Старицкий Михаил Петрович - Первые коршуны, Страница 4 - Книги

ая усердно в кубок мед. Она засыпала своего гостя всевозможными вопросами относительно его житья-бытья в чужих краях и хитрого обмана, который устроил над ним Ходыка.

Рассеянно отвечал Семен на ее вопросы: сердце его билось неспокойно, тревожные мысли перебегали в голове; какое-то страшное предчувствие закрадывалось в душу... Каждую минуту оглядывался он на двери в ожидании увидеть Богдану, а время шло, и Богдана все еще не возвращалась назад. Так прошел час; но Семену он показался целым годом. Наконец раздался тихий стук, двери отворились, и в комнату вошла Богдана.

Уже по лицу ее, взволнованному, возбужденному, и пани Мачоха, и Семен догадались сразу, что во дворе Балыки произошло что-то необычайное.

- Ну что, уехали? Нет? - произнесли они разом, подымаясь с мест навстречу Богдане.

- Уехали, - ответила Богдана, - я и в доме была, нету.

- Куда ж уехали? Зачем?

- Никто не знает; раптом как-то случилось все, да так таемно, что и челядь вся ничего не разберет. Воротарь рассказал мне, что еще до света пан войт вышел куда-то из дому, а потом через годыну возвратился домой; возвратился пешком, но слышно было, что за углом остановились кони. Вошел пан войт во двор и приказал ему, воротарю, не ложиться, а подождать; а через полчаса вышел он опять, а за ним Галя и нянька, пошли за угол, и слышно было, как щелкнул бич и затарахтели колеса.

- Колеса? - изумилась пани цехмейстрова.

- Так, колеса... А чьи, говорит, лошади, чей повоз, он не мог рассмотреть, потому что было рано, только что еще начало благословляться. Только войтовы кони все на конюшне; я и на конюшню ходила... и правда: и все кони, и все колясы, и все сани дома.

По мере того как говорила Богдана, лицо Семена принимало все более и более встревоженное выражение.

- Что ж это значит? Куда они увезли ее? - произнес он задыхающимся от волнения голосом, переводя растерянный взгляд с Богданы на пани Мачоху.

- Да ты постой, постой, сыну, - попробовала было успокоить Семена пани цехмейстрова, хотя у ней самой при сообщении Богданы заныло мучительно сердце, - может, они поехали в Печеры? Там, в Вознесенском, игуменья, тетка Галины, а Галя давно хотела съездить к ней.

- Нет, мамо, это не то, - перебила ее серьезно Богдана. - Галя и сама просилась туда у батька, и меня, и няню подсылала к пану войту с тем же; так пан Балыка об этом и слышать не хотел, а в последний раз наказал ей, чтобы она о том и думать не смела, потому что он скорее убьет ее своей власной рукой, чем отпустит в монастырь.

При этих словах Богданы быстрая и яркая, как молния, мысль прорезала вдруг весь мозг Семена.

- Боже мой! - вскрикнул он вне себя от ужаса. - Так, значит, они повезли ее венчаться?

Обе женщины стояли перед ним молча, потупив в землю глаза.

VIII

Охваченный ужасом потери дорогой девушки, вышел Мелешкевич из приветливого домика семьи Мачох и направился бесцельно по улицам Подола... Куда теперь идти, к кому обратиться за радой, где искать? Он не знал, да, кажись, в первые минуты и не думал об этом. Ее нет, ее увезли, упрятали, опутают новым обманом, а то и заклюют, а без нее - ему целый свет пустыня! Вот что кричало внутри его, и он торопливо шел, поворачивая из одного переулка в другой, кружась и возвращаясь назад, словно челнок без руля в непогоду; он не интересовался даже взглянуть, какие перемены произошли в родном городе за время его отсутствия.

