Боткин Василий Петрович - Письма об Испании

ни старалась с тех пор Испания возвратить его себе, все было безуспешно. Одно время даже и северная часть Марокко принадлежала Англии. Она уступлена была ей в 1662 году Португалией, которая тогда владела ею; но в 1684 Англия потеряла ее. Нельсон⁹ беспрестанно говорил о важности Марокко для Англии, и что если случится Англии вступить опять в европейскую войну, то непременно надобно ей или вступить в тесный союз с мароккским императором, или овладеть Танхером. Теперь мароккский император находится совершенно под влиянием Англии.

   Как ни интересен Гибралтар в первые дни приезда сюда, но едва ли найдется много охотников жить здесь без дела и необходимости. Здесь живешь словно в темнице; окрестности Гибралтара ограничиваются скалою, а для прогулки за город, то есть в Испанию, нужно брать у испанского консула позволительный пропуск, без которого испанская пограничная Стража не пускает через границу. В 8 часов вечера раздается с горы выстрел, после которого тотчас же запирают ворота, ведущие в гавань. Шотландский полковой оркестр выходит на площадь и начинает играть свою варварскую музыку. Он состоит весь из их национальных инструментов - волынок и дудочек, с присовокуплением кларнетов и барабанов; ничего не слыхал я отвратительнее этого писка и стука. В 9 часов раздается второй выстрел, после которого запираются все городские ворота.

   Гибралтар получает все свое продовольствие из Танхера и из Испании, равно как и воду, потому что колодцев здесь нет, а есть только систерны - водохранилища, в которых сохраняется дождевая вода; но эти систерны и провиантские магазины так велики, что могут вмещать в себя провианта на три года. Странное свойство имеет здешний воздух: это тонкий, сокровенный яд, от которого, говорят, можно умереть, не чувствуя его действия. Сначала ощущают томление, слабость во всем теле, которая переходит потом в безотчетную грусть, и человек истаевает без физических страданий, без болезни. Так умирает здесь большая часть северных жителей, переселяющихся сюда. И, однако ж, воздух, которым дышишь здесь, исполнен мягкости, благоухания, неги, а организм разрушается, испытывая самые сладостные ощущения. Так все дающее сильное наслаждение - гибельно. Впрочем, даже в последние летние месяцы термометр здесь редко возвышается за 27-28® по Реомюру; но именно продолжительность этой теплоты и придает особенное свойство здешнему климату. И в Москве бывают летом жары с лишком в 30 градусов, но они беспрестанно сменяются холодами. Мы не знаем наслаждения продолжительной, неизменной теплотой. У здешнего лета нет перемен; здесь в продолжение семи месяцев теплота водворена во все, чем человек дышит, во все, что его окружает; это-то постоянное действие теплоты, говорят, и гибельно для северных организаций. К концу лета земля здесь издает такие ядовитые испарения, что переносить их могут только родившиеся здесь. Даже купанье в море не освежает, а только раздражает нервы; нега, которую ощущает тело, увеличилась, а купанье не освежило, не успокоило. И этот-то экстаз, это блаженство тела есть признак близкой смерти - смерти от невыносимой полноты жизни: грудь становится тесна, организм не в силах переносить своей неги...

   Соскучась дожидаться парохода, на котором располагал я доехать до Малаги, отправился я в Альхесирас, испанский город, лежащий против Гибралтара, у моря. Вид желтой скалы Гибралтара утомил мои. глаза, я начал тосковать по воздуху поля, по зелени; тотчас же по приезде в Альхесирас взял верховую лошадь и три дня с утра до вечера бродил по окрестностям, освежаясь гранатами и фигами, отдыхая в гуще лавровых рощей и вдыхая в себя их ароматический воздух. Окрестности Альхесираса прекрасны; горы покрыты густою, темною зеленью; дома крестьян окружены апельсинными садами, из которых пальмы поднимают свои развесистые вершины; двухаршинные листья бананов ярко отделяются своею прозрачною зеленью от темной гущи лавровых и апельсинных деревьев. Нигде в Испании не встречал я такой великолепной, почти тропической растительности. В Альхесирасе особенно интересен был повар скверной и грязной гостиницы, в которой остановился я, куда потом приехал и один французский путешественник, с которым познакомился я в Севилье. Повар был уже лет 50 и худ, как спичка. Когда-то в молодости судьба занесла его во Францию, где он оставался с год. Вследствие этого развилась в нем претензия на поваренное искусство и на французский язык. Он возымел к нам особенное расположение и потому выдумывал для нас самые неслыханные блюда. С самодовольною улыбкою приносил он нам какой-нибудь изобретенный им соус, приправленный на испанский манер стручковым перцем и зеленым оливковым маслом (называемым у нас деревянным), хотел непременно, чтоб мы его ели, и, прищурив один глаз, повторял: "а, каково?", но этих чудесных блюд не было никакой возможности есть. При этом он нам говорил таким французским языком, в котором мы не понимали ни одного слова. Напрасно просили мы его говорить по-испански. Когда в столовой мы были с ним одни, он еще оставлял свой французский язык, во если тут случался кто-нибудь из хозяев или из прислуги, наш повар никак не хотел упустить случая блеснуть перед своими домашними и нес такую безалаберщину, что мы едва удерживались от хохоту. При всем этом он был жаркий политик, а по вечерам бренчал на гитаре и постоянно пел какую-то протяжную песню, в которой только и повторял: "No quiero vivir у no quiero morir" (He хочу жить и не хочу умирать). Через три дня, наконец, показался вдали дым парохода, шедшего в Малагу, и мы поспешили в Гибралтар, чтоб взять на нем места.

