Белых Григорий Георгиевич - Дом веселых нищих, Страница 4 - Книги

bsp; - Молодец! Молодец! - говорил он сквозь смех. - Это я и есть. Узнал-таки!

- Ну еще бы! - хвастливо сказал Роман, видя, что Пинкертон не сердится. - Я, брат, сразу заметил. Я не как другие ребята.

- Верно, - смеялся Пинкертон. - Ты парень не дурак. У меня вот товарищи есть.

- Боб Руланд и Моррисон? - спросил Роман.

Пинкертон даже побагровел от душившего его смеха.

- Во, во, Боб и Моррисон, - пробормотал он. - А они здесь?

- Нет. Я, их не взял из Америки. Дрянные они.

- Ну?

- Дрянные. Шваль, а не ребята.

- А как же в Индии - они спасли же тебя? - продолжал допытываться Роман.

Пинкертон сморщился и махнул рукой.

- Ну только что в Индии, а так все больше я их спасаю.

- А ты бы других помощников взял?

- Я и то подумываю, - сказал Пинкертон. - Вот, может, тебя возьму.

- Меня? - Роман не верил ушам. - Неужели возьмешь?

- Возьму, - сказал усмехаясь Пинкертон. - Только ты за жильцом посматривай, будешь мне сообщать.

И, повернувшись, великий сыщик зашагал по улице, насвистывая "Пупсика"

ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ

С заходом солнца дом затих. Раскрылись окна. На дворе остро запахло жареным луком, колбасой, горохом. В доме ужинали и отдыхали.

Повеяло ночной прохладой. Из "Смурыгина дворца", почесываясь, один за другим выползали мостовщики подышать воздухом перед сном. Расселись на скамье, как воробьи на заборе. Желтый язычок спички вырисовывал в темноте бронзовые скулы и тусклые, бесцветные от пыли глаза. Вспыхивали огоньки папирос.

- Погода-то! Благодать какая!

- В деревню бы теперь, в самый раз к сенокосу. Ишь как парит!

- Пожалуй, как бы другой сенокос не начался... Будто немец воевать с нами хочет.

Сразу все замолкли, насторожившись. Потом кто-то сурово обрезал:

- Будет молоть! Дурак!

- Не должно быть войны. Нечего нам с немцами делить.

- А говорят же люди.

- Мало ли что говорят! Вроде тебя брехуны.

- Сейчас, ежели запас тронуть, все работники под ружье пойдут. Это хоть наш брат, хоть немец понимают.

Долго сердито говорили, потом успокоились. Кто-то мечтательно и тихо замурлыкал:

Ревела буря, дождь шумел,

Во мраке молнии сверкали...

А дальше густо, как клубы махорочного дыма, громыхнуло и понеслось по двору подхваченное артелью:

И беспрерывно гром гремел,

И ветры в дебрях бушевали.

Хорошо пели мостовщики. Согласно, стройно, с чувством, вкладывая в мотив знакомую каждому тоску по родным местам.

Песня всколыхнула и пробудила от дремы двор. В первом дворе скрипнула створка окна. Высунулась кудлатая голова портного. Он развалился на подоконнике, шумно зевнул.

- Запели. Соловьи курские! - Потом повернулся в комнату, громко сказав: - Тащи самовар, старуха. Будем чаевничать.

У забора на траве расположились мастеровые из кузницы. Выпивали. Кто-то, захмелев, затянул частушку.

Где-то ругались. Доносились обрывки фраз, смех. Тонкий детский голос лениво тянул:

- Мамка, кинь ситнава! Кинь ситнава!

Роман сидел около мастеровых. Слушал сказки. Кувалда-молотобоец - мастер сказки рассказывать, и всегда у него неисчерпаемый запас их. Только Роману не нравятся его сказки. Непонятные они и однообразные. Все про попадью да про генеральских дочек, с ругательствами.

Роман слушал, слушал, потом надоело. Поднялся и пошел прочь. Только к каретным сараям отошел, кто-то за рукав дернул. Обернулся, а сзади Ленка дворникова стоит.

- Романка! Я ищу тебя.

- Тебе что?

- Что я знаю-то! - сказала Ленка, тараща таинственно глаза.

- Ну говори!

- Подозрительный тип у вас живет, вот что.

- Врешь ты?

- Нет, не вру. Подозрительный тип, как папа сказал.

- Да у нас нет никого.

- А жилец ваш?