А ясный, немного морозный день обливал потоками света и торговую площадь с запертыми по случаю праздника крамницами, склепами да рундуками, и высокие заборы с перегибающимися через них ветвями деревьев, опушенных кое-где инеем, и прятавшиеся за ними обывательские дома с ганками,^[43] и купола церквей, сверкавшие своими крестами... По улицам стоял веселый святочный шум, разряженная толпа пестрела различными цветами одежд и сновала мимо Семена; некоторые даже наталкивались на него и останавливались в изумлении, словно пораженные чем-то необычайным, чудесным. Но сам Семен не обращал на них никакого внимания: казалось, он куда-то спешил, а между тем идти ему было некуда... И это "некуда" торчало гвоздем в его голове. Опустив низко голову, он ощущал в ней лишь буйный хаос, а в груди жгучую боль. Где она? Как спасти ее? Эти два вопроса пепелили его мозг, вонзались ядовитыми жалами в сердце. И он не находил на них никакого ответа. "Но нужно торопиться, нужно искать: каждый миг промедления грозит ей страшными муками!" - повторял он себе ежеминутно и, не зная, на что решиться, торопливо шагал все дальше вперед.

Наконец свежий, здоровый воздух и физическая усталость отишили понемногу его душевное волнение. Мелешкевич остановился и оглянулся кругом: он находился у одной из рубленых башен, ворота которой выходили на речку Почайну, стлавшуюся стекловидной зеленоватою лентой параллельно Днепру. "Уж не к проруби ли привела меня доля?" - мелькнула у него мысль и заставила горько улыбнуться. Он потер рукой лоб, снял шапку, чтобы охладить голову. Припомнилось Семену, что мать Богданы говорила про своего швагера, столетнего старца Мачоху, по жизни и благочестивого почти отшельника. "Не зайти ли мне самому к старцу?" - подумал он. Может, тот что посоветует, наставит, и Семен торопливо зашагал в противоположную часть города, за дальний Кудрявец, где в хижине-келейке проживал вблизи Ерданского монастыря святого Николая древний старик. Мелешкевич перерезал поперек весь Подол, вышел за окопы у церкви святого Константина и Елены и после некоторых расспросов добрался до монастыря и нашел хижину старца, но там, к величайшему огорчению, не застал отшельника дома и должен был возвратиться назад.

Солнце уже стояло за Вышним замком, отчего линии его темного силуэта горели пурпурным огнем, когда Мелешкевич подходил к церкви святого Богоявления. Он остановился было на мгновение, чтобы передохнуть oт усталости и решить, куда теперь направиться, как вдруг невдалеке от него раздался глухой выстрел. Мелешкевич вздрогнул и оглянулся: поблизости никого не было, а между тем звук, поразивший его, был не что иное, как выстрел, значит, кто-то стрелял или в закрытом дворе, или в будынке, почему и в кого? "Не покончил ли кто по-козацки, благородно, свои счеты с напрасною долей и не послал ли тем доброй рады ему самому?" - снова мелькнула в его голове докучная мысль.

- Но почему же благородно? - возразил он сам себе вслух. - Отказаться от борьбы с ворогом и самому уйти с дороги - это своего рода трусость, а не благородство... Нет, я еще с тобой посчитаюсь! - прошептал он вполголоса и погрозил кулаком в пространство.

В это время послышался второй выстрел, и Мелешкевич заметил уже, что он раздался в соседней усадьбе; побуждаемый любопытством и некоторой долей тревоги, он направился поспешно в открытую калитку; сейчас же за ней направо помещалась халупка, а в глубине садика виднелся небольшой домик. Из полуоткрытых дверей халупки вылетали взрывы забористого смеха, сопровождаемые детскими взвизгиваниями. Мелешкевич вскочил в сени и отворил вторую дверь; его никто не заметил: пороховой дым плавал по хате и вырывался клубами из дверной щели. Сквозь синеватые волны его Мелешкевичу представилась следующая картина: на полу, у стены, на которой висела бандура, распластавшись свободно, лежал его побратим, Деркач-запорожец, подложив барыло под голову; возле него сидел по-турецки молодой Щука, а за ними в углу теснилось несколько оборванных, босых еврейских мальчиков, среди которых стоял и хорошо одетый, в ермолке. Семен признал в нем вчерашнего знакомого Сруля. Щука наточивал из барылка, на котором лежал запорожец, в кухли оковытой и потом, по указаниям своего нового ментора, стрелял из пистоля в цель. Мишенью служил венок из заглохших гвоздик и стокроток, висевший на дальней стене. Щука должен был сбивать пулями цветок за цветком, и за каждый неудачный выстрел запорожец выпивал кухоль, а за каждый удачный они выпивали вдвоем. Но запорожцу, видимо, хотелось другой потехой поразнообразить свой спорт...