  

  

   Вместо Малаги я попал в Африку. Танхер интересовал меня больше Алжира, который успел уже офранцузиться,¹⁰ тогда как Танхер - город бедуинов, в котором только деятельное покровительство европейских консулов спасает европейцев от насилия и убийства. Накануне нашего отъезда в Малагу, гуляя с французом по пристани Гибралтара, увидели мы нагружавшееся судно. "Куда?" - спросил я. - "В Танхер". А почему же нам вместо Малаги не ехать в Африку? Товарищ мой согласился, тем более что при попутном ветре на переезд из Гибралтара в Танхер нужно не более шести часов. Наш русский консул в Гибралтаре, богатый английский негоциянт,¹¹ сказал мне только, что в случае нужды я могу в Танхере обратиться к шведскому консулу. Консул французский дал товарищу моему все нужные сведения, не забыв прибавить, что несколько дней тому арабы удавили там одного итальянца, и наказав нам не ходить по городу без мароккского солдата. Вечером отыскали мы в одной кофейной капитана, уговорились с ним, и на другой день в 7 часов утра мы были уже на судне. Но едва отъехали мы версты две от Гибралтара, как утренний ветер совершенно стих; паруса наши повисли без движения, и мы стали. Надобно было дожидаться прилива, с помощию которого к вечеру добрались мы до Тарифы, маленького испанского городка, лежащего в самой середине Гибралтарского пролива. При закате солнца вид с моря на скалы Гибралтара сделался удивительный. Воздух был полон золотистым, прозрачным паром; все самые дальние предметы сохраняли свою яркую определенность и вместе объяты были легкою золотою пылью. Море было тихо и так гладко, что даже струй не видно было на нем. Желтая скала Гибралтара, которая отсюда имела совершенную форму спящего льва, ярко золотилась на последних лучах солнца; за нею виднелись лиловые вершины испанских гор, прямо, перед нами - угловатые горы африканского берега, покрытые густым лесом. Корабли, застигнутые в море штилем, стояли разбросанные по проливу, с опустившимися парусами. Прозрачность воздуха имела в себе что-то восхитительное; на легкой синеве неба и моря белые, как снег, паруса играли золотистыми переливами, и все тонуло в золотом сиянии, все проникнуто было такою нежущею глаза воздушностью, что душа таяла в спокойном экстазе, и невозможно было отвести глаз от этой восхитительной картины. То была какая-то просветленная природа.

   К вечеру, несомые приливом, пристали мы к Тарифе. Но в надежде, что утром подует попутный ветер, капитан не пустил нас ночевать в город. Надобно было как-нибудь располагаться на ночь между кипами товаров, которыми доверху нагружено было судно. Экипаж наш состоял из пяти матросов, шести мавров из Фена, одного еврея из Гибралтара, отлично говорившего по-испански, и, наконец, меня с товарищем. Капитан еще при договоре объявил нам, что мы сами должны позаботиться о своем продовольствии; рассчитывая на шесть часов езды, мы запаслись только двумя фунтами говядины, белым хлебом, корзинкою винограду и двумя бутылками отличного хереса. Наших припасов нам стало только на завтрак: мы пригласили еврея разделить его с нами - и к вечеру, ужасно проголодавшись, велели мы привезти к себе из Тарифы обед; конечно, он состоял только из яиц всмятку и ветчины; но кто знает испанскую кухню, тот поймет, с каким восхищением приняли мы такой обед. Испанцы умеют превосходно приготовлять ветчину, верхний жир обкладывают они легким слоем сахару; не знаю, от этого или от другого, но она имеет самый мягкий, нежный вкус. Нам привезли еще две бутылки превосходной сухой малаги (она очень похожа вкусом на белый портвейн), и вы не можете себе представить, как весел был наш обед. В южной Испании нет русских продолжительных, отрадных вечеров; здесь темнота быстро сменяет день; через четверть часа после заката солнца здесь становится уже совершенно темно. Ночь была тихая, звезды так ярко светили, что без луны было ясно. Завернувшись в плащи, расположились мы на палубе. Мавры совершили свою вечернюю молитву; из них один, старик, молился с большим усердием. Мне особенно понравилось его умное, благородное лицо; я подсел к нему. К счастию, он говорил кое-как по-испански. Я спросил его, о чем он так усердно молился. Мавр подумал немного. "Кто может сказать, - отвечал он, произнося испанские слова на арабский манер, - какие грехи там сочтутся за нами? И вы о том знать не можете. У вас есть рай здесь, на земле, а там вверху, где наш рай, там не будет уже для вас рая". Это был мавр, видевший Европу; он бывал в Гибралтаре и чувствовал преимущество европейской цивилизации перед магометанским Востоком. Но в то же время он был искренний магометанин. Ответ мавра показывал, как верующие арабы, видевшие Европу, утешают себя, чувствуя духовное и гражданское превосходство европейцев над ними. Они признают это превосходство; но, толкуя его таким образом, гордость их нисколько не чувствует себя униженною.

   - Из какого ты народа? - спросил меня старый мавр.

   - Я русский, - отвечал я.

   - Об этом народе я никогда не слыхал. А зачем едешь в Танхер?

   - Из любопытства, посмотреть вашу землю.

   Мавр подумал несколько и потом медленно проговорил, с тем величавым, спокойным достоинством, которое принадлежит одному Востоку:

   - Аллах велик! Никто не может знать, какой дорогой он ведет его. Но сохрани аллах, чтоб я мог оставить свою землю на любопытства видеть другие земли. Мы, мусульмане, ездим только по делам или по предписанию пророка в Мекку, где ключ всех законов.

   Между тем мавры закурили трубки и в кружок подсели к старику. Случившийся возле меня был красивый мужчина, лет 30, но он знал по-испански лишь несколько слов, так что вопрос мой - много ли у него жен? - должен был повторить ему еврей по-арабски. Мавр с самодовольствием ответил мне, мешая испанские слова с арабскими и добавляя знаками, что в Феце у него три жены: одна для хозяйства, другую взял он потому, что она очень хороша собой, а третья негритянка, - о ней мавр отзывался с особенным чувством, хваля ее пламенные качества. Как молчаливы были мавры днем, так сделались болтливы между собою вечером. Они говорили все вместе, не слушая один другого и сильно махая руками. Иногда кто-нибудь из них запевал что-то гнусливым голосом и словно декламировал, отчего все сильно смеялись. Потом один, казалось, овладел разговором, и все стали слушать его очень внимательно. Явно было, что он рассказывал что-то. Еврей наш, знавший по-арабски (он был родом из Танхера), тоже внимательно слушал.

