Сургучёв Илья Дмитриевич - Губернатор

е гвозди. Нельзя было представить себе, как вернется он в свой дом. Теперь ему казалось, что в нем холодно, как в леднике.

   Когда свечерело и на станциях уже горели огни, тогда неожиданно пришли думы - радостные, как мечты. Думы эти были о том, что хорошо бы совершить какое-нибудь преступление, за которое жандармы, щелкающие на платформе шпорами, вдруг обозлились бы, схватили его, вытащили из купе и отправили бы в тюрьму; там он упросил бы, чтобы его посадили с Ярновым, дали бы ему вместо пиджака толстую старую куртку, кормили бы щами из прокисшей капусты, и никто не заикался бы о зеленоватых порошках. И потом по всем камерам и коридорам пронеслась бы весть, что вот и губернатора посадили в тюрьму.

   Мысль о физическом страдании, которое даст новую жизнь, которое будет молитвой, дума о плохой комнате с асфальтовым сырым полом, о соломе вместо кровати, о черством хлебе не уходила от губернатора в была радостной; а когда он осматривался в своем маленьком бархатном купе, то оно казалось ему нудной, зудящей грязью, которую, как можно скорее, надо отмыть от своего тела. И еще тогда казалось, что поезд идет необыкновенно медленно, как на волах, и дороге - конца не будет.

   Он рисовал себе картины, как придут его арестовывать: придет, вероятно, Клейн и не посмеет взглянуть в глаза; придет, может быть, прокурор, - заберут его, и полетят телеграммы в министерство, в газеты; вечером заговорят о нем в Москве, в Петербурге, а там расползется весть по России, дойдет до царя, - и все будут говорить о нем, о губернаторе, как о плохом человеке; потом будут его судить, сошлют в Сибирь, и там, где-нибудь по дороге, от какого-нибудь толчка придет смерть. Эти думы давали острую до слез радость, - и губернатор опять выходил в коридор.

   Была уже ночь, но басистый человек все говорил; от тишины голос его казался похожим почему-то на штопор, который все время куда-то вворачивают.

   - Ехал я по Австрии, - рассказывал он, - в троицын день. И, понимаете, у каждого начальника станции, как у нашего статского генерала по ведомству императрицы Марии, замшевые штаны, т. е. не замшевые, а белые, похожие на замшу. А около самой Вены встречаю человека. Сидит, понимаете, этот человек в вагоне, смотрит, как истукан, в одну точку и вдруг говорит этак, вздохнув: "О, господи боже мой!" Так по-русски и говорит. Вижу - соотечественник. Разговорились - эмигрант. И хочется, видимо, душу ему отвести, и побаивается он меня, и твердит только одно: "Ох, трудно быть русским, - говорит, - человеком. Трудно. Очень, - говорит, - трудно и мучительно!" Вот ты и поди... Приезжаю в Вену, а в Вене, понимаете, фонарные столбы перевиты цветами, и фонтан такой, что версты, кажется, на полторы вверх, понимаете, чешет.

   "Что же сделать? - под монотонный голос рассказчика думал, стоя у окна, губернатор. - Что же сделать?" - И вдруг, когда подъезжали к маленькому подслеповатому полустанку, понял, понял - и так громко засмеялся, что голос в соседнем купе замолк, и какой-то человек, в дорожной ермолке, вылез оттуда и посмотрел сначала на губернатора, а потом в окно: что, мол, там на полустанке такого смешного? Ничего не разобрал, удивился и снова повел рассказ, немного потише обыкновенного.

   Губернатор снова слушал и думал о том, что и этот человек, рассказывающий об Австрии, будет, может быть, слушать о нем и осуждать, и удивляться... Целую ночь, до утра, не мог уснуть губернатор и видел, как синело окно, чувствовал, как в купе, к свету, стало холоднее. Когда приехали на узловую станцию, он опять пошел на вокзал и побродил между столиками, посмотрел карточки в фотографической витрине, объявление о Гаграх; заглянул в парикмахерскую: знакомый парикмахер сидел у окна и озабоченно правил на ремне бритву. Так как был день, двенадцать с половиной часов, то все казалось иным, чем тогда.

