Свирский Алексей Иванович - Рыжик

стью и глотал недожеванные куски хлеба.

   - Откуда же ты, касатик, пришел сюда? - спросил старик после некоторого молчания.

   - Я приехал на машине, - отвечал Санька и тряхнул кудрями. - Я, - продолжал он, проглотив последний кусок хлеба, - под скамейкой ехал... из Киева...

   - Из Киева?! - вырвалось восклицание у старика.

   - Да. Я с Полфунтом туда пришел...

   - С кем? - заинтересовался дед.

   - С Полфунтом, - повторил Рыжик и тут же рассказал всю свою историю.

   Рассказывал Санька бойко, толково и с увлечением. Дед весь превратился в слух и внимание. Во время рассказа Рыжик как-то случайно взглянул на своего слушателя и остановился на полуслове: его испугали и поразили глаза старика.

   Дед смотрел на него совсем не как слепой. Глаза его были широко раскрыты, и в них светился живой, трепетный огонек. В черных блестящих кружочках его зрачков Санька успел разглядеть двух крошечных мальчиков.

   Дед, увидав, что Санька глядит на него с разинутым ртом, медленно опустил веки, и светлый огонек угас в его глазах.

   - А дальше что с тобою было, касатик? - как ни в чем не бывало спросил старик.

   - Дедушка, ты не слепой? - вместо ответа, в свою очередь, спросил Рыжик.

   - Слепой, касатик, слепой... Ох, ежели б я зрячий был!.. У меня, касатик, вода темная в глазах... Смотрят у меня глаза, а ничего не видят. Солнышка и того не видят.

   Санька обвел глазами старика, успокоился и стал продолжать свой рассказ.

   - Куда ж ты, касатик, теперь пойдешь? - спросил у него дед, когда мальчик насытился.

   - Не знаю, - тихим, грустным голосом ответил Санька.

   Старик опустил голову и задумался. Наступило молчание.

   В это время над степью взошло солнце и залило равнину ярким светом и теплом. Ветер притаил дыхание.

   День обещал быть жарким, знойным.

   - Ох-хо, грехи тяжкие!.. - нарушил наконец молчание старик и поднял голову. - Так как же, касатик, куда ты пойдешь?

   Санька молчал, готовый заплакать.

   - Ну, слушай, малец, что я скажу тебе, - не получив ответа, снова начал дед, - человек я калечный, бедный, живу, как видишь, подаянием... И вот, ежели хочешь, я возьму тебя в поводыри. Ты будешь мне дорогу показывать, а я просить, и будем мы сыты. Как скажешь, касатик?

   - Хорошо, пойдем! - обрадовался Рыжик.

   - Ну вот и отлично: компанию, стало быть, составили, - улыбнулся дед. - А теперь ты мне еще вот что скажи, касатик: сколько тебе лет?

   - Одиннадцатый.

   - А зовут тебя как?

   - Санька.

   - А ходить умеешь?

   - Умею. Мы с Полфунтом две недели ходили...

   - Хорошо... Ты умный, должно быть, мальчик... Ну, а теперь пора нам в путь-дорогу. Пока солнышко не жгет, мы до места доберемся.

   - До какого места, дедушка? - полюбопытствовал Рыжик.

   - А вот до какого, касатик: пойдем это мы по дороге, все прямо да прямо. Этак верст двенадцать пройдем, а там и город будет...

   - Какой город?

   - А какой, обнаковенный, - замялся немного старик.

   - А как он называется?

   - Архипом звать меня, касатик. Так и зови меня - дедушка Архип.

   - Нет, я про город, дедушка, спрашивал.

   - Про город?.. Гм... Как он прозывается... Запамятовал... Да, вот как: Незнамов город прозывается... Ох-хо, грехи тяжкие... - в заключение простонал дед и поднялся с места.

   Через четверть часа дедушка Архип и Рыжик пустились в путь.

  

  

  

   Было еще рано, когда дед с Санькой подошли к городу "Незнамову", как назвал его дедушка Архип. Небольшой город прятался в зелени дерев и почти не был виден. Только кое-где из-за тенистых садов выглядывали белые уютные домики. Зоркие глаза Рыжика еще издали увидали в густой зелени садов спелые вишни. Маленькими красными шариками висели вишни на тоненьких, будто восковых, веточках и дразнили Рыжика.

   - Ой-ой-ой, сколько вишен! - невольно вырвалось у него.

   Карие глаза Саньки забегали по зеленым вершинам дерев, врезывались в самую чащу и находили бесчисленное множество спелых вишен.

   - Дедушка, чьи они? - спросил Рыжик.

   - Кто, касатик?

   - Да сады?

   - А горожанские они. У кого домик, у того и садик имеется...

   - Хорошо здесь, дедушка! - с чувством проговорил Санька, войдя в город.

   Здесь все для него было ново, и все ему здесь нравилось. С дедушкой он держал себя совершенно свободно и нисколько его не боялся. Рыжик имел способность скоро привыкать к людям и к новым местам.

