Свирский Алексей Иванович - Рыжик

о его кто-то догоняет; а то ему мерещилось, что волны хватают его за ноги и тащат в море.

   И Рыжик в ужасе отшатывался в сторону.

   Санька стал отчаиваться. Ему казалось, что этому пути и этой надвигающейся мгле конца не будет, как вдруг на ближайшем береговом выступе он увидал огонек. У Рыжика сердце трепетно забилось от радостного волнения. Со всех ног бросился он на огонек, забыв всякий страх. Через четверть часа он уже был наверху берегового откоса, где среди столпившихся сосен и елей выглядывал кордон, освещенный пятью окнами. Санька издали успел заметить, что в кордоне еще не спали, и смело направился туда. В сенях он наткнулся на дневального.

   - Куда? - услыхал он короткий, но строгий оклик.

   - Мне взводного, а не то разводящего нужно повидать, - без запинки проговорил Рыжик, успевший во время своего двухнедельного шатанья вдоль границы хорошо ознакомиться с нравами и законами военно-кордонной жизни.

   Дневальный, услыхав бойкий, самоуверенный ответ, пропустил его без всяких разговоров.

   Санька вошел в обширную комнату, освещенную двумя висящими лампами с большими плоскими колпаками. Комната, или, вернее говоря, казарма, была разделена на две части деревянной аркой. Первая, судя по большому столу и длинным скамьям, служила столовой, а вторая, большая половина была заставлена койками. При появлении Рыжика некоторые солдаты уже готовились ко сну, а другие были заняты разными делами: кто чистил винтовку, кто шил, кто зубрил "словесность", а кто просто прохаживался. За столом, недалеко от дверей, сидел в расстегнутом мундире молодой унтер-офицер. К его смуглому лицу, к его черным, лихо закрученным усам особенно как-то шел вышитый золотым галуном стоячий ворот мундира. Напротив унтера, наклонившись над белым листом бумаги, сидел широколицый и широкоплечий солдат в ситцевой рубахе и старательно что-то выводил пером.

   - Ну что ты написал? Прочти, дуралей! - горячился унтер, заглянув в бумагу.

   Солдат поднял голову и виновато усмехнулся.

   - "Левольвер" написал я, - пробормотал он, не переставая ухмыляться.

   - Эх ты, левольвер!.. - укоризненно покачал головой унтер.

   Но тут он увидал Саньку и оставил солдата.

   - Тебе чего надо? - спросил старшой у вошедшего.

   - Я прохожий, в Либаву иду... Нельзя ли у вас переночевать христа ради... - добавил Рыжик, вспомнив, как в подобных случаях просил Левушка.

   - Подойди-ка сюда, поближе к свету!

   Рыжик подошел.

   - Откуда идешь? - зорко всматриваясь в лицо пришельца, спросил унтер.

   - Из Житомира иду... Всю Украину обошел, - счел нужным добавить Санька, зная, что этим он скорее всего заинтересует солдат-украинцев.

   - Послушай, милый... - странно как-то проговорил унтер-офицер, поднялся с места и вплотную подошел к Рыжику. - Из Житомира, говоришь, идешь ты?.. А не голодаевский ли ты?

   - Голодаевский! - воскликнул обрадованный Санька. - А вы почем знаете?

   - Так это ты Рыжик, что у столяра Тараса жил?.. - в свою очередь, воскликнул унтер, не слушая Саньку.

   - И я знаю, кто вы!.. Вы брат Васьки Дули...

   - Узнал-таки, шельмец! Верно, угадал!.. Ну, здравствуй!..

   Унтер-офицер протянул Рыжику руку. Вокруг них сейчас же столпились солдаты и с любопытством таращили глаза то на Рыжика, то на унтера.

   - Ну, садись за стол да рассказывай! - радушно пригласил унтер Саньку.

   А тот от радости до того растерялся, что некоторое время не мог слова вымолвить. Он не ожидал такой удачи, такого счастья. Шутка ли сказать: в такой глуши, где русского человека днем с огнем не найти, - и вдруг земляк сыскался, и не какой-нибудь, а унтер-офицер!

   Иван Андреевич Дуля (так звали земляка Саньки) обрадовался не менее Рыжика. Гостя он усадил за стол и приказал приготовить чай. Санька блаженствовал. С его курного лица не сходила широкая, радостная улыбка. Быстро освоившись, он стал рассказывать о своих странствованиях, иногда скрашивая быль небылицей. Иван Андреевич и все остальные солдаты обступили рассказчика и слушали его с большим вниманием, как дети слушают волшебную сказку.

   - Ого, вот так молодец Полфунта!.. Ишь ты!.. Да неужто?.. - то и дело раздавались восклицания во время рассказа.

   Долго рассказывал Санька. Две смены часовых прошли за это время, а он еще и до половины не дошел.

   Наконец Дуля сам остановил его, видя, что "гость" устал, и велел дежурному приготовить для него запасную койку.

   Давно Рыжик так хорошо и с таким комфортом не спал, как в ту ночь.

  

  

  

   На другой день Иван Андреевич занялся Рыжиком с таким рвением, точно он ему был родной брат.

