Старицкий Михаил Петрович - Первые коршуны, Страница 6 - Книги

sp; Семен переступил порог.

В комнате было светло. Посреди нее, налево от входа, стоял большой стол с зажженными на нем канделябрами; шесть почтенных горожан сидели вокруг него. Семен с изумлением увидел, что два из них, сидевшие посредине, были его доброчинцы - Скиба и Мачоха. Ярко освещенные восковыми свечами лица их были сосредоточенны и серьезны. По сторонам сидело еще по два горожанина. Огромная комната с тщательно закрытыми окнами похожа на монастырскую трапезную. Уставленная длинными лавками, она была полна народа. Перед Семеном открылся целый ряд немолодых морщинистых лиц, измученных и утомленных, но с выражением тихой и теплой радости в глазах. Все эти люди сидели один подле другого, близко и тесно, вплоть до конца комнаты, уже терявшегося в полумраке.

Семен почувствовал, как в сердце его шевельнулось что-то теплое и радостное, близкое и родное всем собравшимся здесь людям.

В комнате было тихо и торжественно, словно в церкви. Но лишь только Семен переступил порог светлицы, как по всем рядам пробежал какой-то неясный шепот. Семен явственно услыхал свое имя, произнесенное несколько раз.

Все взоры устремились на него; некоторые из горожан, сидевших на задних лавах, даже приподнялись с мест, чтобы увидеть его. Но это было не радостное изумленье. Семен ясно видел, что все глядели на него с ужасом и отвращением.

Сердце его сжалось от боли, ему показалось, что пол, на котором он стоит, раскалился добела.

- Да как же насмелился этой збройца, гвалтовник, грабитель прийти сюда на наше честное сборище? - услыхал он в это время произнесенные довольно громким голосом слова.

Вся кровь прилила к лицу Семена; он поднял голову и увидел, что это говорил один из горожан, сидевших на задних лавах, чрезвычайно малого роста, с тщедушным телом и непомерно большой головой; желтое, морщинистое лицо его было обрамлено черными жесткими волосами и такой же, словно выщипанной, бородкой. Семену показалось, что он уже видел где-то это неприятное лицо и затаенный, пронырливый взгляд маленьких черных глаз горожанина, но, взволнованный в высшей степени его словами, он не обратил на это внимания.

- Правда, правда! - поддержали горожанина его соседи. - Грабителям здесь нет места.

При этих словах глаза Семена сверкнули; он сделал невольно шаг вперед и хотел было возразить на оскорбительные для него слова горожанина, но старец Мачоха сделал ему знак, чтобы он молчал, и, поднявшись с места, обратился ко всему собранию.

- Милые панове братчики мои! Радостною вестью открою я сегодняшнюю сходку нашу: еще один брат наш хочет прилуниться к святому нашему братству, вписаться в наш упис братерский. Вы все знаете его, вот он, перед вами, - Семен Мелешкевич, сын покойного цехмейстра злотарского Ивана Мелешка.

Едва старик произнес эти слова, как во всех рядах послышалось какое-то движение.

- Семен Мелешкевич? - раздались то там, то сям недоумевающие голоса. - Убийца, злодий, гвалтовник?

Все взоры с изумлением устремились на старца Мачоху.

- Шановный панотче, - раздался неприятный, скрипучий голос, и из задних рядов поднялся горожанин с непомерно большой головой, который первый выступил против Семена. - Ты давно уже отрекся от всех мирских справ, а потому и не знаешь, кого привел на наше честное сборище. Этот Семен Мелешкевич есть не кто иной, как гвалтовник, злодий и убийца, которого за грабеж и разбой присудил к каре на горло магистрат нюренбергский. Он бежал оттуда, думая, вероятно, что мы ничего об этом не знаем... Вернулся из тюрьмы в Киев и задумал обмануть тебя.

- Так, так, правда, - раздалось еще несколько голосов, - в магистрате была получена бумага о том.

- Ложь это, кламство! - вскрикнул Щука, сидевший ближе к концу, сорвавшись в одно мгновенье с места; бледный, взволнованный Семен тоже сделал невольное движение вперед, но Мачоха остановил их движением руки и продолжал сам:

- Милые панове братчики мои! Все вы знаете, как я побожно шаную и люблю честное и славное братство наше; никогда бы не дозволил я себе привести сюда гвалтовника и убийцу, но, взявши добрую и полную ведомость о сем брате нашем Семене Мелешкевиче, я говорю вам и клянусь в том вот этой седой головой своей, что не есть он ни вор, ни грабитель, ни гвалтовник, а есть честный горожанин, которого ограбил, опорочил ведомый всем нам райца и лавник киевский Федор Ходыка!

- Ходыка? - вырвался у всех присутствующих изумленный возглас, и все с любопытством понадвинулись вперед; только горожанин, выступивший с обвинительной речью против Семена, как-то сразу, при первых же словах Мачохи, съежился и стушевался.

Мачоха рассказал собранию все, что знал о возмутительной проделке Ходыки над Мелешкевичем, об аресте его за долги в Нюренберге, о появлении в киевском магистрате шести лжесвидетелей и о том, что, вследствие всей этой интриги, Ходыка купил за ничтожные деньги все имущество Мелешкевича и оставил его совершенно нищим. Не забыл Мачоха упомянуть и о Галине, и о том, что Балыку хочет затянуть в свои сети Ходыка, понявши его дочку за своего сына Панька.