   В городе народу было мало. Все, должно быть, попрятались от жары. Тишина и покой царили на безлюдных и немощеных улицах Незнамова. Только на обширной базарной площади, куда наши путники попали, пройдя несколько улиц, заметно было движение. Здесь не было ни садов, ни маленьких домиков. Квадратная площадь была с трех сторон застроена каменными одноэтажными корпусами, в которых помещались лавки, магазины и амбары. На восточной стороне площади возвышалась многоглавая церковь с высокой желтой колокольней. Мужики, бабы, дети, горожане, монашки шумной толпой двигались по площади. Говор, смех и различные восклицания беспрерывно раздавались то там, то сям и нарушали тишину летнего знойного утра.

   Рыжик остановился.

   - Теперь куда, дедушка, идти? - спросил он, с любопытством вглядываясь в толпу.

   Он все еще надеялся встретить Полфунта, о котором сильно тосковал.

   - А мы третью улицу уже прошли? - в свою очередь, спросил дедушка.

   - Прошли. Теперь мы там, где людей много.

   - А церковь видишь?

   - Вижу. Вон она там...

   - Пришли, значит... Ох-хо, грехи наши тяжкие!.. - Старик снял шапку и перекрестился. - Теперь, касатик, - заговорил дед, - веди на церковь, а от церкви я скажу, куда повернуть.

   Дедушка положил руку на плечо Рыжика, поправил мешок на спине, и они двинулись в путь.

   По дороге Санька, вглядываясь в прохожих, заметил среди них много длинноволосых людей, одетых в подрясники, как послушники. Между ними попадались и женщины в черных платочках и в грубых мужицких сапогах с подковами. Как у женщин, так и у мужчин за спинами висели котомки, кожаные сумки; у кого помимо сумки болтался жестяной чайник, а у кого и чугунный котелок. Таких людей Рыжик встречал на большой дороге под Киевом. Полфунта называл их "дармоешками".

   Рыжик шел на церковь, держась середины базара. Площадь хотя и была вымощена, по камней почти не было видно: они были покрыты соломой, мокрыми клочьями сена и навозом.

   Санька ловко проскальзывал мимо лошадей, телег, волов и людей, таща за собою дедушку Архипа. Когда они прошли половину площади, ударил церковный колокол. Густой, сильный звон, вырвавшись из высокой колокольни, пролетал над залитой солнечным светом площадью, заглушал говор и шум подвижной, оживленной толпы и, медленно затихая, таял в теплом светлом воздухе.

   Дед, услыхав звон, заспешил сам и заторопил мальчика.

   - Шагай проворней, касатик, - обратился он к Рыжику, - а то, гляди, поздняя отойдет, и монастырь опустеет.

   - Какой монастырь, дедушка?

   - А церковь, про которую я давеча спрашивал; церковь-то эта и есть монастырь. Женский он... Народу страсть сколько там... Сегодня храмовой праздничек. Ярмарку вчерась открыли.

   - Дедушка, мы, стало быть, на ярмарке теперь? - воскликнул Санька.

   - На ярмарке, касатик, на ярмарке... Чай, видишь, народу-то да шуму сколько...

   Рыжик прибавил шагу. То обстоятельство, что он неожиданно попал на ярмарку, почему-то сильно его обрадовало. Он живо вспомнил родной город, тамошние Проводскую и Успенскую ярмарки, и сердце его усиленно забилось. Пока он с дедом достиг церковной паперти, он успел мысленно пережить все свое прошлое. В воображении Саньки пестрой вереницей проходили дорогие его сердцу образы и картины. Рыжик вспомнил Голодаевку, обрыв, речку, сады и огороды. Вспомнил он Дуню, Зазулей, панычей, Катерину, поросят... А когда в его воображении как живой появился Мойпес, мальчик чуть не заплакал. Он вспомнил, как доверчиво и незлобно глядели на него добрые и умные глаза собаки, когда он привязывал ее к дереву... "Вот бы теперь встретить Мойпеса и Полфунта!" - подумал Рыжик, и ему начинало казаться, что он на самом деле сейчас встретит своих друзей. Но мечта эта так и осталась мечтой.

   Широкая каменная паперть была вся усеяна нищими и "дармоешками", как прозвал Полфунта побирающихся странников и странниц. Такого множества оборванных, грязных, искалеченных людей Рыжик еще никогда не видал. Точно галки, облепили они паперть со всех сторон и мешали свободно пройти в церковь. Тут попадались калеки, больные и здоровые нахальные люди, для которых нищенство давно уже превратилось в ремесло. Все они смешались в одну беспорядочную, беспокойную толпу, представляя собою огромную смесь живых уродов. Здесь были горбатые, слепые, хромые, безрукие; среди них были женщины, дети и дряхлые старцы. Некоторые нищие, выбрав более видное место, уселись в ряд и, точно товар, выставили напоказ свои незажившие раны и язвы. При появлении молящихся вся эта пестрая толпа нищих и длинноволосых странников приходила в движение, кланялась и гнусавыми голосами, стараясь перекричать друг друга, заводила одну и ту же песню: "Подайте христа ради!.."

