Старицкий Михаил Петрович - Первые коршуны, Страница 10 - Книги

="justify"> - Го-го! То-то и видно, братухо, что ты еще в хитрощах неук, а мы так на них и собаку съели, и котом закусили... Ей- богу, один!

- Пожалуй, - согласился с этой мыслью и Семен, - потому что в последнее время, вероятно, эта тварь заметила меня и стала обходить фортку налево: мабуть, там есть тоже лаз.

- Знаешь что? Идем сегодня же ночью на засады, ты в свою будку, а я налево, и первого, кто наблизится, хотя бы это был и протопоп, хватать и вязать... На свист бежать друг к другу!

Часа через два, когда совершенно стемнело, приятели уже стояли в засаде на условленных постах. Не прошло и часу, как Семен услышал свист запорожца и опрометью бросился к своему побратиму...

В железных руках его бился какой-то сутуловатый и тщедушный старик, одетый в крестьянское платье.

- Заткни ему горлянку платком, а то я задавлю его пожалуй, - прохрипел Деркач, - все пробует кричать. Да у меня, шельма, не пискнешь! Вот так добре... тепер мычи, сколько хочешь. А видишь ты, какая у него борода? Клееная! Дотронулся только рукой и отхватил половину. Поверь, что это тот-таки, какого нам и нужно... Крути ему руки и волоки вместе со мною: у меня тоже есть такой лёшок, такая яма, куда не просунет своего носа Ходыка!

Семен быстро исполнил приказания запорожца. Незнакомцу заткнули рот платком, связали ему руки и ноги. Деркач набросил на него керею, закрывши ему голову и лицо. Пленник не сопротивлялся и не издавал никаких звуков: казалось, он потерял от ужаса сознание. Приятели обвязали его сверху поясом и поволокли свою добычу в овраг.

После отъезда отца и разговора с Ходыкой Галина воспрянула духом: прежние подозрения и тени каких-то предчувствий рассеялись, уступив место светлому жизнерадостному настроению. Ходыка ей показался теперь вовсе не таким сказочным пугалом и зверем, как она прежде предполагала, а ласковым и способным на отзывчивость человеком... Отец, - ну, она и прежде знала, что он ее любит, но в последнее время он ей казался суровым и замкнутым, а теперь разъяснилось, что вся эта суровость навеяна горем людским и скорбью о вере... Да, такая суровость и замкнутость есть проявление высоких и святых чувств, которых она за своими личными муками и не замечала. "О, как права была мать игуменья, - думала теперь Галина, - как права была она в своих речах и порадах, что людское спильное горе давит больше сердце благочестного, чем свое власное, а людское счастье дает больше светлой радости нашей душе, чем свое, что бороться за униженных и оскорбленных, жертвовать собой за гонимую церковь - это такой подвиг, перед которым бледнеют всякие затворничества!"

Светлая головка девушки работала в этом направлении, и прежняя безысходная тоска таяла, как весенний туман под теплом светозарного солнца; не то что у Галины ослабевало и гасло чувство любви к безвременно погибшему Семену, - нет, это чувство еще крепло, росло, но оно не мертвило энергии, а возбуждало теперь на деятельную борьбу с врагами ее родного народа и порождало новую, широкую любовь к своим братьям. Да, она теперь станет помощницей отцу, она пойдет с ним рука об руку, она заменит своими юными силами его старость и не остановится ни перед какой жертвой для общего блага... Одним словом, душа ее жаждала теперь подвига.

Между тем наступила пятая неделя поста, и весна, теплая, ранняя, благодатная, расстелила уже за окном келии по монастырскому дворищу изумрудные, бархатные ковры. В открытую форточку врывались в светлицу Галины струи мягкого воздуха, пропитанного запахом распустившихся почек, ласкающая и манящая свежесть его раздражала сладким трепетом сердце и возбуждала радостное ощущение бытия, а веселое чириканье суетившихся под окном воробьев да щебетание пташек, прорезываемое иногда резким звуком полета шмеля, - весь этот гам ликующей жизни еще усиливал светлое настроение девушки.

