Белых Григорий Георгиевич - Дом веселых нищих

ustify">   - Вояка! В штаб забрался!

   - Дурень, - говорит укоризненно мать. - Вот возьмут тебя - наплачешься.

   - В штабе стулья протирать не буду, - заносчиво отвечает Колька.

   Роман плохо понимает, что говорят. Голова набухает, раздувается, как мыльный пузырь, и, кажется, готова рассыпаться на части. Сейчас треснет. От боли даже в глазах зеленеет. Роман стискивает изо всех сил зубы и глотает беспрерывно набегающую слюну. Горло при каждом глотке что-то сдавливает. Все тело болит.

   "А завтра что делать? - мелькает в голове Романа. - В школу нельзя. Опять прогуливать?"

   Мать идет на кухню приготовлять ужин. Вдруг она останавливается около Романа и спрашивает его с тревогой:

   - Что с тобой?

   Она трогает его голову своей жесткой и холодной рукой. От прикосновения у Романа по телу бегут мурашки.

   - Господи, какой ты красный! Лоб горячий. Ты не болен?

   Роман собирает последние силы. Смотрит на мать, но видит плохо, перед глазами плавают зеленые круги. Гудит в голове, ломит в висках, все тело как в огне.

   - Нет, - говорит он хрипло. - Спать хочется.

   И, шатаясь, идет к кровати, валится на нее и уже не слышит, как мать, раздевая его, испуганно говорит:

   - Никак заболел? О господи!

   Целую неделю Романа бросает то в жар, вызывающий жгучий и обильный пот, то в дрожь - тогда все тело кажется обложенным мелкими льдинами. Зубы выбивают дробь. Кажется, кровь замерзла в венах, ни один мускул не повинуется.

   Роман постоянно видит мать возле своей постели. Она сидит сгорбившись, освещенная бледным пламенем лампады. Желтые блики играют на ее заострившихся скулах.

   С неделю Роман был болен. Иногда кричал, бредил, просил у всех рубль.

   И вдруг однажды открыл глаза, как после долгого и крепкого сна. Потянулся, чувствуя во всем теле приятную слабость. Хотелось есть. Над головой тускло горела лампада. В углу на сундуке лежала мать - нераздетая, в платье. Она дышала ровно, спала. Из-за перегородки доносился храп стариков.

   Роман лежал на спине, отдыхая, разглядывая тени от лампадки. Тени, как живые, то вытягивались на половину комнаты, то уменьшались и чернели. Неясный шорох заставил Романа насторожиться и повернуть голову. От изумления он чуть не крикнул. За столом, в пальто и в шапке, сидел Колька и при слабом свете полупритушенной лампы что-то быстро, не останавливаясь, писал. Роман молча следил за братом, потом пошевелился, чтобы привлечь его внимание. Колька быстро поднял голову. Глаза их встретились. Колька, бросив писать, подошел к нему.

   - Лучше тебе? - спросил он.

   - Мне хорошо, - шепотом сказал Роман. - А что ты пишешь?

   - Так, разное, - нехотя сказал Колька.

   - А почему не спишь?

   - Надо. Ухожу.

   -А куда?

   - По делам, на службу.

   - Ночью-то?

   - Ну да. В ночную смену. Дежурства у нас ночные теперь. Ну, спи же.

   - Ладно, я сплю, - сказал Роман, и, перевернувшись, действительно заснул.

   Утром проснулся здоровый и бодрый.

   Мать напоила крепким кофе. Теперь все относились к Роману особенно предупредительно и заботливо. Это было приятно. Мучило только одно: знает ли мать о школьных делах или нет? Но мать ничего не говорила.

   Еще несколько дней пролежал он в постели и все время наблюдал за матерью. Один раз она сказала:

   - Поправляйся и сразу пойдешь на экзамен. Скоро занятия кончаются.

   "Значит, была в школе и все знает", - подумал Роман.

   В этот день Роман встал с постели, и мать закатила роскошный обед - с мясом, которое уже было трудно купить.

   Роману было хорошо и весело. Хотелось с кем-нибудь поговорить, но никого подходящего не было. Тогда вспомнил о Кольке. Где же Колька? Кольку он не видел ни разу с тех пор, как начал выздоравливать. Роман пошел к матери. Она сидела на кухне с бабушкой.

   - Тебе что? - спросила мать.

   - Коля где?

   Мать и бабушка быстро переглянулись.

   - Коля? - мать замялась. - Его нет дома.

   - А где он?

   - Он... он в Павловске... переведен туда работать на время.