   Дедушку Архипа некоторые нищие сейчас же заметили и заговорили с ним. По всему было видно, что дедушка здесь свой человек.

   - С приехалом вас, дедушка! - послышался чей-то хриплый голос.

   Рыжик бросил взгляд на говорившего и невольно содрогнулся. Человек, приветствовавший старика, имел ужасный вид. Лицо его, давно не бритое, со щетинистыми коричневыми усами, было избито, окровавлено и покрыто синяками. Плечистый, здоровый и высокий, он был оборван до невозможности. На нем висели бесформенные грязные тряпки, плохо покрывавшие тело. Говорил он хриплым, неприятным басом и едва держался на ногах: он был пьян.

   - Что в Киеве делал?.. Почем мелюзгу спустил?.. - продолжал он, обращаясь к Архипу.

   Но тот оборвал его.

   - Не звони, Ткач: я с родимчиком*, - сказал дед.

  

   --------------

   * Родимчиками промысловые нищие называли детей, которых они заставляли выпрашивать милостыню. Такие дети попадали к нищим различным путем: их воровали, сманивали или же брали у бедных родителей на прокат. (Примеч. автора.)

  

   Оборванец, услыхав слова деда, устремил свои подбитые глаза на Рыжика, проворчал что-то и умолк. В это время народ стал выходить из церкви, и нищие заволновались. Низко и беспрерывно кланяясь, они протягивали руки, держа их ладонями вверх, и под колокольный звон затягивали нескончаемую песню.

   - Подайте христа ради калечному, бездомному!.. - раздавалось с одного места.

   - Православные благодетели!.. Милосердные христьяне!.. - доносилось с другого конца.

   Рыжика больше всего интересовала ярмарка. Он долго и жадно следил за всем, что происходило перед его глазами, забыв о дедушке и о собственном своем положении. С высоты паперти Рыжику хорошо была видна базарная площадь. Санька до тех пор глядел на толпу, пока его глаза не устали и перед ним все не смешалось и не запрыгало в смешном и нелепом беспорядке. Площадь, покрытая навозом, соломой и клочьями сена, длинноусые украинцы в смазных сапогах и широких шароварах, бабы в цветных платочках, волы, кони, телята, телеги, ребятишки, евреи с черными пейсами, в туфлях и белых чулках, козы, бараны - все это слилось в глазах Рыжика в одну темную движущуюся массу.

   - Пойдем, касатик, пора, - услыхал Санька голос деда, и тогда он только очнулся и пришел в себя.

   Из церкви народ уже вышел. Нищие также стали расходиться. На паперти становилось просторнее.

   - Дедушка, а куда мы пойдем? - спросил Рыжик.

   - Куда все идут: на монастырский двор. Там потрапезуем и на постоялый отправимся, на отдых, значит.

   Монастырский двор находился рядом с церковью и был со всех сторон огорожен высокой каменной оградой серого цвета. Массивные ворота на громадных железных болтах были настежь раскрыты.

   - Вот сюда, прямо в ворота, и ступай! - проговорил дед, когда Санька остановился в нерешительности.

   Они вошли на монастырский двор, переполненный народом. Направо от ворот, вдоль ограды, тянулся густой, тенистый сад. Он заканчивался на противоположном конце двора, где выступали желтые каменные здания, с окнами в железных решетках. Там жили монахини. Налево от ворот тянулась бледно-зеленая аллея из акаций. Вот здесь, по обеим сторонам аллеи, и находился народ. За длинными узкими столами сидели мужчины, женщины, старики, дети и хлебали горячий суп из больших деревянных мисок. Большинство из сидевших за столами были длинноволосые странники с котомками за плечами и странницы в черных платочках и мужских сапогах. Неподалеку от столов, на земле, на длинных кусках серого полотна, усаживались нищие, те самые, что недавно на паперти выпрашивали милостыню. Около них ходили "чернички-сестрички", как называли послушниц нищие. Чернички раздавали деревянные ложки и порции хлеба. Хлеб и ложки находились в больших плетеных корзинах, которые с трудом поднимали бледнолицые послушницы.

   - Эй вы, божьи люди, глядите ложки назад возвращайте! - говорили чернички каждому нищему, вручая ему ложку и ломоть хлеба.

   Нищие с низкими поклонами принимали подаваемое, крестились, корчили жалобные рожи и, кряхтя и вздыхая, опускались на землю в ожидании похлебки. Когда все уселись, появились другие послушницы с супом. Большая деревянная миска полагалась на пять человек. Нищие знали об этом и заранее разделились на маленькие группы. Рыжик с дедом попали в компанию двух женщин и одного мальчика лет двенадцати. Одна женщина была с больными, гнойными глазами, а у другой благодаря отсутствию носа было совершенно плоское лицо. Зато мальчик был без всяких изъянов. Черный, как жук, быстроглазый и живой, он с первого взгляда понравился Саньке.

   - Здравствуй, дедушка! Давно ли ты ослеп? - проговорил мальчик и рассмеялся.