Галина стояла у окна, поднявшись на пальцы и вытянувшись, чтобы заглянуть через высокое окно на ясное с жемчужными облаками небо и подставить свое оживленное нежным румянцем личико веянию весны, няня же ее, насулившись, рылась в сундуке, чего-то доискиваясь, и складывала белье.

- Ах, как славно, моя коханая нене, - воскликнула от наплыва восторга Галина после долгого молчания. - И пахощи, и пташка, и ветерок ласковый... Так бы и полынула вон-вон туда, где плывут серебристые хмароньки... Там так светло, радужно, а тут, в келии, какая-то смутная темень...

- Еще бы не смутная, - отозвалась няня, бросив перекладывать белье и усевшись у сундука на полу, - клетка, тюрьма... Насиделись, пора бы и честь знать!.. Уж и то нас тут уважают за вязней: ни в другие церкви, ни по печерам ходить не вольно, даже за браму не пускают...

- Как не пускают? - И Галина от удивления повернулась к няне лицом.

- Э, да что тут говорить! Я ведь тебе не раз об этом говорила! Да вот вчера: хотела я пойти к Николаю, ну, пришла к воротарке: отвори, мол, форточку... А воротарка говорит: "Не вольно без дозволу паниматки игуменьи..." "Да я, - говорю, - не черница, а вольная птица". А она мне усмехается: за вольными, мол, птицами еще больший дозор. Что за притча? Попросила я служку пойти к честной матери, а сама стала себе у брамы... Коли тут воз монастырский подъехал, нужно было ее отворить. Стала я сбоку, пока воз въезжал, да и поглядаю на улицу, на златые главы Лавры, на муры, на лес, на галок... Ей-богу, и им была рада: хоть трохи простору побачила, коли зыр - идет знакомое что-то по улице, присматриваюсь - подолянин!

- Какой подолянин? - вздрогнула непроизвольно Галина и, отскочив от окна, подсела с живым любопытством к старухе.

- Да вот, что крамница его поруч с нашей, молодой еще, высокий, чернявый... Да ты, донько, его знаешь: он у твоей приятельки Богданы раз у раз и к твоему панотцу заходит бывало.

- Кто ж бы это?.. Не Щука ли Иван?

- Во-во, он самый и есть! А мне и не пришло сразу в голову... Вижу, что наш сосед... а не згадаю, как звать, а скучила-то я за киянами, страх! Пропустить жалко: все-таки какую весточку даст... А ведь мы, почитай, мало не два месяца и чутки не имеем, что там делается, живы ли все, чи поумирали?..

- Да правда, и Богдана не озвалась и словом, - вздохнула Галина.

- А ведает ли она, где ты? Вот что непевно! Что-то уж нас чересчур кроют.

- Ну что же, няня серденько, Щука?

- Хе, а вот слушай: гукнула, окликнула я: "Славетный пане". Он оглянулся, да как всмотрелся, так и закричал: "Господи, - говорит, - не ослеп ли я? Сдается, пани господыня, что у пана войта?"- "Она самая, любый, она самая", - обрадовалася я ему, как родному. И он на меня глядит, как на чудо: сам, мол, господь привел, и в думку никому б не пришло...

- Нуте, нуте! - загоралась от нетерпения Галина.

- А вот и нуте: не ну, а тпру вышло! - покачала сердито головой няня. - Не успел он и речи докончить, как воротарка меня оттолкнула, а фортку на засов да на замок! Я было к ней, что знакомый хочет мне, видно, передать что-то, так чтоб дозволила хоть через окошко перебалакать, - так куда! И окошечко захлопнула, и прохожему крикнула: "Проходи мимо, и к браме не смей наближаться!" А тут и служка пришла с приказом, чтоб меня не пускали. Так разве не тюрьма?

- Дивно это, - протянула вдумчиво Галя, - мне и самой чудно сдавалось, что ни от кого ани весточки, словно бы я канула в воду... Даймо, батюшка наведывались, и если бы что там случилось, то переказали б... А все же вот и этот Щука... Уж недарма же он так изумился.

- Мало того, по всему было видно, что он просто хотел сообщить что-то цикавое, нужное - и не дали...

