Старицкий Михаил Петрович - Первые коршуны, Страница 5 - Книги

магистрата. А я надеюсь, что с божьей помощью устроим так, что все это время ты будешь на воле.

- Спасибо, спасибо вам и за добрую раду, и за помощь, пане цехмейстре, - ответил с чувством Семен, - только кто же для меня поедет в Нюренберг?

- Пошлем своего человека. О деньгах не беспокойся, - прибавил живо старик, - твое дело - наше дело, тут у нас сидит этот Ходыка со своим гнездом! - Скиба ударил себя по затылку. - Я б и сам дал добрую часть своего добра, чтобы сбыть его из города. А потому нам надо прежде всего каким-нибудь хитрым образом, - уж это придумаем потом, - доказать, раскрыть, что эти ложные свидки были подкуплены Ходыкой; думаю, что когда Балыка узнает об этом, то не будет торопиться отдавать этому коршуну свою дочку. А что до того, чтоб оттягать у него все твое добро, то, правда, трудно будет с ним в этом бороться. Сам я, правду сказать, в этих артикулах, да статутах, да майтбуриях, да саксонах - все равно как слепой в лесу... Наше старожитнее право и обычай добре знаю, а эти, - Скиба махнул рукою, - из правды кривду сделают... Ну, а все-таки знаю я здесь у нас на Подоле такого человека, который тоже и саксон, и майтбурское право насквозь прогрыз, еще и с Ходыкой потягается...

- Пане райче, как мне благодарить вас? - вскрикнул Семен, подымаясь с места.

- Никак, никак, сыну, - ответил ласково старик. - Еще говорю тебе: твое дело - наше дело. А пока что я советую тебе, не гаючи часу, пойти сейчас же к старому Мачохе. Знаешь?

- Знаю, знаю.

- Ну вот, расскажешь ему все как есть и попросишь, чтоб он переговорил с Балыкой. Балыка уважает его и, думаю, послушает его слова; а я тем временем пойду еще посоветуюсь кой с кем из книжных людей. Та только торопись скорее; не показывайся лишний раз на улицах.

Отблагодаривши от души Скибу, Семен вышел из дому и направился было прямо к старику Мачохе; но не успел он сделать и несколько шагов, как до слуха его донесся отдаленный бой ратушных часов. Семен остановился и стал считать удары; пробило как раз полдень. Это напомнило Семену, что сегодня в обеденную пору он назначил товарищам сойтись в доме Богданы. Желание узнать поскорее, удалось ли товарищам открыть хоть какой-либо след к розыску Галины, охватило Семена с такой силой, что он забыл в эту минуту и опасность своего положения, и совет пана цехмейстра и, круто повернувши, отправился скорым шагом к Кудрявцу, к хорошенькому дому Богданы.

Ранним утром, когда еще только стали сходиться на Житний торг заспанные перекупки и сидухи с съестным и разным другим крамом да, перекрестясь, стали расстановываться, сплетничая или перебраниваясь с соседками, а возы с сеном и разного живностью потянулись от брам в дальний угол площади, поближе к Кудрявцу, в эту пору пробирался торопливо между возов какой-то богато одетый татарин с еврейским мальчиком.

- Ты же смотри, не переври! - отозвался тихо татарин к своему провожатому.

- Пусть ясный пан не турбуется, - ответил самонадеянно мальчик, - имею а гите копф...

- А гите? Ах ты, чертеня! Да ведь только гречаная каша сама себя хвалит!

- И добрый гугель - тоже!

- Молодец! Ей-богу, шельма! Ну, а далеко еще до этого дьявола?

- Вон высокая кованая брама.

- Так ты пойди порасспроси и столкуйся, а я подойду после.

У брамы, на которую указал мальчик, сидел на скамье воротарь и зевал на весь Житний торг с завываньем, крестя рот и отплевываясь, да время от времени посылал кому-то сквозь зубы самые отборные проклятия.

В это время подошел к нему еврейский мальчик.

- Пропустите во двор! - обратился он к нему с просьбой.

- Га! Во двор? Чтоб я пропустил? А тебе до двора какое дело, жиденя скверное? - прикрикнул воротарь, обрадовавшись, что есть на ком согнать злость. - Знаешь мою руку? Ты думаешь, кто я? Вот как оборву пейсы, тогда не посмеешь и наблизиться к браме ясновельможного пана!

- Не гневайтесь пане, - ответил вкрадчивым голосом, низко кланяясь, хлопец, - через то, зачем я пришел, может, и пану перепадет какой злотый... А где их так взять? На шляху не валяются... А пану стоять все возле брамы, ой-ой, как скучно: часом захочется и горло промочить...

- Да ты жиденя спрытное, - смягчил сразу тон воротарь, подкупленный и титулом, и обещанием злотых. - Ну растолкуй, чего тебе треба?