   - Эге, землячок, да ты гол как сокол, - сказал унтер-офицер, когда Санька сел за утренний чай.

   - Это собаки на мне разорвали, - конфузливо пробормотал Рыжик.

   - Да на тебе и рвать-то нечего: рубашка, штанишки, картуз лег на лоб - вот и весь твой, братец, шикарный гардероб! - продекламировал Дуля и громко рассмеялся.

   Рыжик тоже смеялся, хотя ему немного было и стыдно.

   - Ну ладно, - заговорил серьезно унтер-офицер, - ты у меня поживешь денька два, а мы за это время тебя справим. Только прежде всего надо пожар снять с твоей головы.

   - Какой пожар? - притворяясь наивным, спросил Санька, хотя он отлично понимал, о чем речь идет.

   - Да кудри твои снять надо: они, как пожар, красные да горячие... Эй, Левченко! - возвысил унтер голос.

   - Здесь! - послышался ответ из другой половины казармы.

   - Тащи ножницы и ступай с земляком на берег. Остриги по-военному! - добавил Иван Андреевич и вышел из казармы.

   К обеду Рыжик преобразился до неузнаваемости. Сам Полфунта вряд ли узнал бы его.

   Остриженный под гребенку, он был одет по-военному. Солдаты живо состряпали ему "походный" костюм. На Саньке были надеты крепкие высокие сапоги, солдатские штаны из синего сукна и белая рубашка, опоясанная узеньким ремешком. Сам он, довольный и счастливый, был похож на мальчика-музыканта из военного оркестра.

   - Ай да Рыжик, молодец! - приветствовал его Дуля. - Ну, садись, земляк, обедать, а после доскажешь нам свою историю.

   Санька не любил, чтобы его долго просили, а потому немедленно сел за стол и первый взялся за ложку.

   Три дня Рыжик прожил в кордоне. Время для него пролетело совсем незаметно: он успел сродниться с солдатами, успел понять всю их сложную и разнообразную службу, успел ознакомиться со всей окрестностью и побывать в гостях у латышей. Утром и вечером он ходил с солдатами купаться, причем он удивлял всех фокусами, какие он умел выкидывать в воде. Так как земляк его, за отсутствием вахмистра, исполнял должность начальника кордона, то солдаты, конечно, ни в чем не препятствовали Саньке и охотно исполняли все его желания. Из посторонних лиц он один имел право ходить по патрульной тропинке и сопровождать разводящего, когда тот отправлялся сменять часовых. По утрам, когда на обширном дворе кордона Дуля производил обычные ученья с солдатами, Санька становился в шеренгу и проделывал все упражнения. Он два раза ездил верхом в ближайшую деревню вместе с земляками на казенных лошадях. Он катался по морю на кордонном парусном баркасе. Все эти удовольствия, испытанные Санькой в последнем от Либавы кордоне, надолго остались у него в памяти. Но больше всего он запомнил облаву на контрабандистов, в которой он принимал горячее участие.

   Случилось так, что на другой день после того, как Рыжик пришел в кордон, Дуля получил от лазутчика донесение, что ночью недалеко от границы проедет шайка контрабандистов с немецким товаром.

   - Ребята, готовьтесь, - обратился к солдатам Дуля, прочитав донесение, - бегунцы ночью границу красть будут... Будьте молодцами!

   - Рады стараться! - ответили отдельные голоса.

   - Что такое ночью будет? - сейчас же пристал к земляку с расспросами Рыжик.

   - Ничего не будет.

   - Нет, скажите!

   - Контрабандистов ловить будем, вот и всё.

   - А как ловить вы их будете?

   - Как зайцев ловят.

   - Мне нельзя?

   - Чего?

   - С вами, ловить контрабандистов?

   - Нет, нельзя, - категорически ответил Иван Андреевич.

   Ответ этот, однако, не очень смутил Саньку, и он пристал к земляку с просьбой взять и его на облаву. Кончилось тем, что Дуля разрешил ему идти с ними.

   Было десять часов вечера, когда солдаты стали готовиться к "походу", как они шутя называли предстоящий набег на контрабандистов. Иван Андреевич в последний раз стал объяснять солдатам, как им следует действовать.

   - По горячим следам дальше границы не гнаться. Стрелять по ногам, на берегу не шуметь и не курить.

   Дуля говорил все это ровным, спокойным голосом, точно повторял хорошо выученный урок. Но солдаты слушали его с большим вниманием, а ефрейтор Дормастук, стройный, костлявый и ловкий солдат, он же и разводящий, после каждой фразы унтер-офицера повторял краткое "слушаю".

   Перед самым отходом солдаты сделались серьезными и молча стали вооружаться.

   "Начинается", - промелькнуло в голове у Рыжика, когда солдаты стали готовиться к походу.

   Спустя немного весь взвод стоял на кордонном дворе, готовый тронуться в путь. Ночь была тихая, безветренная.

   - Правое плечо вперед, шагом марш! - тихо скомандовал начальник взвода.