С напряженным вниманием слушали все рассказ Мачохи. История Семена касалась близко их сердец. Почти все собравшиеся здесь братчики были противники Ходыки: каждый из них если не сознавал, то чувствовал ясно, что все его желания идут вразрез с желаниями магистрата и мещанства, а потому всякий из собравшихся здесь от души желал разрушить союз Ходыки с Балыкой, и каждое обстоятельство, могущее послужить к явному разоблачению недобросовестности Ходыки, являлось для них в высшей степени желанным.

Кроме того, большинство присутствующих знало хорошо и покойного Мелешка, и самого Семена, а потому-то несчастье Семена находило себе горячий отклик в их сердцах.

Только на маленького горожанина с большой головой речь Мачохи не производила, по-видимому, благоприятного впечатления. Воспользовавшись тем, что внимание всех было привлечено теперь к Семену и Мачохе, он незаметно отодвинулся к окну; почти совсем закрытый густой тенью, прижался к самой раме окна и стал жадно прислушиваться к словам Мачохи; но, судя по злобному огоньку, вспыхивающему в его глазах, можно было судить, что рассказ Мачохи не возбуждал в нем ни сочувствия, ни сожаления.

- И вот стоит теперь перед вами, милые братчики мои, - продолжал между тем Мачоха, - этот ограбленный, опороченный и не может даже позвать своих напастников до права, так как пан войт грозит ему, что засадит его сегодня же в тюрьму. Да разве же это его горе? Разве оно и не наше? Разве не терпим и мы также от этих напастников-коршунов, которые развелись в нашей земле? Нет у нас ни права, ни силы, ни защиты, одна только и осталась нам заслона - братолюбие наше. К нему-то и прибегает теперь наш обнищенный брат! Неужели же мы отринем его? Неужели откажем ему в своей братской помощи?

- Не откажем! Все встанем на его защиту! - прервали речь Мачохи горячие возгласы, прорвавшиеся то здесь, то там.

- Завтра ж он посылает гонца в Нюренберг, чтобы получить истинную ведомость от нюренбергского магистрата, завтра же он призовет до права и Федора Ходыку, и шесть тех свидетелей, которые поклялись на том, что видели, как совершилась над ним смертная казнь.

При этих словах старика тщедушный мещанин, притаившийся у окна, заметно побледнел и стал медленно и неслышно пробираться вдоль стены, приближаясь к выходу.

- А покуда, - заключил старик, - я клянусь вам и ручаюсь своей седой головой, - он поклонился в пояс всему собранию, - что все то, о чем свидетельствовали на него в магистрате эти лживые свидки, есть ложь и клевета. Верите ли вы моему слову?

- Верим, верим! - раздались кругом шумные восклицания.

- Ручаюсь и я за Семена всем достоянием, моим добрым именем и головой! - произнес и Скиба, подымаясь с места.

- И я клянусь вам, панове, что все это ложь и клевета да проделки Ходыки и его приспешников! - вскрикнул Щука, схватываясь с места и поднимаясь на лаве. - Всех их надо позвать до права!

В это время Семену послышалось, что за его спиной раздался какой-то тихий скрип; но звук этот тотчас же поглотила шумная волна возгласов и криков, разлившаяся по всему собранию.

Радостное волнение охватило всех.

- Верим, верим! - кричали и справа и слева. - Мы все поможем ему против Ходыки! Не допустим погибнуть! Выведем этого кровопийцу на чистую воду!

- Стойте, стойте! - перебил всех чей-то громкий голос. - А кто же были те лживые свидки, которые опорочили Семена?

- Да наши же купцы и мещане киевские, - ответил Скиба.

- Кто такие? - произнесло сразу несколько голосов.

- Не помню, да там, в магистрате, все известно будет.

- Погодите, погодите! - вскрикнул громко Щука. - Вспомнил! Был между ними и Юзефович.

- Верно! - подхватило вокруг Щуки несколько голосов. - Юзефович свидетельствовал тоже.

- Да он же здесь! Спросить его сейчас! - воскликнул Щука.

Сидевшие на первых лавах оглянулись назад, ища глазами Юзефовича; но его, по-видимому, уже не было в зале.

- Где же он? - произнес с изумлением Щука, быстро пробегая взглядом по всем лавам, занятым горожанами. - Ведь я его видел здесь своими глазами.

- И я, и я! - подтверждало несколько голосов.

- Это ведь он и говорил против Семена, - прибавил Скиба.

- Да как же, здесь рядом со мною сидел, - отозвался плечистый горожанин с характерным лицом и низким широким лбом.

- Где же он делся? - произнес с изумлением Скиба.

Все молчали.

В наступившей тишине раздался строгий голос Мачохи:

- Иуда же возмутился духом и изыде вон!..