   - Что говорит мавр? - спросил я еврея.

   - Он рассказывает сказку.

   - Ах, пожалуйста, запомните ее хорошенько и расскажите потом мне.

   - Извольте.

   Но сказка была страшно длинна. Судно наше не шелохнулось. Ночь была такая тихая, что до нас донесся чуть слышный выстрел вечерней пушки в Гибралтаре. Звезды ярко горели. Любуясь фосфорическим блеском моря, я задремал. Середь ночи морской туман сделался так влажен, что мой плащ промок и я проснулся от холода. Мавры и матросы спали, и на палубе нашего судна раздавался могучий храп.

   Утро обмануло ожидания нашего капитана. Ветер встал сильный, но противный, так что нам невозможно было отойти от Тарифы. На этот раз капитан отпустил нас в город, говоря, что ветер не изменится до вечера, но чтоб на ночь мы приходили на судно. Француз, я и еврей отправились в Тарифу, и за завтраком же в кофейной я попросил еврея рассказать мне сказку мавра. Мне показалась она такою интересною по своей бестолковой оригинальности, что я тут же записал ее. Вот она.

   "В древние времена в Аммаре жил погонщик верблюдов по имени Хамед-бен-Солиман. Почувствовав, что конец его приближается, призвал он к себе свою жену и своего маленького сына и так сказал им: "Лала-Кабура, мне остается жить немного часов, и я расстаюсь с вами, скорбя, что бог не удостоил меня окончить воспитание моего сына. Мулей-Абсалам умнейший малый и обещает быть чем-то необыкновенным. Но злые джинны зарятся на него и стараются его погубить; потому береги его и смотри за ним, дабы род мой не был потерян".

   "И когда сказал он это, схватили его столь сильные боли, что он уже не мог более выговорить ни слова. Лала-Кабура распустила свои волосы и закричала на весь Аммар: "Какая женщина имела столь красивого адужа, как Хамед-бен-Солиман? Был ли когда человек, который умел так обертывать голову кисеей и носить так свой гаик? {Гаик - верхняя одежда, бурнус.} Где найдут такого погонщика, которого верблюды будут так слушаться, как слушались моего Хамеда-бен Солимана?". Все соседи и соседки сожалели о человеке и проводили его на кладбище.

   "Мулей-Абсалам был еще мальчиком, когда случилось это печальное событие. Он был очень тих и от самого рождения своего, ничего не говорил, кроме "аллагу-акбар" (бог велик). Когда люди порицали за его чрезмерную молчаливость и насмехались над ним, отец его всегда говаривал: "Говорите, что хотите; я разделяю мысли моего сына; молчать лучше, чем говорить, и из десяти слов едва ли десятое слово угодно богу". Но Мулей-Абсалам казался равнодушным ко всему, что около него происходило, и, когда умирал его отец, он, как видели то соседки, пристально смотрел вперед себя, выпуча глаза, и спокойно жевал старые финики. Мать, услышав, что его порицали за это, осердилась и сказала: "Говорите, что хотите; разве пророк не сказал, что достойно человека побеждать свою печаль? Разве великий Омар не усмехнулся, когда умер отец его, и не воскликнул: блаженны мертвые?". И люди, слышавшие такие ее речи, качали головой и шли своею дорогой.

   "Прошло семь годов после смерти Хамеда, погонщика верблюдов, и в продолжение этого времени ничего не случилось, разве только то, что Лала-Кабура приобрела много морщин, а Мулей-Абсалам - бороду. Впрочем, он был таким же молчаливым и по-прежнему не замечал, что есть на свете люди, кроме его. Совершив свою молитву как правоверный мусульманин, выходил он из дому, кой-как накинув себе свой гаик на плечи, и ложился где-нибудь в поле; но особенно любил он лежать под родной густой акацией. Там лежал он по целым дням; а мать его давала знать с таинственным видом своим соседкам, что у ее Абсалама что-то большое на уме и что подобно пророку и святым людям он ищет уединения, дабы без помехи предаваться своим мыслям. И люди, проходившие мимо его, старались пройти без шуму. Мулей-Абсалам все смотрел перед собой; а если иногда какой-нибудь жук, увиваясь около ствола акации, летел вверх, то Мулей смотрел на него с самым углубленным, сосредоточенным вниманием, следуя за его круженьем неподвижно устремленными глазами; потом вставал - но тихо, тихо и становился на цыпочки, чтоб как можно долее не терять из глаз улетавшего вверх жука.

   "Однажды, и что причинило значительное удивление всем людям, обнаружилась в нем необычайная деятельность. Под старой акацией начал он рыть яму и вырыл на столько, что весь ушел в нее; только по земле и камням, которые он без отдыху выбрасывал из ямы, заметно было, что он все продолжал рыть ее. Мать его не усомнилась, что Мулей-Абсалам набрел на клад, но очень сердилась на любопытство людское, которое хотело узнать, что все это значило. Целую ночь Кабура не могла заснуть и все думала о несметных сокровищах. Но утром с беспокойством заметила она, что сын ее на ночь домой не приходил, и пошла его отыскивать, думая, что, вероятно, помешало ему прийти домой какое-нибудь злое колдовство. Она пошла прямо к акации, и люди, увидав, как она спешила, говорили между собою: "Машаллах! О чем это так хлопочет Кабура?". Но в неизвестности оставались они недолго: вскоре услышали они плачевный крик Кабуры, звавшей на помощь. Жители Аммара встревожились, поспешили к известному дереву - и увидали на дне глубокой ямы сидевшего на корточках Мулея. Мать, наклонясь, звала его по имени, кликала всеми возможными ласковыми словами, но напрасно. Голова его неподвижно лежала на приподнятых коленях. Увидев, что дело худо, принесли веревки тащить его оттуда и, вытащив с большим трудом, положили к ногам матери. Мулей был мертв. Кабура, обнимая его, восклицала: "Беда мне, несчастной! Вот какая напасть случилась со мной! Где найти такого юношу, который мог бы сравняться с тобой в мудрости! Где найдется сын, который подавал бы своей матери такие великие надежды?".