   Солдаты молча вышли со двора и по патрульной тропинке осторожно стали спускаться к морю. У Рыжика сердце замерло. Ему было приятно и страшно в одно и то же время. Он держался поближе к земляку и старался от него не отходить. Временами он самому себе казался героем и воображал, что совершает великий подвиг. "Вот бы когда Левушку сюда! - думал Санька. - Узнал бы он, что значит быть на всамделишной войне..."

   На берегу Дуля разделил солдат на три отряда. Один из них он отправил в лес. Во главе этого отряда находился Дормастук. На обязанности отряда лежало выследить "врага" и гнать его к берегу, где его уже встретит сам Дуля со своими молодцами. Что же касается третьего отряда, состоявшего из пяти человек, то на него была возложена самая трудная задача. Солдаты этой группы должны были сесть на баркас и, не распуская парусов, на веслах идти навстречу контрабандистам. По словам лазутчика, "бегунцы" должны были высадиться на берегу в двух верстах от кордона, как раз в том месте, где часовых постов не было. В случае если бы контрабандистам удалось избегнуть столкновения с баркасом, то первый отряд настиг бы их в лесу.

   Не следует забывать, что все это происходило ночью, в тиши, когда лес и море были окутаны таинственной мглою. Вот почему у Рыжика мгновениями лихорадочная дрожь пробегала по всему телу, и он судорожно сжимал в руке тяжелую суковатую палку - единственное оружие, какое разрешил ему взять с собою Дуля.

   Прошел добрый час. Иван Андреевич с шестью солдатами сидел под откосом в трех шагах от моря. Все молчали, держа наготове винтовки. Над головами солдат склонились темные вершины сосен. Казалось, эти великаны заснули и склонили головы. Баркас с пятью солдатами давно отчалил от берега, и его уже не видно было. Море было не совсем спокойно, и волны с неумолчным шумом подкатывались к ногам сидевших под откосом солдат. Время тянулось томительно долго.

   Рыжик, не видя никакой опасности, совершенно успокоился и даже немного заскучал, как вдруг на море, на порядочном расстоянии от берега, вспыхнул, точно фейерверк, красный огонек, а вслед за тем над водою прокатился сухой, трескучий выстрел.

   Все сидевшие под откосом, как один человек, вскочили на ноги.

   - Ну, Санька, беги в кордон, - сказал Рыжику Иван Андреевич, - теперь тебе здесь делать нечего. Еще могут подстрелить тебя, как куропатку.

   Санька при последних словах земляка невольно отпрянул в сторону, но уйти не ушел: желание узнать, что будет дальше, удерживало его. А взводный принялся за дело, забыв о Рыжике. На море между тем разыгралось что-то нешуточное. После первого выстрела последовал второй, третий, четвертый... На мгновение ружейные огни озарили небольшое пространство, и солдаты на берегу увидали свой баркас, а впереди три лодки, гуськом мчавшиеся к берегу.

   - Приготовьте фонари! - скомандовал Дуля.

   Солдаты немедленно исполнили приказание и цепью растянулись вдоль откоса. Стрельба прекратилась. Не было никакого сомнения, что к берегу подплывали лодки, которые гнал военный баркас. Еще немного - и Рыжику показалось, что волны выбросили на берег две или три лодки с людьми. Несколько человеческих фигур темными силуэтами промелькнули вдали и сейчас же исчезли. В ту же минуту солдаты навели свои фонари, повернув их стеклами к морю. Благодаря сильным рефлекторам свет от фонарей яркими полосами упал на берег и озарил место происшествия.

   Одна полоса света упала туда, где вокруг лодок копошились какие-то бородатые люди в коротеньких тужурках. Но контрабандисты, поняв, что они попались, бросились врассыпную.

   - Стой! - крикнул Дуля, увидав незнакомых людей. - Пли! - отчетливо скомандовал он.

   В тот же момент раздалось шесть выстрелов. Когда треск ружей прекратился, вблизи, у самого откоса, раздались чьи-то тихие стоны.

   Солдаты подняли фонари и бросились к лесу, преследуя контрабандистов, которые уже успели скрыться из виду.

   - Назад! - крикнул Иван Андреевич, и солдаты остановились. - Стойте здесь: Дормастук их сюда пригонит...

   В это время стоны повторились почти совсем рядом со взводным.

   - Эй, кто там, посвети! - крикнул Дуля.

   Один из солдат подбежал с фонарем в руке.

   - Да, никак, баба стонет, Иван Андреевич! - сказал солдат.

   Дуля нагнулся и убедился, что солдат прав: на влажном песке, под лесным откосом, лежала женщина и жалобно стонала, произнося непонятные слова.

   - Это ихняя, - проговорил Иван Андреевич, под словом "ихняя" подразумевая контрабандистов. - Ее в кордон нужно отправить. Она, должно быть, ранена... А, Санька! Ты не ушел? - вдруг воскликнул Дуля, увидав Рыжика. - Отлично... Сейчас я тебя конвойным сделаю. Ты кордон найдешь?

   - Найду, - отвечал польщенный Рыжик.

   - В таком разе отведи эту женщину и передай ее дневальному. Понял?