   Роман печальный побрел в комнату. Стало скучно. Постоял у окна. На дворе черными пятнами темнели проталины. Гулять еще было нельзя. От нечего делать Роман стал разглядывать раскиданные на комоде бумажки. Увидел голубой конверт, небрежно брошенный на альбом с открытками. Взял.

   "Маме" - стояло на конверте крупными буквами.

   "Милая мамочка!

   Когда ты прочтешь это письмо, я уже буду далеко. Не старайся отыскивать меня, так как все равно не найдешь. Я уезжаю на фронт, в армию добровольцем. Прости меня, мама, если сердишься, но мне очень надоело так жить здесь...

   Еще раз прости. Целую всех: бабушку, дедушку, Аську и Романа. Отдай ему мои книги. Не сердись. Я буду писать с фронта.

   Твой Коля".

   Роман не слышал, как подошла мать. Он стоял раздумывая, пораженный тем, что прочел в письме.

   - Прочел? - раздался над головой тихий голос матери. Роман вздрогнул и выронил письмо. Потом взглянул на мать. Та молча обняла его и привлекла к себе.

   - Значит, Колька не в Павловске? - дрогнувшим голосом спросил Роман. - Он на войне?

   Мать не ответила.

  

   НАРКИС

  

   ДЕД ДЕЛАЕТ КАРЬЕРУ

  

   Растаял последний снег. Высохли лужи. Только в углах двора, в тенистых местах, виднелись порыжевшие заледенелые сугробы.

   После болезни Романа мать два раза бегала в школу, просила за сына и наконец пришла довольная.

   - Ну, смотри, - объявила она Роману. - Держись. Тебя оставили.

   Роману стыдно было идти в школу. Но делать нечего.

   На другой день, собрав книги и тетради, двинулся вместе с матерью.

   И, как в первый раз, при поступлении, Гликерия Петровна приняла их в столовой, сидя за кофе.

   - Ну?

   - Простите, - сказал Роман тихо. - Больше не буду.

   - Посмотри мне в глаза.

   Роман поднял голову, краснея, посмотрел на учительницу и повторил:

   - Больше не буду.

   - Не сомневаюсь в этом, - сказала Гликерия Петровна. - Иди в класс и постарайся загладить вину хорошим поведением.

   Ребята не приставали к Роману и не дразнились. Крякина в школе не было - он действительно уехал в деревню. Роман засел за учебники и остаток года учился прилежно. Перед пасхой сдал экзамен и перешел во второй класс.

   Год был закончен. Начинались летние каникулы.

   За зиму все ребята выросли.

   Женька Гультяев щеголял в длинных брюках с карманами и уверял всех, что отец насильно заставил его надеть брюки.

   - Это почему же заставил? - спрашивали ребята.

   - Не знаю. Говорит, что вырос я, - небрежно отвечал Женька.

   На деле же брюки Женьке обошлись дорого. Две предпраздничных недели пришлось ходить с опухшими от слез глазами, и только тогда выведенная из терпения тетя Катя распорола старую шерстяную юбку и стала шить брюки. Но, кроме брюк, Женьке больше нечем было хвастать. На экзаменах он провалился и остался на второй год в первом классе.

   Еще прошлой осенью, когда ребята поступали в школу, поступил и Иська.

   Зимой Роман встречал его, озабоченного и сумрачного. Иська рассказывал о школе и часто жаловался на ребят.

   - Не поддавайся, - учил его Роман. - Тебе в морду - ты обратно. - И рассказал, как он с Крякиным дрался против всего класса.

   - Попало же вам, наверно? - смеялся Иська.

   - И им попало. Теперь не лезут. Ты обязательно давай сдачи.

   - Попробую, - пообещал Иська.

   У всех ребят были какие-нибудь перемены и новости. У Васьки отец получил повышение и прибавку жалованья. Был он теперь околоточным. Даже с самого старшего дворника драл взятки. Свирепствовал в участке. Собственноручно лупил мастеровых, а про Ваську совсем забыл.

   Васька всю зиму катался на коньках, играл в карты. У него появились новые друзья с Покровского рынка. Васька вырос, возмужал и уже, не стесняясь, курил при всех, ругался отборными, зернистыми ругательствами и часто ходил на Покровку. Покровские парни устраивали бои с пряжкинскими и семенцовскими парнями, и Васька принимал участие в этих боях. Еще Васька хвастался, что умеет пить ханжу, но этому ребята не особенно верили. По-прежнему суетливо и безалаберно жил дом веселых нищих. Все так же поскрипывал над булочной облезлый золотой калач, качался над дверями парикмахерской палец и деловито постукивал молоток в руках Кузьмы Прохорыча.

   Только меньше попадалось знакомых лиц. Из кузницы взяли в армию трех мастеровых. Забрали старых саламандровцев - Андреяшку, Зубастика, Дядю Пуда.