- Гершт ду:^[45] тут приехал богатый татарин за лошадьми, хочет купить добрых коней. Мой тателе Лейзар, коли слыхали, настренчил его отправиться к ясновельможному пану, что, мол, у него наилучшие кони. Так вот этот татарин хочет их видеть и сначала порасспросить конюхов да челядь, чи нема у них какая ганч. А за то он даст сличный басарынок.^[46]

- Разумный и твой татарин, - не взял его кат! Без людей кинься до ясновельможного, так он тебя так ошахрает... Он не ошахрает? Ого!.. Ну, нечего делать, волоки сюда своего татарина.

Через несколько минут татарин явился у брамы и, приложив руку сначала к голове, а потом к груди, произнес:

- Селай-ай-лекиц!

- Ну, забелькотал! - засмеялся воротарь, но шапку все- таки снял и, поклонясь, приветствовал с понедельником. - По-нашему умеешь?

- Умею, ого, еще как! Все с козаками базарил...

- Ну и якши,^[47]- одобрил воротарь, употребив единственное известное ему татарское слово.

- Якши, якши! - захохотал татарин, показав свои, что перламутр, зубы.

- Коней хочешь купить?

- Коней, добрых коней.

- О, у нашего дидыча добрые кони, змеи - не кони: он их вывоживает и выпасывает по своим маетностям и сюда уже приводит... на продаж... Так хочешь, чтоб тебе посоветовали?

- Аллах тебя крой бородою за правду... Мне-то ее и нужно. Я бакшиш^[48] не пожалую... Бакшиш бери, а правду говори! Без люди я пана боюсь.

- Его не бояться? Ой-ой! Так что ж, мы тебе поможем... Я вот все время был конюшим... Коней всех знаю от хвоста до гривы. Я б то не знал его! Это я недавно отпросился на спочинок в воротари: тут, известно, только ешь да спи... А коло коней много труда... Думаешь, не много? Ого! Так я к Миките.

- Вот и аман,^[49] знаешь что? Гайда до шинка! Выпьем ракии,^[50] меду... Приятель будешь, и Микиту зови.

- Гм! - почесал воротарь затылок. - Конечно, за келехом разговаривать способней. Еще бы не способней? Только вашему же брату - ракия законом запрещена?

- Закон в кожна сторона другой: в чужа сторона со своей закон не ходи!

- Хе-хе! Это ты ловко и хоть не нашей веры, а, видно, добрячей души... Только как бы это уладить? Миките-то вольно, а мне вот... А я, впрочем, что? Разве не воротарь? Харька попрошу за себя постоять, а сам, мовляв, по пыльному делу... Так, как! - сплюнул он в сторону, почесал еще раз между лопаток и, одевши торопливо керею, добавил - Подожди же, свате, здесь, я зараз.

Через полчаса три новых приятеля сидели уже в отдельной светлице лейзаровского другого шинка, что стоял на Житнем торгу, и вели за ковшами оковытой да меду дружескую беседу.

Сначала татарин повел разговор о посторонних предметах, не касаясь коней: о Киеве, о торговле, о мещанах, - да все подливал своим собеседникам трунков, потом, когда у них припухли глаза, а на багровых лицах выступили крупные капли пота, он перешел к расспросам о ихнем хозяине, о житье-бытье поселян в его маетностях, о челяди. Для собеседников эта тема пришлась по душе; но пока оковита не отуманила совсем их голов, то воротарь отчасти хвастался своим паном, а Микита, несловоохотливый по характеру, угрюмо молчал.

- Э, ты, брат, нашего Ходыку голыми руками не возьмешь, - разглагольствовал воротарь, закуривая свою люльку, - ты думаешь, возьмешь? Го-го! Опечешься: раз, добра у него - так полсвета награблено, другое - голова - что твой кавун, а третье - разуму - два клало, третий утоптывал... Ну, а про ехидство и не спрашивай... Го-го! Лысую гору знаешь?

- Ох-ох! - помотал головой Микита.

- Какая такая Лысая? - спросил татарин.

- Какой же ты, братец, человек, коли в Киеве Лысой горы не знаешь? Спроси воротаря. Го-го! Воротарь все знает, все бачит; да там все ведьмы шабаш справляют?

- Ой, что ты?

- Верно, коли я говорю, так верно! Выходит, наш дидыч над ними, над клятыми ведьмами, старостой.

- Как в око! - буркнул басом Микита и налил себе снова горилки.

- Ха-ха-ха! Добрый у вас баша! Коли над ведьмами старостой, то на своих джаврах^[51] - верхом?

- Но-но, где там? - воротарь сплюнул и передвинул люльку в другой угол рта. - На мне верхом! Ого, на такого напал! Мы люди вольные, из козаков! Нет, что ж, нам у него хорошо... Богатый пан, важный пан, ну и нам сыто, и нам почет... Супроти Ходыкинского челядника всяк шапку ломай, потому что дидыч засудит, ограбит...