   - Так точно! - по-солдатски ответил Санька, войдя в роль заправского вояки.

   - Ну так ступай скорей!

   Солдаты подняли женщину и передали ее Саньке.

   - Идем! - коротко сказал он, положив палку на плечо.

   Женщина, продолжая стонать, с трудом тронулась с места.

   Когда Рыжик вместе с "пленницей" поднялся на вершину берегового обрыва, в лесу раздались свистки, выстрелы и человеческие голоса.

   Женщина остановилась, молитвенно подняла к небу руки и что-то проговорила на непонятном для Саньки языке.

   - Идем, идем! - проговорил Рыжик и дернул "пленницу" за рукав.

   Та покорно последовала за ним. Не успел Санька дойти до кордона, как его догнали солдаты, быстро возвращавшиеся домой. Они возвращались победителями.

   Восемь обезоруженных контрабандистов, окруженные всем взводом, безмолвно шагали к кордону.

   Команда Дормастука в данном деле сыграла самую видную роль. Когда контрабандисты врезались в лес, их почти лицом к лицу встретил Дормастук со своими молодцами. Вот об этом-то именно всю дорогу и разговаривали солдаты, причем Дормастук особенно громко и подробно распространялся о своих действиях и о молодечестве его подчиненных.

   - Ладно, будет звонить-то! - перебил его красноречие Дуля, который знал, о чем старается ефрейтор. - Буду завтра в Либаве, доложу о тебе ротмистру...

   - Покорно благодарю, Иван Андреевич!.. Очень рад стараться! - весело проговорил Дормастук.

   Контрабандистов ввели в казарму. Их, вместе с женщиной, было девять человек. Народ этот был коренастый, плотный, лица у них были загорелые, руки мускулистые, жилистые, и пахло от них морем.

   - Ну, кто из вас по-русски понимает? - строго крикнул Иван Андреевич, обращаясь ко всем контрабандистам.

   На первый раз ответа не последовало, а когда Дуля топнул ногой и более строгим голосом повторил свой вопрос, тогда один из пойманных кашлянул и проговорил:

   - Я немношко поймать по-русски...

   Дуля внимательно вглядывался в лицо говорившего.

   Это был коренастый мужчина средних лет, с грубым, обветренным лицом бронзового оттенка и стальными, серыми глазами.

   - Ты латыш? Твоя фамилия Бриглибен? Ты из Ирбена? - вдруг спросил его Дуля.

   Эти вопросы, точно удары плетью, падали на контрабандиста, и он все ниже и ниже опускал голову...

   - Ага, братец, узнал я тебя! - снова заговорил Иван Андреевич. - Ну, теперь нечего дурака валять... Расскажи-ка все по совести, что, где и как дело было. Рассказывай.

   - Ваше благородие, не губите! - вдруг на чистом русском языке заговорил латыш. - Как перед богом, всю правду скажу... Эти немцы у меня лодки наняли... Я и не знал, для какой цели. Их судно в семи верстах стоит.

   - Ладно, знаю я эти басни, - не дал ему договорить Дуля. - Ты и в прошлом году то же самое рассказывал... Завтра в таможне все разберут. Теперь скажи-ка мне, кто эта женщина и почему она стонет? Она ранена, что ли?

   - Нет. Это она со страху... А вот этот - муж ее.

   Латыш указал на одного из контрабандистов.

   - Так она по бабьей, стало быть, привычке ноет? Ну, так тем лучше... Дормастук, отправь их всех в арестантскую и поставь часового! - обернулся унтер-офицер к ефрейтору.

   - Слушаю!

   Через час солдаты, за исключением часовых, сидели за столом и пили чай. Несмотря на поздний час, никому спать не хотелось. Все были очень возбуждены и оживлены. Разговаривали главным образом о только что совершенной поимке контрабандистов, вспоминали все подробности этого дела, незаметно восхваляя друг друга, и заранее делили барыши*.

  

   ______________

   * Солдаты пограничной стражи получали известный процент от суммы, вырученной от продажи отнятого у контрабандистов товара. (Примеч. автора.)

  

   - А сколько должен мой земляк получить? Ведь и он, братцы, был с нами и даже бабу в плен взял, - шутя проговорил Иван Андреевич.

   У Рыжика при первых словах Дули глаза загорелись от радости.

   - И он порох нюхал, - заметил Дормастук, - стало быть, и ему долю надо выдать...

   - В таком разе я ему такую награду дам: завтра возьму его с собой в Либаву, а там знакомого латыша попрошу свезти его в Петербург, ежели судно будет отходить, а то пешком он на старости лет к Петербургу подойдет. И еще ему из общей кружки два рубля выдам. Согласны?

   - Зачем два?.. Уж давайте все три, - послышались голоса.

   - Ладно... Ну, а ты, Санька, согласен? - добродушно улыбаясь, обратился земляк к Рыжику.

   Тот от радости слова не мог вымолвить и ответил благодарным смеющимся взглядом да утвердительными кивками головы.