   "В подобных и других словах жаловалась старая Кабура на судьбу свою и заказала своему сыну торжественные похороны. По окончании похорон, поздно вечером, проходил Хаджи-Мустафа с своим зятем Музой мимо ямы и разговаривали о. покойнике. Вдруг услышали они со дна ее стон и слова: "Сжальтесь надо мной! Я Мулей-Абсалам, сын Хамеда-бен-Солимана, погонщика верблюдов!". Услышав это, они весьма испугались, побежали в Аммар и рассказали о том. Тотчас все жители с фонарями пошли к яме и еще издали услышали жалобный стон Мулея-Абсалама: "Бисмиллах! (во имя бога!) Помогите, правоверные! А то съест меня талеб-юсуф (шакал), желтый султан (лев) бродит около меня! Помогите Мулей-Абсаламу, сыну Хамеда-бен-Солимана, погонщика верблюдов!".

   "И все слышавшие это ужаснулись и говорили меж собою: "Разве мы нынче не схоронили Мулея-Абсалама? Или морочит нас злой дух?". И, говоря это, произносили изречения из Корана и заклинания для прогнания злых духов. Таким образом подошли они к яме и при свете факелов увидели несчастного Абсалама в том самом положении, как нашли его прежде, и снова вытащили. Лала-Кабура громко выла, а все стоявшие вокруг вскрикивали от ужаса. То был тот самый Абсалам, которого они еще сегодня похоронили.

   "Ночь эта была самая беспокойная и ужасная для жителей Аммара. Так как во всем этом явно было дело злого духа, то они тотчас же послали за мудрым человеком по имени Сиди-Мохаммедом и просили его заклясть покойника. Мудрый человек явился на черном коне и был при свете факелов приведен к тому месту, где положили покойника, завернув его в большое покрывало. Сиди-Мохаммед велел народу отойти так, чтобы около тела сделался большой круг, и сошел с лошади, отдав ее держать своему негру, потом взял факел, приказав погасить все другие, воткнул его в землю в головах покойника, - зажег благовонные травы и начал что-то тихо бормотать про себя. Глаза его сверкали, пот крупными каплями катился по лбу, а ночной ветер раздувал его широкий гаик. Потом бросил он горсть земли на покойника и, вскричав: "Нет бога кроме бога, а Мохаммед посланный от бога", - подскочил к своей лошади, вспрыгнул на нее и начал скакать вокруг трупа, все уменьшая и уменьшая круг. Пар шел из ноздрей коня такой, что при свете факелов казался белым огнем; глаза сияли кровавым светом, ноги едва касались земли и силы увеличивались с каждой минутой. "Машаллах, машаллах!" - шептали про себя люди. Наконец подскакал мудрый человек к трупу, наклонился и вырвал факел из земли, потом слез и погасил его о землю. Заклинание кончилось. Сиди-Мохаммед начал говорить, как надобно завтра поступить при похоронах Мулея, как вдруг люди, которые хотели тащить тело в один отдаленный дом, испустили громкий крик: покрывало, в котором завернули покойника, было пусто. Весь народ притих от ужаса и обступил мудрого человека, а он, сидя на своем коне, гордо посматривал на народ. Наконец он сказал им следующее: "Ступайте по домам, правоверные, и спокойно дожидайтесь утра. Или Мулей-Абсалам - возлюбленный пророка, и тогда нам бояться нечего, или с нами джинны играют злую игру - ну, тогда мы найдем средство уничтожить их волшебство".

   "И, утешенный сим, народ разошелся по разным сторонам, восклицая: "Нет бога кроме бога, а Мохаммед посланный от бога".

   "Но на следующее утро случилось еще большее чудо. Кабура, выходя из дому, увидела своего сына - он прошел мимо ее - и слышала, как он сказал ей: "Ассалому алейкум!" (Да будет мир с тобою!). Чуть она не умерла от ужаса. А он себе, словно ничего не бывало, взял со двора шесть длинных шестов, взвалил их себе на плечи и пошел вон. Кабура - за ним, и все соседи, увидевшие его, говорили: "Мулей-Абсалам, конечно, святой или возлюбленный пророка". Осторожно шли они за ним, издали смотря, что он будет делать с шестами. И увидели они, что он отправился к своей яме и, когда подошел к ней, сбросил с плеча шесты, уперся руками в колени и, вытянув шею, начал смотреть в яму. И смотрел он так долго, что люди даже потеряли терпение; был уже полдень, а Мулей оставался все в том же положении; вот и вечер пришел, и уже послышался вдали жалобный крик шакала...- Мулей-Абсалам все смотрел в яму. Покачивая головой, разошлись жители Аммара по домам с намерением воротиться сюда утром. Но утром представилось им удивительное зрелище: из ямы возвышался страшной высоты шест, связанный из многих других, а на верху его торчал Мулей-Абсалам, опрокинув голову на спину, и пристально смотрел на небо. От тяжести его тела шест погнулся, словно колос, на верху которого сидит жук. Люди не знали, что и думать об этом, Целый день он не шевельнулся и все смотрел на небо. Но в эту ночь кончилось колдовство; два кабана проходили ночью этой дорогой; как только самка увидала Мулея, так и закричала: "Не этот ли нечестивец хотел проникнуть всю глубину и высоту мудрости? Давно уж он был нам, джиннам, сучком в глазу: мы ненавидим прославляющих дело Пророка; но теперь он в нашей власти и не уйдет от нас". И, раскачав шест, вырвали они его из земли, так что тело Мулея расшиблось в куски о землю. Когда на следующее утро жители Аммара пришли посмотреть на Мулея-Абсалама, то нашли его тюрбан да кой-какие лоскутья одежды, разбросанные по полю".¹²

  

  

   Целый день бродил я по Тарифе и ее окрестностям. Никогда не встречал я города с таким меланхолическим видом: полуразвалившиеся красные стены, пустынные улицы, дома дряхлые, на всем вид печали и скуки. Но несколько раз в этих заглохших улицах доносились до меня звуки гитары и живой темп андалузских песен. Уверяю вас, в таком меланхолическом, опустелом гнезде звуки гитары производят особенное впечатление. В одном доме женский голос пел под акомпаньемент болеро; я остановился, чтоб вслушаться в слова, и запомнил только четыре стиха:

  

   De la dulce mi enemiga

   Nace un mal que al alma hiere,

   Y por mas tormento quiere

   Que se sienta у no se diga.