- Иван Иванович? - с удивлением спросил Роман. - Это про него папка твой сказал? Ну, так дурак он. - Роман рассердился. - Дурак и есть. Я Ивана Иваныча знаю, он хороший.

- Да я ничего, - оправдывалась Ленка - Это папа. Как он сказал, я сама испугалась.

Ленка озабоченно вздохнула и, подергав косичку, ушла. А Роман снова начал бродить по двору. Около сеновала нашел Иську, Женьку и Пецу. Они тихо разговаривали, Роман сел рядом. Но разговор не клеился. Ребята, скучая, прислушивались к полузвукам, доносившимся со двора.

"Скорее бы война", - подумал Роман. И вдруг в шум двора вмешалось новое. Протяжный, едва улавливаемый звук, как игла, вонзился в шум двора, вмешался в пение граммофонов. Сначала он был слабый, непонятный, потом окреп, стал слышнее и вырос в тягучий, как сирена, звук. Звук рос и креп, напирая на двор, разъедая душную мглу и заглушая разговор.

Во дворе внезапно все стихло. Замерли голоса, оборвалось хрипение граммофонов, в тишине пиликнула гармоника и поперхнулась на высокой ноте. Грозно растущий гул захлестнул двор.

С задворков, как вспугнутая стая воробьев, промчалась ватага мальчишек.

- Солдаты идут! - закричал звонкий детский голос. - Музыка!

- Война! - прозвучало как вздох в разных концах двора, и все устремились на улицу.

Бежали мастеровые, торопливо шли почтальоны, спешили портные, на ходу накидывая на плечи пиджаки.

Все бежали к воротам.

Но раньше всех были там ребята. Пробраться на улицу оказалось нелегко. Мимо ворот, сметая все на пути, двигалась громадная толпа, которая что-то кричала, что-то пела, свистела.

Сначала ребята растерялись. Потом протиснулись за ворота. И сразу их сдавило в толпе и потащило вперед.

Роман задыхался. Оглядываясь кругом, искал товарищей. На секунду чей-то локоть придавил ему голову к большому и мягкому, как подушка, животу, и Роман услышал, как живот густым басом урчал: "Боже, царя храни".

Роман вырвался из-под локтя. Увидел Степку. Пробился к нему, наступая на ноги идущим и получая пинки. Потом вместе отыскали Иську с Женькой. Ваську нашли на заборе.

- Лезьте сюда! Оратора слушать! - крикнул Васька.

У подножия памятника худенький человек, размахивая руками, кричал в толпу. До ребят доносились только отрывки его речи:

- Не сложим оружия!.. Победим!.. С нами бог!..

А солдаты все шли, и казалось - конца не будет людскому потоку. С оглушающим грохотом проезжали вереницы орудий. Двигалась кавалерия. Копыта лошадей с сухим треском скоблили мостовую. Там, где обрывались ряды солдат, чернели еще более густые толпы горожан. Над ними развевались полотнища трехцветных флагов. Не переставая, гремели оркестры.

Воздух дрожал от непрерывного многоголосого рева толпы. Улицы оглушительно стонали, гудела мостовая, в окнах жалко звякали стекла.

Тускло поблескивали хоругви и ризы священников. Мужчины с окаменевшими в экстазе лицами, спотыкаясь, несли тяжелые иконы и, задыхаясь, пели молитвы.

На углах, забравшись на тумбы, кричали добровольные ораторы. Толпа, не слушая, ревела "ура", стаскивала ораторов, качала их и неслась дальше.

Войска шли всю ночь. Шли в одном направлении - к вокзалу. Широкие, плотные колонны серых шинелей перекатывались как волны.

Наступило утро. Прошли последние части пехотинцев, а за ними потянулся длинный обоз и долго наполнял грохотом улицы.

Наконец проехала запоздавшая двуколка.

Улицы опустели, и сразу стало тихо и скучно. Тут только спохватившись, ребята побежали домой. Роман поднялся по лестнице и тихонько стукнул в дверь.

- Кто там? - спросил голос через некоторое время.

Роман обрадовался, узнав голос Тоффера.

- Это я, Иван Иваныч, откройте.

- Поздно, - сказал Тоффер, впуская его. - Где ты был?

- На улице. Солдат глядел. Много как, так и идут все время, и сейчас идут, - соврал Роман, проходя к Тофферу в комнату. - Германцам попадет.