- Да что там брехать? - заговорил наконец и мрачный Микита. - Коли по правде, то по правде. Вот он сказал, что наш идол старостою над ведьмами, а я додам, что он и над пеклом гетман: вряд ли найдется такой чертяка и в болоте, и под лотоками, и в прорве, как наш антихрист! Что других грабить-то грабит, но прежде всего ограбит своих поселян: грунты предковечные поотнимал, панщину завел, поборами обнищил. Сыты и почет? Тьфу! Вот у лядских панов, говорят, круто, а у этого еще круче...

- Э, Микита коли скажет, так словно скреблом поведет, - одобрил и воротарь.

- Так что же вы такому аспиду спускаете? - вскипел татарин и начал говорить совершенно правильно: впрочем, собеседники уже этого разобрать не могли. - Ведь он один, а вас сотни, тысячи... Вот так придавил - и только мокрое место останется.

- С одним-то справиться латво,^[52] - заметил воротарь, - да коли за одним стоит сила: и магистрат, и воевода, и гетман с войсками...

- Да ведь вас-то, коли всех собрать, побольше будет, чем войска?

- Го-го, коли б всех! Да я б его и сам поднял на вилы, - признался Микита, - да вот досада, что одного с нами благочестия.

- Коли он своего брата грабит и нищит, так он, стало быть, изувер, а не благочестный... А таких и бог велел бить...

- Он, должно быть, католик, - сообщил таинственно воротарь, - бигме, коли брешу... Чтоб я брехал? Он только кроется...

- Почем же ты знаешь? - спросил его оживленно, словно обрадовавшись, татарин.

- Да раз он подъехал к браме, а насунула туча; ну, я выскочил отворить ему поскорее ворота, а тут как блеснет блискавица, да как торохнет, аж кони присели. Хе, он злякался, еще бы не злякаться, и давай креститься, да не пучками, как все крещеные люди крестятся, а всей пятерней... Как неправда? Чтоб я луснул, коли неправда!

- А что ты думаешь? - спохватился и Микита. - Мне тоже показалось, когда его вороной огырь чуть не достал копытом, то он перекрестился жменей... Вот коли б доведаться!

- Доведайтесь, доведайтесь, братцы, подякую добре, - подзадорил челядинцев татарин, наполняя медом объемистые кухли.

Мед давался пить, но после оковитой сразу осилил... Глаза у собеседников совсем посоловели, язык стал непослушным, ленивым, а ноги словно окаменели...

- А тебе что? Что тебе до нашей веры? - стал придираться воротарь. - Ведь ты же голомозый... татарин!.. Вот на гирю^[53] наплевать и растереть... чтоб блестела.

- Не руш, - запротестовал Микита.

- Да правда, - спохватился добродушно татарин, - шайтан его возьми! Мне жалко вас, так я радил, как у свой край: зараз секим башка - и квит! А мне вот... только... кони.

- Бач, а про кони и забыл, - укорил воротарь.

- Ракии выпил - все забыл... Ну, так добрые у вас кони? - обратился он к Миките.

- Э, кони... одно слово, кони! Огонь... земли под собой не слышат... краса красою!.. Вот про кони грех что худое сказать - дорогие кони!

- Ой? А тот вороной огырь?

- Он не один, их четверо - змеи, та й годи! И под верх, и до пСвоза...

- Он на них ездит? - допытывался татарин.

- Нет, он больше на серых да на карих... Вороные скаженые... А я тебе советую именно вороных: персистые, на добрых ногах, в бегу и ветер не обгонит... От правдивого турецкого огыря...

- А все кони можно посмотреть? Все на стайне?

- Все, смотри себе... Все! - и Микита махнул рукой, словно отпер конюшню и предлагал татарину войти.

- Все смотри... до единой... до лошаты, - залепетал воротарь.

- Значит, кони никуда не отлучались, все дома? - уставился на Микиту татарин.

- Значит... вот целую неделю... Нет, стой! Вороных-то коней именно и нет...

- Эх, досадно! А где же они?

- Вчера ночью... словно сказился... наш дьявол...

- Сказился, сказился, - подтвердил с великим трудом воротарь. - Еще бы не сказился? Спать ни на минуту не дал... рып да рып... Чтоб его душой на том свете так черти рыпали.

- Так куда же девались кони? - не отставал татарин.

- Да велел в каруцу запречь... до свита и куда-то запроторил, - прохрипел Микита, - вот и по сю пору не вернулись...

- Пан войт сел, - добавил таинственно воротарь. - Я б не узнал? Ого! Такой и воротарь! У меня очи, как у кота... Накинул и вижу!

Между тем Семен Мелешкевич торопливо шагал по улицам Подола, направляясь к домику Богданы. Войдя в светлицу, он уже застал там Щуку и Богдану. Щука тотчас же сообщил ему, что расспрашивал всех фурманов, подводчиков и даже самого хозяина заезжего двора, но все заявили решительно, что вчера ни ночью, ни перед светом ни одна подвода не была никем нанята и ни одна не выехала со двора до утра.