- Панове, шановные братчики киевские, - заговорил тогда взволнованным голосом Семен, - сам господь указывает вам, как проведено свидетельство их! Через это свидетельство я потерял и все свои маетки, и свое доброе имя, и даже мог бы потерять свою жизнь. Но не возвращения своих добр ищу я теперь, хочу я вернуть себе лишь свое честное имя, чтобы слиться с вами во едино тело, чтобы посвятить всю свою жизнь на оборону братства да святой благолепной нашей веры и бессчастной нашей земли.

- Принимаем, принимаем тебя, брате! - закричало сразу множество голосов; но Скиба ударил по столу молотком - и все сразу умолкли.

В большой зале стало тихо и торжественно, как в церкви.

- Прежде чем принять тебя в милые братья свои, - заговорил Скиба, подымаясь с места, - мы спросим тебя, по доброй ли воле и охоте желаешь ты вписаться до нашего упису братского, яко глаголет нам апостол: "Едино в любви будете вкоренены и основаны, и горе тому человеку, им же соблазн приходит".

Скиба опустился на свое место, и взоры всех присутствующих обратились на Семена.

- Милые и шановные панове братчики, мещане, горожане и рыцари киевские! - начал он произносить взволнованным голосом установленную формулу ответа, - Взявши ведомость о преславном и милейшем братстве вашем киевском, а маючи истинную и неотменную волю свою, прошу вас, не откажите мне в принятии меня в братья ваши, так как прибегаю к вам всем щирым сердцем своим и клянусь пребывать единым от братий сих, не отступаючи от братства до самого последнего часа моего, не сопротивляться во всех повинностях его, но с врагами его бороться всем телом и душой.

Словно легкий шелест, пробежал тихий одобрительный шепот по всем рядам.

- Панове братчики наши! - поднялся снова Скиба. - Хотя все мы знаем теперь и шануем Семена Мелешкевича и слову батька нашего Мачохи верим, как самим себе, но да не отступим ни для кого от раз установленных нами правил - артикулов. Итак, кто из вас, братчики милые, имеет сказать что не к доброй славе Семена Мелешкевича, говорите от чистого сердца: да не приимлем в братство наше ни Анания, ни Иуды, ни Фомы!

Все молчали, но по лицам горожан Семен ясно увидел, что все они глядят на него с любовью и умилением и что только строгое правило сдерживает их порыв и мешает ему вылиться в восторженных восклицаниях.

- Итак, панове, никто из вас не скажет о шановном горожанине нашем ни единого черного слова, того не скажем и мы, - произнес радостно и торжественно Скиба. - Принимаем же тебя, пане Семене, все как один, единым сердцем, единою волею!

Семен хотел было заговорить, но в это время с места поднялся старец Мачоха.

- Постой, сыне, - остановил он его. - Прежде чем ты произнесешь перед нами братскую клятву, - сказал он строго, - ты должен узнать докладно устав наш и все артикулы его, так как за измену им мы караем отступников вечным от нас отлучением.

- Слушаюсь и прилучаюсь к ним всем сердцем и душою, - ответил Семен.

- Братья вытрикуши,^[55]- обратился Мачоха к двум горожанам, сидевшим по правой стороне, - принесите сюда из скарбницы нашей скрыньку братерскую.

Тихо и бесшумно поднялись два горожанина и, отворив низенькую дверь, находившуюся за столом, вошли в маленькую келейку и с трудом вынесли оттуда кованный железом сундучок, который и поставили перед старшими братчиками. Мачоха снял со своей шеи длинный железный ключ и передал его Скибе. Скиба отпер им хитрый замок и вынул желтую пергаментную бумагу с огромною восковою печатью, висевшею на шелковом шнурке, и, передавши ее своему соседу направо, произнес:

- Брат вытрикуше, читай устав наш братский, утвержденный патриархом Феофаном, чтобы ведомо было всем и каждому, в чем мы клянемся друг другу и на чем стоим.

Брат вытрикуш встал и развернул длинный лист. Старшие братчики опустились. Один Семен стоял посреди комнаты. Все занемело кругом.

- Во имя отца, и сына, и святого духа, - начал громко и внятно брат вытрикуш. - Послание к коринфянам, глава 17. "Вы бо есте церкви бога жива, яко же рече бог: "Аз вселюся в них, и похожду, и буду им бог, и тии будут ми людие", - глаголет господь вседержитель".

"Предмова ко всем благоверным всякого возраста и сана православным людям. Возлюбленная, возлюбим друг друга, яко любы от бога есть, и всяк любяй от бога рожден есть и разумеет бога, а не любяй не позна бога. Иде же аще любовь оставится, все вкупе расторгнутся, без нее бо не едино дарование не состоится. Не именем бо и крещением христианство наше совершается, но братолюбием; зане и глаголет нам господь: "Иде же есте два или трие во имя мое, ту есмь посреди вас".

В большой светлице было так тихо, словно наполнявшие ее люди замерли и онемели. В глубокой тишине голос брата вытрикуша звучал ясно и сильно, и, слушая эти теплые и простые слова, Семен невольно забывал личное горе, свою личную жизнь. В этом собрании темных, гонимых людей чувствовалось что-то такое трогательное и сильное, что переполняло всю его наболевшую душу теплою и радостною волной. Он чувствовал, что все эти теряющиеся там во мраке лица, изнуренные томительной жизнью и непосильною борьбою, близки ему, что все они истинные братья, что все они борются за одно дело, великое и святое, как и эти простые глубокие слова... И вместе с этим сознанием новая радостная уверенность наполняла его существо, а мысли о гнусных замыслах Ходыки, и жажда мести, и злоба уплывали куда-то далеко-далеко, и глаза застилал тихий, теплый туман...