   Губернатор ходил и рассматривал людей, которым предстоит скоро удивиться. Купец давил в чаю лимон; буфетчик расставлял в шкафу папиросы; гимназист ел рыбу; какой-то человек в валенках спал, положив голову на чемодан. Губернатор посмотрел на валенки и вспомнил, что теперь уже весна: железнодорожные служащие ходили по платформе без пальто. Прошло несколько минут, - купец выпил чай, гимназист съел рыбу, буфетчик покончил с папиросами, человек в валенках спросонку потер себе нос. И было странно думать: скоро они удивятся.

   - Удивятся! - сам себе сказал вслух губернатор.

   Поезда для пересадки пришлось ждать часа два. И опять было маленькое купе, зеркало, вделанное в дверь, и лесенка под столом, и опять он сидел посередине дивана и радостно думал о близости города, о встрече со Свириным.

   - А что скажет Свирин? - вспомнилось вдруг.

   Народу в поезде почти не было, кондуктора не суетились и, когда губернатор долго не мог найти билетов, терпеливо ждали. Когда в прозрачном вечернем воздухе показались огни города, то так забилось сердце, что не хватило сил подняться к окну. Казалось, что над городом в разных направлениях повесили несколько рядов бус, и по тому, как четко и ясно определялись они, было ясно, что там весна, тепло, земля мягка, ей надоел снег. Остановился поезд, вбежал носильщик забирать вещи и сказал:

   - Восемьдесят третий.

   И когда вслед за ним губернатор вышел на платформу и торопливо, нагнувши голову, чтобы не узнали, прошел на другую сторону вокзала, то услышал, что в городе, в церквах, звонили. Было темно и, только привыкнув, можно было разобрать, где стоят извозчики. Пофыркивали лошади.

   - Чего это звонят? - спросил губернатор. - Уже ведь поздно, часов семь...

   - Сегодня страсти, барин. Читают страсти, - ответил носильщик.....

   Он разместил в фаэтоне багаж, какую-то корзину долго прилаживал у ног извозчика, о чем-то разговаривал с ним, поднимая голову. Лошади тронули осторожно, боясь наткнуться в темноте, обогнули круглый цветник, выехали на шоссе, и сейчас увереннее застучали о камень копыта, поехали к городу, в котором печально звонили.

   И опять чувствовалось тепло, мягкая, начинающая согреваться земля; было уютно, тихо, и огни на горе казались живыми. Было радостно сознание, что теперь в церквах читают и слушают писание о том, как прославился Сын человеческий. Губернатор думал, что он сейчас сделает, - и слышал, как бьется его сердце. Удары его были неровны, напоминали они плохой маятник: в одну сторону качнется больше, в другую - меньше. Хотелось куда-то спешить, и оттого казалось, что лошади идут тихо.

   - У тебя лошади-то подкованы? - спросил губернатор.

   - А как же? - ответил извозчик. - Разве на неподкованных далеко уедешь? А ехать куда прикажете? - спросил он.

   - Вверх! - сказал губернатор.

   Проехали площадь, и опять потянулась знакомая улица с бульваром, магазинами, фонарями. Фонари эти, смотря по расстоянию, бросали от пролетки то черные, то жидкие, то длинные, то короткие тени. И опять приехал он в свой дом, и опять в приемную прибежал радостный Свирин и удивился, что губернатор не пошел наверх, в приготовленные и натопленные комнаты, а шепотом, не глядя ему в глаза, говорил, торопясь и дрожащими пальцами перебирая пуговицы пальто:

   - Ну, здравствуй, здравствуй: одевайся да скорее поедем...

   - Куда поедем-то? - спрашивал Свирин и вглядывался губернатору в лицо, которое показалось ему необычайным, как-то странно, суховато заострившимся и беспокойным.

   - В тюрьму поедем, - отвечал губернатор, и словно боялся, что Свирин откажется и не поедет в тюрьму.

   - Зачем в тюрьму-то?

   - Дело есть, не разговаривай. Не разговаривай! А раз говорю: в тюрьму, - нечего зря слов терять. Бери шапку, да и дело с концом... А то извозчик-то стоит, ждет.

   - Да вы бы наверх зашли... Переоделись бы... - говорил Свирин.

   - Оставь, не глупи, - шепотом, недовольно сморщившись, отвечал губернатор, - бери шапку, да и дело с концом.

   - А барышня где же?