   - Это ты, Спирька? Здравствуй! - ответил дед.

   - В каком лесу рыжика нашел? - намекая на Саньку, спросил Спирька. Дед не отвечал. Тогда Спирька стал бранить монашек за то, что долго не несут супа.

   - Вот уж не люблю обедать в монастырях: баб много, а толку мало. Посадили на солнышке, а сами ушли. Погрейтесь, мол, голубчики. Чтоб им...

   - Будет... Не в меру свой колокол развязал, - остановила расходившегося Спирьку безносая баба, сидевшая рядом с ним. - Ты что, хочешь, чтоб тебя, как Ваньку Ткача, отсюда?..

   - Я не пьяный, а голодный! - огрызнулся Спирька.

   - А что такое с Ткачом приключилось? - полюбопытствовал дедушка Архип.

   - Ничего не случилось. Залил с утра зенки свои и пьяный в церковь прет, - ответила безносая.

   - Экий дуралей! - сокрушенно заметил дед. - Не мог после обедни напиться... То-то я еще на паперти приметил, что он не в своем образе...

   - Дедушка, ты же слепой, - ехидно вставил Спирька, - каким же манером ты мог образину Ткача заприметить?

   - Ладно, не твое дело! - проворчал дед, видимо смущенный.

   В это время подали суп, и разговор прекратился.

   Рыжик почти не дотронулся до пищи: он чувствовал себя неважно. Недавние воспоминания всколыхнули ему ум и душу, и тоска и страх за будущее постепенно овладевали мальчиком. Дедушка, к которому он было уже привык, теперь стал пугать его, так как Санька наконец ясно понял, что дед притворяется слепым. "А раз он притворяется, - думал Санька, - стало быть, человек он нехороший, и его надо бояться". Кроме того, он заметил, что не один только дед притворяется, а многие из нищих и странников ломают какую-то комедию. Они и кланяются, и крестятся, и молятся не как все люди, а как-то по-иному, будто кого передразнивают.

   Все эти думы, мысли и наблюдения не могли, конечно, веселить Рыжика, понявшего наконец, что он попал в общество нехороших, злых людей.

   Во втором часу трапеза кончилась, и нищим без церемонии приказано было убираться подобру-поздорову.

   Рыжик волей-неволей должен был идти с дедушкой Архипом: другого пути у него не было.

  

  

  

   Дедушка Архип, как только вышел из монастырского двора, заговорил с Рыжиком совсем в ином тоне. Он понял, что мальчику некуда идти, что за него никто не заступится, и он решил действовать более откровенно.

   - Ну-с, мальчонка, - проговорил дед, когда, миновав ярмарочную площадь, они вошли в какую-то длинную безлюдную улицу, - до сей поры ты меня вел, а теперь я тебя поведу, потому я не слепой... Понял ты, касатик?

   Старик беззвучно засмеялся, взял мальчика за руку и зашагал вперед.

   Рыжик молча следовал за ним. Он покорился своей участи, так как другого исхода у него не было. Откровенность деда его нисколько не смутила: он еще во время трапезы догадался, что дед притворяется слепым. Он только не понимал, для какой цели старик это делает.

   - Вот придем на постоялый, переночуем, - заговорил снова дед, - а завтра и за дело возьмемся... Тебя маленько поучим, и, гляди, впрок пойдешь. Даром, брат, никто кормить не станет. Теперя люди по-иначему живут: каждый в свой рот кусок кладет... А без обмана куска-то и не положишь... Человека допрежь всего разжалобить надо. Без жалости, хоть пропадай, никто не поможет. А где жалость взять?.. Хорошо, ежели тебе посчастливилось руку либо ногу потерять аль слепым родиться. А ежели ты здоров да без изъянов, тогда как быть? Ведь благодетель не поверит, потому на тебя жалости нет... Вот, стало быть, приходится жалость показывать. Ну, там слепым прикинуться аль безруким... Понял, касатик?

   Рыжик молчал, не зная, что сказать. Речь старика не совсем была для него ясна; да ему и вникать-то не хотелось в то, о чем говорил дед. Его в ту минуту больше всего интересовал Спирька, с которым сидел он недавно за одной миской. Черномазый мальчуган, похожий на цыганенка, очень понравился Саньке.

   - Прощай, красноперый! - бросил Рыжику Спирька, когда они выходили из монастыря. - Будешь на постоялке - свидимся. Иду по ярмарке стрелять.

   Санька был рад, когда узнал от дедушки, что они идут на постоялый: он надеялся там встретиться со Спирькой.

   Старик, видя, что мальчик покорно следует за ним, выпустил его руку и переложил мешок с одного плеча на другое. Жара стояла невыносимая. С деда пот градом катился, и он, по-видимому, сильно устал. Даже Рыжику, на котором, помимо рубашки и коротеньких штанишек, ничего не было, и то было жарко. Его загорелое, покрытое веснушками курносое лицо было мокро от пота, а горячая пыль, точно неостывшая зола, жгла ему босые ноги, что заставляло Рыжика часто и смешно подпрыгивать.