Между тем брат вытрикуш читал дальше:

"Возглаголем же сия первое утешение о скорбях и напастях наших: радуйтеся, яко же и Спас рече: блаженни изгнанные правды ради, яко тех есть царствие небесное! Ниже малодушествуйте, яко ныне вам вне града молитвы деяти, но веселитеся, зане и Христос вне града распят бысть и спасение содея!"

Семен взглянул кругом. Утешение, звучавшее в этих словах, оживляло всех братьев, как небесная роса оживляет никнущие к земле, умирающие цветы. Выцветшие глаза Мачохи глядели вперед с каким-то умилением и надеждой, а седая голова его тихо покачивалась, словно снова переживала все эти долгие, тягостные дни.

Прочтя вступление, брат вытрикуш перешел к артикулам. Он прочел о порядке принятия в братство, о порядке избрания старших братчиков и других должностных лиц, об обязанностях их, которые должны быть строго хранимы для того, чтобы "чрез нестарание и опалость их зныщення и опустошения церква божая не терпела". О том, как должны держать себя братья на сходках: "порожних и непотребных розмов не мовыты, а тилькы радети о церкви божией и о выховании своего духовного и чтоб наука всякая христианским детям была". О том, как братчики должны хранить в глубокой тайне содержания братских бесед; об обязанностях их заботиться и призревать бедных и бездомных, коим негде голову приклонить, об устройстве для них братских обедов и подаяния им денежной помощи; об обязанности их общей заботиться о церкви божьей и пастырях ее, охранять и беречь ее, как зеницу ока. Дальше говорилось об отношениях братьев между собой, о том, что они должны любить друг друга не только "позверховно, но всем сердцем и всей душой, не ставя себя один выше другого".

Далее всем вменялись любовь, смирение, верность и милосердие, "чтобы все братья милосердия были зерцалом и прикладом всему христианству побожных учеников".

- Глаголет-бо священное писание, - заключил торжественно брат вытрикуш, - да просветится свет ваш пред человеки, да видевши ваша добрые дела, прославят отца вашего, иже есть на небесах!

- Теперь, брате, ты слышал наши артикулы, - обратился к Семену Скиба, - отвечай же нам по чистой и нелицеприятной совести: согласен ли ты покоряться им во всем? "Яко лучше есть не обещатися, нежели обещавшися не исполнити".

- Саблей моей клянусь исполнить все свято и непорушно! - вскрикнул горячо Семен.

- Добре, - заключил брат Скиба, - клянися же нам в том не саблею, а святым крестом! - И, вынувши из братской скрыньки темный серебряный крест простой и грубой работы, поднял его с благоговением над головой.

Перед Семеном поставили аналой, на котором лежало евангелие, сверх него положили обветшавшую грамоту; подле аналоя стали с двух сторон братья вытрикуши с высокими земными свечами в руках. Все встали; Семен поднял два пальца.

- Во имя отца, и сына, и святого духа, - начал он громко и уверенно, - я, раб божий Семен Мелешкевич, приступаю до сего святого, церковного братства и обещаюсь богу, в троице единому, и всему братству всею душою моею, чистым же и целым умыслом моим быти в братстве сем, не отступаю чи до последнего часа моего...

Далее шел целый ряд страшных клятв в случае измены братству.

- Да буду и по смерти не разрешен, яко преступник закона божия, от нея же спаси и сохрани мя, Христе боже! - окончил Семен.

- Аминь! - заключил торжественно Скиба, - Отныне ты брат наш и телом, и душою. Не ищи же в беде ни у кого защиты, токмо у братьев своих, и верь, что они положат за тебя и душу свою! - И Скиба порывисто заключил Семена в свои объятия.

- Витаю тебя всем сердцем, брате мой, - подошел к Семену Мачоха, и Семен увидел, как старческие глаза его блестели тихою радостью, - всем сердцем, всем сердцем, - повторял он, обнимая Семена, - да единомыслием исповемы!

- Братчики милые, - обратился Скиба к собранию, - витайте же и вы нового брата!

Давно жданное слово словно сбросило оковы со всего собрания. Шумная толпа окружила Семена. Горячие руки пожимали его руку, кто-то целовал его, кто-то стискивал в объятиях; добрые постаревшие и молодые лица, воодушевленные пробудившеюся энергией, радостно заглядывали ему в глаза. "Будь здоров, брате милый, ласковый брате!"- услышал он отовсюду и, куда ни оборачивался, всюду видел радостные, оживленные взоры.

Семена окружили старые знакомцы; каждый хотел узнать подробности дерзкого поступка Ходыки с Семеном; все обещали ему свою помощь, все ободряли его и советовали начинать немедленно борьбу. Щука был вне себя от радости.

- Теперь уже, брате, не бойся ничего! Теперь уже поборемся с Ходыкой! - повторял он беспрестанно, широко улыбаясь и ласково похлопывая Семена по плечу.