- Отчего вы, нене, мне вчера не сказали про это, я бы сбегала к паниматке игуменье, а теперь уже, конечно, Щуки и дух простыл! Ну, да вот батюшка скоро будут... я все жду, попрошу, чтобы через Подол ехать в это село: вскочу хоть на часынку к Богдане, и та мне про все выщебечет.

- Так, так, моя любая, и сделай, - обрадовалась няня, - а то за этими мурами и свету не видим, а там ведь, сказано, свое гнездо, свое кубельце, как же его минуть? Да и к святу божьему надо дать распорядки, да и тебе, моя квиточка, нужно хоть оглянуться день-другой дома. Теперь там твои подруженьки с Богданой за Кудрявцем танок водят, веснянки поют...

- О, певно! Я так соскучилась за домом, а надто за моей цокотухой Богданой: думала, как ехала сюда, что тут, за этими мурами, и осталась бы залюбки до смерти, а вот тянет туда, на хрещатый Подол, до своих... Ох, и тянет с каждым днем все больше да больше.

В это время кто-то постучал в дверь келейки и проговорил: "Господи Исусе Христе!"

- Помилуй нас! - ответила Галина, а няня закончила: - Аминь, - и отворила дверь.

Вошла послушница, та самая, о которой говорила няня, и объявила, что ее превелебная мосць просят к себе панну.

- А не знаете ли, сестра, для чего? Может быть, батюшка приехали? - обрадовалась Галя.

- Нет, вельможная панна, никто не приехал, - ответила послушница, - а гонец привез лысты.

Галина поспешила к настоятельнице, а няня задержала у себя послушницу: ей просто хотелось поболтать и порасспросить про вчерашнее.

- Посидите со мной, старой, сестрица, - пригласила послушницу няня, - а то ведь здесь и словом перекинуться с кем за редкость; занудилась-таки я порядком, за домом соскучилась! Присядьте, присядьте вот сюда: тут удобнее, - подсунула она небольшой топчанчик, - да выпьем же по келеху медку, что прислала вчера превелебная паниматка.

- Ой, грех! - ответила смиренно послушница. - Как бы не досталось... Спаси меня сила небесная!

- Что вы, сестрице? Медок от паниматки, - значит, не хмельной, а благословенный... выкушайте!

Послушница поцеремонилась еще немного, потом пошептала над келехом очистительную молитву и, осенив его крестом, выпила наконец с удовольствием.

Няня налила еще келехи. Хмельной ли был мед или трезвый, но у послушницы вспыхнули щеки и заискрились глаза. После нескольких общих фраз и расспросов вообще про монастырские порядки, няня попробовала выведать у своей собеседницы, не известны ли ей причины такого страшного над ними надзора?

- Уж именно страшного, - улыбнулась послушница и болтала уже без стеснения, - вот вчера, как услыхала ее милость, превелебная мать, что вы, пани, просились за браму, так - карай меня все святые печерские - даже топнула ногой и прикрикнула: "Не пускать!" А матери экономке, что там была, наказала, чтоб и она не спускала глаз с войтовны и ее няни, чтобы ни их к браме, ни к ним из-за брамы никогисинько не пускала! Истинно, как пять ран Христовых!

- Матко божа, чем же мы это так провинились? - всплеснула руками няня.

- То не кара! - засмеялась наивно послушница. - То, певно, просил вельможный войт.

- Еще гирше! Батько просит, чтоб дочь держали в тюрьме! Что же она такое вчинила, голубка моя чистая?

- Я вот за вельможного пана войта не могу доподлинно знать, а только догадываюсь... а вот про другого вельможного пана, что с ним приезжал, так власными ушами чула... Ох, слуху моему доси радость и веселие!

- Что чула?

- Ой пани, боюсь! Не введи мя во искушение! Крый боже, коли дознаются, - погибель моя!

- Да божусь тебе крестом святым, что не выдам, а мне только нужно знать для обереги, чтобы хоть ведать, кто ворогует на нас?