  

  

  

   Кто не бывал в Петербурге, тому трудно вообразить себе, что такое представляет собою петербургская осень. Дожди, ветры, туманы и влажные, пронизывающие холода - вот чем дарит людей эта долгая, тоскливая осень. Петербуржцы иногда в продолжение нескольких недель солнца не видят и живут в каком-то беспросветном мраке. В эту пору года даже люди, живущие в тепле и довольстве, редко избегают простуды, а уж о бедняках, о бесприютных оборванцах и говорить нечего. В богатой, роскошной столице таких обездоленных видимо-невидимо. На каждом шагу попадаются они с протянутой рукой. Но не во все руки попадает милостыня: кому некогда останавливаться перед нищим, кому не хочется шубу расстегнуть, чтобы достать кошелек, а кому просто жаль с копейкой расстаться. А бедняк, не получивший помощи, очень часто проводит ночь под открытым небом. Человеку обеспеченному даже понять трудно, что значит в такую ночь остаться без крова.

   Другое дело летом, когда в воздухе разлита мягкая теплота, когда ветерок гладит, ласкает, не студит, - тогда поспать под синим звездным небом и приятно и полезно. Рыжик, например, часто упрашивал Полфунта и других попутчиков не заходить в такие ночи в деревню, а поспать в лесу или около леса. Но тот же Рыжик почувствовал себя самым несчастным человеком, когда в одну из холодных октябрьских ночей очутился в Петербурге без копейки денег и без ночлега.

   Саньке много приходилось страдать во время своих долгих странствований, но таких мучений он еще не испытывал.

   Рыжик, точно волк, рыскал по многолюдным, шумным улицам столицы. Он уже второй день крошки не имел во рту. В Петербурге, этом огромном, богатом городе, где проедают и пропивают миллионы, Санька не мог найти куска черного хлеба.

   Попал он сюда благодаря своему земляку. Тот нашел знакомого латыша и упросил взять Рыжика. Латыш согласился, и Санька через два дня был в Риге. Дальше, за неимением фрахта, судно не шло. Рыжик около двух недель проболтался в Риге, пока до последней копейки не прожил три рубля, полученные им от Ивана Андреевича.

   В последний день, когда Санька уже стал отчаиваться, он встретил знакомого латыша, который привез его на своем судне из Либавы.

   - Ты еще здесь? - спросил его латыш.

   - Здесь.

   - А в Петербург хочешь?

   - Хочу! - воскликнул Санька, и в глазах у него засветилась надежда.

   - А хочешь, так я тебя устрою. Тут есть мой родственник, он капитан парусного судна. Завтра он уходит в Петербург с алебастром. Ему нужен мальчик. Пойдем на пристань, я ему покажу тебя.

   Рыжик с радостью последовал за ним.

   На другой день рано утром Санька отплыл из Риги на грузовом двухмачтовом судне в качестве помощника кока.

   В Петербурге судно причалило к берегу и стало выгружаться. Капитан приказал и Саньке принять участие в выгрузке алебастра, обещав за это ему заплатить. Около трех недель Рыжик работал изо всей силы, надеясь получить за свой труд.

   Вытаскивать из глубокого трюма на берег тяжелые глыбы алебастра - труд нелегкий и неблагодарный. В несколько дней Санька изорвал всю одежду и выбился из сил. А когда выгрузка закончилась, капитан, с неизменной трубкой в зубах, попросил Рыжика убраться вон.

   - А деньги? - вырвалось восклицание у Рыжика.

   - Какие деньги? - как ни в чем не бывало спросил, в свою очередь, капитан.

   - Да за работу. Я весь оборвался, выгружая алебастр...

   - Так вот ты какой молодец! - закричал капитан и сделался багровым от злости. - А ты мне заплатил за проезд да за корм?.. А паспорт твой где? Сейчас полицию позову...

   При последних его словах Санька надел шапку, смахнул кулаком непрошенную слезу и спрыгнул на берег.

   К вечеру он уже бродил по главным улицам Петербурга и с видом праздного иностранца осматривал дома, витрины больших магазинов, памятники и разные другие украшения. Несмотря на то что погода была отвратительная, Санька вначале чувствовал себя довольно сносно. Он все еще надеялся встретить Полфунта, и, кроме того, ему очень понравился Петербург. Такого большого, красивого города он еще никогда не видал. У Аничкова моста он до тех пор глазел на знаменитые фигуры металлических коней, пока городовой не попросил его убраться.

   - Ты чего, как тумба, торчишь здесь? - услыхал Санька повелительный, строгий голос.

   Рыжик оглянулся, увидал огромного усатого городового и поспешно свернул в сторону.

   С этого момента Санька как будто пришел в себя и сразу понял, в каком ужасном положении он находится. Петербург мгновенно потерял в его глазах всю прелесть. Он только теперь сообразил, что в таком многолюдном, огромном городе немыслимо найти знакомого, когда не знаешь, где он живет.