Он посмотрел на Тоффера и увидел, что тот даже не слушал. Иван Иванович стоял, прислонившись к раме, и глядел в окно. Лицо его было задумчиво.

- Иван Иваныч .

Тоффер вздрогнул . Отвел глаза, посмотрел на Романа.

- Что с вами? - спросил Роман.

Тоффер долго медлил ответом, потом, повернувшись, со вздохом сказал:

- Подумай, Роман, сколько людей погибнет в этой войне.

- А германцы? Им тоже попадет, -сказал Роман, пытаясь ободрить Тоффера.

- А германцы разве не такие же люди?

- Такие же люди. А раз нападают?

Было видно, когда Тоффер, улыбнувшись, сказал:

- Глуп ты еще, а то бы я объяснил тебе. Совсем войны не надо.

Иван Иваныч говорил тихо, не обращая внимания на Романа. Роман молчал и вертел в руках выпуск Пинкертона, который с вечера таскал в кармане.

Вдруг Тоффер перестал говорить и подошел к Роману. Взял из рук книжку, прочел название.

- Нат Пинкертон. Зачем ты читаешь эту дрянь?

- И вовсе не дрянь. Интересно.

- Выдумки все это. Нет таких сыщиков.

- Ну да, нет! Скажете тоже!

- Конечно, нет.

Роману стало смешно. Иван Иваныч большой, а о Пинкертоне ничего не знает.

- Есть, - сказал он. - Посмотрим, что есть...

- А докажешь? - усмехнулся хитро Иван Иваныч.

Роман фыркнул:

- Еще бы не доказать. И докажу.

- Как же это? В Америку поедем?

- Не надо и Америки. Я здесь видел Пинкертона.

Иван Иваныч изумленно вытаращил глаза и громко расхохотался.

- Нечего смеяться, - буркнул ,Роман. - Сам видел. Врать не стану. Пинкертон, настоящий сыщик. И конфетами меня угощал.

- Верно?

- А то, думаете, вру?

Но Тоффер все еще смеялся.

- О чем же вы с ним говорили? - спросил он. - О кинематографе?

- Фига, - разозлился Роман. - Он преступников ловит. Он и о вас спрашивал.

Тоффера словно подбросило - и смеяться перестал.

- Как ты сказал? - нахмурившись, спросил он.

А Роман нарочно не торопился отвечать. Тогда Иван Иваныч взял стул и сел рядом с Романом.

- Ну-ка, выкладывай, - деловито сказал он. - Рассказывай все подробно. Что он спрашивал обо мне?

- А все. Как живете, что делаете, кто к вам ходит, о чем разговариваете.

- А ты?

- Ну, я не дурак - сказал Роман. - Насчет разговоров ничего не сказал.

Сообщение взволновало Тоффера. Он долго расспрашивал о Пинкертоне. Интересовался даже, как тот был одет и какая на нем шляпа. Потом он долго ходил по комнате и что-то бормотал под нос.

Роман вспомнил про Ленку и кстати рассказал о дворнике. Тоффер внимательно слушал. Потом зевнул, сказал:

- Чепуха все. Иди спать и не рассказывай никому о Пинкертоне. А эти книжки брось все-таки читать.

Иван Иваныч подошел к этажерке, порылся в стопке толстых томов и достал книгу. Потом что-то написал на обложке и протянул книгу Роману,

- Вот возьми.

- Про сыщиков?

- Нет. Про одного мальчика, но очень интересная, только попробуй, начни...

Роман оглядел книгу. На обложке большим красными буквами стояло одно слово:

РЫЖИК

Название было непонятное и неинтересное.

ИМЕНИНЫ

На Троицком проспекте, раньше тихом и пустынном, теперь каждый день учили солдат. С раннего утра разбитые повзводно новобранцы проделывали военные упражнения, а бравые унтеры, важные, как петухи, грозно командовали:

- Взвод!.. Отставить!..

Целыми днями марширующие новобранцы ревели с присвистом песню:

Пишет, пишет царь германский,

Пишет русскому царю:

"Я Россию завоюю,

Сам в Россию жить пойду".

На задворках, в пустовавшем двухэтажном флигеле, открылась фабрика военного обмундирования. Загудели швейные машины. Двор огласился песнями работниц-швеек. Ежедневно к фабрике подъезжали возы. Привозили полотно, вату, большие пачки катушек с нитками, увозили зеленые тюки гимнастерок и большие кипы белья.