   Постоялый двор не понравился Саньке. Во-первых, там был кабак, из которого выходили пьяные и буйные оборванцы, а во-вторых, нигде нельзя было найти прохладного местечка. Низенький заборчик, которым был огорожен постоялый двор, не давал тени, а в большой ночлежной комнате, куда они было с дедом заглянули, стояла такая духота и столько там было мух, что они решили до солнечного заката уж лучше посидеть на дворе. Дедушка усадил Рыжика возле входа в ночлежку, оставил на его присмотр мешок и отправился в питейный дом, находившийся тут же, у ворот постоялого двора. Только что Санька уселся, как явился Спирька.

   - А, красноперый, мое вам огорчение! Как поживаете? Как глазами моргаете? - еще издали приветствовал Рыжика Спирька.

   Санька улыбнулся и весело взглянул на мальчика. Спирька был одет почти так же, как и Рыжик. Иными словами говоря, весь его костюм состоял из серой рубашонки и таких же штанишек. Ноги были босы, и на голове, несмотря на летний зной, лихо была закинута набекрень потертая круглая шапка из поддельного барашка. У Спирьки вид был задорный, воинственный и веселый. По всему было видно, что мальчуган привык жить в нищенской обстановке и прекрасно чувствовал себя везде и всюду.

   - Куришь? - коротко спросил он, усаживаясь рядом с Санькой.

   - Нет, - ответил Рыжик и мысленно очень пожалел, что не курит.

   - Ты глуп... А вот я курю. Где-то у меня антрацита немного осталось...

   Спирька запустил руку в карман штанишек и вытащил оттуда несколько крошек махорки. Потом он из другого кармана достал клочок газетной бумаги, ловко и привычно скрутил папироску и обратился к проходившему мимо бородатому оборванцу:

   - Эй, Тимоша, друг, нет ли спички?

   Оборванец остановился, пошарил у себя в карманах, нашел коробку спичек, подошел к Спирьке и подал ему зажженную спичку.

   Спирька закурил, пустил из носа две синеватые струйки дыма, плюнул наискось и важно, подражая взрослым, проговорил:

   - Спасибо, Тима!

   Бородач спрятал спички и молча прошел мимо.

   За всей этой сценой Рыжик наблюдал с напряженным вниманием. Спирька положительно рос в его глазах. "Он не только курит, но старшие ему для этого даже спички дают! Вот молодец!" - мысленно похвалил Санька маленького курильщика, и в его душе росло уважение к Спирьке.

   Тот, видя, что производит на новичка впечатление, еще пуще заважничал.

   - Как тебя звать? - тоном судебного следователя спросил Спирька, выпуская дым из носа.

   - Санька, - послышался тихий ответ.

   - Как?.. Не бойся, говори громче!

   - Санька.

   - А прозвище какое у тебя?

   Рыжик молчал.

   - Ну что же ты молчишь?

   - Рыжик меня еще зовут.

   - А меня зовут Спирька Вьюн. Водку пьешь?

   Последний вопрос даже немного испугал Саньку: до того он был неожидан.

   - Не пьешь?

   - Нет.

   - Дурак! А я пью. На пасхе я страсть как натрескался... Эх, вот беда, денег нет, а то я бы сегодня за милую душу дернул бы, потому огорчен я... Ванька Ткач обидел... Ну, да ладно, еще попляшет он у меня! Тебя дед где украл?

   - Он меня не украл.

   - А как же ты к нему попал?

   - Я из Киева приехал... Один под скамейкой лежал... А ночью меня выпустили...

   - Постой, - перебил Рыжика Спирька, - это, стало быть, ты зайцем из Киева прикатил сюда?

   - Да.

   - Молодец! - от души похвалил Спирька и уже с большим уважением стал смотреть на Саньку. - Да ты не баба, как погляжу на тебя!.. Ну, рассказывай дальше. А в Киев как ты попал?

   - С фокусником. Полфунтом звать его. Он, брат, алголик! - добавил Рыжик, вспомнив почему-то это слово, которое употребил однажды Полфунта, когда говорил о себе как о пьянице.

   - Как ты сказал? Кто он такой? - крайне заинтересованный, переспросил Спирька.

   - Алголик.

   - А что такое алголик?

   - Это, значит, волшебник. Он умеет огонь кушать и платки из уха вынимать.

   - Ты врешь?! - широко раскрыв глаза, пробормотал Спирька.

   - Собственными глазами видел.

   - Где же он теперь? Куда он девался? Какой он? - засыпал Спирька вопросами Рыжика.

   Тому пришлось подробно рассказать всю свою историю. Когда Рыжик кончил, Спирька хлопнул его по плечу, уставил на него свои черные умные глаза и промолвил:

   - Будем товарищами! Хорошо?

   - Хорошо, - согласился Санька.

   Время между тем шло, а деда не было. Тень от ночлежного дома, у которого сидели мальчики, постепенно удлинялась, и становилось прохладнее.

   - А дед твой где? - спросил Спирька.

   - Вон туда зашел, - указал Рыжик на питейный дом.