  

   (От моего милого врага происходит мое страдание, поразившее мне душу, и, еще к большему моему мучению, это страдание хочет, чтоб его только чувствовали, а не высказывали).

  

   Нигде не видал я таких густых кустов олеандров, как в окрестностях Тарифы. Кстати, здесь даже на нравах сохранился арабский отпечаток: женщины, выходя на улицу, совершенно закрывают себе лицо, так что у них видны только одни их сверкающие черные глаза. А как вам нравится следующая забава жителей Тарифы: каждое воскресенье гоняют здесь по улицам быка;¹³ если же бык очень свиреп, то человек верхом издали держит его за веревку, привязанную к шее. И все, что встречает на улице быка, взапуски дразнит его, мимоходом, предоставляя другим отделываться как знают от раздраженного животного. Женщины еще более мужчин страстны к этой забаве: они смотрят из нижних окон домов, й особенное наслаждение нежных созданий состоит в том, чтоб тех, которые для избежания нападений бегущего быка взбираются на железные решетки окон, колоть булавками и принуждать тем снова спуститься на улицу. Их трусливые ужимки и страх возбуждают дикий, звонкий смех андалузок. Часто случаются опасные раны, даже смерть; но здесь и не думают о запрещении этой милой забавы. Разумеется, в эти дни старики и робкие люди сидят по домам. Это праздник страстных женщин и смелых людей.

   Поздно вечером возвратились мы на наше судно. Не желая зябнуть на влажном, холодном морском тумане, как в прошлую ночь, я забрался спать в люк, между кипами товаров. Проснувшись часа в четыре, увидел я, что судно наше тихо подвигалось; легкий утренний ветерок едва колыхал паруса. Вдали чуть мерцал маяк Тарифы; луна была на закате. Перед нами в прозрачном тумане темнелись высокие берега Африки. Ветерок, поднявшийся было на рассвете, к утру стих; прилив нес нас к берегам Африки, их горы становились яснее и яснее. Они не так голы и скалисты, как берега Испании, но форма их угловатее; отлогости покрыты густым кустарником. Мы были так уже близко берега, что можно было разглядеть, как пасущиеся лошади цеплялись по крутизнам, и слышали голоса шатающихся по берегам арабов. Вдруг раздался выстрел, другой, третий...

   - Что значат эти выстрелы? - спросил я матроса.

   - По нас стреляют; эти собаки не любят, если христианские суда близко подходят к их берегам, и начинают стрелять по ним из ружей.

   За отсутствием ветра матросы тотчас принялись за весла, и мы несколько отдалились от берега. Но здесь поблизости Гибралтара арабы смирны, а на запад от Танхера, где море очень мелко, у берегов ежегодно случается, что при тумане, который здесь бывает иногда так густ, что совершенно закрывает берег, неопытные суда, предполагая берег далее, обманываются, попадают на мель и становятся жертвою береговых жителей. Арабы подъезжают тогда к кораблю на маленьких лодках, нападают на экипаж, большею частию убивают его и грабят корабль. Правда, что мароккское правительство, но строгому требованию европейских консулов, всегда находит убийц и вешает их; но жажда у арабов к грабежу так велика, что всегда на место повешенных являются новые. Замечательно, что могущественная Европа до 1845 года платила мароккскому императору ежегодную подать, для того чтоб мароккские корсеры не грабили европейских судов. Часа четыре в ожидании ветра держались мы на море; вдали перед нами белелся чуть видный Танхер. Наконец вдруг поднялся сильный ветер, и на этот раз попутный; паруса наши вздулись, и судно полетело. Скоро открылся нам весь залив Танхера и на скате горы белый, низенький город среди густой зелени. Берег Африки с этой стороны и самый залив совершенно походят на Испанию; самый вид Танхера напоминает приморские берега Андалузии. Укрепления, разрушенные бомбардированием французов, кое-где поправляются.¹⁴ На узком каменистом мысу сидели в кружку арабы и, куря трубки, смотрели, как грузили быков на единственное находившееся в заливе судно. Судно наше бросило якорь. Каждый приезжающий в Танхер европеец должен прежде всего отнестись к своему консулу и, так сказать, под его покровительством войти в город. Это сделано потому, что прежде европейцы, приезжающие в Марокко, пропадали часто без вести, а консулы, не зная о них, не могли формально обращаться к мароккскому правительству с требованиями розыска. Но для проезда из Танхера внутрь Марокко нужно еще особенное позволение танхерского паши. Мне рассказывали здесь, что недавно один немец, не взявши этого предварительного дозволения, отправился в Марокко, после шести дней трудной езды приехал к воротам его; но за проезд в город мароккское городовое начальство просило с него 80 пиастров (около 400 руб. асс.). Немец рассердился и воротился в Танхер. Наш консул в Гибралтаре адресовал меня к шведскому консулу.¹⁵ Так сказал я капитану, который с нашими паспортами отправился к консулам. С ним на лодке поехали и наши приятели мавры. Через полчаса с берега закричали, что можно выходить на берег. Еврей, француз и я отправились в лодке, но по мелководью нельзя было близко подойти к берегу, и толпа дикого вида полунагих арабов окружила нашу лодку, подхватила каждого из нас на руки, вынесла на берег (причем не преминула вытащить у меня из карманов два шелковых платка) и тотчас потребовала денег. Эти свирепые лица, это коричневое от загара тело, до колен прикрытое белыми бурнусами, эта животная жадность и дикие восклицания... - никогда не забуду я этого странного впечатления. Дав первую попавшуюся под руку монету, я стал пробираться сквозь толпу. Французский консул прислал к моему товарищу своего переводчика; с его помощию мне удалось наконец овладеть своим чемоданом и плащом, находившимися во власти двух арабов и уже далеко ушедших с ними; но в этой толпе, перед самыми воротами города, потерял я своего товарища с его переводчиком; еврей был известен в Танхере и давно ушел; я пробирался к воротам, как пожилой араб остановил меня, спрашивая по-испански, кто у меня консул. Это был начальник городских ворот. Так как шведский консул, к которому капитан отнес мой паспорт, никого не прислал от себя к пристани, то этот господин в тюрбане хотел, чтоб я дожидался у ворот города. Но чрез несколько минут товарищ мой воротился за мною, и под покровительством французского консула я вошел в Танхер. Его переводчик сказал мне, чтоб я тотчас же шел к шведскому консулу, к которому я был адресован. В толпе, нас окружавшей, нашелся араб, говоривший по-испански, и повел меня туда. Но, заставив себя дожидаться более получаса, шведский консул вышел ко мне для того только, чтоб посоветовать мне обратиться к английскому. Английского консула не было дома, и я объяснился с вице-консулом, который тотчас же сказал мне, что английское консульство берет под свое покровительство всех, которые не имеют своих консулов в Танхере. Но, кроме этого, я нашел в вице-консуле самого любезного и обязательного человека. Он тут же представил меня своей жене; долгое пребывание в Испании отучило ее от английской неподвижности. Она показала мне свои акварельные рисунки, сделанные с большим талантом; мы разговорились об Испании, об арабах. Она сыграла мне на фортепьяно несколько арабских мелодий, - словом, я с истинным наслаждением провел у них более часа. Отсюда я велел арабу вести меня к одной генуэзке, у которой сговорились мы остановиться и где мой товарищ уже дожидался меня. Французский консул прислал ему переводчика и мароккского солдата, под эгидою которого мы тотчас же отправились осматривать город.