Роман целые дни проводил с ребятами во дворе. Домашние дела его не интересовали, да и что особенного могло произойти дома?

Но однажды, придя домой, застал мать в слезах. Колька потихоньку сказал:

- Александра мобилизовали. Завтра на фронт.

На другой день встали все не по обычному рано. Разбудили и Романа. Вместе пили чай. Даже дед не пошел на работу. Старший брат был в новеньком обмундировании. Сидел за столом важно, как именинник, с вытянувшимся лицом и даже не шутил. В глазах его Роман подметил что-то похожее на испуг.

После чая брат позвал Романа и, вытащив из сундука новенькую хрестоматию, подал ему.

- Это тебе подарок, - сказал он. - Осенью учиться пойдешь, на память.

- Спасибо скажи, - бормотала мать, вытирая слезы.

Александр начал одеваться. Бабушка кинулась к нему помогать напяливать шинель. Дед сидел в стороне на табуретке и, поглаживая бороду, изредка крякал. Колька стоял у окна.

Все сели. Бабушка, часто крестясь, бормотала молитвы. Мать торопливо развязала узелок платка, доставая деньги. Минуту сидела молча, опустив глаза, не двигаясь. Наконец Александр встал.

- Благословит тебя господь, - сказала мать дрогнувшим голосом. Она подошла к Александру и стала часто-часто крестить его.

- Шуратка, миленок, внученька-а! - запричитала бабушка, бросаясь к Александру.

Все сгрудились вокруг него. Дед крепко обнялся с внуком и отошел в сторону. Потом все по очереди подходили прощаться. Целовали, говорили что-то бессвязное, но нужное:

- Пиши почаще... Что надо, сообщи.... Наконец Александр вырвался из круга, вскинул на плечи мешок.

Мать все еще суетилась. Бегала, хватала что-то, совала деньги. Вошел Тоффер.

- Прощайте, Иван Иваныч, - сказал Александр, обращаясь к Тофферу. - Я увезу свой корнет, так вы их скрипкой почаще веселите.

- Ладно, - сказал Тоффер, пожимая руку Александра. - А вам желаю поскорее вернуться. Добрый путь!

В этот день в квартире Рожновых было особенно тоскливо. Говорили мало. Колька рисовал немцев из "Огонька", сестра вышивала, мать читала Евангелие, а бабушка чинила белье. Только дед, тяжко вздыхая, разговаривал сам с собой.

День прошел. Потом другой, третий, неделя. В квартире прочно засела тоска.

По вечерам, если у Ивана Ивановича не было гостей, он часто снимал с гвоздя скрипку и наигрывал разные польки.

Мать привыкла к нему, да и все домашние полюбили тихого жильца. И столовался Иван Иванович вместе с Рожновыми.

А лето считало последние дни.

Наступил день именин Романа. Утром мать водила именинника в церковь причащаться. Дома его ждал большой арбуз. Пили кофе. Бабушка угощала пирогом.

После чая, забрав с собой Иську и Женьку, Роман гулял, покупал мороженое и угощал товарищей. Потом купил себе книжку "Взятие Плевны", на обложке которой солдат в серой кепи и с багровым лицом бежал на турок.

Вечером собрались гости. Пришла Настасья Яковлевна, знакомые матери и бабушки. Васса Алексеевна подарила Роману сапоги, а Настасья Яковлевна сунула ему в кулак полтинник и балалайку.

Сестра подарила книгу стихотворений Лермонтова. Роман знал, что сестра дорожила этой книгой, поэтому отнесся к подарку с уважением.

Лучше всех оказался запоздалый подарок Кольки. Он пришел с работы поздно.

- Поздравляю, - сказал он и, подмигнув Роману, вышел на кухню. Роман последовал за ним. Тут брат вытащил замечательный стозарядный пистолет.

Давно Роману не было так весело, как в этот вечер. Гости сидели за столом, прикладывались к рюмкам, разговаривали. Именинник бегал вокруг стола и выбирал самое вкусное. Ему даже дали выпить рюмку сладкого вина.

Роману очень хотелось, чтобы здесь присутствовал Иван Иваныч, но у него опять сидели товарищи. Они чуть не с утра забрались к нему в комнату и все говорили. Роман часто поглядывал в замочную скважину, но войти не решался.

А гости, захмелев, стали петь песни. Колька принес гитару, заиграл плясовую. На середину комнаты выскочила Васса Алексеевна и поплыла по кругу. Потом все плясали, и Роман плясал и пел:

Вышла баба на торги,

Предлагает пироги.