- Что же вы... только дразните? На гривны сбежались, а подержать за нее кружку ни у кого духу не хватит: то возьмет, то бросит...

- Ой страшно... если этого самая куля... - послышались робкие голоса из толпы мальчишек.

- А ты бы хотел даром гривну?

- Трусы! А еще брешут, что из них Маковеи были, - заметил Щука.

- Ну?! - прикрикнул Деркач. - Или бери кто кухоль, или геть мне все к своему тателе черту!

- Стойте, пане лыцаре... Я еще попробую. - И оборванец, схватив кружку, стал было у стены; но когда запорожец протянул руку к пистолю, то он с криком "гевулт" уронил ее и отскочил в угол.

- Ах вы, христопродавцы!.. - заругался Деркач.

Но из толпы дрожавших от страха еврейских мальчишек выступил знакомый наш Сруль и с разгоревшимися от обиды глазами возразил запорожцу:

- Вы, пане лыцарю, задарма гневаетесь и лаете нас, даруйте мне слово. Ведь они бедные, гляньте, - указал он рукой на мальчишек, прижавшихся в угол, - с голоду, может, пухнут. Так что дивного, если им заманулось иметь гривну? А проте не знают же они добре ясного пана, чи он только пробьет руку, а чи й голову?

- Ах ты рабин! - усмехнулся Деркач. - А сам же ты чего трусишь?

- Мне гривны не треба! - отрезал он гордо. - Но чтоб доказать, что я верю панской руке, то, как ни страшно, а я подержу кухоль.

- Ой ли? - изумился запорожец и даже приподнялся на левом локте.

Вместо ответа Сруль схватил порывисто кухоль и стал плотно у стены, вытянув руку. Бледный, как стена, он затаил дыханье и замер...

Запорожец взглянул на него одобрительным взглядом и кивнул головой Щуке; тот тоже произнес сочувственно: "Молодец!"

Деркач, чтобы испытать храбрость мальчишки, начал медленно наводить пистолет. Мальчик стоял неподвижно, зажмуря глаза, и только больше и больше бледнел. Наконец грянул выстрел, и пробитая пулей кружка выскользнула из рук Сруля.

- Уф! - вздохнул он глубоко и вытер рукавом лоб, на котором выступили крупные капли пота.

- Ах ты, бестия забесовская! - вскрикнул в восторге Деркач и схватился на ноги. - Жиденя, а так ловко стояло под дулом... Ей-богу, это и нашему брату подстать:...такой завзятый. Кто б подумал! Да пусть меня на том свете заставят отплевываться, а не могу не обнять такого. - И запорожец, схватив Сруля руками, поцеловал его крепко. - Бери все десять гривен, все твои! - произнес он торжественно.

- И от меня столько же! - подсыпал Щука медяков из своей калитки.

- Дякую, ясное панство! - поклонился просиявший и вновь раскрасневшийся Срулик. - Только отдайте эти гроши лучше вот сим нищим!

- Стонадцать куп ведьм с Лысой горы мне на утеху, коли это чертеня не только отважно, но и благородно! - вскрикнул Деркач. - Говорят, что у жида души нет, а есть только пар; а вот у этого выплодка оказалась душа. Бери же все эти гроши и раздай сам своим нищим! А от меня возьми-таки себе на память вот этот дукат.

Еще пред медью мог устоять Сруль, но перед золотом глаза его заискрились; он схватил дукат и быстро поцеловал запорожца в полу зипуна.

- И от меня еще возьми, Сруль, хоть не дукат, а талер, но от щирого сердца! - произнес, вступая в хату, Семен Мелешкевич.