   - Барышня? Барышня в Германию к матери уехала.

   - В Германию?

   - В Германию.

   Свирин побежал одеваться. Губернатор остался в приемной один; хотелось ему покурить, но не было папирос. Не было и чиновника, у которого можно бы попросить. И опять вспомнилось, что завтра - великая пятница: будет воспоминание о том, как умер Христос и сказал в последний раз "Или, Или, лима савахвани".

   Пришел Свирин; вышли на улицу, сели рядом в фаэтон и опять поехали вверх. Губернатор оглянулся на свой дом; был он темный, большой; блестели от фонарей зеркальные окна: вот зал, вот кабинет, вот балкон, вот Сонина комната.

   На улицах уже затихало движение; небо местами было освещено, и яркие огни горели только в типографии. Когда выехали из центра, стало еще темней, и как будто посвежел ветер. Направо, далеко за городом, поднимался полумесяц, - и опять, как ковры, бежали за фаэтоном тени то сбоку, то под ногами у лошадей. По улицам тянулись уже маленькие, приземистые домики, горели керосиновые, широкие вверху фонари. А когда губернатор оглядывался назад, то видел, что над городом висит какое-то матовое пятно, похожее на фосфорическое.

   - Чего же в тюрьму-то? - спрашивал Свирин, поворачиваясь к губернатору. Он видел, что губернатор - светел и радостен, и сам заражался этим чувством. И хотелось скорее узнать, что случилось, и была даже досада на губернатора за молчание.

   - Чего в тюрьму? - переспросил губернатор. - Чего в тюрьму? А вот догадайся-ка... - губернатор, улыбаясь, помолчал и потом сказал: - арестантов, брат, освобождать едем.

   - Как освобождать? - изумился Свирин, и глаза его расширились.

   - Очень просто, - ответил губернатор, - вот приедем и выпустим.

   - Всех?

   - Всех.

   - И тех, кто на казнь?

   - И тех, кто на казнь.

   - Да что же это такое? - недоумевал Свирин, и какие-то особенные ноты зазвучали в его голосе. - Указ, что ли, к пасхе вышел?

   - Указ, конечно, - ответил губернатор, - вышел указ, чтобы к пасхе, к воскресению Христову, к весне всех простить, всех до единого человека. По всей России.

   Свирин долго думал, смотрел на губернатора и потом, странно покачиваясь от толчков экипажа, сказал:

   - Правды много в этом. И что я вам на это скажу: самые лютые разбойники заплачут, потом увидят - правда.

   Подъехали к тюрьме, к воротам, около которых стояли полосатые будки и ходили два солдата с ружьями. Ворота были, как в старинных монастырях, коротким, сводчатым коридором. Первым вылез из фаэтона Свирин и обежал сзади него, чтобы помочь губернатору. Губернатор вышел, стал на землю и почувствовал, как она мягка и покорна. После долгой дороги ему хотелось расправить заплывшие кости так, чтобы они хрустнули. Почувствовалась усталость; он закрыл глаза, и как-то сразу представился весь путь: станция, поля, рельсы, сторожевые будки, на которые он смотрел по ночам, когда не было сна, и голова горела, как в огне. Было кругом тихо и темно; чувствовалась в этой темноте широкая и пустынная площадь, а вдали, над городом, маячила по-прежнему фосфорическая полоса.

   - В тюрьму теперь нельзи! - сухо и недружелюбно сказал солдат, подходя, и стало видно его круглое, белеющее лицо. - Нельзи теперь, - повторил он.

   - Нельзи? - задорно, с тайными, торжествующими нотами в голосе передразнил его Свирин. - Рязань несчастная!

   За воротами послышался шорох, звон ключей, щелканье замка; отворилась маленькая калитка, вырезанная в середине, высунулся какой-то человек и тоже враждебно спросил, поднимая фонарь:

   - Что за люди? Ково вам надо?

   Фонарь поворачивался в его руках, скользили по земле широкие четырехугольные пятна, падая на какой-то палисадник, на колеса фаэтона, на ноги лошадей.

   - Начальника нам надо! - гордо и повелительно сказал Свирин: - поди, доложь, что, мол, его превосходительство господин начальник губернии пожаловал, и разговор с ним иметь желает.