Долго продолжалась дружественная братская беседа; наконец Скиба ударил молотком по столу, и все поспешили занять свои места.

- Постойте, панове братья, - обратился он ко всем, - нашему новому брату надлежит исполнить еще одну повинность, о которой знаете вы все. Брате Семене, при вступлении в наше братство каждый брат офирует до братской скрыньки двенадцать грошей, кто же хочет дать больше, может, только с доброй воли своей.

Семен вынул из пояса толстый сверточек и высыпал на стол двенадцать больших серебряных монет.

- Благодарим тебя от всего братства, - поклонились Семену разом старшие братья - Скиба и Мачоха.

- Брат вытрикуше, - обратился Скиба к своему соседу, - подай новому брату упис и каламарь.

Перед Семеном положили на столе упис. Семен перевернул толстые пожелтевшие листы и подписал под длинным рядом подписей крупным, витиеватым почерком:

"Прилучилемся до милого братства Богоявленского Киевского рукою и душою. Семен Мелешкевич, горожанин киевский. Рука власна".

- Хвала, хвала, хвала! - зашумели кругом голоса.

XII

Но вот Скиба ударил снова три раза молотком, и все начали поспешно занимать свои места. Щука усадил Семена рядом с собою на одну из средних лав.

Теперь Семен мог уже спокойно осмотреться кругом. Он увидел вокруг себя множество старых знакомых. Налево от него, ближе к окнам, сидел бледный и худой книготорговец киевский - Томило Костюкевич; рядом с ним помещался пожилой степенный мещанин с низким лбом и характерным лицом - цехмейстер резницкого цеха Данило Довбня; они вели между собой оживленную беседу, и по взглядам их Семен сразу догадался, что предметом этой беседы был он. Впереди всех перед самым столом заседателей, на первой лаве, сидел, опершись на палку руками, древний столетний гражданин Петро Рыбалка. Его ноги уже отказывались служить, плохо слышали уши, слезились глаза, но он все-таки тащился каждый раз, поддерживаемый своими внуками, на братское заседание и занимал свое обычное место. Семен оглянулся назад и принялся рассматривать сидевших за ним горожан.

В конце залы, в самой глубине, он увидел горбатого цехмейстра чеботарей Грыцька Шевчика, он сидел, прижавшись боком к стене, желтое, измученное лицо его носило на себе следы глубокого недуга и тяжело прожитой жизни. Сухой мучительный кашель то и дело потрясал его грудь. Невдалеке от Шевчика, ближе к середине, сидел почтенный крамарь Тимофей Гудзь, с сутуловатой спиной и коротко подстриженной седоватой бородой, а рядом с ним Семен с изумлением заметил и Чертопхайла, которого повстречал вместе с Скибою и Щукой в Лейзаровом шинку, только теперь Чертопхайло смотрел серьезно и строго, и что-то просветленное виделось в грубых чертах его лица. И много-много старых знакомцев увидел еще вокруг себя Семен; но в это время Скиба снова ударил молотком, и Семен поспешно повернулся. Шум в зале начал быстро утихать. Скиба поднялся с места. Еще раз скрипнула лава, еще раз пробежало шепотом сказанное слово - и все кругом умолкло.

- Милые и шановные братчики мои, - заговорил после минутной паузы Скиба. - Не на веселую раду созвали мы вас. Ведомо всем вам о той туге, тоске, которая обняла нашу славную землю. Что ни день, то ширится вокруг нас уния, уже и в нашем святом Киеве утвердилась она, запустила пазури в самое сердце святыни нашей. С каждым днем отступают от церкви нашей старшие братья-митрополиты и владыки, - обманывают нас, пристают, ради благ земных, к богомерзкой унии, шляхта наша, почитай вся, забывши страх божий, в католики пошилась, поспольство черное ни о чем думать не может, одни мы остались только верными сынами святого греческого благочестия, и вот на нас направилась теперь вся ненависть иезуитов и панов. Обкладывали нас паны и доселе всяческими налогами да поборами, а теперь задумали они совсем задавить нас, обнищить, лишить всяких прав и привилегий. Ох, хотят они, видимо, отнять у нас майтборское право, скасовать наши цехи, повернуть нас прямо в черное поспольство. Для того-то они и насаживают по городам жидов и армян, надают им всякие привилегии и льготы, оттого-то и наш пан воевода Жолкевский осадил вон около Золотых ворот целую жидовскую слободу и дал ей право свободной торговли горячими трунками. И все это, братья мои милые, делают паны для того, чтобы лишить нас всякой силы, отнять последнюю защиту у бедной нашей церкви и заставить нас перейти в унию.

Скиба глубоко вздохнул и продолжал с грустью:

- И многие магистраты, не будучи уже в силах платить всех повинностей и налогов, сами отказываются от майтборского права и переходят в поспольство; мы еще держимся крепко, но уже ближние наши, слабые духом, видячи такое тяжкое и трудное житие, соблазнилися и перешли в унию... Братья мои милые! Мы теперь остались одни защитниками церкви нашей. Не ради живота своего, а ради спасения святого храма нашего должны мы подумать о том, как бы себя обеспечить от их милостей - панов старост и слуг королевских, как бы нам подняться на силах, сплотиться всем и отстоять свое право от можновладных панов?