   Странное, горькое чувство охватило меня, когда я бродил по Танхеру, смотря на этих людей, полунагих, с печально-дикими физиономиями и величавыми движениями, закутанных в свои белые бурнусы, - на эту мертвенность домов и улиц, на эту душную таинственность жизни. Так вот она, эта Азия! Никогда не выезжая из Европы, я по этому одному клочку Африки предчувствую, что такое должны быть все эти города Турции, Египта, Персии, Аравии. Смотря на эту гордую осанку, на эти прекрасные лица, не верится, что находишься в стране беспощадной тирании. Попадались лица, которые трогали меня до глубины души своим грустно-кротким выражением. В этих глазах столько покорной печали, в этом долгом, задумчивом взоре Азии столько неги и глубины, что с недоумением спрашиваешь себя: за что же эти народы влачат такое тяжкое существование?

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   В наших метафизических системах, выдумываемых в тиши кабинетов, среди кипящей живыми силами нашей европейской цивилизации, эта агония Востока,¹⁶ пережившего свою цивилизацию и не понимающего другой, чуждой ему, кажется делом таким простым и естественным: нет, взгляните на эти преходящие народы в их странах - насекомые, ползающие в грязи, не возбудят в вас такого чувства, как эти люди; а ведь их миллионы! Предопределение Востока не выдумка и не предрассудок: это его глубокомысленная философия, драгоценный бальзам, облегчающий его предсмертные страдания.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Они неспособны понять меня, гордо говорит европейская цивилизация, и потому осуждены уступить место моим племенам или влачить жизнь животных и гибнуть. Так истребились племена, населявшие некогда Америку, и о которых президент Джефферсон¹⁷ говаривал в раздумьи: "Мне становится страшно за мой народ, когда подумаю о той великой несправедливости, в какой виновен он перед прежними обитателями этих стран".¹⁸ Так же, может быть, впоследствии будут истреблены европейскими племенами и племена Азии и Африки. Европейское народонаселение растет, и ему скоро будет тесно в Европе. Но отчего же древняя цивилизация так охотно принималась народами Востока? Отчего она не осуждала их на смерть, а вызывала к жизни?

   Европейская цивилизация хвалится общечеловеческими, элементами; но отчего она с такими тяжкими насилиями прокладывает себе путь? Отчего эти миллионы народов, живущих возле нее, не только не чувствуют к ней никакого влечения, но соглашаются лучше погибнуть, нежели принять ее? Человекам не должно же быть чуждо человеческое. Не справедливо ли скорее то, что эти мнимые общечеловеческие элементы, которыми так гордится европейская цивилизация, в сущности еще бедны общечеловеческим. Может быть, этой цивилизации недостает еще многого, может быть, она должна совершенно преобразиться, для того чтоб пристали к ней Азия и Африка; может быть, в ней и нет тех человеческих элементов, на которые могла бы откликнуться одичалая, но все-таки человеческая природа Востока.

   В Европе так часто и много при всяком случае говорят и пишут о человечестве, что слово это сделалось даже каким-то общим местом, а многие ли отдают себе строгий отчет в значении этого громкого слова? Если взять понятие, в каком его обыкновенно употребляют, в его существенном значении и если принять в соображение, что у миллионов народов Азии и Африки жизнь сложилась совершенно противоположно европейским стремлениям, то выходит, что под громким словом "человечество" Европа в сущности разумеет, сама того не сознавая, только племена, принявшие ее цивилизацию. На какое же меньшинство, беднейшее в сравнении с народонаселением земного шара, сведется звучное слово "человечество"!