   Зубастик и Дядя Пуд отправились на фронт, а Андреяшка поступил в военную школу и часто приходил во двор в новенькой шинели с разрезом сзади, со шпорами на сапогах и при сабле.

   Но война надоела даже мальчишкам. И солдаты, и оркестры, и манифестации по случаю новой победы уже не были новостью. К тому же и компания понемногу развалилась. Женька уехал с матерью в деревню. Роман, благодаря хлопотам матери, попал в детскую колонию за город, где прожил два летних месяца, устраивая с товарищами путешествия по лесу, играя в лапту и купаясь.

   Приехал в город уже в августе. Тут было не до игр.

   Приходилось думать о новом учебном годе, собирать и просматривать запылившиеся за лето учебники. Вспоминать забытые упражнения и задачи.

   Арифметика особенно не давалась Роману. Поэтому он решил поупражняться в задачах. Но одному было трудно. Искать помощи у взрослых или у Женьки с Васькой не было смысла.

   Тогда Роман вспомнил об Иське и сразу пошел к нему.

   - Иси нет дома, - сказал ему Эфройкин. - Но он скоро придет. Посидите.

   - Нет уж, - сказал Роман. - Я у ворот подожду...

   Он сел у ворот на тумбу и стал терпеливо ждать.

   Только теперь, раздумывая, Роман все больше удивлялся тому, что Иська совсем перестал бывать на дворе.

   "Зафорсил, что ли? Или ученым стал?"

   Роману не терпелось, он хотел поскорее увидеть товарища. Когда вдали показалась фигура Иськи, он пошел ему навстречу.

   Но, не дойдя, остановился, с удивлением разглядывая его. Иська очень переменился. Стал вы-ше, но похудел и выглядел усталым. - Здорово!

   - Здорово!

   - Ты откуда?

   - С фабрики, - сказал Иська...

   - С фабрики? - удивленно переспросил Роман. - А что ты там делал?

   Иська засмеялся.

   - Вот чудак-то! Что там делают? Работал, конечно.

   - Ты работаешь? На фабрике? Давно?

   - Второй месяц, - вздохнув, тихо сказал Иська. - Отец устроил.

   Роман почесал переносицу и озадаченно буркнул:

   - А я-то к тебе шел, думал, по арифметике поможешь... Так ты, значит, не будешь учиться?

   Иська молча мотнул головой. Потом, видя, что Роман чего-то еще ждет, тихо заговорил:

   - Отец один работает, а жить теперь очень дорого и трудно. А учиться все равно плохо было. Так я сам попросил отца, чтобы он на работу меня устроил. Он и устроил - на швейную фабрику. Жалованье получаю, два раза в месяц.

   Распрощались товарищи тепло, и Роман обещал заходить к Иське на квартиру.

   Солнце светило по-летнему, но уже с утра над городом завывал свирепый норд. Гремели и скрежетали железом плохо заплатанные крыши. Тучи пыли носились по улицам.

   По небу быстро мчались ярко-белые хлопья облаков, подгоняемые ветром, и казалось, что солнце прыгает по ним, как заяц с кочки на кочку.

   В этот день семья домовладельца Халюстина переезжала с дачи.

   Роман сидел на ступеньках лестницы и следил за дворниками, таскавшими кресла, стулья, столы. Один, два, три стола.

   "На кой леший так много столов?" - думал Роман.

   Дворники с трудом сняли со второго воза и понесли огромный зеркальный шкаф. Татьяна Павловна, жена домовладельца, спустилась с лестницы, чтобы наблюдать за ними. Она поминутно вскрикивала:

   - Ради бога, осторожнее!

   При каждом ее окрике дворники вздрагивали. Сопение их становилось громче, и по вытаращенным глазам, по надувшимся на шеях жилам Роман видел, как тяжело достается осторожность.

   Когда отнесли шкаф, взялись за огромную, с блестящими шарами кровать. Кое-как стащив ее с воза, дворники остановились в нерешительности.

   - Ну, несите же, - нетерпеливо сказала Татьяна Павловна.

   Степан протянул было руку, погладил кровать и переглянулся с Иваном.

   - Передохнуть надо малость, - проговорил он, как бы извиняясь.

   Роман не заметил, как в воротах показался дед, как он долго стоял и следил за дворниками. Видя, что дворники не решаются нести кровать и что барыня недовольна, дед крякнул.

   - Дайте-ка я, - сказал он и, пригнувшись, взвалил кровать на спину.

