Боткин Василий Петрович - Письма об Испании

есшие с востока тот же обычай, нашли его уже с давних пор установившимся в Испании. После изгнания арабов десятина была сохранена как налог, платимый короне на военные издержки. Корона, с своей стороны, при нужде в деньгах, продавала десятины дворянству; в других случаях давала ее духовенству, соборам, монастырям в виде даров. С давнего времени в Испании десятина была продаваема и покупаема, как всякая другая собственность; если же она теперь находится большею частию в руках дворянства, тоне потому, что оно дворянство, а потому, что дворянство, владея большими собственностями, было прежде очень богато и покупало ее, как теперь покупают государственные векселя. Вы видите, что десятинная подать в Испании не есть феодальная подать, происшедшая от завоевания, какою была она в остальной Европе; здесь она не более как форма поземельной подати. Но вот что замечательно: если наемщик земли вводил на ней новую обработку, то избавлялся на 10 лет от платежа десятинной подати; то есть, выходит, что владелец десятинным сбором платил собственно за земледельческое нововведение; наконец, капитал, представляемый десятинного податью, всегда включается в оценке земли, так что она вовсе не посторонний налог, а просто наемная плата за землю. После всего этого возможен ли в испанском народе дух революционный? Можно ли опасаться здесь таких народных движений, какие несколько раз потрясали Германию, Англию, Францию?¹⁹ Можно ли бояться извержений народного волкана в стране, где, как я сказал уже, у самого беднейшего мужика есть всегда вдоволь хлеба, вина и солнца, и где даже у нищего есть на зиму и шерстяные штаны, и шерстяной плащ! Вот почему здесь народ так равнодушно смотрит на политические события. Как нация, он без всякого сомнения бесконечно выиграет от возрождения Испании, но собственно как народ, в своих отношениях к дворянству, к среднему сословию - ясно, что не он именно здесь особенно нуждается в освобождении. Если здесь что действительно страдает, так это интересы среднего сословия - просвещение, торговля, промышленность... но об этом до другого письма;²⁰ а теперь сбираюсь на юг Испании.

  

   Я уже в Андалузии! Но сначала несколько слов о дороге. От Мадрита она идет прежними пустыми полями; по дальним окраинам их - синеют горы; по полям - ни одного дерева. Восемь или десять превосходных мулов, запряженных попарно, быстро везут низкий дилижанс; всегда равнодушный и молчаливый кондуктор сидит на передке, рядом с кучером, или точнее - место кучера рядом с кондуктором; сам же кучер ни минуты не остается на своем месте: он беспрестанно вьется около мулов, погоняет их, ободряет, бранит, зовет по кличкам - capitana, coronela, pulla, gitana, {капитанша, полковница, падаль, цыганка (исп.).} и каждый мул отзывается на свою кличку движением ушей. Только разве на крутую гору мулы идут шагом; кроме этого, или сильною рысью, или вскачь; тогда кучер (zagal) прицепляется сзади дилижанса или вспрыгивает на свое место; но только что мулы начинают умедлять бег, он снова вертится уже около них, бич хлопает, и дилижанс постоянно скачет, несмотря ни на какую дорогу, ни на толчки, которые достаются путешественникам. Но в этом отношении испанцы - самые веселые товарищи: в дороге они совершенно оставляют свою обычную важность и серьезность, становятся шутливы, говорливы; толчки, все неудобства здешних путешествий возбуждают только шутки и веселость: никто не жалуется ни на что. Если обед дурен, он делается предметом насмешливых шуток и острот; я никогда не слыхал, чтоб кто-нибудь из испанцев серьезно пожаловался на что-нибудь в дороге. Нет народа более уживчивого и терпеливого, да и нет страны менее избалованной удобствами, как Испания. Путешествуя верхом по горным дорогам или по пустынным, ненаселенным равнинам (despoblados), останавливаясь в одиноких вентах, поневоле забудешь претензии на разные удобства и привыкнешь довольствоваться необходимым. Около вечера приехали мы в Аранхуэс (Aranjuez). Сад его, который воображал я некогда раем, читая первую сцену "Дон Карлоса" Шиллера,²¹ оказался просто садом, какой только может быть в окрестностях Мадрита. Тахо (Таjo), протекающий по парку, живит эту иссушенную солнцем испанскую землю, но чудно богатую питательными соками. В самом деле, представьте себе, среди этих пустынь, где, кроме покрытых пылью кустов розмарина, не видать никакой зелени, вдруг встают гигантские платаны, тополи, великолепнейшие дубы. Эта почва, за несколько шагов совершенно бесплодная, приобретает от живительной влажности реки растительность удивительную, невиданную. Дворец очень обыкновенен;²² в нем всего замечательнее (по богатству отделки, но нисколько - по хорошему вкусу) небольшой павильон Карла IV²³ (Casa del labrador),²⁴ на который он, рассеиваясь от своих всяческих несчастий (кто не слыхал о похождениях его. супруги с известным князем Мира²⁵ и с другими?), употребил миллионы, распоряжаясь по своему доброму королевскому усмотрению налогами с своей бедной Испании.