   - Начальник губернии? - переспросил сторож, и в голосе его скользнуло сначала недоверие, а потом и опасение: а может, и в самом деле...

   - Ну да, сто раз тебе повторять, что ли? - торжественно ответил Свирин.

   Он уже чувствовал, какая суматоха пойдет через час, как заскрипят ворота, как удивятся солдаты, какие разговоры пойдут в этой тишине, как оживится далекий город, как по его улицам пойдут новые люди, как их будут сначала бояться, - а потом поймут...

   Сторож запахнул шубу, заторопился.

   - Пойду, скажу... В церкви небось... Страсти идут...

   Ушел и фонаря с собой не взял. Свечка в фонаре была маленькая, затекшая, и огонек ее, словно привязанный, болтался на закоптевшей нитке и, казалось, хотел прыгнуть вверх...

   Губернатор, как будто впервые, видел и этот фонарь, каждое стекло которого было заделано крест-накрест проволокой, и ворота, тяжелые, с толстыми перекладинами, и засовы, огромные, железные, - и какие-то радостные предчувствия все больше и больше входили ему в душу. Он верил, что Соня не умерла, что она теперь незримо следит за ним и видит его любовь к ней. Было ясно, что когда через эти ворота приведут его самого в тюрьму, тогда начнется в его жизни самое удивительное время. Становилось немного жаль Свирина: пойдет он по земле, по лугам, по лесам - замучается.

   "А может, не бросит меня", - подумал губернатор, и очень хотел спросить Свирина: "Бросишь ли ты меня?" И когда вглядывался в сухую солдатскую фигуру, не умеющую стоять спокойно, то тихонько шептал самому себе:

   - Не бросит... - И хотелось обнять его и поцеловать. Торопливо из темноты явился вместе со сторожем взволнованный начальник и, освещаемый сбоку высоко поднятым фонарем, сделав под козырек, держа локоть на уровне плеча, говорил:

   - Честь имею, ваше пр-во!

   От освещения правая сторона его лица была светлая, а левая - темная, и едва виднелся глаз и кончик уса. По каменной настилке пошли по двору. Было видно, как освещался вверху купол тюремной церкви. Пришли во второй этаж, в контору. От конторы длинный коридор, какие бывают в больших учебных заведениях, вел к церкви. Через все стеклянные двери виднелся сплошной туман и расплывающиеся в нем пятна свечей. Слышно было пение. Большой мужской хор с преобладающими басами истово и медленно выводил:

   - Слава страстям твоим, господи! - И бесконечными переливами повторял еще раз: - Го-о-о-осподи! - и было ясно, что басы не поспевают за тенорами.

   Начальник торопливо, поглядывая под абажур, звеня стеклом, зажигал лампу; руки его тряслись, и спички почему-то то и дело гасли. Когда огонь разгорелся, стал виден на стене портрет государя, два конторских каких-то, около задней стены ящика, перевязанные веревкой. Губернатор сел за стол. Глаза у него блестели: он избегал смотреть на начальника, который стоял перед ним, держа руки по швам.

   Губернатор хотел заговорить, не давало покоя сердце, билось оно как-то странно: казалось, что кто-то снаружи стучит по груди маленьким молоточком, вроде тех, какие бывают у докторов. Было еще ощущение, будто идет сейчас экзамен, и начальник - экзаменатор. Свирин стоял в углу, смотрел куда-то вдаль, на окно, и, видимо, затаил дыхание.

   Наконец губернатор хотел начать; но в церкви опять запели "Слава...", и он подождал, пока все стихнет. Все время вертелась еще мысль: а вдруг начальник не послушается?

   - Вот что, - вдруг сказал он, и не узнал своего голоса, был он какой-то звонкий, переламывающийся. - Вот что. Вышел приказ: немедленно в эту ночь освободить всех узников... Выпустить на волю всю тюрьму..

   Начальник глубоко и смешно моргнул.

   - Понимаете? - повторил губернатор. - Всю тюрьму... сегодня.... Подите и объявите сейчас, что все - свободны. Понимаете?

   Начальник опять моргнул и залепетал:

   - Служба идет, ваше пр-во... страсти...

   - Прервите службу...

   - Как же так, ваше пр-во, - лепетал начальник, - такая неожиданность...