   Вечером Рыжик вспомнил, что весь день не ел, и он стал подолгу останавливаться у окон гастрономических магазинов и булочных. Глаза его жадно перебегали от одного яства к другому, и он беспрерывно глотал слюну. Сквозь зеркальные окна Санька хорошо видел, что делается в магазинах. Он с особенным интересом следил за тем, как приказчики длинными острыми ножами резали свежую, чуть ли не теплую колбасу, ветчину, балык, семгу... Рыжик ощущал вкус и запах этих соблазнительных кушаний и мучительно страдал. Ему почему-то все казалось, что кто-нибудь из покупателей непременно увидит его и подарит ему кусок колбасы или рыбы. Пуще всего Саньке хотелось колбасы. Он сам с собою бился об заклад, что съест десять фунтов чайной колбасы и пять пеклеванных хлебцев. Каждому, кто выходил из колбасной или булочной, он заглядывал в глаза, и лицо его при этом принимало умоляющее выражение. Но просительные взгляды голодного пропадали напрасно: никто на Рыжика не обращал внимания.

   В полночь все магазины закрылись, и улицы опустели. Санькой овладела смертная тоска. Одинокий, заброшенный, бродил он по мокрым улицам, испытывая невыносимые муки голода и холода. Этот бесконечный каменный город пугал и давил его своей массивностью и бездушием. Рыжик понял, что здесь он никому не нужен и что никто его не заметит и не пожалеет. Только холодная осенняя ночь протягивала ему свои мертвые объятия да ветер бросался навстречу и колол лицо снежными крупинками...

   Позднее туманное утро, похожее на взгляд умирающего, только что забрезжило. Санька, измученный, усталый, бессознательно шагал по улице Пески. Как он попал в эту часть Петербурга, он и сам не знал. Всю ночь он бродил по городу, несколько раз засыпал то на одной, то на другой скамейке Лиговского бульвара, но каждый раз его кто-то будил и прогонял прочь. К утру Санька окончательно выбился из сил. Он с трудом передвигал ноги и совершенно пал духом.

   - Умру, вот сейчас умру, - шептал Санька, и ему становилось жаль самого себя.

   На 3-й Рождественской Рыжик увидал на тротуаре многочисленную партию оборванных людей, выстроенных попарно, как школьники. Санька собрал последние силы и перебежал на ту сторону, где стояли нищие.

   Здесь он увидал небольшой деревянный домик, а над входом - вывеску, на которой черными буквами было написано: Народная столовая.

   Голод сейчас же подсказал Рыжику, что здесь делается и чего ожидает народ. Недолго думая он подошел к дверям столовой и стал рядом с другими.

   - Эй ты, рыжий, пошел назад! - услыхал чей-то голос Санька.

   - Встань подальше: здесь по очереди, - тихо проговорил над ухом Рыжика его сосед, высокий, худой оборванец с сизым носом, в рваной женской кофте.

   Но Санька не трогался с места. Он быстро сообразил, что здесь кормят даром, и решил быть ближе к дверям.

   - Эй ты, сизый нос, бабья кофта, чего смотришь? Дай ему в шею! - обратился кто-то уже к соседу Рыжика.

   В толпе началось волнение. Упрямство Саньки, видимо, сильно возмутило нищих.

   - Бей его! - вдруг крикнул кто-то.

   И не успел Рыжик опомниться, как слетел с ног от удара, полученного в затылок.

   - Ну и разбойники! - прошептал сосед Саньки и нагнулся к нему.

   Тут Рыжик не выдержал. Все, что он перенес за последнее время, все муки, все обиды и невзгоды он излил в одном жалобном, протестующем вопле.

   На крик Рыжика из ворот вышел дворник.

   - Что тут за безобразие такое? - гаркнул дворник на всю улицу.

   Санька, не переставая плакать, поднялся на ноги.

   - Вот он же, рыжий, виноват, а сам плачет.

   - Не в очередь становится и ревет еще, дьявол.

   - Его "под шары" (в участок) за это надо.

   Возгласы и воркотня сыпались со всех сторон.

   - Я второй день не евши хожу... Умру сейчас... - глотая слезы, жаловался Рыжик дворнику.

   - Разбойники, чисто разбойники! - возмущался высокий оборванец в бабьей кофте.

   Дворник также пожалел Саньку и велел ему встать там, где он стоял, а нищим пригрозил метлой.

   Через час, когда из столовой вышел последний платный посетитель, в дверях появился наконец один из служащих.

   - Ну вы, кутилы, пожалуйте! - обратился он к оборванцам.

   Толпа нищих, как один человек, ринулась к открытым дверям.

   - Тише, тише! Сегодня всем хватит... - говорил служащий и в то же время сосчитывал входивших.

   Когда прошел двадцать пятый человек, дверь сразу захлопнулась, и добрая половина голодных осталась на улице в ожидании следующей очереди.

   Нищие сели за длинные столы, предварительно получив порцию хлеба. Потом им подали по миске горячего супа из перловых круп и картофеля. Народ был голодный и ел с жадностью. Быстро раскраснелись лица обедающих и засверкали глаза. В небольшой сравнительно комнате было тихо. Нищие ели молча и только усердно чавкали. Все они были одеты до невозможности плохо и производили даже на Рыжика грустное впечатление. Сам он набросился на пищу с такой жадностью, что человек с сизым носом, оказавшийся и тут его соседом, счел нужным дать ему совет.