- Бога ради только... Я стояла возле брамы, в темном кутку, вот когда приехал пан войт с каким-то вельможным паном. Так пан войт пошел, а вельможный пан затрымался и дал воротарке два талера, чтобы та не допускала ни панны, ни вас, пани, до брамы и чтоб ни лыста, ни переказа без превелебной матери, а потом то же говорил и старой проточернице, сестре Евпраксии, и ей дал... мало чи не три дуката на молитвы... Разрази меня пресвятая богородица! Истинно говорю, как пять ран Христовых!

- Так и есть! Он, все он! - вскрикнула няня. - Недаром мое сердце чуяло. Это все его штуки, его! То-то, думаю себе, дивуюсь, чего это вырядил нас нежданно-негаданно пан войт, да еще ночью, да еще в чужом повозу? Ну как приехали сюда, - немного успокоилась, а потом снова думки обсели: чего нас тут держат и не выпускают на свет божий? Ох, это он, коршун! Кружит все и пазури выпускает... А моя дытынка родная, моя горличка ничего и не ведает. Ой, беду он затеял, лиходей клятый... и нашего старого дурит... Да тут ни одному ихнему слову верить нельзя!

- Да воскреснет бог и расточатся врази его! - воскликнула послушница, перекрестившись тревожно, и, заслышав приближающиеся шаги, проворно юркнула в дверь.

Галина вошла в келию, возбужденная, с письмом в руке.

- Батюшка пишут мне, - обратилась она к няне с досадой, - что не могут зараз кинуть город, бо у них там набежали весьма пыльные справы... что эта неделя им будет важка... И еще пишут, что тот самый, лыбонь, селянин, что у меня был, приходил и к панотцу кланяться от громады в ноги, что коли, мол, кто не поспешит, то церковь будет освящена Грековичем в костел... Так вот тато просят меня туда ехать, а они с Ходыкою незабаром тоже надъедут.

- И не думай, дытыно моя, туда без батюшки ехать, - возразила возмущенная няня, - и не думай!

- Как не думать, коли церковь наша, благочестная церковь зовет и громада благает! - заволновалась Галина.

- Церковь с селом не уйдут, а без батюшки могут завезти в такое место...

- Что вы, няня! Игуменья дает своих коней и честную матерь проводаря... Вот только пишет: и поселянин будет, а его почему-то нет!

- Да, квитонька моя рожевая, - и няня нежно поцеловала свою любимицу, - кто то еще знает, чья это стража и какой это проводарь... Как выедем, я тебе все расскажу, моя зоренька, а теперь не вольно... поклялась... Ну, да одно тебе говорю, - нагнулась она к уху Галины, - ни на какие приманки не иди!

- Няню! Мне страшно! - припала к груди старухи Галина.

- И бойся, дытыно моя, всего бойся! Сейчас же лучше просись, чтоб превелебная мать игумения отправила тебя в город: не можно кто его знает куда и зачем ехать, не свидевшись с батюшкой; я старому все расскажу, да и ты поблагословишься у него... А то как же? Селянин какой-то пришел - и ему вера! Вот и нет даже его, а все-таки батько шлет свою дочку неведомо куда! Вот приятель, наш сосед, видимо, давно нас ищет и хочет передать что-то важное - не допускают и свидеться... Что же это, заговор какой-то?

- Да, да, к батюшке, непременно сначала к батюшке, я сейчас пойду просить мать игуменью, - а она наказала, чтоб вы, няня, зараз паковали мои вещи, что она велела уже и колымагу подмазывать и закладывать коней...

- Ого! Как торопится ее мосць, - покачала головой няня, - словно бы пожар... Ну, за мной проволочки не будет: у меня все упаковано... Я давно уже сижу здесь, как горобец на тыну... А вот я еще пойду погляжу, какая это стража, наша ли? Я ведь своих-то всех знаю!..

- Да, риднесенькая моя, мамо моя... Ведь вы у меня одна и я у вас одна, - говорила сквозь слезы, обнимая старуху, Галина, - и люблю вас как, господи... так вы берегите меня, ховайте!

- О, не оторвут они от меня моей рыбоньки, хоть рассядутся! - И старуха, ворча и размахивая руками, направилась к браме.