Богдана сообщила, со своей стороны, что и она сама, и мать ее были опять у двух цехмейстров и трех лавников, близких приятелей Балыки, и оказалось, что не только коней не просил у них войт, но и его самого они не видели уже дней пять.

Эти сообщения привели Семена окончательно в самое мрачное настроение духа.

- Ну, панове, - произнес он угрюмо, - значит, нет в том и сомнения, что коней дал Балыке Ходыка. Значит, всему конец! Ее увезли из Киева, чтобы гвалтовно повенчать с Паньком. Может, уже и повенчали?

- Да успокойся, друже, дело еще не так плохо, как тебе кажется, - прервал его Щука.

- Нет, друзи мои, оно так плохо, как я и в мыслях своих предполагать не мог, - ответил Семен таким тоном, который заставил и Щуку и Богдану сразу насторожиться.

- Что ж такое? Случилось что-нибудь новое? - произнесли они разом, с беспокойством всматриваясь в бледное, расстроенное лицо Семена.

- Я видел Балыку.

- Ты? Балыку? Когда?

- Сегодня утром.

- Ну и что же?

- А то, что вечером могут на меня надеть дыбы и запереть в Вышнем замке в леху.

И Семен рассказал своим друзьям, что Балыка встретил его очень враждебно и просил не только не напоминать ему про Галю, а не сметь про нее и думать. Но этого мало, он считает серьезно, - на основании имеющихся у него документов и поклепов, - его, Мелешкевича, преступником - злодием и збройцей, ушедшим от заслуженной кары, а потому и требует немедленно доставить магистрату формальные доказательства, что немецкое царство отпустило его на свободу, простив все вины; в противном случае магистрат будет вынужден взять беглеца до вежи, пока не получит сам от нюренбергского магистрата о нем сведения...

Это сообщение смутило и Богдану и Щуку; конечно, они оба верили, что ни на что подобное не способен Семен и что все это поклепы Ходыки, но Богдана, не зная правных статутов, а зная хорошо этого сипаку лавника, испугалась его подвохов; Щука же понимал, что магистрат может потребовать формальных доказательств и что добыть их из далекой чужой стороны нелегко, а потому тоже встревожился.

С минуту все молчали. Первый прервал молчание Щука.

- Д-да, погано, - протянул он, - ну и хитер же этот Ходыка! Постой, - обратился он живо к Семену, - а ты был у Скибы?

- Был, вчера не застал, а сегодня виделся.

- Ну и что же, рассказывал ему?

- Рассказал все. Он, даруй ему боже за то здоровье, обещал помочь, советовал подать в магистрат позов и за наследство, и за оганенье чести...

- А у старого дядька ты был? - спросила живо Богдана.

- Нет, не был, прямо сюда зашел...

- Чего ж ты медлишь? Ведь вечер уже не за горами, а дядька Мачоха может опять куда-нибудь выйти.

- Нет, друзи мои, торопиться не к чему; теперь уже мне все равно, - ответил Семен и махнул безнадежно рукой. - Что мне до добр моих и даже до оганенья чести, коли они вырвали из рук моих мою единую голубку, силою, гвалтом обвенчали ее...

- Ну, думаю, что честь дороже всего! - заметил Щука.

- Говорю тебе еще раз, друже, что войт наш на такой грубый гвалт не здатен, - заговорил убежденным тоном и Щука. - Они упрятали Галину, но мы еще можем отыскать и спасти ее; нужно только, чтобы ты был на свободе, а для этого поспеши к Мачохе. Я сам проведу тебя.

- Пойду, пойду уже, друже, - согласился Семен, - только дождусь прежде Деркача, узнаю хоть, поехал ли вместе с Галиной и Ходыка?

- Деркача? - изумился Щука. - Да разве ты не заходил за ним?

- Ах ты, боже мой, - Семен с досадою ударил себя рукою по лбу, - у меня из головы вышло то, что мы вчера уговорились с ним. Ну, сейчас же побегу к нему.

- Нет, нет, - остановил его Щука, - ты поменьше показывайся на людях, я мигом слетаю и приведу его сюда.

Он поднялся с места и направился было к выходу.

В это время отворилась дверь, вошла пани Мачоха и объявила с изумлением, что у ворот стучится какой-то бородатый татарин и требует непременно, чтобы его впустили к Богдане.

Озадаченная Богдана не успела еще и решиться, что ответить на такое требование, как на пороге двери уже появилась внушительная фигура в богатом турецком халате и в шитой золотом шапочке.

- Даруй, пышная крале, мою смелость, - произнес он звучным голосом, - это вина их, - указал он на изумленных гостей Богданы, - обещали сами познаемить, да, как видно, казав пан кожух дам, та й слово його тепле!

- Что? Кто это? - вскрикнули Семен и Антон.

- Ха-ха! Не узнали? Опять не узнали? Вот какие у меня приятели, панно!

- Деркач?!

- Да он же, он! - И мнимый татарин, сорвав привязанную бороду, расправил свои запорожские усы.