   За Аранхуэсом тотчас же начинается прежняя пустыня; но после небольшого городка Оканья характер ее изменяется. Мы в Ла-Манче. Эта унылая провинция вся состоит из равнины, на которой нигде нет воды, ни одного холма, ни одного дерева. Глаз свободно уходит в даль, не встречая ничего, кроме красно-серой почвы и темно-голубого, чистого неба; только к югу, словно густой туман, что-то виднеется в этой пустыне: это Сиерра-Морена; изредка, через два, три часа езды, встречаются по дороге не деревни, а одинокие венты; по краям дороги нет ни кустарника, ни даже травы. Я не знаю, что есть еще в мире печальнее этой пустыни! Представьте при этом мертвом молчании ослепительную яркость жгучего солнца, от которого трескается обнаженная земля. Это действительно пустыня, но только самая прозаическая, без Африки, без моря песку, без могучего ветра, взвевающего его. Кое-где попадаются небольшие городки, которых дома сподряд покрыты этою вечною серо-кирпичною краскою; только около редких селений видишь небольшие рощи олив и виноградники, которые тотчас же, сменяются прежним бесплодным, пустынным полем. Здесь и на людях отразилась суровость природы: житель Ла-Манчи, которому нечего ждать от своего труда, вследствие этого ленив, беден, сален, бродяга. В каждом селении дилижанс окружали толпы нищих, дети в лохмотьях, дети вовсе голые, старый и малый, - все просят милостыни. Манчеги на вид хилы и вялы, одежда их самая неживописная: темно-коричневая, всегда с заплатами длинная куртка, такие же короткие штаны и такие же длинные штиблеты. Кроме всего этого, жители Ла-Манчи имеют в Испании самую скверную репутацию: из них будто бы все состоят мелкие шайки пеших воров, rateros,²⁶ грабящих и большею частию убивающих одиноких путешественников, в противоположность всем уважаемым caballistas, разбойникам конным, которые только грабят, а убивают лишь по необходимости. Кстати прибавлю, что в последнюю войну шайки карлистов, грабившие по большим дорогам, преимущественно состояли из манчегов. Да, я забыл сказать, что вино Ла-Манчи пользуется в Испании большою известностию, особливо из виноградников около города Val de Penas: оно не похоже на все испанские вина; некрепко и очень приятно; это единственное вино в Испании, которое можно пить за столом без воды. Если бы оно не воняло кожаным мешком своим!

   Но самая громкая слава Ла-Манчи - ее бессмертный Дон-Кихот. Здесь, в этой печальной стране, родился и умер рыцарь печального образа с своим знаменитым конюшим, и народ до сих пор показывает места их подвигов. За несколько миль от города Quintanar de la Orden мне показали Toboso, отечество Дульцинеи, а потом тот постоялый двор (venta), где Дон-Кихот был посвящен в рыцари. Простой народ даже верит действительному существованию Дон-Кихота! "Слыхали вы о Дон-Кихоте?" - спросил я в одной деревне мужика. - "Да, senor, он был манчего и очень храбрый caballero". - "Давно ли он жил?". - "Давно: больше тысячи лет". Хозяин одной венты, где мы останавливались пить, воду, с гордостию сказал мне, что в его венте останавливался и ночевал Дон-Кихот.

   Во всю Ла-Манчу меня преследовали рассказы об ограбленном за несколько дней дилижансе. Всех приводило в негодование не то, что он был ограблен: это казалось совершенно в порядке вещей; а то, что разбойники начали свое нападение тем, что выстрелили из trabuco в купе дилижанса: к счастию заряд упал ниже окна. Нам в первый раз рассказали об этом в Оканье, и вдруг лица у всех приняли озабоченный вид. Так как я решился уже за удовольствие встречи с разбойниками поплатиться тремя стами франков, то ожидал ее не без приятного ощущения, очень похожего на то, с каким ждешь поднятия занавеса новой и интересной пьесы.

   Кроме некоторых приморских мест и немногих частей Андалузии и северных провинций, Испания - земля природы унылой, суровой и пламенной: голые скалистые горы да пустынные поля; если где-нибудь на них и встречаются деревья, они скорчились от зноя и засухи, бедны и приземисты. Мертвая тишина по пустынным полям; пенья птиц не услышишь; одни орлы да коршуны виднеются в небе, перелетая между горами. Утомленные пустынею глаза лишь изредка встречают небольшие бедные деревни да обвалившиеся башни и стены укреплений, оставшихся от арабов или от старых внутренних войн. Пустынные картины Кастильи и Ла-Манчи исполнены какой-то пламенной, страстной меланхолии. Иногда встречаешь на них пастуха дикого вида, со стадом; неподвижно опершись на окованную железом палку или на ружье, лениво и равнодушно взглянет он на проезжих; иногда по пустынной дороге тянутся гусем мулы, навьюченные товаром, на котором сидят хозяева с ружьями, или попадается путешествующий hidalgo {идальго, дворянин (исп.).} верхом, с своим неразлучным escopeta (ружьем); а кроме этих редких встреч, - яркое, знойное, голубое небо, пустое степное поле, пустая дорога. Но эти же причины делают одинокие венты очень интересными: так как во время жару весь этот странствующий люд не едет, а останавливается в вентах, то они принимают чрезвычайно живописный и оживленный вид. Сведя мулов и лошадей в конюшню, проезжие обыкновенно располагаются под длинным сводом въезда. Я уже говорил, что в Испании каждая провинция имеет свой костюм; а здесь их 40 провинций! Можете представить, какой маскарад встречаешь в иной венте. Кастильянец носит куртку какого-нибудь степенного цвета, короткие с пуговицами штаны и непременный плащ; манчего весь одет в темно-коричневый цвет, куртка его длиннее кастильской и сшита на другой покрой. Валенсиянец носит обыкновенно голубую бархатную куртку, короткие до колен, ужасно широкие белые шаровары, с широким красным поясом, на ногах сандалии (alpargatas),²⁷ вместо плаща - кусок пестрополосатой шерстяной ткани (manta). Они обыкновенно садятся на землю, поджав ноги калачом, голова всегда острижена у них под гребенку, лишь на затылке оставляют несколько длинных локонов; шляп не носят, а голову повязывают платком, на манер тюрбана. У кастильцев вид всегда серьезный и важный; они пользуются в Испании отличной репутациею, и конечно, недаром существует пословица: honrado como un castellano (честен, как кастильянец). Валенсиянца узнаешь по арабскому типу бронзового лица, бодрым, легким движениям и по дикому огню глаз. Но всех удалее андалузец в своей шитой арабесками куртке, с шелковым цветным платком на шее, концы которого продеты в золотое или серебряное, кольцо, в своей низенькой с загнутыми полями шляпе, всегда надетой набекрень и из-под которой висят сзади длинные концы пестрого шелкового платка, обвязывающего голову. Особенно поражает своею оригинальностию одежда марагатов: это какое-то самостоятельное племя, с своими обычаями, нравами, характером. Они живут в горах леонской провинции, около Astorga.²⁸ Земечательно, что особенности их выходят у них вовсе не из религиозных причин; они живут только между собою, чуждаясь всего, что не марагато. Все они исключительно занимаются перевозом товаров на мулах и честности необыкновенной. Это самые верные люди в целой Испании; посылка денег, например, особенно в значительных суммах, поверяется здесь не почте, а марага там, и не было еще примера, чтоб кто-нибудь из них обманул своих доверителей. Вообще эти люди характера серьезного и молчаливого! У всех погонщиков мулов (arrieros) дорогой не проходит ни минуты без пенья, одни марагаты никогда не поют. Их лица имеют несколько сухое и строгое выражение, какое встречаешь обыкновенно на лицах сектаторов.²⁹ Еще в Мадрите всегда поражала меня их одежда XVII века (очень похожая на ту, в какой обыкновенно рисуют Кромвеля), и я даже надоел своим мадритским приятелям расспросами о них. Но, несмотря на это, ничего не мог узнать о них положительного. Живя в горных деревнях, марагаты связаны между собой обычаями: например, никто из них не должен носить платья другого покроя и другого цвета, кроме черного; женятся они только между собою; в одежде женщин очень много восточного. В одном обществе, в Мадрите, какой-то ученый каноник, ссылаясь на историка Мариану,³⁰ рассказывал мне о происхождении марагатов целую и презапутанную историю.³¹

