза.

   - Вы смеетесь, сударыня, - сказал он, кладя рубль на стол. - Мой человек, пожалуй, возьмет рубль, но я... нет-с, извините-с!

   - Сколько же вам нужно?

   - Обыкновенно я беру десять... С вас же, пожалуй, я возьму и пять, если хотите.

   - Ну, пяти вы от меня не дождетесь... У меня нет для вас денег.

   - Пошлите к лавочнику. Если он мог дать вам рубль, то почему же ему не дать вам и пяти? Не всё ли равно? Я прошу вас, сударыня, не задерживать меня. Мне некогда.

   - Послушайте, доктор... Вы не любезны, если... не дерзки! Нет, вы грубы, бесчеловечны! Понимаете? Вы... гадки!

   Надежда Петровна повернулась к окну и прикусила губу. На ее глазах выступили крупные слезы.

   "Подлец! Мерзавец! - думала она. - Животное! Он смеет... смеет! Не может понять моего ужасного, обидного положения! Ну, подожди же... чёрт!"

   И, немного подумав, она повернула свое лицо к доктору. На этот раз на лице ее выражалось страдание, мольба.

   - Доктор! - сказала она тихим, умоляющим голосом. - Доктор! Если бы у вас было сердце, если бы вы захотели понять... вы не стали бы мучить меня из-за этих денег... И без того много муки, много пыток.

   Надежда Петровна сжала себе виски и словно сдавила пружину: волосы прядями посыпались на ее плечи...

   - Страдаешь от невежды мужа... выносишь эту жуткую, тяжелую среду, а тут еще образованный человек позволяет себе бросать упрек. Боже мой! Это невыносимо!

   - Но поймите же, сударыня, что специальное положение нашего сословия...

   Но доктор должен был прервать свою речь. Надежда Петровна пошатнулась и упала без чувств на протянутые им руки... Голова ее склонилась к нему на плечо.

   - Сюда, к камину, доктор... - шептала она через минуту. - Поближе... Я вам всё расскажу... всё...

  

   Через час доктор выходил из квартиры Челобитьевых. Ему было и досадно, и совестно, и приятно...

   "Чёрт возьми... - думал он, садясь в свои сани. - Никогда не следует брать с собой из дому много денег! Того и гляди, что нарвешься!"

  

  

  

   Был второй час ночи.

   Коммерции советник Иван Васильевич Котлов вышел из ресторана "Славянский базар" и поплелся вдоль по Никольской, к Кремлю. Ночь была хорошая, звездная... Из-за облачных клочков и обрывков весело мигали звезды, словно им приятно было глядеть на землю. Воздух был тих и прозрачен.

   "Около ресторана извозчики дороги, - думал Котлов, - нужно отойти немного... Там дальше дешевле... И к тому же мне надо пройтись: я объелся и пьян".

   Около Кремля он нанял ночного ваньку.

   - На Якиманку! - скомандовал он.

   Ванька, малый лет двадцати пяти, причмокнул губами и лениво передернул вожжами. Лошаденка рванулась с места и поплелась мелкой, плохенькой рысцой... Ванька попался Котлову самый настоящий, типичный... Поглядишь на его заспанное, толстокожее, угреватое лицо - и сразу определишь в нем извозчика.

   Поехали через Кремль.

   - Который теперь час будет? - спросил ванька.

   - Второй, - ответил коммерции советник.

   - Так-с... А теплей стало! Были холода, а теперь опять потеплело... Хромаешь, подлая! Э-э-э... каторжная!

   Извозчик приподнялся и проехался кнутом по лошадиной спине.

   - Зима! - продолжал он, поудобней усаживаясь и оборачиваясь к седоку. - Не люблю! Уж больно я зябкий! Стою на морозе и весь коченею, трясусь... Подуй холод, а у меня уж и морда распухла... Комплекцыя такая! Не привык!

   - Привыкай... У тебя, братец, ремесло такое, что привыкать надо...