- Футы, господи! Ей-богу, он самый! - обрадовался Щука. - Вот это, любая панно, тот самый характерник, о котором я говорил. Ишь, нарядился татарином, чтобы пугать люд крещеный.

- Меня-то не испугает, хотя бы нарядился и чертом, - ответила со смехом Богдана.

- О? Я таких люблю! Чтоб и самого черта оседлали!

- На свою ж голову! - заметил Щука.

- Да полно тебе, друже, лясы точить, - прервал Деркача Мелешкевич, - скажи лучше, был ли там, где обещал, и выведал ли что-либо?

- Видишь же, был и выведал; все выведал до цяты! - произнес самодовольно запорожец.

- Ну-ну? - обратились все к нему с нетерпением.

- Ходыка дал Балыке каруцу и четверку вороных коней с своим машталиром.

- Ходыка?! - вскрикнул Семен и ухватился одною рукою за спинку кресла, а другою за грудь.

- А сам же он отправился вместе с Галиной? - спросил Щука.

- И сына своего, дурного Панька, взял ли тоже с собой? - добавила Богдана.

При этом вопросе запорожец смутился, проворчал что-то невнятное и почесал с досады затылок.

- Так это, значит, выведал все до цяты? - вскрикнула весело Богдана и разразилась звонким смехом, чем еще больше смутила славного рыцаря.

С некоторым трепетом душевным подходил Семен к убогому жилищу Мачохи. Старика Мачоху он знал еще с детства, да и все в Киеве, от мала до велика, знали и уважали древнего праведного старца. Появление его вызывало во всех какое-то особенное настроение, в присутствии его умолкали смех и шутки, на устах замирала малейшая ложь, и как-то жутко становилось за неправедно проведенные дни. И теперь он, Семен, должен был появиться перед его строгим проницающим в душу взглядом, как вор, разбойник, грабитель. Но душа его чиста, а потому он не потупит ни перед кем взгляда! Семен бодро махнул головой и смело направился к маленькой, вросшей в землю хатке Мачохи, уже видневшейся вдали.

Хотя во дворе было еще светло, но в комнате уже ютились по углам сумерки. У окна налево с раскрытой на коленях книгой сидел сам старик. Седая, как лунь, голова его была опущена на грудь. Темное морщинистое лицо, окаймленное длинной серебристой бородой, глядело строго и печально. Он не читал; скорбный взгляд его был устремлен поверх книги куда-то далеко-далеко в небесную даль.

Старик был настолько погружен в свои мысли, что даже и не слыхал, как вошел Семен. Семен остановился у дверей и, увидевши, что Мачоха не замечает его присутствия, произнес громко:

- Добрый вечер, шановный, почесный панотче!

Мачоха поднял голову и перевел свой взгляд на Семена.

- Кто это? И по какой причине пришел ко мне? - произнес он тихим ровным голосом.

- Я Семен Мелешкевич, сын покойного цехмейстра злотаревского.

- Памятаю.

- К твоей милости, отче.

- Что могу учинить для тебя? Я не знаюсь с зацными и сильными мира сего.

- Правды ищу я, панотче славетный, а не силы, и к тебе пришел просить ее.

- Правды? - из груди старика вырвался тихий вздох. - Что же случилось? Садись здесь, расскажи мне все щиро, как было...

Семен опустился на указанное Мачохою место и прерывающимся от волнения голосом рассказал ему о том, что проделал над ним Ходыка, а также о последнем заявлении Балыки.

Молча слушал Мачоха Семена.

- Так, так, - произнес он задумчиво, когда Семен умолкнул, - слыхал я, говорили мне уже, что обидел тебя сильно Ходыка, только не знал я докладно, как. Ох, Ходыка враг, большой враг. Что же ты хочешь, чтоб я для тебя сделал?

- Помоги мне, отче, на милость, ганьбу с доброго имени моего отца снять. Если я останусь здесь, - пан войт грозит мне, что упрячет меня в темницу, если уйду из города, - значит, подарю Ходыке кривду и гвалт, учиненные им надо мной. Потому-то и прошу я славетного, любого всему Киеву батька умолить Балыку, чтобы дозволил мне остаться здесь в городе искать правды и суда над Ходыкой.

- Зачем?

Семен с недоумением взглянул на дряхлого старца.

- Всякому дорога и своя жизнь, и свое доброе имя, панотче, а еще дороже жизнь и счастье коханой людыны. Я хочу вернуть себе свое честное имя, хочу вернуть захваченное Ходыкой мое добро, хочу отыскать Галину и оправдаться перед горожанами киевскими.

- И больше ничего? - произнес строго Мачоха, устремляя на Семена пристальный взгляд.

- Что же могу я сделать ему? Ищу только своего, заграбленного.

- Ох-ох! - вздохнул глубоко Мачоха. - В том-то и все горе наше, что всякий только за свое горе встает, только своего заграбленного ищет, а до чужой, общей беды и байдуже! Да знаешь ли ты, почему ограбил тебя Ходыка?