   Я уже говорил, что перевозчики товаров на мулах здесь называются arrieros; для безопасности они обыкновенно по дорогам присоединяются друг к другу. Вы поймете, как интересно встретить в иной венте соединение всех этих разнообразных и разноцветных лиц и одежд. Весь этот люд небрежно отдыхает на своих пестрых коврах, которыми обыкновенно покрывают товары на мулах, и курит свои неразлучные сигары или папироски. Народ, да и вообще все испанцы, всегда сами вертят себе сигаретки, и с удивительным искусством. Они обыкновенно чрезвычайно малы, не более как для двух, трех хороших глотков дыму. Здесь сигара играет большую роль: она завязывает разговор, служит изъявлением учтивости; и кстати предложенная сигара доставляла мне не раз самое обязательное знакомство. Испанский мужик исполнен достоинства; вид его горд, все манеры знатного барина. Он говорит с кем бы то ни было тоном совершенного равенства. И немудрено! Знаете ли, что еще не далее как в 1621 году ужасное запустение полей заставило Филиппа IV³² давать дворянское достоинство тем, которые станут заниматься обработыванием земли! Не знаю, многие ли старались этим путем достигнуть дворянства, но во всяком случае и это обстоятельство, между многими другими, о которых я уже говорил, имеет следствием то, что испанский мужик нисколько не считает себя хуже кого бы то ни было или занятия свои сколько-нибудь унизительными. А вот еще одна из оригинальностей Испании: в образованных странах Европы праздность считается пороком, в Испании нисколько. В Европевсякий старается разбогатеть, чтоб выйти из своего низшего положения, - испанец богатеет для того, чтоб остаться тем, что он есть. Может быть, во всем мире нет работника лучше испанца, но он работает только для того, чтоб иметь самое необходимое, а все остальное время он предпочитает по целым дням стоять, завернувшись в плаще, на городской площади, разговаривать о разных новостях или молча вертеть и курить свои papelitos (папироски). Каждый водонос, наконец, нищий так искренно убеждены в своем равенстве со всеми, что никогда не считают за нужное доказывать словами или поступками, чем бы то ни было, это равенство, полученное ими при рождении, и слепой нищий, желая закурить свою сигару, скажет, чему я не раз был свидетелем, гранду Испании: "Tiene ud lumbre, Marques?" (есть у вас огонь, маркиз?), и маркиз подает ему свою сигару без малейшего удивления, но зато и нищий никогда не перестанет оставаться нищим, сын мужика никогда не подумает сделаться владельцем или маркизом. В Испании никто, кроме офранцуженного среднего сословия, не старается стать выше своего звания. Не в этом ли и причина, что наука, искусство, промышленность, торговля - все, что служит степенью для честолюбия людского, - находятся здесь в таком небрежении?

   Ничего не может быть ужаснее кухни, которая преследовала меня в вентах Ла-Манчи: это полное царство того дурного оливкового масла, называемого у нас деревянным; его примешивают и в суп, и в яичницу, в нем подают и маринованные рябчики, жарят рыбу. По вечерам дают еще здесь нечто вроде нашей окрошки; эта холодная похлебка состоит из салада, испанского перцу, луку, томатов, уксусу, масла, воды, соли, хлеба и называется gaspacho. Я принужден был обедать шоколатом и яйцами всмятку, заедая все это саладом с одним уксусом. Плодов в Ла-Манче нет, а сливочное масло - редкость даже и в больших городах Испании; счастье еще, если в ином селении можно отыскать свиного cала.

   Чем более приближались мы к Сиерре-Морене, тем ровная почва Ла-Манчи становилась волнистее. За этою массою лиловых гор лежала Анда-лузия! Постепенно холмы становились пригорками, наконец горами, утесы, скалы - выше и выше, и в Puerto de los perros (Собачьи ворота),³³ где темные, голые, громадные скалы встают страшными массами, я уже с уважением смотрел на Сиерру-Морену, вспоминая сотни романов, читанных мною в детстве о ее знаменитых разбойниках.³⁴ А действительно, еще не далее как в половине прошлого века переезд чрез Сиерру-Морену был ужасом путешественников. Через эти нависшие одна на другую скалы пролегала лишь тропинка, по которой с трудом взбиралась лошадь, зимою вовсе не было проезда от стай волков; шайки разбойников жили тут постоянно, как в неприступных крепостях. Если в 1831 году Фердинанд VII принужден был договариваться с знаменитым атаманом разбойников - Хозе Мариа,³⁵ - убедясь, после многих лет, что все преследования войск и полиции решительно не могут остановить его грабежей, можно представить, что было в Сиерре-Морене за сто лет до нас, при ее непроходимых дебрях! Теперь превосходное шоссе проходит через Сиерру-Морену, красивые мосты перекинуты чрез пропасти; вместо прежних заброшенных в горной глуши одиноких вент, притонов разбойничьих шаек и ловушек путешественников теперь встречаются небольшие веселые селения с возделанными вокруг полями. Эти дороги, селения, это завоевание страшной Сиерры цивилизациею суть плоды философии восемнадцатого века. Да, и она на что-нибудь пригодилась в этом прекрасном мире! хоть на проложение дороги чрез Сиерру-Морену.