   - Это он тебя пропивает.

   - Как это - меня? - встревожился Санька.

   - Да так, обнаковенным манером: как меня пропивают, как других...

   - А ты чей?

   - Я у Ткача живу... Только я уйду от него... Ну его!.. Не хочу у него родимчиком быть...

   Рыжик слушал нового приятеля с разинутым ртом. Лицо его выражало удивление, любопытство, испуг.

   - Ты что глазами заворочал? - проговорил Спирька, заметив крайнее удивление на лице Рыжика. - Ты, может, думаешь, я вру? Нет, брат, все правда. Они как поймают аль украдут мальчика либо девочку, так сейчас же ими торговать начинают. Меня раз десять продавали...

   - Да ну?! - вырвалось восклицание у Рыжика.

   - Верно говорю. Меня украли маленьким, а я все помню. У нас деревня была большая... И лес был, и речка, и гора, высокая-высокая!.. Мы с Таней на самый верх забирались, а потом скатывались.

   - А кто такая была Таня? - спросил Рыжик, и в то же мгновение вспомнил Дуню.

   - Старшая сестра моя, - ответил Спирька и продолжал: - Вот, помню я, - летом это было, - сидел я на дороге, насупротив нашей избы, и баловался. А Таня побежала к мамке на покос. Вдруг это по деревне проходит баба да прямо ко мне. Я еще глуп был: мне бы удрать, а я на нее глаза вылупил, будто на родную, и ни с места. А баба видит, что на деревне никого нет, и подходит. "Что, голубчик, сахару хочешь?" - спрашивает. "Хочу". Она сейчас мне большой кусок и подает. А я маленький страсть как сахар любил! А ты?

   Рыжик, чтобы не прервать нити рассказа, только утвердительно кивнул головой.

   - Ну ладно, - продолжал Спирька. - Подала это она мне сахар и говорит: "Пойдем со мной, голубчик, я тебя к маме сведу". А я, не будь умный, встал на ножки и пошел. Вышли мы из деревни и давай по проселкам шататься. Стало мне тут скушно, и заплакал я. А она: "Погоди, грит, не плачь, голубь: лесок пройдем, и маму увидишь". И долго-долго ходили мы, а вечером в город попали. И вот с той поры у нищих я живу. А вот недавно - может, год, а может, и три прошло - не знаю, - попал я, братец, в такое место, что и сказать страшно! - добавил Спирька и таинственно понизил голос.

   - В какое? - шепотом спросил Рыжик.

   - А в такое, где калек делают, - тихо ответил Спирька.

   - Что ты?!

   Рыжика от любопытства и страха даже залихорадило, и он ближе пододвинулся к рассказчику.

   - Верно говорю тебе. Слушай, - зашептал Спирька, прижавшись к Рыжику. - Там, братец ты мой, глаза выкалывают, руки, ноги выламывают, голодом морят...

   Рыжик, трепеща всем телом, еще плотнее прижался к Спирьке.

   - Правда? - поднял он большие карие глаза на товарища.

   - Говорю тебе, правда... Слушай дальше. Хотели и со мной такую штуку сделать, да полиция помешала. Пришла полиция паспорта проверять, ну они и струсили...

   - А кому они что сделали?

   - Одной девочке глаза выкололи - она теперь померла, а одному мальчику ногу сломали.

   - Мне страшно!.. - с трудом выговорил Санька и умоляюще взглянул на Спирьку.

   - Чего страшно?

   - А ежели и у меня глаза они выколют?

   - Не бойсь, теперь этому не бывать, потому мы люди большие. Да и место тут не такое... Калек делают под Киевом да еще и под Москвой... Эк, чего бояться вздумал! - закончил Спирька громким голосом и весело метнул глазами.

   Голос и взгляд Спирьки сразу ободрили Рыжика и прогнали страх. Подражая Спирьке, он так тряхнул рыжими кудрями, что шапчонка набок съехала, и сказал:

   - А захотят что сделать, мы убежим! Ведь правда?

   - Конечно. Чего их бояться!..

   Мальчики успокоились и на время притихли.

   Близился вечер. Солнце совсем скрылось за домом, и небо из голубого становилось темно-синим.

   - Пойдем в ночлежку, - сказал после некоторого молчания Спирька, - займем места хорошие. А то народу как навалит - под нарой спать придется.

   - А дедушка? - спросил Рыжик.

   - Что - дедушка?

   - А ежели он придет, а меня не будет?

   - Чудак человек! Ведь ночлежка - вот она. Ляжем мы у окна, он нас и увидит. И мешок захвати. В мешке небось съедобного много, мы и закусим. Не трусь, ничего не будет! - добавил Спирька, подметив в лице Рыжика нерешительность.

   Через минуту дети были в общей спальне, или в "ночлежке", как ее называли обитатели постоялого двора. Ночлежка представляла собою обширнейших размеров комнату с низким черным и потрескавшимся потолком, с шестью окнами во двор и земляным полом. Вдоль стен в виде буквы "П" тянулись широкие нары. Окна были открыты, и легкий предвечерний ветер освежал воздух.