- Как не знать? Всякий знает, какой он грабитель!

- Не потому, не потому, - Мачоха печально покачал головою. - В назидок панству суть и грабители, и воры, да люди могут борониться, потому что есть у них свое право и свой закон, а у нас всякий пан, всякий сутяга может чинить и насилие, и грабеж, потому что паны стараются всеми силами подтоптать наше право под ноги, потому что всякий можновладец может вламываться залюбки в наши дела, и не обеспечаю тебя даже в том, что завтра же, по наущению Ходыки, воевода не повесит тебя на воротах великого замка.

- Не может быть, чтоб такое насилие чиниться могло всем людям мийским? - вскрикнул Семен. - Шановный отче, ведь воевода не смеет аничим в наши права вступоваты.

- Было, было когда-то, - произнес с горькой усмешкой Мачоха, - а теперь не то: хотят паны забрать в свои руки и нашу жизнь, и все наши права. Ты думаешь, для чего Ходыка хочет женить своего сына на войтовне? Не из-за добр Балыкиных задумал он это, нет! Он хочет притянуть войта на свою сторону, отнять у них последнего заступника, а тогда мы погибли совсем! Ходыка во всем за панами руку тянет. Нет у меня к нему ни в чем веры, лукав и зол человек: о мирском лишь печется, мирским живет. Ох, Ходыка враг, страшный враг, тайный враг...

При этих словах Мачохи какая-то смутная, неясная мысль проскользнула в голове Семена, но, взволнованный разговором со стариком, он не обратил на нее внимания.

- Пан войт всей душой стоит и за благочестие наше, и за наше право, - продолжал между тем Мачоха, - а Ходыка вот чем-то опутывает его. И никто не разберет - чем! Породниться хочет! Это он, наверно, и намовил Балыку забросить тебя покуда в тюрьму, чтобы ты не помешал повенчать Галину с его сыном. Ох, не дай боже, чтоб этот змей свил гнездо в сердце войта, тогда мы утеряем свою последнюю заслону, а господь посылает нам еще тяжчие времена! Мало было панам нашего пота и крови, задумали они овладеть и душами нашими. Грядет новая беда, новое страшное горе, и некому подняться, некому защитить!..

- О какой новой беде, о каком новом горе говорит вельцечтимый отец наш? - произнес взволнованно Семен. - Клянусь вам, я не знаю ничего! Три года пробыл я в чужих странах, а теперь вот возвратился и слышу...

- Слышу, а не вижу, - перебил его с горечью старец. - Ослепленный своим горем, ты и не видишь того горя, что облегло всю нашу землю. Да разве ты не знаешь того, что ляхи постановили или посадить всюду унию, или искоренить весь наш бедный народ?

- Об унии слыхал я... Но ведь не все владыки согласились на нее...

- Потому-то и рассыпались повсюду, как волки хищные, латыняне, панове иезуиты, чтобы силою заставить всех прилучиться к унии: запирают наши древние храмы, отдают их унитам, изгоняют наших священнослужителей, отбирают святые сосуды, запрещают нам службу божию...

- Святый боже! - вскрикнул Семен.

А старик продолжал дальше:

- Много ли часу прошло с Брестского собору, а что сталося с святою восточною церковью нашею? Продают ее владыки, обманывают нас, сами пристают, ради благ земных, к богомерзкой унии. Нет уже у нас святого отца нашего, благочестного митрополита, отступают от нас сильные, и зацные братия наши переходят, забыли страх божий, к латынянам, и мы, как бедное стадо без пастыря, одни блуждаем во тьме, окруженные злохитрым врагом.

- Да как же сталось все это? - произнес в ужасе Семен.

- А так сталось, потому что все мы пребывали до сих пор в мрачной лености и суете мирской, а злохитрый древний враг держал нас в тенетах своих; каждый лишь о себе думал, а он на тот час уводил детей наших к источнику своему: не имели мы ни пастырей разумных и верных, ни школ, ни коллегий, а поневоле приходилось нам отдавать детей к иезуитам: не оставаться же им было без слова божия, как диким степовикам. А они, пьюще от прелестного источника западной схизмы, уклонялись ко мрачнотемным латынянам. И все меньше и меньше оставалось нас, верных древнему благочестию... И все это видели мы своими очесами и ничего не могли сделать, ибо и наши пастыри обманывали нас и приставали к унии.

Старик замолчал и глянул куда-то вдаль своими потухшими глазами, словно хотел вызвать из этой смутной дали образы пережитых годов.

- Ох-ох, - заговорил он снова, - прежде до нас только слухи доходили об утимах той унии, а теперь пришла уже она и к нам во всей ярости своей. В самом Киеве уже воцарились униты.

- В Киеве? - вскрикнул Семен с ужасом.

- Так, в Киеве, в святом нашем граде решили они отобрать все наши храмы и монастыри. Уже в Выдубецком засел официал митрополита унитского; слышно, что собирается отнять у нас и святую Софью, и Печеры, и златоверхий Михайловский монастырь.