   Городской базар Танхера состоит из площади, окруженной множеством маленьких лавочек со всякой всячиной: тут продают и мясо, и мед, и хлеб, и оружие, и туфли, и порох. Здесь беспрестанно толпится народ; иные сидят на земле, поджавши ноги, в совершеннейшей апатии; зелень и плоды продают женщины в покрывалах. В толпе мелькают и евреи; здесь они последние из последних; встречаясь с. мавром, еврей тотчас дает ему дорогу, и мавр проходит, не удостаивая его даже взглядом. Вечером базар освещен, то есть в каждой лавочке горит светильник на масле; красноватый отблеск их придает картине еще более грязный и бедственный вид. Главную промышленность Марокко составляет выделка кож, а особенно сафьяна - он здесь превосходен. Здешние шелковые ткани толсты и тяжелы; но цвета их ярки и подобраны со вкусом. Всего лучше делают здесь оружие, и без всяких машин, одною ручною работою. Я видел отличные ружья и клинки демаскированные, с золотом, серебром или кораллами. Такое ружье здесь купишь за 15 пиастров (около 75 р. асс.). Все они очень длинны (6 футов). Мы зашли в кофейную, и кофе был очень хорош. Кофейная состоит из маленьких комнат; в каждой из потолка висит светильник; на полу, поджав ноги, сидели полунагие арабы, курили трубки, запивая кофеем. В одной из лавочек близ кофейной сидел старый мавр - прежний алькайд (губернатор) Танхера. По своему уму он и теперь находился во всеобщем уважении. В Марокко нет различия состояний: самый последний из мавров может быть милостию султана облечен высшею должностию и потом по той же воле властителя низвержен в прежнее положение. Таким образом прежний губернатор Танхера снова стал мелочным лавочником и продавал туфли. Деньги - единственное средство, которое могло бы здесь быть началом различия сословий, скрывают всеми силами. Если паше захочется отнять их, он всегда найдет к тому средства. Власть мароккского султана гораздо неограниченнее власти султана турецкого; здесь в сущности все принадлежит ему: и деньги, и имение, и жизнь подданных. Как потомок Мохаммеда он повелитель правоверных, высший судья, непреложный истолкователь законов Корана и исполнитель их. По восточным понятиям, как бог правит миром, так султан правит страною: могущество его ограничено только одним - невозможностью исполнения.

   За городом, около стен, есть другой базар; сюда жители гор и степи приезжают продавать свои произведения; тут около колодца лежали десятка три верблюдов, навьюченных шерстью и кожами шакалов. За город мы могли пройти не более как на полверсты; далее, солдат наш сказал, ходить опасно, а надо ехать верхом и взять с собою шесть солдат в провожатые. Но меня эта прогулка не интересовала, тем более что, несмотря на солдата, в горы все-таки нельзя было ехать: берберы не боятся солдат и грабят их наравне с прочими. Около Танхера растительность самая могучая: гигантские кактусы, алоэ, высокий тростник, индейские фиги, пальмы, гранаты; с пригорков, сквозь чащу зелени, просвечивала песчаная степь. Но как отрадно нежила глаза эта темная зелень на ярком, золотистом фоне пустыни, облитой солнцем, без теней, на которой лазурного полосою слегка обозначались далекие горы. Около городских стен находится сад, принадлежащий датскому консулу, весь из огромных апельсинных деревьев, величиною с наши старые вязы. Но дом его, выстроенный тут, совершенно опустошен берберами во время бомбардирования Танхера французами в 1844 году. Сын мароккского султана, стоявший с войском около Танхера, отступил с первого же французского выстрела, не подумав хоть защитить город от грабежа берберов. Губернатор, собрав около себя всех способных носить оружие в Танхере, едва отстоял его. Могадор же после бомбардирования французов¹⁹ был весь разграблен горными племенами.

   Народонаселение Марокко состоит из различных и частию враждебных между собою племен - мавров, арабов, берберов, евреев и негров. Самую лучшую часть народонаселения составляют мавры; они живут в городах; из них же назначаются и должностные лица. Арабы частию живут в деревнях, частию ведут кочевую жизнь, бродя по пространным равнинам внутри Марокко. При перемене одного кочевья на другое они должны платить султану определенную подать на основании того, что вся земля принадлежит ему. Самое дикое из всех племен - берберы; они живут в горах, занимаются грабежом, охотой и в постоянной вражде с маврами и арабами. Северная часть Марокко, в которой лежит Танхер, населена большею частию ими.

   Евреи живут по городам и занимаются ремеслами.²⁰ По своей деятельности и промышленности, несмотря на все презрение, оказываемое им маврами, они сделались им необходимы. В Танхере живут они где хотят, но во всех других городах Марокко им отведены особые кварталы, которые запираются после заката солнца, и ни один еврей не должен выходить из них. Евреи не имеют права носить в городах оружие, ездить верхом на лошади, а только на осле или муле; цвет одежды их должен быть черный, и никакого другого цвета носить им не дозволяется. Я говорил уже, что на Востоке черный цвет есть цвет презрительный. Проходя мимо мечети, они должны снимать с себя туфли и идти босиком. Мальчишка-мавр может бить взрослого еврея, и он не должен сметь поднять на него руки: в противном случае за это бьют его палками. Еврей, желающий выехать из Танхера в Европу, хотя на короткое время, должен внести губернатору Танхера значительную сумму; даже женщины не изъяты от этого (мавры и арабы не платят за это ничего).