Пирога! Пирога!

Кому надо пирога!..

Воздух от папиросного дыма стал серым. В комнате было жарко. Заслезились от пота стекла окон. Комната дрожала от громкого смеха и выкриков.

В этот момент с улицы тихонько постучали в двери.

- Заходи, мил человек, - сказала Настасья Яковлевна. Но никто не вошел. Дверь только чуть приоткрылась, и тонкий голос крикнул:

- Романка! выйди-ка на лестницу.

Роман узнал тонкий голосок. Выскочил во двор. Там его ждала Ленка. Она была чем-то напугана и дрожала, поминутно оглядываясь.

- Что тебе? - спросил Роман, замирая. Ленка захныкала.

- Только никому ни словечка, а то батька убьет меня.

- Говори! - крикнул Роман. - Никому не скажу.

Наконец Ленка залпом выпалила:

- Батька сказал, чтоб дворники сегодня спать не ложились. К вам полиция с обыском придет.

- Врешь? - сказал Роман, вздрогнув. - Ведь врешь же? - переспросил он, надеясь, что Ленка сейчас засмеется и скажет, что пошутила.

Но Ленка отчаянно замотала головой.

- Не вру, Романка. Ей-богу. Батька сказал, что жилец ваш - шпион германский.

Роману стало так тяжело, словно большой камень придавил его.

Что же делать?

Ленка хотела еще что-то сказать, но Роман уже не слушал. Повернувшись, он побежал по лестнице.

В квартире пели, плясали, и никто не обратил внимания на Романа.

Прошмыгнув в кухню, Роман постучал к Тофферу. В комнате зашуршали бумагой, потом послышался голос Тоффера:

- Войдите.

Роман вбежал, захлопнул за собой дверь и остановился.

- А, именинник, - улыбнулся Тоффер. - Ну, что скажешь?

- Удирайте! - крикнул Роман.

Тоффер резко поднялся. Вскочили и остальные.

- Что ты мелешь? - строго спросил Тоффер.

- Не мелю! - крикнул Роман. - Ленка сказала. Ночью полиция с дворником придет обыск делать. Дворник сказал, что вы шпион.

Лицо Тоффера почернело, на лбу надулись складки. Товарищи молча переглянулись.

- А похоже на правду, - сказал один. - У них сейчас любимый прием: назовут шпионом - и каюк.

- Спасибо, Роман, - сказал Тоффер, гладя его по голове. - Теперь иди, веселись.

Пирушка уже не занимала Романа. Он сидел, тревожно поглядывая на дверь и прислушиваясь к малейшему шороху.

А гости все веселились. Изредка прикладывались к рюмкам. Но вот на кухне что-то грохнуло. Мать раскрыла дверь. Там стояли Тоффер с чемоданом в руке и его товарищи.

- Простите, - улыбнулся он, - зацепился за что-то.

- А вы куда?

- Товарищей приезжих надо пристроить. Но вы не беспокойтесь, - может быть, я сегодня и ночевать не буду дома.

- Как вам удобнее, - сказала мать.

Тоффер быстро оглядел комнату, отыскал глазами Романа, забившегося в угол, и кивнул ему. Роман ответил прощальным кивком. Один только он и знал, что Иван Иваныч, может быть, навсегда прощается с квартирой.

Поздно разошлись гости.

Роман лег, но уснуть не мог.

На него напал страх. Вдруг Ленка перепутала что-нибудь, и он обманул Тоффера.

За окном шумел дождь. А Роман все не спал, лежал и прислушивался к шорохам. От напряжения даже в висках стучало.

Но вот послышался звук голосов. По двору шли люди. Уже отчетливо было слышно, как много ног ступает по ступенькам лестницы.

Роман лежал не дыша.

В дверь застучали. Стучали громко, но никто не проснулся. Стук повторился. Кто-то за дверью выругался.

- Кого еще несет, чума их возьми, - заворчал, просыпаясь, дед.

Приподнялась бабушка. Вскочила мать. Зажгла свечку и, накинув юбку, подошла к дверям.

- Кто там?

- Откройте, Любовь Никифоровна, - раздался голос старшего дворника. - Полиция здесь.

- С нами крестная сила! - забормотала бабушка, побелев и часто крестясь.