   В половине прошлого века небольшая горсть испанцев, страстных последователей философии своего времени, приняла на себя подвиг преобразовать закоснелую в старых обычаях своих католическую и монашескую Испанию. Умный Карл III понял, оценил их, но не в силах был защитить от ненависти духовенства и преследований инквизиции.

   Философия энциклопедистов в Испании и еще в королевском совете! Запирайтесь после этого от духа своего века! В этой классически-католической Испании, в самом отечестве Доминика и Лойолы,³⁶ инквизиции и иезуитизма, в стране, навсегда, казалось, отрезанной ими от Европы, недоступной ее влиянию, чуждой ее идеям, движениям, интересам, - и в эту околдованную темными силами страну добралась философия XVIII века! Таможни не заметили ее, даже сама инквизиция проглядела. Она пробралась духом века, самою силою вещей, этою таинственною необходимостию, стремящею род человеческий к совершению судеб своих.

   До Карла III³⁷ (1750) все влияние Европы на Испанию состояло почти в одной только одежде. Филипп V только что уселся на своем престоле, стоившем столько крови и денег Испании и Франции, как тотчас же объявил войну национальной испанской одежде. И в Испании новая история началась с преобразования платья! Говорят, будто Филипп V даже сочинил латинскую сатиру на какую-то испанскую народную одежду, называемую golilla.³⁸ Впрочем, все его преобразования ограничились одним введением французского кафтана, который далее придворных не распространился. Но если Бурбоны привезли с собой в Испанию очень мало ума и таланта, зато привезли они французский язык, который всего лучше мог тогда познакомить испанцев с Европою и ее движениями. С этой стороны восшествие Бурбонов на испанский престол было для Испании действительно великим событием; этой всячески изнуренной, задыхавшейся в своем средневековом невежестве стране открыто было наконец окно в Европу; семя новой жизни было брошено на испанскую почву, хотя о нем, разумеется, вовсе не думали ни великолепный Людовик XIV, ни ограниченный внук его.³⁹ Новые понятия, сначала робко пробираясь между мадритскими академиками, вдруг неожиданно находят себе покровительство у Карла III (сына Филиппа V) и, наконец, становятся правительством в лице министра графа Аранды,⁴⁰ Кампоманеса,⁴¹ графа Олавиде.⁴²

   Чтоб показать, с какими трудностями должна была бороться эта горсть новых людей, эти реформаторы монашеской и средневековой Испании, стоит только напомнить судьбу, постигшую строителя и, колонизатора этой превосходной дороги через роковую Сиерру-Морену, - графа Олавиде. Он был правителем Севильи. Но еще прежде, принужденный для поправления своего расстроенного состояния жениться на богатой вдове и заниматься торговыми спекуляциями, должен был он по делам своим живать часто в Париже. Тут он познакомился с Вольтером, со всем, что было тогда в Париже замечательного в философском и литературном отношениях. В его доме играли "Заиру", "Меропу", весь репертуар того времени, переводимый на испанский язык самим хозяином; ⁴³ актерами были молодые испанцы, любители французской литературы. В это время граф Аранда, сделавшись министром, вызвал к себе Олавиде. В их мыслях и чувствах было большое сходство; они подружились; Олавиде принял горячее участие в новой администрации и назначен был правителем Севильи. Сиерра-Морена тогда, как я сказал, была словом, возбуждавшим ужас, да и недаром называлась она Черною горою. Олавиде задумал ввести цивилизацию в этот вертеп, колонизировать его. Но никакие выгоды не могли туда заманить испанцев; Олавиде вызвал колонистов из Франции, Швейцарии, Германии. Не было воды, а Олавиде утверждал, что она непременно есть в горных лесах, потому что эти места были же некогда заселены арабами, и действительно вода была найдена. Олавиде сам устроивал колонистов, заботился о них неусыпно. Аранда, бывший тогда в большой силе, всячески содействовал ему; Кампоманес, соображаясь с мыслию основателя, составил fueros (учреждения и статуты) для его колоний. Олавиде запретил в них основание монастырей и даже так называемых странноприимных братьев, под видом которых заводились всегда монастыри. Даже один находившийся тут старый монастырь был срыт, и на его месте Олавиде выстроил дом для себя. Все это были вещи неслыханные в Испании! Но Олавиде пошел далее: в числе колонистов иные были протестанты; Олавиде воспротивился усилиям духовенства обращать их в католичество или заставлять присутствовать при католических процессиях; он даже позволил им работать в некоторые из бесчисленных испанских праздников.⁴⁴ А сверх всего этого Олавиде был правою рукою графа А ранды в деле изгнания иезуитов из Испании.

   В десять лет своего управления Олавиде преобразил дикую и страшную Сиерру-Морену в населенную, промышленную, веселую страну, сам проложил прекрасные дороги, построил города. Правда, от всех этих трудов осталось немногое; теперь в главной колонии, Каролине, мало жителей, город пуст и тем более кажется пустым, что выстроен с самою скучною правильностию, длинными широкими улицами, однообразными домами. Но в этом запустении не виноват Олавиде: после его падения бедные колонисты не знали, куда деваться от всяческих притеснений духовенства.

   Жена Олавиде, как все испанки того времени, не получила никакого воспитания. Она вовсе не понимала характера мужа, не понимала его видов, его вражды к предрассудкам, его любви к человечеству и приписывала его действия совсем иной причине - какой-то тайной страсти. Любя своего мужа, она сделалась ревнива, подозрительна; его враги воспользовались болтовством ее. Злоба монахов собиралась грозою над смелым нововводителем: орудием их был Ромуальд, немецкий капуцин, пришедший с баварскими колонистами и вкравшийся в доверенность к жене Олавиде. Он обвинил Олавиде перед инквизициею в еретичестве. Около этого времени Карл III захотел лично узнать Олавиде, пригласил его в Мадрит и сам объявил ему, что для него приготовляется медаль в награду за услуги, оказанные им отечеству.