Сообразивши из рассказа послушницы, что воротарка берет взятки, а так же, что от них не прочь и старая черница Евпраксия, няня направилась до брамы и, оглянувшись, чтобы никто не видел, сунула прямо воротарке в руку талер и попросила сообщить, куда проехали вершныкы, присланные войтом, и как их увидеть?

Воротарка обрадовалась приношению и заговорила теперь с няней по-другому.

- Ох, на что вы, почтенная паниматко, втрачаетесь? Разве я бы для пани и без того не сделала? Да все, что б ни попросили, с великой охотой и радостью! Я ведь только при других соблюдаю строгость, бо наказ... И за мною тысяча глаз смотрит, а если бы не дозор, то я бы для пани распалась... Вы даруйте мне, если что прыкрое прежде... ведь старая ведьма обок стояла, - оглянулась она и понизила голос, - это такая злющая баба, такая ехида, что готова каждого в ложке воды утопить и уже с ока не спустит: коли б наказ ей был не давать мне воды, так она и росу божью вытрет вокруг, чтобы языком не лизнула!.. О, у нее в сердце нет милосердия.

- Для чего ж эту самую Евпраксию нам дает в провожатые превелебная мать игуменья? - спросила с тревогою няня.

- В какую дорогу?

- Да вот в какое-то село отправляют мою панночку любую и меня, вот эта комонная стража прислана войтом для охраны.

Воротарка задумалась.

- Трудно сообразить... какая-то путаница, - сопоставляла она обстоятельства, - если мать игуменья посылала бы кого от себя в село ли или другое какое место, то я бы сказала, что она посылает в заключение, а ведьму приставила для того, чтобы бранка не утекла и чтобы в пути ни она с кем чужим, ни кто-либо с ней не промолвил ни единого слова. Случалось уже это. Но ведь беда, что тут замешался пан войт: за что бы батько карал свою дочку? Куда б он ее паковать думал? Вот тут-то я и не розмиркую: что-то мудреное!

- Ой ненько! - затревожилась няня совсем. - Сестра мне наговорила такого, что у меня и сердце вянет... Ой, тут что-то недоброе! Что-то задумано лихое над моей ласточкой!.. Какой-то лютый человек всем орудует... Ох, это он, он все, коршун! Пойду посмотрю на этих присланных комонных стражников, я-то своих всех знаю... Может, расспрошу их и что выведаю... Как же это так? Отец родной, да еще единой дочки, и любит же ее, грех слова сказать, ну и мать игуменья, ведь и она тоже родичка, да и все уважают ее за святость - так как же они потурать могут лиходею? Вот этого уже я своим старым разумом не пойму... пойду, пойду... порасспрошу еще... Так куда мне до них добраться?

- А вон, пани, как минете этот двор - вон форточка, за келиями направо, то через нее попадете в другой двор... там дрова сложены и монастырские всякие службы, а за дровами есть еще в муре форточка; пройдете в нее и влучите в третье дворище: там уже и стайни, и шопы для коров, и коморы... Там, напевно, и прибывшие эти вершныкы...

Няня поблагодарила воротарку, пообещала ей еще больший басарынок и от себя, и от панночки и поспешила на этот третий двор, жестикулируя и качая головой от охватившего ее волнения...

Войдя во двор, няня была поражена тем обстоятельством, что ее превелебности колымага уже стояла посреди двора, совершенно снаряженная в дорогу, а из стайни выводил машталер коней. Возле колымаги стояло шесть вершныков, держа под уздцы своих коней; это были те же самые вершныки, которых прислал для охраны пан войт, а в колымагу закладывали лошадей... очевидно, для нее и для ее панночки.

Няня подошла к вершныкам; лица всех оказались ей неизвестными.

- Кто вас прислал? - спросила она, обводя всех пытливым взглядом...

Вершныкы переглянулись между собой и замялись, один лишь, стоявший у самой стены, ответил нехотя:

- А кто ж прислал? Звисно, пан.

- А какой пан? Панов ведь много!

- Какой? А вот, что на Кудрявце...