   - Ты, голубчик, не гони так, - тихо сказал он Саньке, - беда может приключиться... При большом голоде кушать надо вольготно... Один вот тоже в Москве трое суток не ел, а после, как попался ему кусок хлеба, он и набросился... Жевал, жевал и тут же помер...

   Рыжик слушал соседа с туго набитым ртом и странно как-то поводил глазами. Обед приходил к концу.

   - Голод - тяжелая штука, - монотонным голосом говорил сосед, наевшись, по-видимому, досыта. - Я раз в Нижнем голодал... Вспомнить страшно... Бывало, камушек поднимешь на улице и сосешь...

   - А навоз не жрал ты? - вдруг громко, на всю столовую, обратился к говорившему седобородый старец, сидевший напротив.

   Все невольно посмотрели на него и с любопытством ждали, что он скажет дальше.

   - Да-с, ты только камушек сосал, а я, благородный человек и бывший домовладелец, изволил навозом питаться... Да-с! А все через водку проклятую.

   - Эге, так у нас не полагается... - послышался голос одного из служащих.

   Человек этот стоял возле Рыжика. На этот раз все взоры были обращены в ту сторону, где сидел Санька. Оказалось, что Рыжик, страшась за будущее, стащил со стола кусок хлеба и спрятал его в карман. Проделку эту заметил служащий и набросился на него.

   - Здесь, брат, запасов не полагается делать, - продолжал служащий. - Наелся - и слава богу... Вон на улице сколько голодных...

   Рыжик растерялся до того, что потерял всякое соображение. Машинально вытащил он из кармана украденный кусок хлеба и положил его на стол. Бедняга краснел до слез и не знал, куда глаза девать. Под градом злых насмешек и угроз он выскочил из столовой, точно из горячей бани. Ему было мучительно стыдно, и он готов был сквозь землю провалиться.

  

  

  

   - Ну и разбойники, чисто разбойники... - услыхал Рыжик и оглянулся: рядом с ним вприпрыжку шел его сосед, обладатель сизого носа.

   На этого человека смотреть было и жалко и смешно.

   Лохмотья, висевшие на худом длинном теле, плохо согревали его, и он все время ежился и трясся, как в лихорадке. Он был обут в опорки, перевязанные бечевками. Женская кофта клочьями висела на его плечах.

   Руки он прижал к груди, сам согнулся в дугу и, точно воробей, не ходил - подпрыгивал. После теплой столовой ему особенно показалось холодно на улице, и лицо его, худое, впалое, сделалось синим.

   - И чего шуметь, - продолжал сосед, - из-за куска хлеба?.. Парень голода боится, ну он и хотел запастись... А они подняли вой... Экий народ бесшабашный!.. А тебе, голубчик, куда сейчас надо? - закончил он вопросом.

   - Я не знаю... У меня теперь нет дороги, - печальным голосом ответил Санька и посмотрел на соседа доверчивым и просительным взглядом.

   - Это, брат, плохо, когда нет дороги. Последнее, можно сказать, дело. А не хочешь ли со мной в ночлежку? Тут есть такая, где днем пускают... Уж, так и быть, поделюсь гривенником, - добавил сосед и крепко стиснул зубы, чтобы они не стучали.

   Рыжик почувствовал великую благодарность к незнакомому человеку. Он с радостью согласился пойти с ним.

   Через час оба они сидели на широкой наре частного ночлежного приюта и наслаждались теплом. Большая комната эта походила скорее на общую арестантскую камеру, нежели на ночлежный приют. Деревянные нары вдоль серых и влажных стен, низкий растресканный и закоптелый потолок, грязный неровный пол и единственное окно - все это, взятое вместе, должно было бы скверно подействовать на свежего человека, а Санька, наоборот, почувствовал себя счастливым, попав сюда.

   - Хорошо под крышей сидеть! - восторженно повторял он. - Пусть себе ветер дует, а мне хоть бы что... Не правда ли?

   - Да, это правда, - согласился сосед. - Без крова плохо остаться...

   - Вот-вот, - перебил Санька. - Вчера, к примеру, я всю ночь по улицам шатался... Думал, пропаду...

   - Неужто всю ночь?

   - Всю!

   - Да, горемыка и ты, я вижу...

   - Здравствуй, Герасим! Что сегодня так рано пожаловал?

   С таким приветствием обратился к соседу Рыжика вошедший мужик с окладистой русой бородой и бритым жирным затылком, хозяин ночлежки, как потом узнал Санька.

   - Холодно, Прохор Степаныч, да вот еще товарища нашел, - виноватым голосом проговорил Герасим и указал на Рыжика.

   - Что ж, и для него места хватит... Да вот с полицией мне беда: не позволяет днем пускать вашего брата, хоть ты что тут, - не позволяет, да и только.

   Говоря это, хозяин подошел к наре и получил с Герасима гривенник. Потом он тяжко вздохнул, почесал затылок и ушел.