   В продолжение этой поездки Олавиде узнал о кознях монаха Ромуальда, о доносе его инквизиции.⁴⁵ Чтоб как-нибудь отклонить от себя грозу, он решился сам явиться к великому инквизитору, говоря с ним прямо/даже вызвался ему сделать публичное отречение от некоторых слишком смелых мыслей, сознаваясь в необдуманном следовании им. Но это не могло удовлетворить инквизиции, 14 ноября 1776 года граф Мора де Фуэнтес,⁴⁶ верховный альгвасил инквизиции, арестовал его; заключенный в тюрьме инквизиции, Олавиде исчез: ни жена, ни дети, ни друзья не знали два года о существовании его; все думали, что его. уже нет в живых.

   24 ноября 1778 года шестьдесят высших сановников Мадрита были собраны в восемь часов утра в одной из зал инквизиции. Созванные по приглашению великого инквизитора (а такие приглашения были повелениями), присутствовавшие совершенно не знали о цели их созвания: то были герцоги, гранды, генералы, высшие чиновники всех советов, всей администрации. Их ввели в самое судилище инквизиции - длинную, темную залу; в ней был стол, два стула для инквизиторов, еще два стула для стражей неизвестного подсудимого и деревянная скамья для них. Прямо на черной стене возвышалось грозное, колоссальное распятие. Герцог Абрантес, граф Мора и другие гранды как верховные альгвасилы инквизиции были тут без шляп и без шпаг, в качестве слуг. Наконец, монахи, в черной одежде и с босыми ногами, ввели подсудимого. На нем было платье желтого цвета - цвета преступников, в руках была зажженная свеча; его посадили на приготовленный для него табурет. То был граф Олавиде.

   Началось чтение обвинений; в числе их были и найденные в бумагах его разные заметки. Собственно они не заключали в себе улик ни в каком преступлении, но в них были неблагоприятные отзывы о монахах и духовенстве. Потом обвиняли его в отрицании непреложности папы в делах веры, в том, что он велел нарисовать себя среди разных предметов греческой мифологии. Долго исчислять все обвинения; упомяну только об особенно замечательных, например, что Олавиде допустил в свою библиотеку столь гнусные и вредные книги, как энциклопедии,⁴⁷ лексикон Бэля (Bayle),⁴⁸ "Дух законов" Монтескье, сочинения Вольтера, Руссо. Касательно Вольтера преступление Олавиде увеличивалось еще тем, что он искал с ним личного знакомства, ездил нарочно для этого в Ферне, даже получал от него письма, из которых в одном была следующая фраза: "Надобно желать, чтоб в Испании было побольше таких людей, как вы".⁴⁹ Еще обвиняли его в неуважительных отзывах о монахах и образах, в предпочтении Марка Аврелия испанским королям и даже отцам церкви, в неисполнении внешних обрядов католической веры, в разных вредных мыслях и проч. и проч. Все действия и поступки Олавиде перебраны были поодиначке, вся жизнь с самого детства, все брошенные мимоходом слова - ничто не ускользнуло из инквизиционного исследования. В заключение прочтен был приговор: несчастный был осуждаем как еретик на восьмилетнее заточение в один из монастырей Ла-Манчи; там ежедневно должен был исполнять наложенное на него покаяние, учить наизусть катехизис и читать следующие книги: "Символ веры", соч. fray Luis de Granada, {брата Луиса из Гранады (исп.).} и "Неверующему нет прощения", соч. отца Сегера, и сверх того каждый месяц исповедываться. После восьмилетнего заточения Олавиде запрещалось подъезжать на тридцать миль к столице, к Севилье и к Сиерре-Морене; он лишался своего звания, объявлялся неспособным занимать впредь какую-либо должность; должен был во всю свою жизнь ходить пешком; ему воспрещалось ездить верхом или в экипаже, равно как и носить платье из золотой, серебряной или шелковой ткани, его одежда долженствовала быть самая грубая и простая. Только из уважения к пожалованному ему ордену св. Иакова избавлялся он от ношения веревки на шее, которую бы должен был носить во всю свою жизнь как еретик.

   Олавиде упал без чувств, услышав такой приговор. Когда пришел он в себя, ему велели стать на колени, отрешись от своих заблуждений; потом вошли четыре священника в стихарях, с розгами, начали петь "Miserere" и били его по плечам, пока продолжалось пение. После этого осужденного снова отвели в тюрьму, и инквизиторы молча вышли, поклонясь присутствовавшим. Приглашенные были большею частию старые друзья графа. Инквизиция нарочно созвала их, желая дать им косвенный урок. Если бы не особенное заступничество Карла III, Олавиде был бы непременно осужден на сожжение.

   В свое время эта история наделала много шуму в Европе, и особенно во Франции. После двухлетнего заточения Олавиде Карл III исходатайствовал ему у инквизиции позволение полечиться водами в Каталонии; оттуда Олавиде бежал во Францию. Но инквизиция принудила короля требовать его выдачи, так что Олавиде должен был уехать в Женеву и уже воротился в Париж при начале революции. Конвент, желая изъявить страдальцу за дело просвещения свое высокое уважение, признал его принятым гражданином французской республики. Это была в Испании последняя жертва религиозной нетерпимости и преследования.⁵⁰