   - Ну, это не наше с вами дело рассуждать о неожиданности, - сухо прервал его губернатор, - как так, почему не этак? Нам приказывают, и мы не рассуждаем.

   - Ваше пр-во! - долго подумав, опять залепетал начальник. - У меня жена, дети... Ваше пр-во...

   - Ну что ж, что у вас жена, дети? - приподнял голос губернатор. - Кто вас назначал? Я? И приказывает вам кто теперь? Я? Так чем же вы рискуете?

   - Письменный приказ надо, ваше пр-во...

   - Ах, так вы мне не верите? Завтра вам будет прислан письменный приказ.

   - Надо сейчас, ваше пр-во... - пролепетал начальник, и как будто чего-то недоговорил.

   - Что? - крикнул губернатор, ударил рукой по столу и почувствовал, что в грудь ударили уже не молоточком, а чем-то тяжелым и острым. Сразу во рту появилось ощущение какой-то горечи, которую нельзя выплюнуть и нужно глотать. От этого кружилась голова и в висках стучало... Как-то криво, одним боком, он приподнялся, и странным, огромным криком вылетели слова:

   - Мне, губернатору, нет уже веры? Моего слова мало? Я тебе должен давать отчет? Я? Губернатор?

   И вдруг не хватило сил стоять, какие-то зеленые круги завертелись, как колеса, перед глазами; опять как-то криво, одним боком, губернатор опустился на стул и сжимал зубы, чтобы не крикнуть от боли.

   - Давай бумагу, - тихо сказал он, - напишу приказ...

   Начальник бросился куда-то в сторону и скоро заговорил над самым ухом:

   - Вот бумага.

   - Перо давай!

   - Вот перо...

   И скоро опять осторожно послышался его робкий голос:

   - В чернила нужно перо обмакнуть, ваше пр-во... Так не пишет...

   Что-то шуршало под локтем, пальцы сжимали какую-то скользкую палочку, - круги вертелись теперь в другую сторону, примешивался стыд, что он не видит бумаги и не может написать несколько простых слов.

   - Выпейте воды, успокойтесь, - говорил Свирин. И нельзя было разобрать, с какой стороны он стоит. - Черт бы вас взял совсем!.. Губернатору такие слова говорить, а?

   И кто-то лепетал над самым ухом о прощении, но губернатор стучал ногами по полу и глухо говорил:

   - Не-ет, не-ет! - и чувствовал, что буква "т" выговаривается с трудом, и нужно как-то особенно, с каким-то усилием прижимать язык к нёбу.

   Вода проливалась и текла за воротник, чувствовался острый, живой холодок, пробирающийся все дальше и дальше по телу. Было щекотно и приятно... Откуда-то послышался голос Ярнова, - нельзя было разобрать, что он говорил, но, конечно, спрашивал о Соне: о чем же он еще может спрашивать? И губернатор, опять ощущая, как трудно оторвать язык от нёба, когда подходит буква "т", говорил и чувствовал, что получается неразборчиво:

   - Она в Альбано... поехала в Альбано... к матери... я дам тебе адрес... это два часа от Рима... по Аппиевой дороге...

   Ноги сами собой стучали по полу; был какой-то странный озноб, похожий на лихорадку; слышалось пение, в котором басы не могли поспеть за тенорами; и вдруг стало ясно, что кто-то, выждав момент, как бритвой скользнул у него внутри по какой-то ленточке, - и на всю контору, на весь коридор крикнул он от ужасной боли, и глаза его, широко раскрывшиеся и ужаснувшиеся, остановились на круглом язычке лампы. И сейчас же боль от пореза пропала: загорелось перед глазами широкое, идущее вверх, синее пламя, похожее на неопалимую купину. Он ясно представлял себе, что опускается куда-то вниз, как будто на пол, тянет за собой какие-то бумаги, кто-то подходит к нему и быстро ощупывает в том месте, где у него пришит боковой карман, - и делается смешно: уж не хотят ли его обокрасть?

   Открылись глаза, и тогда только он понял, что перед ним - огромный зеленый луг, и стоит на нем много людей, которые все кланяются в ту сторону, где расположена станция Кривая. Потом пришла Соня, в круглой соломенной шляпе с фиалками, в белом платье, - и все эти люди перестали кланяться и начали слушать старого профессора, который взобрался на высокую, окованную железными обручами бочку. Профессор звонким голосом что-то говорил. Было ясно, что Свирин, тоже стоящий в толпе, не верит его словам. Потом солнце начало мигать, как плохое электричество, потом совсем погасло, стало темно, и послышалось какое-то пение.