   - Человек ко всему привыкнуть может, это действительно, ваше степенство... Да покеда привыкнешь, так раз двадцать замерзнешь... Нежный я человек, балованный, ваше степенство... Меня отец и мать избаловали. Не думали, что мне в извозчиках быть. Нежность на меня напускали. Царство им небесное! Как породили меня на теплой печке, так до десятого годка и не снимали оттеда. Лежал я на печке и пироги лопал, как свинья какая непутная... Любимый у них был... Одевали меня наилучшим манером, грамоте для нежности обучали. Бывалыча и босиком не пробеги: "Простудишься, миленькой!" Словно не мужик, а барин. Побьет отец, а мать плачет... Мать побьет - отцу жалко. Поедешь с отцом в лес за хворостом, а мать тебя в три шубы кутает, словно ты в Москву собрался аль в Киев...

   - Разве богато жили?

   - Обнаковенно жили, по-мужицки... День прошел - и слава богу. Богаты не были, да и с голоду, благодарить бога, не мерли. Жили мы, барин, в семействе... семейством, стало быть... Дед мой тогда жив был, да коло него два сына жили. Один сын, отец мой тоись, женатый был, другой неженатый. А я один паренечек был всего-навсего, всей семье на утеху - ну и баловали. Дед тоже баловал... У деда, знаешь, деньга была припрятана, и он воображение в себе такое имел, что я не пойду по мужицкой части... "Тебе, - говорит, - Петруха, лавку открою. Расти!" Напускали на меня нежность-то, напускали, холили-холили, а вышло потом такое недоумение, что совсем не до нежности... Дядя-то мой, дедов сын, а отцов брат, возьми и выкрадь у деда его деньги. Тыщи две было... Как выкрал, так с той поры и пошло разоренье... Лошадей продали, коров... Отец с дедом наниматься пошли... Известно, как это у нас в крестьянстве... А меня, раба божьего, в пастухи... Вот она, нежность-то!

   - Ну, дядя-то твой? Он же что?

   - Он ничего... как и следовает... Снял на большой дороге трахтир и зажил припеваючи... Годов через пять на богатой серпуховской мещанке женился. Тысяч восемь за ней взял... После свадьбы трахтир сгорел... Отчего, это самое, ему не гореть, ежели он в обчестве застрахован? Так и следовает... А после пожара уехал он в Москву и снял там бакалейную лавку... Таперь, говорят, богат стал и приступу к нему нет... Наши мужики, хабаровские, видели его тут, сказывали... Я не видел... Фамилия его будет Котлов, а по имени и отечеству Иван Васильев... Не слыхали?

   - Нет... Ну, поезжай скорей!

   - Обидел нас Иван Васильев, ух как обидел! Разорил и по миру пустил... Не будь его, нешто я мерз бы тут при своей этой самой комплекцыи, при моей слабости? Жил бы я да поживал в своей деревушке... Эхх! Звонят вот к заутрене... Хочется мне господу богу помолиться, чтоб взыскал с него за всю мою муку... Ну, да бог с ним! Пусть его бог простит! Дотерпим!

   - Направо к подъезду!

   - Слушаю... Ну, вот и доехали... А за побасенку пятачишко следовало бы...

   Котлов вынул из кармана пятиалтынный и подал его ваньке.

   - Прибавить бы следовало! Вез ведь как! Да и почин...

   - Будет с тебя!

   Барин дернул звонок и через минуту исчез за резною дубовою дверью.

   А извозчик вскочил на козлы и поехал медленно обратно... Подул холодный ветерок... Ванька поморщился и стал совать зябкие руки в оборванные рукава.

   Он не привык к холоду... Балованный...

  

  

  

   Гимназист VII класса Егор Зиберов милостиво подает Пете Удодову руку. Петя, двенадцатилетний мальчуган в сером костюмчике, пухлый и краснощекий, с маленьким лбом и щетинистыми волосами, расшаркивается и лезет в шкап за тетрадками. Занятие начинается.

   Согласно условию, заключенному с отцом Удодовым, Зиберов должен заниматься с Петей по два часа ежедневно, за что и получает шесть рублей в месяц. Готовит он его во II класс гимназии. (В прошлом году он готовил его в I класс, но Петя порезался.)

   - Ну-с... - начинает Зиберов, закуривая папиросу. - Вам задано четвертое склонение. Склоняйте fructus!