- Побратим! Товарищ! Семен! - посыпались к нему приветствия, и Деркач да Щука, поцеловавшись с гостем, усадили его на опрокинутый порожний бочонок.

- Ну, теперь, жидовье, с хаты долой! - крикнул на мальчишек Деркач. - Ты, Срулик, геть: я тебя потом окрещу и сделаю запорожцем. Представь себе, - обратился он к Семену, - ... жиденя, а такое храброе и с душой... Просто ума не приложу: верно, его мамеле знакома была с нашим братом, - захохотал он весело.

- Я все видел, - ответил Семен, - стоял там и не хотел прерывать вашей потехи.

- Ха! А не видел ли, как он ловко стал сразу стрелять? - мотнул Деркач оселедцем в сторону Щуки. - Славный, бре море, выйдет братуха, бей меня сила божья, коли не славный!

- Еще бы! - обнял Щуку Семен, - Он и родился с зубами.

- И пьет гаразд, на руку охулки не ложит!

- Да полно вам, захвалите, - сконфузился Щука, - лучше на деле докажем, кто кого перепьет.

- Выпить-то дайте и мне на потуху: что-то уж вельми здесь меня жжет. А спор оставим до другого раза: теперь не час.

- Что там такое? - заинтересовался Деркач, поднося своему побратиму полный кухоль горилки.

- Стой, выпью, - Мелешкевич за одним духом выжлоктал кухоль и протянул его Деркачу снова. - Всыпь еще, - не берет.

- Эх да и побратим же душа! - вскрикнул от восторга Деркач и опрокинул себе в рот налитый для товарища кухоль, а потом уже снова наполнил его пенной и подал побратиму.

Когда опорожнен был второй кухоль, Семен прямо обратился к товарищам с такой речью:

- Эх, друзи мои добрые да коханые! Осело меня великое лихо, насмеялась надо мною щербатая доля! Но не о маетностях, не о дСбрах, не о моих обидах теперь речь, а об этом дурном сердце, что колотится больно в груди, а не разобьет ее, каторжной! - Он ударил себя кулаком гулко в высокую юнацкую грудь и, вздохнув тяжело, опустил на руки свою голову.

- Да что такое? Расскажи, разваж свою тугу! - обратились к нему с участием товарищи, пододвинув поближе бочонки, заменявшие в этом кубле запорожца и стулья и кресла.

- Да, нужно все сказать: не хочу крыться, - заговорил нервно, после долгой паузы, Мелешкевич. - У войта Балыки есть дочка... единая, как солнце красное на небе. Мы с ней еще с детства слюбились, дали слово друг другу... Покойная мать ее благословила тайком нас, да и старик ничего... жаловал... А теперь пропала голубка, а без нее мне не жить...

- Э, чорты батька зна що! - возмутился Деркач. - Чтобы из-за бабы такое плескать языком: да не народилась еще на свет та красуня, чтоб стоила нашего мизинного пальца. А то не жить! Тпфу! Вот у меня просфорница, - хоть и не подобает нашему брату коло скоромины ялозиться, да за нашим кордоном бог простит, - так на что, говорю, просфорница, и огрядная, - есть что обнять, словно груба, - а все же за нее я и ногтя своего не отдам...

- Ты не жартуй, - заметил угрюмо Щука, - видишь, что на нем лица нет, дело, стало, не шуточное.

- И не жартую, - загорячился Деркач, - обиду-то его понимаю и за эту обиду готов выпустить всякому тельбухи, пусть только укажет; но, чтоб христианин и козак мог подумать бабы ради поднять на себя руки, да большего позора нет на земле, а большего греха - на небе!

- Что толковать о небе, когда под ним творятся такие гвалты над душой человека! - заговорил снова возбужденно Семен. - Дивчина подала мне слово, а отец отдает ее гвалтом за Ходыкиного дурня Панька: породниться ач захотел с известным всем зверем и жертвует для такого харцыза дочкой... Как же не заступиться за несчастную?