   После панихид чиновники очень долго не расходились из губернаторского дома: все они потихоньку, на цыпочках подходили к покойнику, с любопытством, с боязнью рассматривали его лицо и говорили друг другу:

   - Вечером он иной, чем днем.

   Было странно смотреть на человека, про которого рассказывали, что перед смертью он сошел с ума. Лежал он, как лежат вообще все, под образами, и у каждого, кто смотрел на него, являлась мысль: где же, в чем отразилось сумасшествие? И все взглядывали на лоб. Там, за костяной крышкой, выпуклой над глазами, что-то случилось: являлось острое желание постучать по ней пальцем.

   Управляющий Балабан, у которого вторую неделю болели зубы, волновался больше всех и, держась рукою за щеку, говорил:

   - Ну, скажи ж ты на милость! А?

   Губернатор лежал, одетый в генеральский мундир, на котором было два ряда золотых пуговиц, и имел строгий вид. По бокам гроба, на бархатных подушках, обшитых витым шнуром, лежали ордена: эмалевые крестики, широкие в концах, с мечами, орлами, бриллиантами, и звезды, перевитые разноцветными лентами.

   И только ночью, часов около трех, когда замолкал со своими псалмами лысый, тонкоголосый монах, присланный с архиерейского подворья, - только тогда, откуда-то из глубины дома, показывался осторожно, как вор, Свирин. Убедившись, что в зале никого нет, он тихонько подходил к гробу. Сначала он осматривал, нет ли какого беспорядка, - и то поправлял губернатору волосы, как-то странно после смерти сразу отросшие, то сдувал с мундира какую-то пыль, отворачивал к ногам парчу. Потом близко наклонялся к его лицу, гладил рукою по щеке, ложился головой к нему на грудь, словно прислушиваясь, что там делается, потом шептал ему на ухо:

   - Дорогой ты мой, дорогой! Родной ты мой, родной! А как мы с тобой Дунай-то переходили, а? Дунай-то... А?

   В последнюю ночь перед похоронами, - когда он шептал эти слова, вдруг что-то случилось. Свирин вздрогнул и, выпрямившись, прислушался. Потом сразу все понял, - улыбаясь, подошел к окну и начал отворять его. Была уже весна: рама набухла, прилипла к косяку, и нужно было усилие, чтобы оттолкнуть ее. Ровно, далеко звонил одинокий, ранний колокол.

   - Слышишь? - выждав в молчании минуты две, громким, торжественным шепотом спрашивал Свирин. - Слышишь?

   И особая теплота, и счастье рождались в нем оттого, что он называл покойника на ты.

   Службы на страстной неделе и так длинные, - акафист страстям, например, пришлось читать, стоя все время на коленях, а тут еще нужно было до первого дня похоронить губернатора. Герман выбивался из сил и пил верное средство против утомления: боржом с сантуринским вином. Перед отпеванием он получил от одного синодского столоначальника телеграмму о том, что к пасхе его пожаловали орденом Александра Невского. Так как губернатор был мертв, то выходило, что теперь самую высшую награду в губернии имеет архиепископ. Это несколько подняло дух Германа, и он, выбрав время между заупокойными ирмосами, стал у изголовья гроба и, держа в руках жезл, сказал поучение на слова апостола Павла, выбранные из послания: "Ходите достойно звания вашего..." И в голосе архиепископа, когда он взглядывал на покойника, прорывались иногда укоризненные нотки.

  

   Сдано в набор 14.12.82. Подписано в печать 17.03.83. Формат 84Х108132. Бумага типографская No 3. Гарнитура Литературная. Печать высокая. Усл. печ. л. 12,6. Уч.-изд. л. 12,88. Тираж второй завод 31 000-50 000 экз. Заказ Л" 3969. Изд. No 18. Цена 1 р. 20 к. Ставропольское книжное издательство, 355 045, г. Ставрополь, пл. Ленина, 3. Ставрополь, краевая укрупненная типография, ул. Артема, 18, Вступит, статья Л. Г. Орудиной. - 238 с.