Дед кряхтел и, сидя на кровати, равнодушно чесал спину. Мать, волнуясь, отдернула задвижку. Тотчас же вошли два городовых, пристав и дворник.

- У вас проживает Иоганн Ян Тоффер? - спросил пристав.

- Проживает, - сказала мать.

- Покажите комнату.

Мать, перепуганная, молча провела людей через кухню. Роман, замирая от возбуждения, приложил ухо к стене.

Вот все остановились перед дверью. Сильный рывок потряс стены квартиры. Это открыли дверь. Минуту стояла тишина, потом послышалась ругань пристава.

- Да его нет... Где он?

- Не знаю, господин пристав, - бормотала перепуганная мать. - Вечером ушел и не приходил.

Пристав долго ругался. Успокоившись, велел всем ложиться и гасить свет, а сам, оставив в засаде городовых, ушел. Городовые долго ворочались в темной комнате, после затихли.

Утром в квартире все было спокойно.

На дверях комнаты Тоффера висела большая красная печать. Роман долго в щелку рассматривал комнату Тоффера. Все было на месте, и даже скрипка, как всегда, висела на стене, завернутая в коричневую тряпку. Только хозяина не было.

Вдруг Роман что-то вспомнил и кинулся к своему ящику. Минуту торопливо рылся и извлек со дна книжку.

- Книгу забыл отдать Ивану Ивановичу. Стало стыдно. Как будто украл.

С того дня, как Тоффер дал книгу, она лежала на дне ящика даже не разрезанная. С книгой Роман сел к окну, твердо решив прочесть ее. Открыл первую страницу. В углу заметил надпись чернилами и радостно рассмеялся.

На обложке крупными, аккуратно выведенными буквами стояло:

Маленькому Роману

на память

от его усатого друга

Ивана Ивановича.

ГОРОДСКОЕ ТРЕХКЛАССНОЕ

В ПЕРВОМ КЛАССЕ

Рамы наглухо закрыты. Начисто вымыты стекла, и от этого особенно ярко блестят стекающие по ним дождевые капли. Они ползут сперва медленно, делая неожиданные зигзаги, потом, сорвавшись, стремительно сбегают вниз, оставляя на стекле серебристую рваную цепочку мелких водяных крупинок.

От дождя неясный, ровный шум. Дождь звенит по стеклам, шелестит по наружной стене. Дрожь пробирает при одной мысли, что теплая стена комнаты с выцветшими ласковыми обоями с другой стороны сейчас холодна и набухает холодным дождем. На столе коптит пузатая керосиновая лампа. Аська сидит у стола, что-то вышивает. Поблескивает на пальце медный наперсток. Аська теперь совсем заважничала. Весной она кончила школу и уже второй месяц работает в типографии ученицей-приемщицей.

В углу сидит Колька в зеленом служебном кителе с блестящими пуговицами. Колька рисует.

Роман не видит рисунка, но знает, что это немцы - в касках, со штыками.

Последнее время с Колькой опять что-то случилось. Он подолгу молча сидит, уставившись в одну точку. Иногда встряхнется, вздохнет и опять задумается.

Роман уверен, что Колька опять что-нибудь затевает. Но что?

Посреди комнаты мать раскладывает грязное белье. В ночь стирать будет.

На сундуке сидят Настасья Яковлевна и бабушка. Настасья Яковлена поминутно прикладывается к табакерке и звонко чихает, вспугивая тишину. Она еще больше потолстела, обрюзгла.

За стеной новый жилец - маклак с рынка - дребезжит тихонько на балалайке и пьяным голосом гнусит:

Маруся, ты Маруся,

Тебе семнадцать лет.

Чего же ты скрываешь

Таинственный секрет!

- Да-а, дела, - вздыхает дед.

Колька перестает рисовать, поднимает голову и долго глядит в потолок. О чем он думает?

- Ну, а Александр-то пишет? - спрашивает Настасья Яковлевна, поправляя свой кроваво-красный повойник.

- Пишет, - говорит мать. - На прошлой неделе письмо прислал. В Галиции стоят, местечко какое - забыла. Пишет, что ничего, да уж какое там...

- Чтоб не волновалась, - говорит бабушка. - А где же там ничего, господи! Небось жмется в шинелишке...

- Ну, даст бог, вернется, - говорит Настасья Яковлевна.