- Это другая речь! - протянул запорожец, расправив свои могучие плечи. - Не только заступиться, а и вызволить ее из когтей шуляков, да с ними самими расправиться. Так я хоть зараз и с такою охотою, что им и небо с овчинку покажется.

- Вызволить, говоришь? - воскликнул со стоном Семен. - Да ведь чтобы вызволить - нужно знать, где она находится?

- А где ж Галина? - встрепенулся Щука.

- Вчера ночью завез ее войт... Куда? Никто не знает, не ведает. Даже на чужих конях умчал, чтоб челядь не разболтала. Богдана была в дворе Балыки, всех расспрашивала, и никто не может и догадаться, - так все шито да крыто! Помогите, братцы, дайте пораду, куда броситься, как разведать и где искать? У меня самого голова теперь как порожний казан: гудит только да звенит, а мысли из нее совсем разлетелись. Брожу целый день по Подолу и ищу, как бовдур, вчерашнего дня, а тут вот кипит и клокочет, что, может быть, она, горлинка, в эту саму хвылыну ломает белые руки и взывает о помощи, а я, как окаянный, блукаю в потемках...

- Эге-ге! Да это насправди может взбурить тревогу... Вот и у меня даже словно кот царапнул лапой по сердцу...

- Погано, Тетяно!.. Но как бы это разведать, в какое гнездо занесли эту кралю? Темно-темно! Не выпить ли для просветления?

Но этот совет Деркача отринули жестами оба собеседника.

- Слушай, - обратился к своему товарищу Щука, потерши предварительно рукой лоб, - ты говоришь, что войт увез дочь на чужих конях?

- На чужих - это верно. Воротарь говорил и мне, и Богдане, что перед светом вышел за ворота пан войт с своей дочкой и с няней, а там сели в какой-то пСвоз, именно в повоз, а не в сани, так как он слышал, что затарахтели колеса.

- Гм-гм! Это тоже странно. Но во всяком разе нитка есть: ведь не упала же ему с неба, как Елисею, подвода, а нашлась она на Подоле. Так и мы доберемся по ниточке до клубочка. Чужие кони он мог добыть или у приятеля которого, или просто нанять. За последнее берусь я разведать. Все подводы и балагулы стоят в литовской корчме, что на Житнем; стоит только пойти туда и расспросить, не нанимал ли кто перед светом или ночью подводы? Фурманы знают друг друга, да такой наем известен, вероятно, и корчмарю, так как без него торг не обходится. Ну, сейчас же и скажут, кого договорили, куда и за какую плату. Скажут всякому, а мне наипаче, ибо я состою от магистра над ними старостою.

- Ах, спасибо тебе! - стиснул Щуке руку Семен.

- Да, это ты хитро, голова у тебя, видно, не капустяная, - одобрил Деркач, - только дай же и мне какую работу, а то чешутся руки.

- Постой, всем будет работа, всем она намылит чупрыну, - засмеялся тот. - Если войт подводы не нанимал, в чем я уверен, то тогда придется гонять по его приятелям и добиваться толку, кто ему коней позычил? Тут работа пойдет затяжнее: во-первых, я не ко всем войтовым приятелям вхож, во-вторых, нельзя же у них так допытываться, как у простых балагул, и, в-третьих, Балыка мог упросить своего друга, да еще подлежного ему по магистрату, сохранить до поры до времени о сем тайну. А кому из них важнее, чтоб Балыкин отъезд сохранился в тайне? Кому бы из войтовых приятелей интересно было помогать упрятать Галину?

- Ходыке! Ему, ему! - вскрикнул Семен.

- Так думаю и я, - продолжал спокойно Щука, - а потому, если Балыка у балагул подводы не нанимал, то ссудил ему повоз и кони не кто иной, как Ходыка; но как ты к нему подберешься и как у этого аспида выпытаешь?

- Да, да! Мудреная штука! - покачал головою Деркач.