- Где уж там? - раздался чей-то тяжелый вздох из глубины толпы. - Задавили нас совсем эти проклятые выдеркафы!

- Да и о чем тут толковать, когда паны не только на нас, но и на самого круля не вважают! - послышался глухой сдавленный голос Томилы Костюкевича. - Яснейший круль освободил нас от мыта на всем пространстве княжества Литовского, так паны воеводы над нами осьмичников поставили, дерут с мещан все, что можно, штрафуют всех на пользу панов воевод. Уже тебе и вздохнуть лишний раз не вольно! Так как же можем мы отстоять свое право и оборонять себя от панов?

- А хоть бы и то, - вставил уже более резко Данило Довбня, подымаясь с места, и его низкий квадратный лоб покрылся суровыми складками, - его милость покойный король Сигизмунд-Август освободил нас от суда воевод, старост и других урядников в справах как великих, так и поточных, а разве панство смотрит на этот привилей королевский? Теперь уже паны воеводы вмешиваются в наши постановления, насуют приговоры магистратские, выпускают преступников, сажают в тюрьмы не только простых горожан, но и цехмейстров, и райцев, и лавников, и наших магистратских персон. Воистину хотят паны обратить нас в черное поспольство. Прежде ведь должны мы были послушенство на зАмок отправлять, а теперь требуют от нас воеводы послушенства на свою власную парсуну. Э, да что тут толковать! - заключил он с глухим раздражением. - Какая уж тут может быть борьба, когда у нас так связаны руки, что нельзя и кружки воды к запеклым устам поднести?!

- Мало им, каторжным, того, что уж обирают нас до последнего, - закричал горячо Щука, подымаясь с места, - не хотят они даже дозволить нам, как людям статечным, ходить: заздро им даже на одежу нашу! За свои кровные, потом добытые гроши не смей мещанин справить себе светлый, нарядный жупан или кунтуш! Видишь ты, только вельможные паны могут носить аксамит да светлые цвета, а горожанин, честным трудом скопивший себе копейку, не достоин того, должен он носить только темное сукно, чтобы не принял его кто-нибудь ненароком за вельможного пана!

- Так, так! - подхватил раздраженно Томило Костюкевич. - Все это делают они для того, чтобы вконец унизить нас, приравнять к темному поспольству.

- А то как же! - продолжал возмущенно Щука. - Прежде имели мы право хоть саблю при боку носить, а теперь отымают они от нас и это последнее право! Всякий последний слуга панский может поругаться над тобой, и ты ему молчи, потому что нечем тебе даже защитить себя! Они хотят нас сделать хуже слуг своих! Рабочими рабами, быдлом бессловесным!

- Ох, правда, правда! - послышалось кругом.

- Нет, панове братья, сабля и одежа это еще полбеды, можно было б прожить и без них, - раздался чей-то тихий голос из глубины толпы, - а вот что выдумывают они такие подати, каких мы прежде и не знали...

- Довольно было и старых! - перебил его другой. - Згадай-но только: и померное, и мостовое, и подымное...

- А побарышное, чоповое, солодовое, осып, капщизна! - подхватили другие, и, словно зерна гороху, посыпались кругом перечисления бесчисленных налогов, которыми обложены были горожане.

- И все это, панове, хоть со страшной нуждой, ох, с какой страшной, а терпеть было б можно, - перебил эти возгласы Тимофей Гудзь, приподымаясь с места, и все вокруг умолкли, - а вот что уже через силу плохо: мало того, что паны старосты получают две трети нашего дохода, мало того, что уряд сам устанавливает таксу, что жолнеры заставляют нас принимать при расчете фальшивые деньги, что собирают самоправно десятину с привезенных товаров, мало еще всего этого, мало еще, видно, гнутся перед панами мещанские спины, еще такое выгадали паны старосты, что и подумать бы было страшно. - Он остановился; все собрание как-то невольно шевельнулось. - Незачем теперь мещанину трудиться всю жизнь, - продолжал Гудзь, - заботиться о своей семье, о своих кревных... Все равно! Умрет мещанин, а трудился он все життя, рук не покладаючи, для того, чтобы сколотить копейку, чтобы защитить свою семью от голода, от утискания урядового, а только умрет он, пришлет староста своих урядников, и заберет "ведлуг права" на старостинский замок "от умерлыя речи", невзираючи на нащадков.

Словно какой-то вздох ужаса пронесся при этих словах Гудзя над всею толпой.

- Не может быть! Кто сказал тебе?! Да ведь и "вымороченные добра" належат магистрату? Да ведь это значит скасовать совсем наше майтборское право?! - раздались кругом полные ужаса возгласы и вопросы.

- В Луцке, милые братчики мои, - ответил Гудзь, - в Луцке паны старосты уже утвердили этот закон.

- Да как же, вспомните, панове, - заговорил быстро Томило Костюкевич, - и у нас ведь хотел воевода отобрать все имущество Мелешкевича на старостинский замок, да Ходыка отстоял.

- Чтоб набить себе кишени! - перебил его кто-то из толпы.