   Лицо его налилось кровью, подбородок задрожал, затряслась борода. Минуту он стоял неподвижно, потом с трудом оторвал от земли ногу, переставил ее и пошел, пошатываясь, на лестницу. Дворники злобно фыркнули.

   Вернулся дед немного медленнее, но спокойный, только лицо было серое да ноги заметно дрожали от слабости.

   - Вы прямо богатырь, - сказала Татьяна Павловна, давая ему на чай.

   Дед конфузливо улыбнулся и спрятал гривенник.

   Осень выдалась затяжная. Целыми днями лил дождь - то мелкий, как пыль, ознобный, то частый и крупный, как собачьи слезы.

   Над городом навис нерассеивающийся туман. Улицы тонули в молочно-белой дали. В тумане со звоном проносились цветноглазые трамваи, ныряли прохожие и бегали газетчики. Уже никого не удивляли белые вагоны санитарных трамваев, сводки с фронта читали без интереса.

   В городе появились очереди. Очереди сперва вытянулись у булочных, потом у продуктовых лавок. Везде говорили одно и то же:

   - Будет голод.

   - Хлеба нет.

   Исчезла звонкая монета.

   Все стало дорожать.

   В квартире Рожновых жизнь словно умерла. Как-то по привычке вставали, делали свои дела.

   Через несколько месяцев после побега Колька прислал письмо. Он писал, что ранен в разведке: шел с отрядом по деревне, зашли в избу, а в дверях его ударили тесаком по голове. Писал, что лежит в лазарете, но в каком городе - не сообщал.

   После случая с кроватью дед стал жаловаться на боль в пояснице. Он часто охал по ночам и спал беспокойно. Бабушка заставила его сходить в больницу. Выяснилось, что дед надорвался.

   - Подхалим! - кричала бабка. - До старости дожил, а ума не нажил. За гривенник старался! Что, она тебя навек наградила гривенником-то, барыня твоя? Да?

   - Да оставь ты, - уныло просил дед. - Разве я за гривенник? Помог уж просто!

   - Помогай, помогай! Всем помогай! Твоя помощь всем нужна.

   Дед отмалчивался, чувствуя себя виноватым.

   Но Халюстины не забыли старательного старика. Однажды дворник Степан сказал деду, что домовладелец зовет его к себе.

   Дед вернулся сияющий и весь вечер рассказывал:

   - Вхожу это я в кухню. Так, говорю, и так, барин вызывал. Горничная пошла, а после он сам выходит. "Ну, - говорит, - проходи ко мне в кабинет". Чума его возьми, в кабинет! А у меня ноги в щелоке. "Напачкаю", - говорю. А он: "Ничего, уберут". А потом сел и начал: "Знаю, дескать, работник ты старательный. И как есть у меня свободное место, то хочу тебе предложить. Старшим дворником". Я-то сперва на попятный. "Грамотой, - говорю, - плохо владею, не сладить". А потом - знаю, что ты загрызешь, ну и согласился.

   - И хорошо сделал. Отказываться нечего. Двадцать рублей на полу не валяются, - сказала бабушка.

   Перед великим постом мать Романа позвали убирать квартиру Халюстиных.

   Мать взяла с собой Романа, надеясь, что его хорошо покормят.

   Робко и нерешительно вошел Роман на господскую кухню, заставленную сверкающими медными тазами и кастрюлями. Горничная и кухарка, громко болтая, пили чай. Они тотчас же усадили Романа с матерью за стол.

   Роман пил чай и ел пирог, прислушиваясь к их разговорам.

   Пришла на кухню и сама Татьяна Павловна. Взяв Романа за руку, она отвела его в детскую, оклеенную розовыми обоями.

   - Ну вот, сиди здесь, читай, играй, а когда придут мои девочки, познакомишься с ними - вместе играть будете.

   Оставшись один, Роман огляделся. Заставленная диванчиками, столиками, этажерками, комната казалась очень уютной. На стенах, на обоях были нарисованы девочки, катающие обручи. Девочки смеялись. Все здесь имело счастливый и веселый вид. У фарфоровой собачки на этажерке была толстенькая, сытая мордочка. Куклы были с яркими щечками.

   "Вот черти", - подумал с невольным уважением Роман и принялся за осмотр игрушек.

   Поднял куклу, повернул ее. Кукла раза два закрыла глаза. Нечаянно сжал ее, и кукла раздельно, так, что Роман вздрогнул от неожиданности, произнесла: "Мама".

   Были тут и солдатики, и автомобиль, и барабан, даже целая обстановка для комнаты. Но все игрушки были такие хрупкие, что казалось, сейчас развалятся. Взяв паровозик, Роман легонько толкнул его. Паровозик стремительно побежал по полу, наскочил на этажерку и перевернулся. Колесико отлетело в сторону.