- А он-то самое важное, в нем-то вся суть! - крикнул встревоженным голосом Мелешкевич. - Ведь если нанял коней Балыка или другой кто их ему дал, то тут еще беды главной нет: батько, значит, просто завез дочку свою подальше от Киева, чтоб удалить ее от монастырей, куда несчастная все просилась, или чтобы помешать мне свидеться с ней.

- Что до монастырей... гм... - Щука приподнял брови и пожал плечами, - зачем бы ему понадобилось тогда нанимать чужих лошадей и так скрывать свой отъезд?

- Я и сам так думаю. Оттого-то и души у меня нет. Если впутался в эту справу Ходыка, если, не дай господь, это его козни, то, значит, увезли горлицу для того, чтобы за глазами легче было насильно окрутить ее с выплодком этого аспида.

- Ну, друже, такого уже не думай, - возразил Щука, - Балыка - честный горожанин и людына добрячей души, а дочку свою любит больше, чем всех сынов вместе.

- Только все же ты прав, что наиопаснейший союзник в увозе Галины - это Ходыка; он, дидько его не взял, разумный и дошлый на всякую пакость, может упрятать с войтом так дивчину, что не найдет ее и куцый... Ну, а в немом кутке, что в тюрьме: там и нашего брата можно отуманить, а не то дивчину.

- Так не будем же терять часу, поспешим все, каждая минута дорога. - И Семен, вскинув на плечи керею, бросился к шапке.

- Давай, я готов! - Деркач схватился на ноги, осмотрел свою саблю, засунул за пояс пистоли и прицепил запоясник. - Ну, с кого начинать?

- Стойте еще! Будет и запояснику работа, а только кто спешит, тот людей лишь смешит! - остановил их жестом Щука. - Мне раньше вечера, и то позднего, нечего идти в литовскую корчму: нужно подождать, когда все фурманы, проводчики и балагулы съедутся на ночь; а вам, братове, пока я не разведаю досконально про все на Житнем торгу, некуда кидаться. И нужно условиться еще, где мы встретимся? Так вот по-моему что: ночь хоть и маты, да в нашей справе важней пока день. Завтра рано я буду у Богданы, и туда прибывайте и вы...

- Да куда же? Я, братове, не ведаю этой Богданы, - смутился Деркач, - перезнавал на своем веку целый ворох всяких бабских имен, а такого еще не доводилось, вот и не знаю, куда удариться?

- Ге! Тебя Семен проведет, - засмеялся Щука, - а как проведет, так ты там и пресвятишься. Уж поверь, что такой красы ты не видел еще: мало того, что гарна, как ясный ранок, как пышная квитка, да и сердцем отважна; пожалуй, и нас с тобой подтопчет под ноги!

- Ой ли? - вскрикнул молодецки Деркач и ухарски закрутил свои усы. - Так мы с нею станем на герц... А то, не захватить ли с собой и бандуры?

- Панове! Да не тратьте же часу! - отозвался с досадой Семен.

- Да не тратим же, умовляемся, - возразил Щука. - Ты, Семен, отправляйся сейчас к Скибе. Он может еще и вечером побывать у кого-либо и разузнать про Балыку, про коней. Завтра рано зайдешь за этим бандуристом и с ним отправишься к Богдане, там и меня ждите, хоть и до полудня: если я забарюсь - значит, меня задержал верный след.

- Ну, а мне пока что? - спросил Деркач.

- Пока лежать, да горилку тянуть, и люльку курить, а то и жиденят пугать... Или еще лучше: взять бандуру да приготовить для панны песен...

- Нет, брат, это все хорошо на дозвилли, а коли работа, так работа. Вот вы говорили тут, что самое важное разузнать, не замешался ли в это дело Ходыка, да что к нему доступу нет...

- Ну? - воззрились с удивлением на Деркача и Семен и Щука.

- А вот какое ну, - разузнать у Ходыки берусь я!

- Ты? Каким образом?

- Хе? Запорожский козак не боится собак! Способ-то я придумал: коли понадобится, так мы и черта пухлого оседлаем, и в ужа перекинемся, да и проползем, куда вашему брату и не подступиться. Одним словом, все выведаю, все вынюхаю до цяты и вам завтра выложу, как на ладони!