   - Вот сюда иди! - скомандовал Спирька и первый прыгнул на нару.

   Рыжик немедленно последовал за ним. Спирька выбрал место в углу, под самым окном.

   - Садись сюда, здесь хорошо: клопов мало, да из оконца ночью продувает... А ну-ка, покажь, что в мешке имеется...

   Санька молча подвинул мешок к Спирьке. Тот преспокойно развязал его, достал булку, пару огурцов и принялся с аппетитом есть, угощая в то же время и Рыжика.

   - Ты сильный? - набив рот хлебом, спросил Спирька.

   - Сильный, - чуть не подавившись огурцом, ответил Рыжик.

   - Ладно! Потом поборемся. Знаешь, мне давно хотелось иметь товарища. Я одно дело задумал... Вот я тебе когда-нибудь расскажу, и мы оба это дело обтяпаем. Хорошо?

   - А какое это дело?

   - Сурьезное. Потом скажу... Теперь молчи!.. Вот уже и стрелки собираются. Противные, терпеть их не могу.

   Санька выглянул в окно. По двору гурьбой подвигались к ночлежке оборванцы обоего пола.

  

  

  

   От Спирьки Санька узнал, что за ночлег нищие не платят, потому что монастырь за весь дом платит хозяину постоялого двора. Затем Рыжик узнал, что нищих здесь большое множество, но живут они тут не круглый год. Перед большими праздниками они отправляются в Киев и в Одессу. Туда же они уводят и "родимчиков".

   - Вот недавно дедушка Архип, - рассказывал Спирька, - двух мальчиков и одну девочку в Киев увез.

   - Зачем?

   - Известно зачем - чтоб продать.

   - А где он их взял?

   - Кого?

   - Да мальчиков и девочку?

   - А кто его знает... Может, купил, а может, украл...

   - Большие были мальчики?

   - Нет, мелюзга... И девочка крохотная...

   - А тебя как продавали?

   - Обнаковенным манером... Была у меня, скажем, первая хозяйка Настя Сороковка. Хорошо. Вот это она запьянствовала. Где деньги взять? Тут подвернись дед Вакул - померший он - да с деньгами. А Настя к нему: "Купи, дед, Спирьку!" Поглядел дед, видит, что мяса на мне мало, и грит: "Ладно! Сколько хочешь?" Столько-то. Ну, тут по рукам - и дело сладили. А мне не все ли едино, что с дедом ходить, что с Настей аль с Ткачом?.. Эх, не люблю я стрелять... - с грустью в голосе закончил Спирька и умолк.

   Молчал и Рыжик. Оба они лежали на животах и глядели в открытое окно. Им был виден двор, питейный дом и безоблачное небо, на котором время от времени появлялись всё новые и новые звезды.

   - Гляди вот, звезды, что огни твои, горят, а от них не жарко, - первый прервал молчание Рыжик, не спускавший глаз с неба.

   - И от луны не жарко, - заметил Спирька.

   - Отчего это?

   - А видишь ли, луна и звезды сделаны для зимы, а солнце - для лета...

   - Эй, Вьюн, нет ли у тебя двугривенного? - вдруг раздался позади мальчиков грубый мужской голос.

   Приятели оглянулись. В ночлежке было совсем уже темно, только от зажженной лампочки, что висела на стене у входа, желтыми пятнами падал тусклый свет на нары и на земляной пол. Спальня постепенно наполнялась народом. На нарах и на полу двигались и шумели ночлежники. Темными силуэтами вырисовывались их фигуры в полумраке плохо освещенной комнаты. Многие из нищих курили, и едкий дым махорки синеватыми облаками тихо носился по направлению к открытым окнам. То там, то сям вспыхивали спички. Повсюду шли разговоры, перебранки и ругань. Шум и духота усиливались.

   Рыжик бросил взгляд на толпу, и ему сделалось грустно. Для него все здесь было и чуждо и неприветливо. То ли дело с Полфунтом - они, бывало, спят на просторе, под охраной небес!..

   - Даешь, что ли двугривенный? - повторил тот самый голос, который вывел из задумчивости мальчиков.

   Голос этот принадлежал высокому, худому оборванцу с козлиной серой бородкой и несоразмерно большим сизым носом на помятом мягком лице.

   - Нет у меня, отвяжись! - сказал Спирька и снова повернул голову к окну.

   - Не даешь, стало быть?.. Не даешь?.. Ну, попомню я тебе!..

   Оборванец выругался, плюнул и отошел прочь.

   - Ишь ты, гусь какой выискался! - проворчал Спирька вслед оборванцу. - Давай ему двугривенный! Как бы не так!.. Продулся в карты, а теперь за мое здоровье хочет отыграться. Хитрый!..

   Спирька и здесь очень понравился Рыжику. Он курит, к нему старшие за деньгами обращаются, он со всеми говорит смело, как с равными, никого не боится... Все эти "качества" подкупали Саньку, и он не мог не гордиться своим новым товарищем.

   Приятели снова улеглись на животы и стали следить за тем, как из бесконечной небесной выси выпадали звезды.