   "Наигрался!" - испуганно подумал Роман.

   Он сунул паровозик под этажерку, взял несколько книг и стал их перелистывать. Одну, другую, третью, но книги не понравились. Тогда пошел в комнаты, где работала мать. Помогал ей двигать стулья и столы, подавал тряпки и щетки.

   Раза два Татьяна Павловна заходила посмотреть, как идет работа, и, смеясь, говорила про Романа:

   - Старательный помощник!

   Когда вечером, окончив работу, Роман с матерью собрались уходить, Татьяна Павловна вышла на кухню со свертком.

   - Вот тебе, - сказала она, передавая сверток Роману. - Это котлетки, за работу. Приходи почаще помогать матери.

   - Спасибо, - сказал Роман и подумал про себя: "Почему не помочь, - котлетки что надо".

  

   МОБИЛИЗАЦИЯ

  

   Иська, насвистывая, шел по двору. В руках у него болтались сапоги.

   - Ты куда? - спросил Роман, повстречавшись.

   - К сапожнику, сапоги совсем развалились...

   - Пойдем вместе.

   Роман любил ходить к Худоногаю, у которого часто собирались мастеровые и рассказывали разные истории. Кроме того, он редко виделся с Иськой, и ему хотелось с ним поговорить. Но Иська был хмурый и разговаривал нехотя.

   У сапожника пили чай.

   За столом сидели Худоногай, его жена Улита и Наркис, молотобоец от Гультяевых.

   Отдав сапоги, Иська и Роман присели у стола и стали слушать, о чем говорят.

   - А ты все-таки что думаешь, а? - спрашивал Наркис, с тревогой и ожиданием вглядываясь в лицо Худоногая. - Ведь не имеют правов брать, а? Ведь забраковали же.

   Худоногай неуверенно пожимал плечами и, отводя взгляд, с напускной бодростью говорил:

   - Не должны, если по закону.

   - Не должны, - радостно подхватил Наркис. - А к чему же опять на пункт волокут?

   И опять тревога сквозила в глазах Наркиса, и опять Худоногай, отводя взгляд, говорил, утешая:

   - А может так. Думают, которые поправились...

   Роман знал, что тревожило Наркиса. На улицах, на углах и под воротами снова расклеивали зеленые афишки о переосвидетельствовании всех забракованных при призывах. Завтра надо было идти и Наркису.

   Громко и тоскливо пел самовар.

   - А вы чай-то хлебайте, - шумно заворочалась Улита. - Двадцать раз не буду для вас подогревать.

   - Мы пьем, Уля, мы пьем, - вздрагивая, говорил Худоногай и часто и шумно прихлебывал с блюдца желтую воду, мелко откусывая сахар.

   - Ведь не за себя я, Кузьма Прохоры, - снова говорил Наркис. - Разве за себя боюсь?

   Худоногай сочувственно кивал головой.

   - Мать-то как же? Ты рассуди, а? Работать она не может, слепая совсем.

   - Не возьмут тебя, зря беспокоишься.

   - Я тоже так решаю, что не возьмут, - задумчиво тянул Наркис и вдруг, подняв голову, добавил: - А если возьмут, так я сам не пойду.

   - Правильно, - сказал вдруг все время молчавший Иська. - И не ходи.

   Все с удивлением посмотрели на него, а Иська, ничуть не смущаясь, стал пить чай.

   - Ты, малец, помолчи, - сказал Худоногай, - без тебя решат, что правильно, что нет. Тут думать надо...

   - А чего думать? - неожиданно сказал Иська, отрываясь от стакана. - Раз дядя Наркис не хочет воевать, так и не надо.

   - А его и спрашивать не будут. Не он войну начинал.

   - У нас на фабрике так говорят, - сказал Иська. - Войну затеяли богачи, которым она выгодна, а рабочие должны отдуваться. Вот теперь рабочие никто не хочет воевать, а их гонят, поэтому и нужно сделать так, чтобы все отказались воевать.

   - Больно много знаешь, - значительно сказал Худоногай. - Только не везде разговаривай, а то уши надерут.

   - Будет вам тоску нагонять, - зевнув, сказала Улита. - Заладят одно, как кукушки.

   - И верно, - засмеялся Наркис. - Почитай-ка лучше стишки, Кузьма Прохорыч.

  

   Худоногай взглянул на жену и, видя ее одобрительную улыбку, полез в стол за тетрадью.

   Читал и поглядывал на Улиту. Улита была вроде цензора. Некоторые стихи она запрещала ему читать, другие слушала с улыбкой, кивая головой в знак одобрения. Худыногай читал про войну:

   Эх, война ты злая,

   Кто тебя надумал!