   Можно ли требовать, чтоб при. таком страшном угнетении это несчастное племя сохранило в себе какое-нибудь чувство собственного достоинства! Физически здесь оно несравненно превосходнее, чем в Европе; все евреи, мужчины и женщины, которых мне случалось видеть, имеют удивительно прекрасные лица, особенно женщины: это совершенно особый тип, нисколько не похожий на евреек в Европе. Здесь они не высоки и далеко не худощавы; цвет лица бледный, горячо-бледный, лицо овальное и довольно полное, губы толсты, влажно мягки и резко выдаются вперед, как на древних статуях египетских женщин; глаза большие, черные, всегда подернутые электризующей маслянистостью; взгляд медленно-задумчивый и долгий, какой-то страстно-меланхолический; движения лениво-спокойны... я не знаю другого типа женщин, в которых было бы более какой-то рдеющей неги, спокойной, ленивой и неутолимой. Но лица их с самым задумчивым выражением; в больших, огненных глазах их столько грусти, столько тихого, кроткого уныния, что у меня болело сердце, смотря на них. Двери мусульманских домов всегда заперты, но в каждую отворенную дверь смело можно войти: это дом еврея. Еврейское семейство принимает европейца с трогательным, грустным радушием. Мы даже были приглашены на одну еврейскую свадьбу. На голове молодой была повязка из мелкого жемчугу, а сверху ее белое кисейное покрывало, шитое золотом, падавшее на плечи. В этом уборе еврейка была очаровательна. Маленькая комната, в которой происходила свадьба, была наполнена, евреями, еврейками, гостями и зрителями. Двое музыкантов сидели на полу по-восточному; один играл на большой скрыпке, похожей на старинный viole d'amour, {виола д'амур, смычковый инструмент (франц.).} держа ее как виолончель; другой - на тамбурине, подпевая арабские песни, в которых никак я не мог уловить ни ритма, ни мелодии. Возле музыкантов стояла чашка, куда гости и всего более молодой клали деньги. Мы тоже положили. Жених был лет 18, с острым, худощавым лицом; молодые сидели на небольшом возвышении, поджав под себя ноги. Танцевали одни женщины, без мужчин. В восточных танцах главное правило - нисколько не прыгать и не трогаться с места: танцующая движет корпусом, держа в руках большой платок. Музыка постепенно ускоряет такт, певец прерывает ее какими-то ноющими речитативами. Когда такт ускорялся, танцующая переставала действовать корпусом, а двигала ляжками и плечами. Я в этих танцах не нашел ничего приятного.

   Генуэзка кормит нас очень вкусным обедом, который запиваем мы отличною сухою малагою. Эта добрая старушка уже двадцать семь лет живет в Танхере. Она с мужем приехала сюда искать счастия и кормилась, держа маленькую гостиницу для европейских путешественников. Муж давно умер, и - чудовище привычка! - старушка потеряла даже охоту видеть свою родину.

   Алькайд, или губернатор Танхера, живет в большом дворце, старой и прекрасной мавританской постройки. Два солдата стоят у ворот. В нижнем этаже тюрьма. На большом дворе его мы были свидетелями восточного судопроизводства: человека с полуобритою головою и испитым лицом били палкою по оконечностям пальцев. Бедные арабы тюрбанов не носят, а бреют себе голову, оставляя на ней клок волос. Наружно племена различаются между собой тем, что носят этот клок волос справа или слева, спереди или сзади. Провожавший нас солдат объяснил нам, что этот человек обманул другого, за что алькайд осудил его на двадцать ударов палкою по пальцам. Здесь все судопроизводство совершается словесно; алькайд руководствуется Кораном и не должен получать никакой платы с тяжущихся. Но на деле выходит, что и у алькайда подарки суть самые лучшие доказательства правоты дела. Тяжущиеся стороны могут обращаться еще к султану, но так как и там самыми лучшими доказательствами все-таки служат подарки, то к этой последней инстанции обращаются лишь богатые, да и то редко. Нас интересовала конюшня губернатора. Разговаривая со мной об арабских лошадях, английский вице-консул с восторгом говорил мне об одном арабском коне, находящемся у паши. Мавры держат своих лошадей не в конюшнях, а на открытом дворе. Конь действительно был удивительный. Здесь для султана и войска его берут самых лучших лошадей, каких только могут отыскать, владельцам выдается за них сколько вздумается султану или паше: по здешним законам, все лошади в сущности принадлежат султану. Если у кого есть отличная лошадь, горе ему, если она понравится паше: он должен скорей уезжать в горы, а то паша найдет средство отнять ее. Мавры особенным образом держат своих лошадей: они их никогда не подковывают, лошади стоят всегда связанные, так что едва могут двигаться. Мавры думают, что лежанье делает лошадь неповоротливою и ленивою. Конюшни их всегда на открытом дворе; солома кладется не под лошадей, а перед ними, так что лошадь должна вытянуть шею, чтоб достать ее: от этого у них шея делается длиннее и гибче. В Марокко, да и во всей южной Испании, кормят лошадей только соломою и сеном, а овес считается нездоровым. Впрочем, солома здесь особенного качества и, вероятно, в себе содержит более питательного вещества, чем европейская, что можно заключить по ее. тонкому, ароматическому запаху. Лошадей поят только раз в день, зато часто купают и моют, но никогда не чистят скребнем: щетки и скребни здесь вещи неизвестные. Мавры любят своих лошадей, как арабы пустынь - своих верблюдов. Если у мавра есть хорошая лошадь, он скорее разделит с ней последний кусок хлеба, нежели продаст ее. Утром, прежде молитвы, мавр идет к своей лошади, цалует ее в лоб, благословляет, говорит с ней как с другом и убежден, что она его понимает. Если она дика и непослушна, он пристально смотрит ей в глаза, говорит ей с сосредоточенным вниманием, дышит ей в ноздри или пускает туда табачный дым.

   Танхер грязен; узкие улицы его, по которым валяется всякая падаль, похожи на коридоры, дома без окон, как стены, с дверьми, всегда запертыми: все это больше походит на тюрьму, чем на город. По вечерам из иных домов раздается звук тамбурина: верно, забавляются им женщины. Если встретишь женщину на улице пустой и она уверена, что никто из магометан не замечает за ней, она непременно приподнимет свое покрывало. Таким образом видел я одну, прехорошенькую: проходя мимо нас, она быстро раскрыла свое покрывало и показала прекрасное темное лицо, на котором как две искры сверкали большие черные глаза. Женщины в мечети не ходят, а молятся дома; впрочем, как о существах низших, здесь о их спасении не заботятся. Ни малейшего следа не осталось у мавров от их прежней цивилизации. Но ни глубочайшее невежество, ни страшный деспотизм не могли сгладить их прекрасного, благородного вида, исполненного смелости и достои