- Почему же молчит на это магистрат киевский? Почему не зовут напастников до права?

- До права? - повторил с горечью старик. - Да ведь я уже говорил тебе, что у горожан отбирают паны ляхове все наши права.

- Так вернуть их назад саблей и списом!

- Кто ж его подымет за нас? Нет у нас вельможных и зацных оборонцев.

- Самим восстать! Самим поднять оружие!

- Поднявший меч от меча и погибнет, - произнес тихо старик, устремляя на Семена строгий взгляд.

- Так что же, по-вашему, отче, склонить покорно под их мечи свои головы, отдать на поруганье наши святыни? - воскликнул горячо Семен, гордо подымая голову. - Если от веры нашей отступилось наше панство, то мы должны защитить ее и не допустить на поруганье панам!

- Так, сыну, так, - произнес оживившимся тоном старик, - мы должны оборонить ее, но не мечом, не мечом!

Есть иной путь и иная защита: господь сглянулся на нас за смирение наше. Святой патриарх, отец наш, благословил нас на иную борьбу. Своими слабыми, нетвердыми руками заложили мы под благословением его братство... Мало было нас, а теперь, посмотри, сколько в упис наш вписалось рукою и душою и зацных, и добре оселых горожан! Теперь уже у нас и коллегии эллино-словенские и латино-польские завелись, и друкарская справа разрослась... И не в одном Киеве, а всюду завелись братства: и во Львове, и в Каменце, и в Луцке, и без помощи вельможных и зацных оборонцев крепла наша вера.

А кто помогал нам? Кто защищал нас? Не было у нас, слабых и темных, ни гармат, ни рушниц, перьев борзописных, ни в прелести бесовской изученных злохитрых языков; было у нас одно только братолюбство, вера и смирение, и господь стал посреди нас! - заключил старик.

С глубоким волнением слушал Семен слова старца. Горячая волна крови то приливала, то отливала у него от сердца: там, за три года пребывания в чужих краях, он совершенно отвык от тех порядков, которые мало-помалу воцарились в родной земле, а по приезде на родину тотчас же погрузился в водоворот личных тревог и забот. Теперь же слова старика разверзали перед ним бездну горя и отчаянья, в которую погружена была родная земля... И новая горечь и обида, но не против своих личных врагов, а против общих напастников, гонителей его народа, его веры закипала у него в сердце.

А старик продолжал между тем тихо и печально.

- Так, единый оплот был у нас - это наше братство; могли мы и Латынину добрые опресии чинить,^[54] и радостно было у меня на сердце; отходил к богу с надеждою, что не погасят латыняне святого огня, зажженного господом на киевских горах. А вот теперь начинают паны острить зубы и на братство наше. Митрополит унитский вопит и жалуется ежечасно, что не может здесь утвердиться уния, пока существует у нас в Киеве наше братство.

- Нет, отче шановный, - вскрикнул горячо Семен, - умрем мы все, а не дозволим скасовать наши братства!

- Когда бы все благочестные, без различия стана и преложенства, паны, и козаки, и горожане, и само поспольство об этом думали, тогда бы, быть может, и удалось нам отстоять братства... А то всякий о своем, всякий о своем! - голос старика перешел до тихого шепота, и голова печально поникла на грудь.

Сердце Семена сжалось от невыносимой, острой боли.

- Отче шановный и любый! - заговорил он взволнованным голосом. - Прости меня; пришел к ласке твоей лишь по своей власной справе, просить для себя правды и защиты. Пришел как слепец, как глухой и немой... Вы своим словом сняли полуду с очей моих... Горит мое сердце, но не своей кривдой! Стыд вот гложет, сосет его за то, что три года мог я провести в чужих краях, в то время как здесь грабували коршуны-шулики мой родной край! Стыд сосет и гложет его за то, что мог я печалиться о своем горе, о своей лишь утрате в тот час, когда здесь ступили схизматы нечестивые на наше последнее достояние - на святую веру наших отцов. Сором жжет меня лютым огнем, что в тот час, когда вы, слабые и измученные жизнью, отстаивали перед озброенным можновладным панством свою веру, я заботился лишь о своей доле, о своих делах! Теперь же клянусь посвятить все свои силы своей отчизне! И не я один, мы все, все встанем на оборону святой нашей веры, и верьте мне, батьку шановный, не удастся пышно озброенному панству заставить нас отречься от своей веры, потому что тут, вот тут, - он ударил себя рукою в грудь, - растет такая сила, которой не согнуть панам никогда! Спасите только Галину от насилия Ходыки, а мне теперь не нужно ничего. Одной только ласки прошу для себя: помогите мне вступить в братчики нашего братства.

- Туда поступают только беспорочные люди, - произнес строго старик и поднял на Семена глаза.

При этих словах старика все лицо Семена залила густая краска.

- Батьку мой, отче славетный! - произнес он быстро. - Клянусь вам, что все то, в чем обвинили меня свидетели Ходыки, есть злая ложь и клевета!