   Если такие дела случались в Испании в то время, когда уже царствовала у нас Екатерина II,⁵¹ мне нисколько не кажется сомнительным и следующий анекдот, рассказываемый о Филиппе III.⁵² Этот почтенный сын и наследник Филиппа II, воспитанный им в монастыре, до того был предан духовенству, что с подобострастием цаловал руку всякому встречному монаху. Он любил присутствовать при autos de fe {аутодафе, сожжениях (исп.).} святой инквизиции. Однажды сжигали на костре какого-то еврея; тогда евреев считали проклятым племенем. Еврей шел на костер с покойною торжественностию, с ясным, сияющим лицом. Это поразило Филиппа. "Как жаль, что этот человек должен умереть! - сказал Филипп. - Верно, у него совесть чиста, если с таким бесстрашием он идет на смерть". Эти слова были переданы великому инквизитору: в них заключалось оскорбление святости и справедливости священного судилища. Такие преступления наказывались сожжением преступника. Но особа короля так же священна, как и инквизиция! В таком затруднительном вопросе великий инквизитор произнес следующее решение: "Палач должен пустить королю кровь из руки - и кровь эта должна быть сожжена". Филипп III покорился решению инквизиции и исполнил его.⁵³

   После скал Сиерры-Морены природа начинает значительно изменяться: рощи олив, виноградники встречаются чаще и чаще, и чем ближе к Андалузии, тем растительность сильнее. По краям дороги показывается наконец бирюзовая зелень алоэ, местами попадаются кактусы: характер пейзажа изменился; чувствуешь, что находишься уже под другим небом; климат, архитектура строений, одежда, обычаи - все говорит, что находишься в другой стране. Вышитая пестрыми арабесками куртка сменяет темные ламанческие камзолы; народ бойчее и опрятнее, селения живописнее, женщины красивее и щеголеватее. Их чудные черные волосы широкими клубами связаны на затылке. Заветный испанский балкон исчезает; дома низенькие, почти без окон на улицу; внутри дома квадратный, с деревьями и цветами, дворик, окруженный галереею и тонкими мавританскими колоннами: на этот двор выходят окна и двери комнат. На всем лежит мавританский колорит, и этот колорит так силен, что до сих пор городки и деревни Андалузии имеют восточный характер.

   Кордова - совершенно мавританский город. Невысокие белые дома без балконов и окон, узкие, вьющиеся улицы, по которым ходишь словно между двумя стенами, окон нет, одни двери. Но если иная дверь отворена, то невольно остановишься и засмотришься. Садов в городе нет, и нигде не встретишь зелени; кое-где, правда, из-за белой стены поднимается вершина пальмы; при этом дневном безлюдьи, тишине и однообразии улиц как красиво и задумчиво рисуется вершина пальмы на темно-голубом безоблачном небе и яркой белизне домов! Ничто тут не напоминает о нравах и обычаях европейских. Каждая случайно отворенная дверь открывает очаровательный садик - тут и апельсинные деревья, и редкие цветы; он обыкновенно обнесен высокою стеною, за которою скрыта вся зелень. За садом квадратный дворик; тонкие мавританские колонны разноцветного мрамора поддерживают арабские своды окружающей его галереи, на которую выходят окна и двери жилых комнат; посреди шумит фонтан в мраморном бассейне. Крыша этого двора (patio) состоит или из винограда, которого густая зелень не пропускает сквозь себя лучей солнца, или из холста. В этом прохладном дворе всегда сидит семейство. Ходя по улицам, которых дома - высокие, сплошные стены, вдруг увидишь иную растворенную дверь, и невозможно не засмотреться в нее! Один житель Кордовы, с которым я познакомился в кофейной, водил меня в некоторые богатые дома: в иных по два сада, фруктовый и цветочный. Его же приветливости одолжен я посещением и некоторых отличных конюшен. Известно, что Кордова славится своими заводами андалузских лошадей. Что это за красивое, благородное животное! Андалузские кони развиваются очень медленно и входят во всю свою силу только на седьмом году, но зато и долго сохраняют ее: здесь часто двадцатилетние лошади бодры и с огнем. Это позднее развитие, может быть, происходит и от образа их воспитания: до трехлетнего возраста их постоянно держат в поле, не дают стойлового корма: они предоставлены вольному, полудикому состоянию. После этого срока их ловят; я видел некоторых, пойманных на днях: они чрезвычайно пугливы и дики, косматы, худы, такие дрянные, что трудно поверить, как из них становятся впоследствии эти сильные, превосходные андалузские кони. Но эта же превосходная форма отчасти причиною и их главного недостатка, который заключается в устройстве задних ног: они слишком круто согнуты и от этого слишком далеко шагают; в скорой рыси задние копыта беспрестанно задевают за передние. В одной конюшне я видел удивительного жеребца: только голова (как вообще у андалузской породы) была несколько велика; шея гнулась крутой дугою; длинная грива висела, словно крупный шелк, густой хвост почти касался земли; у него был гордый, крупный шаг, который так ценят испанцы; а галоп так могуч и порывист, что словно ему хотелось разбить землю под ногами. Хозяин ценил его в 1500 duros (тысяч 6 асе). Отличные и крупные лошади в Испании очень дороги и редки. Кстати: мне случилось видеть в Мадрите скачку: они введены там в подражание английской моде; и так как испанская лошадь по самому устройству своему всего менее способна к скачке, то в ней участвовали одни только лошади английской породы, и вы не можете вообразить, какую карикатурную противоположность представляли они перед красивыми андалузскими конями некоторых зрителей.