   Сколько ты люду убивала

   Пулями дум-дума.

   "Прослушав две строфы, Улита сурово оборвала мужа:

   - Это брось... С такими стишками в полицию можешь попасть.

   Худоногай послушно прекратил чтение и взялся за другое.

   - Мой ответ любителю пить политуру, - объявил он торжественно.

   Пей сам презренную отраву,

   Но лучших чувств, стремлений не глуши,

   Не предлагай другому роковой забавы:

   В ней много зла, в ней нет живой души.

   Поздно вечером расходились по домам. Проедаясь с сапожником, Наркис спросил снова:

   -Так не возьмут, думаешь?

   -He возьмут, - уверенно сказал Худоногай.

   - Возьмут, - тихо шепнул Роману Иська. - Нынче всех берут, и больных и здоровых, только бы армию пополнять.

   -Откуда ты знаешь?

   - На фабрике говорят, - сказан Иська. - на фабрике много чего говорят, только не все можно рассказывать, а то живо в участок попадешь.

   На другой день на приемном пункте после осмотра комиссия признала Наркиса годным к военной службе и зачислила в артиллерию.

   Домой он вернулся туча тучей. Через пять минут из конурки Наркиса выскочил Шкалик и стремглав помчался за ханжой, - Наркис устраивал для мастеровых прощальную попойку.

   Весь вечер надрывалась отчаянно гармошка. Мастеровые орали песни, матюгались и плясали так, что сотрясался весь "Смурыгин дворец". Только Наркиса не было слышно. Наркис молча сидел у стола, то и дело подставляя стакан. Наркис запил.

   - Ничего, - ревел Шкалик, хлопая его по плечу. - Не горюй. И к войне привыкнешь.

   Никто из обитателей "Смурыгина дворца" не мог уснуть, но никто не решался беспокоить загулявшую компанию.

   Утром кузница не работала. Перепившаяся компания провожала Наркиса на пункт. С ревом вывалились во двор.

   Сзади всех шла мать Наркиса. Вдруг Наркис остановился и огляделся вокруг с недоумением, словно только что проснулся на незнакомом месте. Толпа с любопытством глядела на Наркиса, а он вдруг сбросил на снег мешок и хрипло спросил:

   - Братцы! Куда же это меня?

   Никто не проронил ни звука. Наркис смотрел то на одного, то на другого. Потом рванул ворот рубахи, обнажая грудь.

   - За что меня, братцы! Куда же меня? - закричал он отчаянно. - Кому я мешаю?

   Толпа вздрогнула и попятилась. Мастеровые растерянно смотрели на Наркиса. Шкалик, пошептавшись с товарищами, подошел к нему.

   - Идем, Наркис, - забормотал он испуганно. - Ну их всех к чертовой матери.

   Наркис оттолкнул его. Сорвав с головы шапку, бросил ее в снег.

   - Не пойду! - закричал он, дико ворочая глазами. - Не пойду в солдаты! Пусть убьют здесь. Не пойду.

   - Иди, Наркис, не буянь, - сказал кто-то в толпе.

   - Не пойду, - упрямо ответил Наркис.

   - Полиция возьмет. Иди лучше, - спокойно продолжал упрашивать голос.

   Наркис задрожал и еще отчаяннее закричал:

   - А, полиция! Сволочи! И пристав сволочь, и царь сволочь. Все сволочи!

   Наркис размахивал кулаками, ругался, крепко, злобно, без передышки, отводя душу. Толпа сочувственно молчала.

   Растолкав сгрудившихся зрителей, вынырнул управляющий.

   - Что здесь? - деловито спросил он.

   - Уйди, гад! - зарычал Наркис. Управляющий испуганно попятился и исчез,

   но через минуту снова появился в сопровождении дворников и деда.

   Дед пришел перепуганный и остановился, не зная, что делать.

   - Отвести в участок! - закричал управляющий. - Что стоите?

   Дед огляделся, словно ища поддержки со стороны, потом ласково толкнул Наркиса.

   - Иди, а! Брось ты тут скандалить, - сказал он тихо.

   - Не церемоньтесь с ним. В участок! - опять крикнул управляющий.

   - В участок? - зарычал Наркис. - Меня в участок?

   - Да будет тебе, - опять попробовал успокоить его дед.

   Наркис оттолкнул его.

   - Паскуда! Продался, старый хрыч! - закричал он. - Барский холуй!

   Наркис размахнулся, словно хотел ударить деда, но в этот момент дворники по знаку управляющего кинулись на него и потащили к воротам. Наркис отбивался, не переставая ругаться. Шкалик, не выдержав, кинулся вперед.