- Кто же мне поручится в том, что слова твои правдивы? - произнес тем же строгим тоном старик.

- Тот, - воскликнул с жаром Семен, указывая на потемневший образ, - кто читает в сердце человеческом без бумаг и без слов! Как на духу, как перед всевидящим оком господним, - клянусь вам, что я не виновен ни в чем, что ни одного из взведенных на меня Ходыкою преступлений не совершал никогда! Грешен, как все люди грешны перед богом; но до грабежа и до гвалта нечистый не доводил меня никогда! Свои слова я докажу згодом и правом, а теперь беру свидетелем самого господа бога, потому что больше мне некого взять!

Слова Семена были полны такой неподдельной искренности, что трудно было бы не поверить им.

- Верю тебе, сын мой, - произнес Мачоха тронутым голосом, - верю и поручусь за тебя перед братчиками единым достоянием моим - моим честным именем и моей сединой.

- Отче, батьку мой... до веку...

- Скажу и Балыке, чтобы дал тебе время позвать гвалтовников, лжесвидетелей до права. Он братчик наш, а братчики все должны помогать друг другу, - продолжал старик. - Но напрасно думаешь ты оставить свою справу с Ходыкой. Нет, ты веди ее и доведи до конца; только помни, что это не твое лишь дело, а дело всех нас, всей Киевской земли, не останавливайся на полдороге, не покончи дело на том, что вернешь себе свое добро и свою Галину, - постарайся раскрыть перед всем Подолом гвалт и разбой Ходыки над тобою, постарайся разорвать навсегда его союз с войтом, иначе, говорю тебе, если Ходыка возьмет еще гору и в магистрате, - мы погибли совсем!

Какое-то неуловимое сопоставление пробежало снова в голове Семена, а старик продолжал между тем говорить об ужасах унии, разлившейся повсюду, о бедствиях, наступающих со всех сторон на родную землю, о страшных замыслах униатов, о бессилии народа, о скромной, но упорной борьбе братств.

Сумерки наполняли комнату; в окно смотрело бледное вечернее небо, покрытое нежным дыханием тихого заката. На фоне сгустившейся в комнате полутьмы выделялась, словно в раме, седая голова старика; скорбный взгляд его потухших глаз проникал прямо в душу, а тихая речь лилась и лилась, наконец старик поднялся с усилием и, взявши в руки свой посох, произнес в заключение:

- Пора, сыне мой! Идем в братство!

Уже совсем вечерело, когда Семен, в сопровождении Мачохи, вышел на широкую ратушную площадь. Купцы уже запирали лавки тяжелыми засовами; движение утихало, но болтливые горожанки еще сидели на скамеечках у своих ворот и сочувственно покачивали головами, передавая друг другу горячие новости дня.

В воздухе чувствовался легонький морозец, звезды на небе ярко загорались; снег поскрипывал под сапогами прохожих. Обойдя высокое и сумрачное здание ратуши, Семен и Мачоха подошли к стене Братского монастыря. По деревянным ступенькам поднимались уже многие горожане. Все шли тихо и степенно, без шума и разговоров. Семен заметил, что встречающие их с почтением обнажали головы перед стариком.

Пройдя под сводами колокольни, они вышли на широкий двор, посреди которого подымался великолепный новый храм с пятью золочеными куполами; направо и налево потянулись длинные здания.

- Всем своим коштом, - пояснил ему Мачоха, указывая на храм, - все сами...

Повернувши налево, к одному из длинных зданий, они вошли в узкий коридор со сводчатым потолком. Через несколько шагов коридор расширился и образовал просторные сени; направо и налево из этих сеней вели две низенькие темные двери, у каждой из них стояло по два горожанина.

- Братчину! - обратился к одному из них Мачоха. - Отведи нового брата в збройную светлицу. Ты должен оставить там все свое оружие, - прибавил он, повернувшись к Семену, - да не войдет никто на нашу беседу с оружием в руках.

Сказав это, Мачоха указал братчику на Семена, а сам прошел в правую дверь. Семен последовал за своим проводником. В небольшой комнате, в которую вошли они, было уже несколько горожан; каждый из них снимал свое оружие и, положивши его, выходил из нее. Тишина и сдержанность, с какою двигались и говорили все эти люди, снова поразили Семена. Последовавши их примеру, он снял все свое оружие и вышел вслед за ними в сени. Стоявший направо горожанин распахнул перед ним низенькую дверь.

Семен двинулся было к двери и вдруг остановился, словно удержала его какая-то таинственная, невидимая рука.

"Да, там святилище, там собрание верных и нелицеприятных судей, - вонзились ему в мозг жгучими жалами мысли, - и ты предстанешь сейчас и услышишь их приговор... Ох, проверь свою душу, достоин ли ты стать им за брата?"- что-то стонало глубоко в тайниках его сердца и наполняло его новым, неизведанным трепетом.

&nb