   - Знаешь, Санька, - после долгого молчания тихо заговорил Спирька, - не нравится мне быть нищим... Воровать лучше... Как ты скажешь?

   Рыжик молчал, пугливо прислушиваясь к словам товарища.

   - Ты воровать умеешь? - не получив ответа, задал новый вопрос Спирька.

   - Не знаю, - едва слышно ответил Санька.

   - А я вот люблю воровать. Воровать прибыльней. Стрелять ты можешь цельный день и ничего не получишь, а тут уж дело видимое. Вот я в прошлом годе - только ты гляди не звони про это - украл у Пашки безносой... у этой, что с нами сегодня трапезила... три рубля!.. Она спала пьяная, а я подкрался и оторвал кисетик с деньгами... Она кисетик на шее носила, - шепотом добавил Спирька.

   Санька слушал, затаив дыхание.

   - Вот это на другой день, - продолжал Спирька, - проснулась Пашка и давай голосить. А я ушел - не люблю, когда голосят: жалость приходит...

   - А деньги? - чуть дыша, спросил Рыжик.

   - Деньги, брат, в дело пошли... Рассказал я об этом Ткачу и дал ему два рубля, чтобы, значит, со мной в компании был. А свой целковый я проел и прокурил. Вот я когда курить научился... Да, воровать лестно... Люблю... Знаешь что, Санька... - Спирька поднял голову, испытующе посмотрел черными глазами на Рыжика и промолвил скороговоркой: - Давай сделаемся ворами?

   Рыжик не успел ответить, как вдруг Спирька отчаянно вскрикнул и вскочил с места. В ту же минуту возле них на наре раздался дикий хохот, похожий на вопль сумасшедшего. То хохотал Ванька Ткач, тот самый оборванец с подбитыми глазами, который утром одним своим видом испугал Саньку. Теперь он выглядел не лучше. Покрытая синяками небритая рожа его от хохота сделалась квадратной. В руке он держал закуренную толстую папиросу.

   - Что, брат, ножки твои не курят? - прервав на время безумный смех, прохрипел Ткач и снова залился, невольно заражая смехом и других ночлежников, лежавших неподалеку.

   Оказалось, как потом узнал Рыжик, что Ткач, желая подшутить над Спирькой, приложил к его босой ноге горящий конец папиросы. Торжествующий хохот Ткача, смех окружающих и нестерпимая боль от ожога подняли целую бурю в сердце обиженного мальчика. Злоба быстро вырастала в его груди и рвалась наружу. Наконец Спирька не выдержал и разразился по адресу Ткача такими ругательствами, которых даже Санька, проведший жизнь свою на улице, никогда не слыхивал. Звонким, взволнованным голосом, в котором слышались слезы горькой обиды, выкрикивал Спирька свои ругательства. На мгновение даже сам Ткач, "хозяин" Спирьки, растерялся от этой неслыханной руготни, посыпавшейся на него, точно град. Но замешательство длилось недолго. Не успел Спирька исчерпать и половину своего запаса, как Ткач уже подмял его под себя и стал наносить мальчику удар за ударом. Сначала Спирька барахтался, кричал, но вскоре он умолк, так как пьяный, рискуя задушить его, зажал ему рот своей огромной грязной рукой.

   - Брось мальца: ведь насмерть убьешь! - сказал один из ночлежников. Но Ткач никого не видел, ничего не слышал и продолжал истязать беззащитного мальчика.

   Внезапно произошло нечто в высшей степени неожиданное... Рыжик, со страхом наблюдавший эту сцену, вдруг возмутился, кинулся на Ткача и вцепился зубами в его шею.

   Ткач отчаянно вскрикнул и упал навзничь, увлекая за собою и Рыжика.

   В это время с лампочкой в руке вошел в ночлежку дворник постоялого двора, Карпыч. Нищие боялись его как огня: он имел право любого из них выгнать в какое угодно время дня и ночи.

   - Эй вы, лохматые, чего шкандалите? - гаркнул на всю комнату Карпыч и подошел к наре.

   Рыжик, дрожа от озлобления и страха, отскочил к окну. Там уже сидел и бился в лихорадке Спирька.

   - Пшол вон отсюда, пьяная харя! - закричал Карпыч, увидя Ткача. - Кому я говорил - сюда не ходить в пьяном виде?.. Вон сию минуту!.. Сейчас полицию позову!..

   При слове "полиция" Ткач зашевелился и стал слезать с нары.

   Ткача убрали, и в ночлежке стало тише, но ненадолго. Через несколько минут среди нищих в одном из дальних углов комнаты завязалась азартная карточная игра. Свет игрокам давал небольшой огарок свечи, воткнутый в пустую бутылку.

   Спирька и Рыжик были до того взволнованы, что долго не могли слова вымолвить. Ночлежники между тем всё прибывали, и в спальне становилось тесней. За неимением места многие ложились на пол. Явился наконец и дедушка Архип. Он был пьян и не мог вскарабкаться на нары. Несколько раз он навалива