   Петя начинает склонять.

   - Опять вы не выучили! - говорит Зиберов, вставая. - В шестой раз задаю вам четвертое склонение, и вы ни в зуб толконуть! Когда же, наконец, вы начнете учить уроки?

   - Опять не выучил? - слышится за дверями кашляющий голос, и в комнату входит Петин папаша, отставной губернский секретарь Удодов. - Опять? Почему же ты не выучил? Ах ты, свинья, свинья! Верите ли, Егор Алексеич? Ведь и вчерась порол!

   И, тяжело вздохнув, Удодов садится около сына и засматривает в истрепанного Кюнера. Зиберов начинает экзаменовать Петю при отце. Пусть глупый отец узнает, как глуп его сын! Гимназист входит в экзаменаторский азарт, ненавидит, презирает маленького краснощекого тупицу, готов побить его. Ему даже досадно делается, когда мальчуган отвечает впопад - так опротивел ему этот Петя!

   - Вы даже второго склонения не знаете! Не знаете вы и первого! Вот вы как учитесь! Ну, скажите мне, как будет звательный падеж от meus filius {мой сын (лат.).}?

   - От meus filius? Meus filius будет... это будет...

   Петя долго глядит в потолок, долго шевелит губами, но не дает ответа.

   - А как будет дательный множественного от dea {богиня (лат.).}?

   - Deabus... filiabus! - отчеканивает Петя.

   Старик Удодов одобрительно кивает головой. Гимназист, не ожидавший удачного ответа, чувствует досаду.

   - А еще какое существительное имеет в дательном abus? - спрашивает он.

   Оказывается, что и "anima - душа" имеет в дательном abus, чего нет в Кюнере.

   - Звучный язык латинский! - замечает Удодов. - Алон... трон... бонус... антропос... Премудрость! И всё ведь это нужно! - говорит он со вздохом.

   "Мешает, скотина, заниматься... - думает Зиберов. - Сидит над душой тут и надзирает. Терпеть не могу контроля!" - Ну-с, - обращается он к Пете. - К следующему разу по латыни возьмете то же самое. Теперь по арифметике... Берите доску. Какая следующая задача?

   Петя плюет на доску и стирает рукавом. Учитель берет задачник и диктует:

   - "Купец купил 138 арш. черного и синего сукна за 540 руб. Спрашивается, сколько аршин купил он того и другого, если синее стоило 5 руб. за аршин, а черное 3 руб.?" Повторите задачу.

   Петя повторяет задачу и тотчас же, ни слова не говоря, начинает делить 540 на 138.

   - Для чего же это вы делите? Постойте! Впрочем, так... продолжайте. Остаток получается? Здесь не может быть остатка. Дайте-ка я разделю!

   Зиберов делит, получает 3 с остатком и быстро стирает.

   "Странно... - думает он, ероша волосы и краснея. - Как же она решается? Гм!.. Это задача на неопределенные уравнения, а вовсе не арифметическая"...

   Учитель глядит в ответы и видит 75 и 63.

   "Гм!.. странно... Сложить 5 и 3, а потом делить 540 на 8? Так, что ли? Нет, не то".

   - Решайте же! - говорит он Пете.

   - Ну, чего думаешь? Задача-то ведь пустяковая! - говорит Удодов Пете. - Экий ты дурак, братец! Решите уж вы ему, Егор Алексеич.

   Егор Алексеич берет в руки грифель и начинает решать. Он заикается, краснеет, бледнеет.

   - Эта задача, собственно говоря, алгебраическая, - говорит он. - Ее с иксом и игреком решить можно. Впрочем, можно и так решить. Я, вот, разделил... понимаете? Теперь, вот, надо вычесть... понимаете? Или, вот что... Решите мне эту задачу сами к завтраму... Подумайте...

   Петя ехидно улыбается. Удодов тоже улыбается. Оба они понимают замешательство учителя. Ученик VII класса еще пуще конфузится, встает и начинает ходить из угла в угол.

   - И без алгебры решить можно, - говорит Удодов, протягивая руку к счетам и вздыхая. - Вот, извольте видеть...