- Цыть, - вдруг перебил его какой-то козак более пожилого возраста и щеголевато одетый. - Мне это больше известно, бо мне дана препорука, через меня лысты посланы и к панне, и к превелебной паниматке игуменье, мне и наказано провожатым быть до самого места и назад.

- Так, значит, того седого селянина не будет? - удивилась няня.

- Не знаю, может, он опоздал; мы его ждать не будем.

- Да знает ли пан добродий, куда нас проводить?

- Знаю, в местечко, как бишь его, в Чернобыль...

- Ой, что-то не так этот селянин называл его! Ой, что-то не так!

- Верно, верно, не так, ошибся я, в Рудню, - спохватился козак, и так как няня продолжала смотреть на него с подозрительным недоверием, то он прибавил с усмешкой: - Да чего же вы с таким страхом смотрите: верно - в Рудню, это ведомо и ее мосци, и в лыстах прописано.

- Да какие это лысты и от кого они?

- От пана войта.

- Ой, что-то не верится! Я всех наших мийских стражников знаю... у кого есть семья, так и ту знаю: сколько раз их видала око на око, сколько раз частовать приходилось, а тут глянула - все лица чужие, ни одного-то знакомого, ни одного-то такого, чтобы хоть раз где пришлось его встретить. Ой, что-то не так!

- Не знаю, пани, чего вы сумниваетесь, - усмехнулся как- то ехидно козак, - мы таки правда, что недавно нанялись yславетного войта в мийскую стражу, ну, может, вы нас и не видели.

- А, недавно... то конечно, - покачала головой няня и, бросив подозрительный взгляд на этого атамана варты, поспешила к своей доньке поделиться своими недоумениями и посоветоваться, как быть и что предпринять.

Няня вошла в келию и застала, что Галя связывает вещи в пакунок.

- Что ты, моя ягодка рожевая, так торопишься, и сама еще, ведь это мое дело, а то и служок бы кликнула.

- Да мне хочется скорее домой, и мать игуменья прислала сказать, что уже колымагу готовят.

- Запрягают, запрягают... Уж занадто выряжают хаплыво... и особенно торопит, видимо, этот присланный нибыто от пана войта атаман, уже что-то очень торопит... И знаешь, ни его самого, ни его вершныков я никогда и в глаза не видела, это не наша, не мийская стража, и богом клянусь, что все они розбышаками дывляться.

- Ой няню, я не поеду с ними! - перепугалась Галина.

- И то правда, лучше и не едь... разве вот... чтобы тебя сейчас домой отвезли, а дома я сама выберу надежных людей...

- Так, додому скорее!.. Я пойду к матери игуменье.

- Пойди, пойди... Она ведь тебе не чужая и почитается, что святой жизни. Вот тут только я ломаю голову, а в толк не возьму: превелебная мать потурает всем этим лиходействам. Одно слово, либо ее ошукуют ловко, либо чарами какими обводят, либо уж и не знаю что...

- Я зараз к ней пойду, - повторила бледная, как стена, Галя.

- И скажи ей прямо, что ты не желаешь ехать в это неведомое село, что ты чуешь себя хворой. Так, именно хворой, на хворость и сверни, а потому, мол, чтобы тебя найборше везли к панотцу на Подол... Либо уж тут остаться и ждать батюшки. Ну, тогда, чтобы ему зараз дали ведомость... Так-то, мое сонечко.

Галина торопливо ушла, а няня отправилась в трапезную попросить знакомую послушницу помочь ей упаковать последние вещи. Но только что она вышла из келии, как послушница ей навстречу.

- Я к вам, пани, - промолвила она няне как-то таинственно.

- А что такое? Говори, сестра божья!

- Тут неудобно, - шепнула послушница, - зайдем в келью.

- Зайдем, зайдем... Что ни хвылына, то новость за новостью!..

Они вошли в келью. Послушница притворила за собой тщательно дверь и, несмотря на то что, кроме их, никого не было в келии, шепотом объявила няне, что воротарка передала нишком, чтобы пани зараз же к ней пожаловали.