   Я нанял себе красивого андалузского коня, чтоб посмотреть на окрестности. Кордова стоит в поле, окруженная зубчатыми мавританскими стенами. Я был поражен невообразимою прозрачностию этого воздуха, его ярко-золотистым, сверкающим тоном. Далеко извиваясь по полю, терялся Гвадалквивир, между густыми кустами олеандров, которые купами сбираются у воды, ища освежения от удушающего жара; алоэ принимает совершенно африканские размеры; на широком поле одни только дерева пустыни - пальмы поднимают свои изящные, нагнувшиеся вершины; вправо - Сиерра-Морена; ее отлогие, последние холмы покрыты густою зеленью; тут рощи олив и виноградники. Мили за три от Кордовы, в одной долине между горами, видел я чудесные, крупные, душистые розы, которые растут тут сами собой, - наследство мавров! Роза была их любимым цветком, и они всюду разводили ее.⁵⁴ По отлогостям гор расположены загородные дома кордованцев, окруженные апельсинными, лимонными деревами. И в Кордове, и в окрестностях беспрестанно встречаешь молодых людей верхом; лицо у них обыкновенно бледно-кофейного цвета и без малейшего румянца, черные, сверкающие глаза, стан гибкий, движения быстры и легки; их щеголеватый костюм тем более поражает, что здесь все, кроме одежды, в забросе и небрежении. Эти majos (щеголи) верхом - загляденье. Голова и грива лошади обыкновенно убраны лентами того же цвета, как куртка седока, седло и стремена восточные; на ездоке цветная, вышитая пестрыми арабесками куртка, синие или коричневые в обтяжку короткие штаны с множеством металлических пуговиц по боковым швам; высокие до колен кожаные штиблеты (polainas), узорчато прошитые шелком, кисточками связанные сверху и снизу икр и открытые в середине, так чтоб виден был тонкий, белый чулок a jour; {ажурный (франц.).} низкая, с загнутыми полями, набекрень надетая шляпа. Мне, вероятно, случится не раз говорить об андалузском костюме: несмотря на свою общепринятую форму, он удивительно разнообразен; каждый следует в нем своей фантазии. И возле такого щегольского caballero, у какого-нибудь мавританского портика, над которым раскинулись ветви пальмы, несколько оборванных нищих укрывались от солнца и с гордым достоинством смотрели на проезжего иностранца. Я не знаю, как эти люди живут, но из всех нищих на свете испанский всех менее докучлив и никогда не теряет своего достоинства.

   В Андалузии женщины выходят из домов только по вечерам, с 8 и 9 часов; днем их видно очень мало; у всех, которые мне попадались, были в волосах сбоку свежие цветы. Какие тонкие черты, что за чудный очерк головы и лица, какая невыразимая живость физиономий! В манерах и движениях андалузянок есть какая-то ловкость, какая-то удалая грация... это-то и называют испанцы своим непереводимым sal espafiola (соль испанская). Я уже говорил об этом народном выражении, но и теперь все-таки не умею определить его... Это не французская грация, не наивность и простодушие немецкие, не античное спокойствие красоты итальянской, не робкая и скучающая кокетливость русской девушки... это в отношении внешности то же, что остроумие относительно ума. Разумеется, не все женщины отличаются этою sal espafiola, но зато у всех увлекательно дерзкий взгляд и горячо-бледные лица.

   Кордова недаром была столицею самой блестящей эпохи мавританского владычества в Испании: они выстроили здесь свою знаменитую мечеть.⁵⁵ На этой прекрасной, исполненной классических воспоминаний земле развился один из самых лучших цветов магометанской жизни. Постоянная борьба с христианскими владетелями обнаружила в испанских арабах какой-то особенный рыцарственный характер, далеко превосходивший своими доблестями их христианских соперников. Если б в истории всегда побеждали не смелость, сила и хитрость, а честность, образованность и трудолюбие, то, конечно, арабы и теперь еще оставались бы владетелями Испании! История не знает никакого другого права, кроме силы и хитрости.⁵⁶

   Я не знаю ничего фантастичнее в истории человечества, как это внезапное явление, этот чудный блеск и исчезновение мавританского племени! Давно кочевали арабы в Азии бродячими племенами, занимаясь скотоводством, земледелием и разбоем или нанимаясь в службу у азиятских и африканских владетелей. В 610 году по Р. X. вдруг просыпаются они на голос Магомета. Неслыханный доселе энтузиазм потряс дикие племена пустынь; до того времени неподвижные, они встают, как неотразимый вихрь, разносить по всей земле слово пророка. В несколько лет исламизм владеет уже от берегов Атлантического океана до Гангеса.⁵⁷ Но тут же совершается и перерождение их воинственного духа: вдруг овладевает ими страсть к ученью, к знаниям, и те же самые люди, которые в пылу фанатизма сожгли великолепную библиотеку Александрии,⁵⁸ начинают теперь с жадностию отыскивать и собирать памятники греческой и римской мудрости и распространять их во множестве переводов.⁵⁹ Знаменитый в восточных сказках Арун-аль-Рашид⁶⁰ принимает в Багдаде ученых всех земель, без различия веры, ободряет и награждает их;. сын его Аль-Мамун посвящает всю свою жизнь, все свое богатство на служение наукам, делает из двора своего академию, всюду заводит у себя школы и, победивши греческого императора Михаила III,⁶¹ заставляет его купить мир данью, состоящею из греческих книг!.. Самая история этого благородного племени походит на сказку тысяча одной ночи. Ученые путешествия, которые впоследствии предпринимали арабские ученые, беспрестанно увеличивали массу сочинений, вызванных этим всеобщим направлением к знаниям и учению. Все сочинения, как свои, так и переводные, тщательно собираемы были в библиотеки, вход в которые открыт был всякому. В одной арабской Испании было семьдесят публичных библиотек. Калиф Аль-Амед,⁶² наприм<ер>, поручал управление главной библиотеки в Кордове брату своему: это была самая почетная должность в государстве.⁶³ Библиотека Кордовы была так велика, что один каталог ее имел 44 тома, в 50 листов каждый. Арабы занимались астрономиею, медициною, математикою, ботаникою, музыкою, поэзиею; от них переняли испанцы и рыцарство, и свою поэзию романсов, передав ее потом провансальским труверам...

   И все сокровища знания арабов погибли с их могуществом. Этот блестящий, поэтический народ исчез с лица земли,⁶⁴ не оставив по себе почти никакого следа, кроме немногих памятников и кой-каких отрывков. Дикий, безумный фанатизм духовенства испанского хотел истребить даже самую память об этом народе, разжигая против него и политическую, и религиозную ненависть. Можно ли поверить теперь, что после взятия Гранады католическими королями в 1492 г. духовенство испанское сожгло с величайшею торжественностию груды книг, принесенных сюда со всех сторон Испании на этот бедственный праздник; современные историки считают число томов, погибших в этот день в огне, до миллиона. Достаточно было, чтоб рукопись заключала в себе арабские буквы: проклятое имя Корана, которое давали без всякого разбора, тотчас же осуждало ее на сожжение.