- Конечно, уж не для нашей корысти! - продолжал Костюкевич. - Да не в том теперь речь! А если они хотели уже проделать это с имуществом Мелешкевича, значит, они хотят и у нас утвердить этот самый закон!

- Не может быть! Такого не слыхал еще никто вовеки...

Вспыхнули то там, то сям робкие замечания и вздохи.

- А если так, а если утвердят паны и у нас этот закон, - заговорил снова Гудзь, - тогда что? Для кого уж тогда работать? Для кого трудиться? Для кого кривить подчас совестью? Для кого грешить перед господом? Все равно придет после твоей смерти слуга старостинский и заберет с собою все твои трудовые грСши.

- Погибель, погибель идет! - простонал седобородый Рыбалка, опуская голову на скрещенные руки.

Собрание молчало, чувствуя на своих плечах, на своих согбенных спинах всю тяжесть этих беспросветных слов. Старшие братчики сидели молча, грустно склонивши головы на грудь, а там дальше, куда бросил Гудзь вопросительный взгляд, виднелись в полутьме залы измученные лица с глазами, мутно, уныло глядящими вперед, не видящими ни надежды, ни просвета: каким-то могильным холодом веяло на них из-под теряющихся в темноте сводов. Уныло опустился Гудзь на свое место.

Наступило томительное молчание.

- Все это правда, милые братчики мои, - заговорил наконец Скиба, подымаясь с места, - правда и то, что говорили вы, правда и то, что добавил брат наш Гудзь; но тем паче должны мы придумать что-нибудь, чтобы отстоять свое право от утеснения панов. Думайте, братия мои, что делать, так как от нашей гибели зависит и гибель святой церкви нашей.

Все молчали.

- Борониться! - раздался среди тишины как-то холодно и резко молодой голос Щуки.

- Как борониться? Чем борониться? - послышался из глубины толпы чей-то тоскливый вопрос.

- Терпеть, терпеть и терпеть, - произнес надтреснутым голосом чахоточный, преждевременно состарившийся горбатый Шевчик, и вслед затем послышался его короткий глухой кашель.

- На какой черт терпеть? Для кого терпеть?! - ответил гневно Щука.

- Потому что нет силы, - послышался унылый болезненный стон со стороны Шевчика, - против панов не устоишь.

Никто не ответил. Протянулось несколько томительных минут.

- Так жить нельзя! - произнес наконец каким-то гробовым голосом Данило Довбня, угрюмо опуская свой взгляд на каменные плиты пола.

- Нельзя! - отдалось, как мрачное эхо, в конце залы, и снова наступило молчание, мрачное и угрюмое.

Но вот с места поднялся старик Мачоха.

- Панотец Мачоха говорит... Слушайте, слушайте! - пронесся по зале тихий шепот, и все невольно понадвинулись вперед и обратили на него с надеждой глаза.

- Братья мои шановные, дети мои милые, - заговорил Мачоха, опираясь обеими руками на стол, - тяжко вам, а я должен сообщить вам еще горшую новость. Говорил вам брат наш Скиба, что ляхи нарочито донимают нас всякими поборами, чтобы вконец обессилить нас и водворить скорее повсюду унию, а я скажу вам, что они решили выбрать более шлях. Хотят они одним взмахом покончить со святым нашим благочестием. Ох, дети мои! Не пустую чутку передаю я вам, недаром пугаю вас: ведомо мне стало, что требует сейм, чтоб униты отобрали у нас в Киеве не в долгом часе последние наши святыни - святую Софию, Печеры и Михайловский златоверхий монастырь.

При этих словах Мачохи все присутствующие как-то невольно всколыхнулись. Даже Скиба в ужасе отшатнулся. Слова Мачохи были для всех страшной новостью. Яростный вопль вырвался из груди всех присутствующих, и вдруг все преобразились. Эти измученные люди так бессильно, так покорно склонявшиеся только что под невыносимой тяжестью панских поборов, казалось, вдруг забыли все окружающее их море бедствий и слез: глаза всех гневно засверкали, горячие, возмущенные возгласы посыпались со всех сторон; даже вечно согнутые спины словно выпрямились от вспыхнувшего во всех душах негодования.

- Не дозволим! Не допустим! - раздались кругом яростные возгласы. - Пока стоит наше братство, не дождутся того ляхи никогда!

- Ох, дети мои, - произнес с глубоким вздохом Мачоха, - видно, и братству нашему не долго стоять: митрополит унитский требует, чтоб скасовали его, говорит, что иначе не сможет он утвердить в Киеве унии. Бдите, братия, и думайте, пока еще есть час: хотят отобрать от нас ляхи нашу единую опору, единую заслону и рассеять нас, как стадо без пастыря в темную, непроглядную ночь.

Голос Мачохи задрожал и оборвался; старец тяжело опустился на лаву и склонил голову на руки.

При этом стоне Мачохи вся зала пришла в движение. Все кругом заволновалось.

- Ну, этого не дождутся! - стукнул с силой кулаком по лаве Тимофей Гудзь.

- За церковь мы и умереть сумеем! - вскрикнул лихорадочно Костюкевич, подымаясь на лаве.

- Когда паны и владыки бросили родную церковь, так мы ее защитить сумеем и не дадим на поругание! - загремел сиплый, дрожащий от негодования голос Чертопхайла.