   - Выручай, братки! - крикнул он мастеровым и бросился на дворников.

   Но никто не поддержал его. Шкалик подбежал к Степану, размахнулся, но Степан лениво отвел удар и тяжело стукнул его в грудь. Шкалик поскользнулся. Упал.

   Дворники вывели Наркиса за ворота и повели посреди улицы, закрутив ему руки за спину...

   Толпа разошлась. Снова стало тихо на дворе. Дядя Костя открыл кузницу, и сумрачные мастеровые уже разжигали горн.

   Вечером дед пришел домой особенно насупившийся и хмурый. Молча поужинав, он сел к окну и долго сидел не двигаясь. Потом ходил по комнате и разговаривал сам с собой вслух:

   - За что он меня так? Барский холуй! А я испокон веков холуем не был. Кабы моя воля, я б разве тронул его? Ведь приказывает барин. Беспорядок... Чума ж их возьми!

   Но, видно, не мог успокоить свою совесть и, снова усевшись у окна, до одури глядел на голубые крыши и бормотал что-то себе под нос.

  

  

   НЕПРОПИСАННЫЙ ЖИЛЕЦ

  

   Мать часто ходила к Халюстиным. Она подрядилась еженедельно мыть полы в кухне и убирать комнаты.

   Роман всегда сопровождал ее.

   Мать не только не мешала ему, но даже была рада.

   - Ходи, ходи, - говорила она. - Господа они сильные, богатые. Мне барыня говорила, что устроит тебя в хорошую школу. Будешь там всему учиться, образованным станешь, а образованным легко прожить на свете.

   Пока мать работала, Роман бродил по комнатам, разглядывая картинки в альбомах, книжки и разные безделушки, которых так много было в комнатах на столиках, на этажерках и на стенах.

   Однажды, забравшись в гостиную, он залез в кресло и стал смотреть картинки в журнале. В этот момент комнату вошел Халюстин, а за ним следом Татьяна Павловна.

   Не замечая Романа, они остановились посреди комнаты.

   Халюстин был взволнован.

   - Черт знает что, - сказал он сердито. - Я сейчас получил уведомление, что из сводного батальона скрылся новобранец Наркис Дорогушин. Он жил у нас, и теперь полиция просит, если он появится здесь, задержать и направить в участок.

   Наркис удрал!

   Роман сразу бросил картинки, прислушиваясь к разговору. Домовладелец был очень расстроен и все время говорил о каком-то преступлении перед родиной, говорил, что раньше в армии не бегали солдаты, и называл Наркиса изменником.

   Татьяна Павловна повернулась к дверям и тут увидела Романа.

   - Иди к матери, она тебя ждет, - сказала Татьяна Павловна, выпроваживая его.

   Уже в дверях Роман услышал, как Халюстин сказал:

   - Надо предупредить дворников.

   Роман прошел на кухню. Матери там не было.

   - Она ушла, - сказала кухарка и, взяв с блюда несколько куриных лапок, завернула в бумагу и сунула пакет Роману за пазуху.

   Роман даже спасибо не сказал. Он вышел во двор, не переставая думать о Наркисе. Вспомнил, как Наркис боялся военной службы, как буянил во дворе. Роману стало жалко его, но потом он повеселел. Все-таки удрал Наркис. Ловкач какой! Только бы не попался.

   Двор уже затихал. В окнах зажигались огни, перебивая синюю мглу вечера. На площадке еще катались на санках ребята.

   Роман свернул за дровяные сараи и пошел мимо темного здания. В этом здании раньше помещалось правление железных дорог. Правление выехало, и здание пустовало. Вдруг Роман остановился.

   Впереди мелькнула тень. Кто-то, согнувшись, шмыгнул на лестницу.

   Роман притаился. Дом был необитаем. Человек, прошмыгнувший на лестницу, мог только спуститься в подвал или полезть на чердак. Но чердак тоже был закрыт.

   Роман осторожно прокрался к окнам подвала и заглянул в одно из них. В это мгновение в подвале вспыхнул маленький огонек. Страх и жгучее любопытство охватили Романа. Едва сдерживая дыхание, он осторожно влез в подвал. Подвал он знал хорошо, так как не раз, играя в казаки-разбойники, прятался здесь.

   Осторожно ощупывая серые кирпичи, он дошел до угла и завернул. Шел тихо, ступая на концы пальцев. Черная мгла со всех сторон окутала его. Сердце Романа то останавливалось, то снова начинало бешено колотиться в груди. Медленно передвигаясь, Роман дошел до нового поворота и застыл неподвижно. Вдруг он почувствовал, что за углом кто-то стоит и тоже притаился, выжидая. Это было так страшно, что Роман чуть не закричал, но все же совладал с собой. Любопытство победило. Он осторожно вытянулся и заглянул за угол.