   - Я в Питере, когда бываю, завсегда тут ночую. Хозяин здешний мне сродственником приходится, - сказал Герасим, обращаясь к Рыжику.

   - Каким? - заинтересовался Санька.

   - Он брат моей маменьки, а мне, стало быть, дядя. Этот дом его собственный.

   - А с тебя за ночлег берет! - воскликнул Рыжик, и нотка возмущения прозвучала в его голосе.

   - Эх, милый мой, молод еще ты и многого не знаешь, - тихо и вдумчиво проговорил Герасим. - Ты думаешь, он гривенник сейчас взял с меня? Нет, голубчик, он человек добрый, только в нем лукавый сидит и мучит его. Вот этот-то лукавый и толкает его к деньгам, и сердце жиром заволакивает, и доброту от него отнимает. А человек без доброты что? Хуже скотины, можно сказать. Вот мне и жаль дядю-то: этакий славный человек, а погибает через богатство...

   - А почему ты ему не скажешь об этом?

   - Кому?

   - Да дяде! Он бы с тебя за ночлег не брал...

   - Голос у меня, голубчик, слабый, - грустно усмехнулся Герасим, - не услышит он меня.

   Рыжик ничего на это не возразил. Наступило молчание. Санька стал позевывать и потягиваться. Он всем существом своим ощущал теплоту и несказанно был доволен. Временами, как тучки на ясном небе, появлялись в его голове грустные мысли о завтрашнем дне, но он все эти думы гнал прочь и наслаждался настоящим.

   - Уйду я скоро на родину, вытребую себе паспорт, отправлюсь по святым местам, - протяжным, тихим голосом, каким говорят дети, когда мечтают вслух, проговорил Герасим и стал снимать с себя кофту.

   - А где твоя родина? - спросил Рыжик.

   - Я из Нижнего. Мещанин я сам. Моей душе дорога нужна, долгая, широкая дорога нужна... Я, голубчик ты мой, человек печальный... Во мне сызмальства большая грусть живет... И толкает меня печаль моя и не дает мне долго на одном месте сидеть...

   Герасим говорил все тем же мечтательным, тихим голосом, а Рыжик внимательно слушал его и думал: "Какой он добрый да безобидный..."

   - В Питер уж я третий раз прихожу, - продолжал Герасим. - В первый раз дядя принял хорошо. Служить к себе поставил, четыре целковых в месяц положил. Прожил я до весны, да и в Москву ушел... Во второй раз явился я сюда. Уж дядя, гляжу, серчает... Пожил маленько и пошел во Псков, а со Пскова в Варшаву... И вот в третий раз сюда явился. А дядя уж совсем осерчал... "Зачем шляешься? Зачем землю-матушку понапрасну ногами топчешь?" - спрашивает меня. А я, известное дело, молчу. Ну, тут дяденька и сказал мне, что я для него как бы чужой и ежели буду приходить ночевать, то платить должен... Я и плачу. И вот такой я шатун завсегда был. И чем я виноват, ежели печальный я человек?..

   - Вот и мне вчера печально было, - заговорил Рыжик, - страсть как печально было... Холодно мне, а ночь долгая-долгая... Даже всплакнул малость. Обида меня взяла.

   - Да, голубчик, горя на земле много, а доброты мало. Ежели б люди были добрые, никакого бы и горя не было... А ты сам откуда будешь? - неожиданно кончил Герасим вопросом.

   Санька ответил не сразу. Он откашлялся, пальцами причесал красные кудри, успевшие отрасти после военной стрижки, и промолвил, стараясь заглянуть в лицо своему собеседнику:

   - Я издалека. Я за лето в городах двадцати побывал.

   - А по какой надобности? - спросил Герасим.

   - Да вот по какой... Счастье искали мы, понимаешь? И опять же Полфунта потерял я... Теперь вот уж я не знаю, куда идти...

   Последние слова Рыжик произнес тихим, упавшим голосом.

   - А родом-то ты из какого города? - участливо продолжал расспрашивать Герасим.

   Санька вместо ответа стал подробно рассказывать историю своих скитаний.

   Долго рассказывал Рыжик, а Герасим безмолвно слушал его и только временами тяжко вздыхал и сочувственно покачивал головой. В ночлежке между тем становилось темнее. Из чайной, находившейся рядом, стали приходить ночлежники. Среди пришедших Санька узнал несколько человек, бывших в столовой.

   - А, хлебокрад! - воскликнул один из них и ловким, привычным движением вскочил на нару.

   Рыжик понял, к кому относится это восклицание, но сделал вид, что ничего не слышит, и продолжал свой рассказ. Когда он кончил, ночлежка уж вся была набита оборванцами, и в комнате становилось душно, тесно и смрадно.

   - Н-да!.. - протянул Герасим, выслушав до конца рассказ Саньки. - Человека, ежели он затеряется, трудно найти. Да и искать тебе этого самого Полфунта не для чего. Будешь ходить - он сам навстречу попадется, а искать - труд напрасный. И вот еще я что скажу тебе: уйду я скоро в Нижний, - вот потеплеет, и уйду. Дорогу я зна