- Не отдавайте на поругание матку нашу, дети, не отдавайте, - заговорил старческим, прерывающимся от слез голосом столетний Рыбалка, с трудом приподымаясь на ногах и простирая к собранию дрожащие руки, - все можно терпеть, а поругания церкви нельзя, нельзя!.. Блаженны вы, когда будут гнать вас и всячески неправедно злословить на меня, радуйтесь и веселитесь... - Жалкое всхлипывание прервало слова старика, голова его бессильно затряслась, и он снова упал на свое место, поддерживаемый своими внуками.

Эти бессильные слезы столетнего старца наэлектризовали всю толпу.

- Не отдадим святынь наших! Не дозволим скасовать братства! - всколыхнулся кругом дружный крик.

- Как не позволим? Как не отдадим? - простонал с усилием горбатый Шевчик, приподымаясь на месте. - Что можем мы сделать? Вот отобрали у нас Выдубецкий. Придут латыняне и отберут еще и святую Софию, и Печеры... И все это мы будем видеть своими глазами и не сделаем ничего, потому что нет у нас силы бороться с панами.

- Так что же, по-твоему, делать? Отдать на поругание ляхам все свои святыни? - вскрикнул лихорадочно Костюкевич.

- Если раз пустим в свои храмы унитов, то не отберем их никогда назад, - произнес мрачно Данило Довбня.

- Господь спросит с нас, братья, если мы отдадим свою церковь на поруганье латынянам! - произнес строго Мачоха, подымая над головою руки.

С минуту все молчали, не зная, что предпринять. Но вот раздался воодушевленный крик Томилы Костюкевича:

- Жаловаться!!!

- Жаловаться! Жаловаться! - подхватили кругом голоса с радостью отысканного выхода.

- Жаловаться! - продолжал смело Костюкевич. - Мы также дети великой Речи Посполитой: а кто дает сыну своему камень, когда он попросит хлеба, и змею, когда он попросит рыбы?

Его воодушевленный голос подбодрил всю толпу.

- Так, так, справедливо! - закричал Щука. - Написать обо всех утисках и шкодах, которые терпим мы, пускай король учинит правый суд и рассудит нас с панами.

- Кому там жаловаться? На кого жаловаться? Королю на королят? - перебил его с горечью Довбня. - Да ведь все же это с их ведома и творится. А что как они в ответ на нашу жалобу присудят нам еще своими же руками передать все наши храмы унитам? Что тогда?

- Не заставят! - вскрикнул запальчиво Щука. - Мы уйдем тогда.

- Куда? - спросил снова скептическим тоном Довбня.

- Жен и детей оставим? - вставил другой.

- Зачем? С женами и детьми уйдем за Сулу, на вольные степи... в Московию...

- Не пустят нас, как кур, всех переловят! - махнул рукой Довбня.

- Как же отпустит панство своих рабочих! - закашлялся Шевчик.

- Дармо! Нечего и думать про то! - раздались кругом тихие замечания.

- Ну, так мы уйдем все на Запорожье! - вскрикнул с порывом молодой удали Щука и высоко поднялся на лаве.

- Куда нам! - произнес коротко Гудзь и поник головой.

И слово это отдалось в сердце каждого из присутствующих, и не последовало на него никакого протеста. Каждый почувствовал в своих мозольных руках, в своих сгорбленных от вечных поклонов спинах, в своих тусклых глазах, уныло глядящих исподлобья, это роковое слово: "Куда нам!.."

Печально опустился Щука на лаву, и, словно волна, разбившаяся о седую скалу, упала его юная удаль.

Молча слушал Семен совещание братчиков. Вся эта сцена производила на него потрясающее впечатление.

Будучи единственным сыном богатого цехмейстра, он меньше всех ощущал на себе тяжесть этих невыносимых поборов панских, да и, кроме того, по молодости лет мало вникал в городские дела, а за последние три года, проведенные за границей, перестал совершенно думать о порядках, воцарившихся в его родной земле. Теперь же жизнь его горожан предстала перед ним во всем своем ужасе. Эти перечисления бесконечных поборов, эти покорные, бессильные возгласы, болезненные стоны, эти ужасные вести о замыслах латынян жгли его мучительным огнем. Вся его гордая душа возмущалась, сердце усиленно билось, кровь шумела и стучала в ушах. "Каким правом смеют они, гвалтовники ляхи, наступать на их святую, благочестную веру? Каким правом смеют эти пришельцы - паны - лишать их всех прав, донимать бесконечными поборами, обращать в своих безответных рабов? - проносились в его голове пламенные мысли. - Да неужели же они отдадут на поругание свою святую церковь? Неужели же они, предковечные владельцы своей земли, будут сносить и дальше такое постыдное рабство. Да неужели же У них и вправду нет силы побороться с панами? Нет, нет, - кричало громко и в сердце, и в уме Семена, и в каждом фибре его молодого, здорового существа, - есть сила, найдется сила, надо только разбудить ее, и не совладают с этой силой паны никогда!"

Между тем все собрание молчало, подавленное сознанием своего безвыходного положения.

- Что же делать? - раздался наконец из глубины чей-то тоскливый голос.

- Умереть, умереть всем, - простонал