Няня поручила послушнице уложить вещи, а сама, встревоженная, торопливо направилась к браме.

- Что там такое наглое? - обратилась она к воротарке.

Та поманила к себе жестом старуху и сообщила ей на ухо, под клятвой хранения тайны, следующее:

- Час тому назад стучался сюда в форточку тот самый славетный добродий, что она раньше отогнала, чтоб не смел разговаривать с няней: я мусила при других это сделать.

- Нуте, нуте, сестра, и что же? - торопила няня воротарку, сгорая от любопытства и тревоги.

- Так вот он... спасибо ему... молодой еще такой... прости, господи, прегрешения... да ласковый... подарил мне дукат и просил, чтоб я вызвала няню, тобто вас, пани, увидеться с ним, побалакать, - что, мол, прибыли и другие знакомые няни, тобто паны, которым пани так обрадуется, что и боже мой, господи!

- Где же он? - вскрикнула няня и хотела было броситься к форточке.

- Стойте, пани, слушайте-бо! - остановила ее воротарка. - Я вот ему и говорю, что пани не вольно выйти, так как она наверное теперь возле панны, ведь они зараз уезжают. "Куда?" - аж крикнул пан добродий. "Да в какое-то село, слыхала, - говорю, - церковь что ли святить". - "Борони боже! - говорит, и аж на виду изменился. - Борони боже, - говорит, - и думать туда ехать, то, - говорит, - ошуканство, обман; никакой, - говорит, - и церкви нет: мы доведались... Сам плут признался... так чтоб и не думала панна туда ехать!"

- Ой ненечко! - всплеснула руками няня. - Ой, на мое и вышло! Так это, значит, розбышакы?

- Хуже, говорит пан, - продолжала торопливо привратница, - няня, говорит, сама догадается, какой сатана тут замешан. Пусть, мол, зараз везет панну к пану войту, к отцу на Подол, - там уже досконально узнает и ему, старому, откроет глаза, а сама панночка встретит там такую радость, какая и во сне ей не снилась... Так чтоб, значит, зараз же до Подолу!

Последней фразы няня уже не слыхала: она стремительно бросилась к келье панны, но келья уже была пуста и все вещи оттуда вынесены. Няня поспешила к превелебной матери игуменье, но там мать экономка сказала ей, что и святая мать игуменья, и панна ее отправились на черный двор к колымаге и ей, няне, наказали идти к ним немедленно.

- Да ведь каруца должна бы подъехать сюда, ведь ей выезжать через эту браму? - возразила няня.

- Нет, они поедут на тамту, что с черного двора, на Васильковскую браму, - ответила мать экономка.

- Господи Исусе Христе! - переполошилась вконец старуха и, не давши даже ответа на какой-то вопрос монахини, забыв даже свое степенство и возраст, побежала, едва переводя дух, на черный двор.

У запряженной шестерней колымаги стояли мать игуменья с панной Галиной, старая черница вместе с прислужницей и атаманом команды укладывали вещи, шестеро верховых сидели уже на конях в почтительном отдалении.

Галина, завидя няню, бросилась к ней, и няня шепотом передала своей питомице ужасные и вместе с тем изумительные новости. Это все до того поразило и потрясло Галину, что она действительно чуть не упала.

Мать игуменья заметила, что с ее любой небогой что-то творится недоброе, подошла к ней участливо.

- Что с тобой, дитя мое? - спросила она.

- Ох, не можется, ох, смерть моя! - застонала Галина. - Батюшку, батюшку видеть бы мне поскорее!

- Так ты лучше останься, моя любая, а я пошлю за паном вершника.

- И то, - согласилась няня.

Атаман при этом слове насторожился и, бросив каруцу, подошел к разговаривавшим.

- И его славетная милость пан войт наказал, - доложил он, - чтобы мы как найхутче привезли панну домой, что в дорогу он вырядит через день и даст панне в руки и наказы, и еще что-то...

- Так батюшка, значит, хочет меня раньше увидеть? - оправилась и обрадовалась Галина...

- Как же, непременно... Они мают какие-то важные новости...

- О, так я хутче поеду! - воскликнула Галина.