Дождь шелестит за окном. Ползут без конца капли. Роман от скуки следит за ними и думает о ребятах. С наступлением осени развалилась дружная компания. Спиридоновы готовились в школу и по целым дням зубрили таблицу умножения. Женька тоже готовился в школу. Ему купили ранец, и он уже успел похвастаться. И Степка будет учиться.

Один Васька слонялся по двору, ничего не делая, да Роман все ожидал, когда мать выберет свободный день и отведет его в школу. Но матери все некогда.

Вот и сейчас она идет в прачечную на всю ночь.

Собрав белье, она связывает его в узел, потом, накинув платок, оглядывает комнату: не забыла ли чего.

Настасья Яковлевна вдруг тоже начинает суетиться.

- Ах ты, как засиделась! Пойдем, что ли? Дотащу узел-то до прачечной.

Мать берет корзину с дровами, Настасья Яковлевна - узел с бельем и лампу. Роман закрывает за ними дверь на задвижку. В квартире становится еще тише. Бабушка молится богу.

Сестра за занавеской спать укладывается. Один Колька сидит за столом. - Да-а, дела, - кряхтит дед.

Он, уже раздетый, сидит в нижнем белье на кровати, свесив ноги. Почесываясь, лениво разговаривает сам с собой:

- И что, в самом деле, сцепились? Хлеба, что ли, мало? Или земли не хватает? Эх, кабы мне волю, взял бы я этого Вильгельма, чума его возьми...

Бабушка, кончив шептать молитвы, раздевается, расчесывает жидкие волосы и, кряхтя, лезет под одеяло.

- Ложись ты, долбыня! - прикрикивает она на деда. - Долбит, долбит, из пустого в порожнее переливает... И ты бы ложился, - обращается она к Кольке. - Нечего зря керосин-то палить...

За стеной шуршит неугомонный дождь, шипит и потрескивает фитиль в лампе.

***

Наконец мать взялась за Романа. Отложив все дела, она два дня бегала по школам. Прием уже везде был окончен, но ей удалось пристроить Романа.

На третий день она пошла с ним в Александровский рынок покупать сапоги. Юркие торговцы, беспрерывно щебеча, тормошили Романа, напяливали ему на ноги разные ботинки и уговаривали мать:

- Мадам, берите эти... Нигде не найдете лучше.

Сапоги наконец купили. Но на обратном пути мать вдруг вспомнила: - а ранец еще надо...

- Надо... - сказал Роман.

- Ты иди домой, - сказала мать. - А я забегу к Вассе Алексеевне. Что-то она мне говорила о ранце.

Через час мать пришла и принесла огромный кожаный ранец...

- Вот-то счастье... - рассказывала она. - Старший-то барчук гувалевский гимназию кончил. Васса Алексеевна для меня расстаралась, выпросила у господ ранец.

Ранец был шикарный - с отделениями для книг, для тетрадей и для пенала.

Целый вечер, как солдат перед боем, чистил Роман ранец, стирал резинкой чернильные пятна, буквы, рожицы, нарисованные на крышке. Потом долго укладывал две тетрадки и книгу.

И вот он в школе. Шагает с матерью по чистому, светлому коридору. Скрипят новые сапоги, режет плечи ремень от ранца.

Начальница принимает их в столовой. Она пьет кофе с сухариками.

- Пойди-ка поближе, - говорит она Роману.

Роман делает два шага вперед и останавливается. Как бы не поскользнуться в новых сапогах на скользком паркете!

- Сколько лет? - спрашивает начальница и, прищурившись, разглядывает его.

- Девять, - говорит Роман. - А ты хочешь учиться?

- Хочу.

Начальница - седенькая старушка. У нее дряблое розовое личико, маленькие пухлые ручки. Одета она в простое серое платье.

- Ну, посмотрим, посмотрим, - говорит она и поднимается. - Иди за мной.

Мать быстро крестит Романа и уходит, а Роман идет за старушкой по коридору.

Дверь в класс отворяется. При входе старушки шум и крики мгновенно смолкают.

- Здраст... Гликерия Петровна! - кричат хором ученики. А Роману слышится: "Лукерья".

Класс большой и светлый. У стены две доски. На одной стене висят портреты царей, на другой - портреты писателей: Пушкина, Гоголя, Лермонтова.

Гликерия Петровна по очереди начинает вызывать ребят. Роман оглядывает всех учеников. Один ему особенно нравится - черноглазый курчавый мальчишка в черной курточке.

- Рожнов! - выкликает Гликерия Петровна.

Роман встает. На него с любопытством смотрит весь класс.