   В лицо ударил свет.

   На ящике посреди подвала стояла свечка, а у стены, прижавшись к кирпичам, стоял человек и глядел на Романа. Сильный толчок опрокинул Романа на землю. Человек навалился на него и сдавил ему горло, так что в ушах зашумело, а в глазах завертелись круги.

   - Следить, сволочь? Я тебе послежу. Показывай морду!

   Сильные руки повернули Романа к свету. Роман, расширив глаза, глядел на лохматую голову, склонившуюся над ним, потом почувствовал, как разжались руки, державшие его за горло.

   - Э-э! - удивленно протянул человек и отпустил Романа.

   - Наркис! - воскликнул Роман, вскакивая. - Наркис!

   - А ведь я чуть тебя не задушил, Роман, - сказал Наркис. - Думал, кто из шпиков следит.

   - А я тебя за вора принял, - сказал Роман. Оглядевшись, он заметил в углу сено, примятое и покрытое какими-то тряпками. На ящике валялись горбушка хлеба и кусок колбасы.

   - Здорово! - сказал Роман. - Значит, удрал?

   - Удрал, - тряхнув головой, как-то залихватски сказал Наркис. - Не стерпел. Унтера дерутся, взводные кричат, тоже в морду лезут. Не под силу. Не зверь я. Сбежал. Буду пока здесь, а потом думаю в деревню податься...

   - А тебя хватились, - сказал Роман. И он передал Наркису все, что слышал у домовладельца.

   - Да, - задумчиво сказал Наркис. - Поймают - не помилуют. Только не дамся живым... Ты смотри, никому не говори. Проболтаешься - погубишь меня.

   - Никому не скажу, только я к тебе буду приходить.

   - Приходи, но чтоб не заметили. Ну, беги теперь.

   Роман повернулся, но, нащупав за пазухой пакет, остановился. Достал куриные лапки, положил на ящик и пошел к выходу.

  

   АРЕСТ НАРКИСА

  

   О бегстве Наркиса знал уже весь двор. Ходили смутные слухи и толки. Одни говорили, что он уехал в Сибирь, другие уверяли, что он скрывается в чулане у матери.

   Один Роман знал правду. Тайна угнетала его. Тщательно обдумав все, он решил рассказать об этом Иське. Иська отнесся к рассказу очень серьезно.

   - Надо подобрать ребят надежных. Будем Наркису помогать.

   В тот же вечер состоялось таинственное совещание, на котором присутствовали Женька Гультяев, Павлушка Чемодан, Иська и Роман.

   - Вот что, - сказал Иська, - Наркис из полка удрал, на войну не пошел. Он прячется теперь, а его ловят. Поймают - в тюрьму посадят.

   - А почему он не пошел на войну? - спросил Женька.

   - Ишь ты, какой умный, - засмеялся Чемодан. - Тебе бы понравилось, если пуля или бомба в живот? В окопах интересно, думаешь, сидеть?

   - А другие сидят?

   - И другие не хотят, да боятся, а Наркис не побоялся, - сказал Иська. - Это царь затеял войну. Царю от этого выгода будет, а солдатам никакого интереса нет.

   - Правильно, - сказал Павлушка. - В "Марсельезе" говорится: "Ему нужно для войска солдатов".

   - Там не так.

   - Нет, так.

   - Ври больше...

   - Нечего спорить, - оборвал Иська ребят. - Надо помочь Наркису, пока он в деревню не уедет. Надо ему пищу носить по очереди. Хлеб, еще чего-нибудь, чтоб он с голоду не помер.

   - Это правильно, - сказал Павлушка. - Только нам не попадет?

   - За что?

   - Что мы против царя и против войны, выходит.

   - Все рабочие не хотят войны, - сказал Иська.

   - А ты почем знаешь? Ты их спрашивал? - спросил Женька.

   - У нас на фабрике все против войны, только боятся громко говорить, - сказал Иська.

   Женька хотел еще поспорить, но тут ребята накинулись на него, и он замолчал.

   С этого времени каждый день кто-нибудь из ребят лазил в подвал и относил Наркису еду. Иногда в подвале собирались все, и тогда Наркис рассказывал историю своего побега.

   А дома Роман с трепетом слушал, как дед, сокрушенно качая головой, говорил:

   - Следи, говорит, за подозрительными, особенно, говорит, за старухой Дорогушиной следи. У нее, говорит, сын из армии бежал. Он, говорит, изменник, скрывается, не хочет на фронт идти. А кому интересно на ф