- За годыну и дома будем, - продолжал с каким-то непонятным восторгом атаман, - кони добрые, сытые, застоялись, то так и рванут с копыта! На чистом повитре панне полегшает зараз... Панна и одуматься не успеет, как мы...

- А отчего же, пане, - перебила его няня строгим, недоверчивым тоном, - а отчего, коли и раньше имели замер на Подол ехать, то не велел пан отчинить главную браму, а велел отчинить вон ту, Васильковскую?

На минуту атаман был озадачен этим вопросом и смешался, но только на одну минуту: он вдруг расхохотался, чтобы скрыть этим замешательство, и потом сообщил совершенно покойно:

- Хе, вон что! Да потому, славетная пани, что теперь весь хрещатый байрак перерыли весняные потоки, так что не только каруцой, а повозкой переехать не можно. Мы верхи едва не поломали коням ног.

- Ой ли? - усумнилась няня.

- Да спросите у них! - указал он рукой на конную стражу.

Игуменья подозвала величественным жестом руки к себе всадников и спросила их про дорогу.

Всадники переглянулись между собой, но один из них бойко ответил, что шлях пекельный!

- Вот видите, ясновелебная паниматка, - подхватил атаман, - а мы вот сейчас выхватимся горою, потом спустимся к Софиевским млынам, что на Лыбеди, да через мост и через греблю поднимемся к Золотым воротам, а там уже рукой подать.

- Как знаешь, Галю, - обратилась игуменья к своей гостье, - сестра Евпраксия с няней, даймо, досмотрят тебя в дороге... Но если тебе дуже неможется, - я пошлю за твоим батюшкой, и он, наверно, завтра будет.

Но Галина не могла уже сидеть в неизвестности и ждать целые сутки разъяснения загадочных и необыкновенных новин: ее жгло любопытство... нет, не любопытство, а какой-то внутренний неодолимый порыв, какая-то непонятная сила влекла ее туда, на Подол, и волновала сладостным предчувствием ее сердце, навевая ей давно уснувшие грезы о счастье.

- Нет, я поеду! - заявила она решительно. - Мне нужно найхутче увидеть батюшку.

- Так, так! - кивнула головой няня.

- Ну и поезжай, мое дитятко, с богом, - согласилась игуменья, - машталир у меня надежный...

- Да и я еще подсяду к нему на козлы для помощи, - предложил свои услуги радушно атаман. - В случае, кони от жару начнут басовать, так мы вдвоем справимся... ого, еще как! Впереди поедут два вершныка - оглядать путь, а позади четыре, так чего же? Пусть пани ясновелебная мать будет спокойная, а также и славетная панна, дочка нашого славного пана войта... Доглянем, как зеницу ока, и за годыну счастливый панотец будет обнимать свою доню. - И с этими словами атаман, передав повод своего коня одному из команды, сам вскочил на высокие козлы и уселся по правую руку кучера.

Все успокоились. Мать игуменья благословила Галину, обняла ее нежно, напутствуя молитвами и всякими пожеланиями, потом благословила и няню. Когда уселись все в колымагу, мать игуменья, благословив еще в последний раз отъезжающих, крикнула кучеру: "С богом!"

Взвился бич, щелкнул звонко в воздухе. Лошади рванули с места и ловко вынесли в отворенную браму колыхавшуюся на высоких, висячих рессорах карету; громыхая и лязгая цепями, она тяжело покатилась в противоположную сторону от Печеро-Подольського шляху...

Примечания

Длинный кинжал.

Ярко-малиновый.

Клок волос вроде локона.

Стул.

Запорожцев.

Райцами, или лавниками, назывались члены гражданского суда в магистрате; бурмистрами - члены уголовного отделения. Войт - городской голова - председательствовал в том и другом.

Гигант, герой.

Богачи, аристократы.

Скот.

Род.

Литовская копа - около семи с половиной рублей.

Нападения, разбои.

Потворствовали.

Жалобу.

Товарищ гетмана, подчиненный ему как главнокомандующему.

Умершего, покойника.

Юнец, но вместе с тем и герой, молодчина.

Покойник.