   Читая историю арабов, и особенно историю их покорения и изгнания из Испании, нельзя без глубокой скорби видеть, как умный, исполненный терпимости народ, в высшей степени промышленный, многосторонняя образованность которого начинала уже изменять строгую и сухую догму исламизма, побеждается и изгоняется варварскими, фанатическими испанцами; как обработанная, богатая, населенная страна предается в жертву инквизиции и становится пустынею. А с другой стороны, если подумать, что это блестящее арабское племя, за 1000 лет до нас совершившее столько доблестных подвигов, возвысившееся до такой образованности и оставившее по себе столь изящные памятники, теперь погружено в такое глубокое варварство, - то, право, трудно не усомниться в этом так называемом бесконечном совершенствовании, особенно когда еще видишь, что на месте исчезнувшей цивилизации владычествуют дикость, невежество и изуверство!

   Но обратимся к старым арабам.

   Новая религия принесла с собой особый род богопочитания, а оно создало новую форму искусства. Но тогда арабы, как и германцы, нахлынувшие на Римскую империю, не имели никакой самостоятельной образованности и, следовательно, невольно должны были взять в образец те формы искусства, которые нашли в завоеванных ими странах. То были большею частию здания времен упадка римского зодчества, и притом еще в том искаженном виде, какой придало им древнехристианское искусство. Должно заметить, что их-то преимущественно исламизм и должен был взять себе в образец: он, так же как и христианство, был врагом языческого богослужения. К этому присоединился еще и собственно восточный художественный элемент. Даже на римских постройках в Азии и Африке лежал всегда более или менее ощутительный восточный колорит, и весьма естественно, что этот восточный элемент еще более развился у арабов в завоеваниях, при соприкосновении их с старыми образованными народами Азии. А так как потом арабы начали уже развиваться самостоятельно, то из всех этих разнородных элементов наконец образовалось то, что теперь обыкновенно зовется мавританским стилем.

   По своему источнику искусство магометанское находится в близкой связи с древнехристианским искусством. Но вместе с тем оно отличается от него в одном, и это одно так важно, что через него именно задушено было в самом зерне своем все дальнейшее совершенствование мусульманского искусства. Магомет до такой степени боялся, чтоб арабы не воротились к своему прежнему идолопоклонству, что непременным догматом Корана запретил правоверным представлять в живописи и ваянии людей и животных. Вот причина, почему эти оба искусства были совершенно пренебрежены арабами. Их искусство самое любимое, самое задушевное была поэзия. Из представительных же искусств оставалась им одна архитектура; в ней одной принуждена была в внешних формах разыгрываться пламенная фантазия их. Но архитектура неразрывно связана с религиозными идеями. Религиозные же идеи арабов кружились около: "нет бога кроме бога, и Магомет пророк его; бог един, бог всемогущ, накажет злых, наградит добрых". При таком одинаком догмате негде было разыгрываться религиозному воображению; при этом ни мифов, ни религиозных преданий - одно голое, сухое единство. Вот отчего архитектурные памятники арабов далеко не соответствуют их образованности. Архитектура их имеет характер однообразный и совершенно чужда развития, какое мы видим в архитектурах древних и новых народов, которых религиозные понятия но разнообразию своему и многосторонности непременно должны были принять мифологическую форму и с нею поэтическое содержание, а следовательно, и развитие.

   Итак, тогда как христианство давало созданиям своих художников новое, разнообразное и глубокое содержание,⁶⁶ исламизм видел в этих созданиях одно только преступное подражание божественной творческой силе. И народу, одаренному самою пламенной фантазией, магометанство навсегда закрыло высшую сферу искусства, ту, где художник свободно воплощает индивидуальную мысль свою! На месте образного представления, которое в религиях и искусствах всех народов дает такое характеристическое значение памятникам,⁶⁶ у арабов выступает самый отвлеченный из всех символов, самое противохудожественное средство - писание, Коран. Впрочем, навсегда оставшись при одних формах древнехристианского зодчества, арабская архитектура запечатлела их своим особенным характером. Я имею здесь в виду высшее выражение мусульманской архитектуры - ее религиозные памятники, мечети. В них особенно заметны два стиля: один принадлежит древнехристианской базилике, другой более приближается к стилю византийскому. Памятники первого находятся в Европе, второй, сделавшийся потом общим мусульманским, принадлежит Востоку. Но этим первообразам своей архитектуры арабская фантазия следовала не рабски, она преобразила их по-своему, примешав еще к ним некоторые формы архитектуры индейской.⁶⁷ Всего более оригинальность арабской фантазии выразилась в украшениях, в подробностях, где надобно было избегать всяких определенных форм и образов, находящихся в природе. То была задача, достойная арабской фантазии, и она чудно разрешила ее, создав свои бесконечно клубящиеся и перевивающиеся вереницы линий и фигур, известных теперь под названием арабесков.

   Мечеть в Кордове принадлежит к самым древнейшим постройкам арабов: она начата была в конце восьмого века, вскоре после завоевания Кордовы. Первым делом арабов при завоевании всякого города было тотчас же построить мечеть и завести школу. В противоположность всем народам, арабы как в своих колоссальных памятниках, так и в простых домах не только пренебрегали наружностию, но словно с намерением делали ее как можно проще, как можно обыкновенное, сосредоточивая всю роскошь украшений на одну внутренность здания. Так, наружность мечети (она до сих пор удержала свое название mezquita) нисколько не приготовляет к тому поразительному впечатлению, которое испытываешь, войдя в нее. Вдруг вступаешь в лес мраморных колонн, глаза разбегаются в бесчисленных рядах их, теряющихся в сумрачной дали; редкие, маленькие окна едва пропускают свет, так что полусумрак, царствующий здесь, еще более увеличивает необыкновенность впечатления. Верх этого огромнейшего храма состоит из полукруглых (подковою) арк (прорезанных такой же формы маленькими арками), опирающихся на колонны из белого, желтого, зеленого мрамора, яшмы