- Ты учился раньше?

-Да, Лукерья Петровна, - говорит Роман.

Все хохочут, а больше всех черноглазый, который понравился.

- Дурак! - визжит он. - Глухарь!

- Меня зовут Гликерией Петровной, - говорит, покраснев, учительница. - Садись.

Роман садится и видит перед носом на парте бумажку с корявыми буквами:

Глухарь Вислоухий

Роман оглядывается. Все сидят как ни в чем не бывало. Учительница говорит что-то вроде речи. Роман внимательно слушает. Вдруг у него начинает чесаться шея. Он трет ее рукой и достает свернутую бумажку, засунутую за воротник.

Черноглазый мальчишка давится от смеха. Роману обидно. Почему именно этот смеется? Он показывает мальчишке кулак.

- Скажу, - громко говорит черноглазый, и Роман, вздрогнув, прячет руку.

Пришел священник. Отслужил молебен, и ребят распустили по домам.

- А ты что знаешь? - спрашивает Романа во дворе черноглазый мальчишка.

- Закон божий... Арихметику...

- Дурак! - завизжал черноглазый. - Арихме-тика!.. Ребята, он говорит: арихметика...

Вдруг, сделав испуганное лицо, черноглазый попятился от Романа.

- Что у тебя на груди? - крикнул он. Роман, ничего не подозревая, нагнул голову,

чтобы посмотреть. Черноглазый дернул его за нос.

- Расти большой! - крикнул он.

Ребята захохотали. Роман, недоумевая, оглядел ребят и, поняв, что над ним смеются, треснул черноглазого прямо по носу. Потасовка продолжалась недолго, и Роман вышел из нее победителем, хотя и с синяком.

Домой возвращался гордый и чувствовал себя заправским бывалым школяром, а школа была теперь как родной дом.

ИЛЮШКИН ДВУГРИВЕННЫЙ

В классе царил полумрак. Только над немногими партами горели спущенные на блоках лампочки, и несколько человек, тихо переговариваясь, проверяли задачи.

После первого столкновения во дворе Зелинский - так звали курчавого - не трогал Романа, но относился к нему враждебно. У него была большая партия приверженцев. Оценив это, Роман тоже не задевал его и только изредка огрызался, когда Зелинский вслух отпускал какую-нибудь штуку по его адресу. Роман еще ни с кем не дружил, и даже со своим соседом по парте Илюшкой Крякиным, большим, толстым мальчишкой с одутловатым лицом и пухлыми, всегда мокрыми губами, он еще ни разу не разговаривал.

Над Крякиным тихонько посмеивались, но он не то что не обижался, а просто не обращал на это внимания, хотя мог заставить всех замолчать, так как был самый сильный в классе.

Крякин словно не замечал Романа. Всегда он о чем-то думал, уставившись в одну точку сощуренными близорукими глазами и шевеля губами. Если же Крякин не думал, то обязательно читал. Читал он много и всегда приносил с собой толстые книги.

Вторую неделю продолжалось их молчаливое соседство. Роман не хотел первый заговаривать с ним, не начинал и Крякин.

Однажды Роман пришел в школу раньше обычного. В классе было пустовато. Только Зелинский с двумя друзьями шушукался в углу да Крякин уже сидел за партой и, читая, жевал булку. При входе Романа компания Зелинского притихла, кто-то хихикнул: "Арихметика идет..."

Роман ничего не ответил. Сев за парту, он вынул тетрадь, лениво просмотрел задачи, но они все были решены. Тогда достал хрестоматию. Будто бы читая, стал искоса заглядывать в книгу Крякина. Там были картинки, на которых бородатые люди в шляпах мчались на конях, стреляя в кого-то.

Крякин вдруг захлопнул книгу и, подперев голову руками, задумался. Роман осмотрел обложку, прочел:

ПИТЕР МАРИЦ, МОЛОДОЙ БУР ИЗ ТРАНСВААЛЯ

- Крякушка опять мечтает, - засмеялся кто-то.

Крякин вздрогнул, повертел головой по сторонам, потом взглянул на Романа чуть удивленно, словно впервые увидел, и тихо спросил:

- Ты любишь кинематограф?

- Нет.

- А бывал?

- Ни разу не был...

- Крякин прищурился и фыркнул: - Эх, ты, колобашка!

Помолчали. Через некоторое время Крякин енова спросил:

- А солдатики у тебя есть?

- Есть...