Семен и Щука обняли Деркача и поспешно вышли из хаты.

Выйдя из жилища Деркача, товарищи распрощались и отправились в разные стороны. Щука пошел к Житнему торгу, а Деркач двинулся по направлению главной площади города Подола, на которой помещались и ратуша, и ряд всевозможных лавок, а Семен отправился к Скибе, но, к сожалению, не застал радушного старика дома; впрочем, жена его, худенькая, благообразная старушка, предупрежденная уже Скибой о приезде Семена, встретила своего гостя самым радушным образом. Долго ожидал Семен возвращения самого Скибы, но не дождался и должен был отправиться в отведенную ему на ночлег светлицу. Но ни физическая усталость, ни мягкая пуховая постель не могли заставить его сомкнуть глаз и не нагоняли благодетельного сна. В темноте молчаливой ночи ему рисовался тихий образ Галины, то с устремленным на него кротким, ласковым взором, то с потухшими от горя очами, то с выражением отчаяния и ужаса на бледном исстрадавшемся лице.

Под утро его думы превратились в грезы, близкие к сновидениям, которые еще более истерзали его наболевшее сердце... Но чуть зимнее солнце осветило высокие гонтовые крыши домиков Кудрявца, он был уже на ногах. Не сообразив даже, что время было еще чересчур раннее, он потихоньку вышел дому и направился поспешно к Мачохам.

И мать и дочь он застал уже на ногах; обе они страшно обрадовались раннему гостю и тому, что он назначил своим товарищам сойтись в ихнем доме. Пани цехмейстрова отправилась тотчас же хлопотать о сниданке, а Семен остался с Богданой. Разговор, естественно, перешел тотчас же на Галину. Так как новостей пока еще не было никаких, то Семен стал расспрашивать Богдану о Галине, о ее житье-бытье за время его отсутствия, и Богдана с удовольствием рассказывала ему все, что знала о своей подруге; о том, как Галина тосковала по нем, как она побивалась, когда пришло ложное известие о его смерти, как просилась у отца в монастырь.

Все эти рассказы, доказывавшие глубокую любовь Галины, наполняли сердце Семена безмерной нежностью, но вместе с тем делали еще более острой и жгучей боязнь потерять это дорогое, любимое существо.

Уже и сниданок был на столе, уже хлопотливая хозяйка устала даже угощать с прынукою своего гостя, а Деркача и Щуки все еще не было, и это начинало сильно тревожить Семена, а вместе с ним и Богдану. Но узнав, что они сговорились сойтись здесь к полудню, Богдана совершенно успокоилась и принялась трунить над Семеном, что он начал поджидать их еще до света. Семен и сам посмеялся над собой, но ждать, ничего не делая, было для него невыносимо мучительно, а потому он выразил желание сходить еще раз к Балыке и поразведать, нет ли там чего нового. И Богдана, и пани Мачоха одобрили его намерение и посоветовали ему еще сыпнуть предварительно серебром между челядью.

Семен попрощался пока со своими друзьями и быстро зашагал к усадьбе Балыки. Подойдя к воротам, он только что хотел постучать в них, как вдруг фортка отворилась и, к величайшему изумлению Семена, перед ним появился сам войт киевский Яцко Балыка.

- Боже! Ясный пан войт! Так вы уже вернулись? - вскрикнул он радостно, совершенно забывая, что Балыка уже не питал к нему прежних приятельских чувств. - Слава богу! Значит, и Галина вернулась вместе с вами? А я...

- А тебе же, хлопче, какое дело до моей дочки? - перебил его сурово Балыка.

При этом вопросе лицо Семена выразило явное недоумение, и он даже отступил шаг назад.

- Какое дело? Да разве вы, пане войте, не признали меня?

- Я-то признал! Как не признать такого молодца, дошли ведь и до нас чутки, - ответил едко Балыка, - а вот ты так, кажется, не признал нас, коли даже шапки не потрудился снять с головы.

- Простите, шановный пане войте, - произнес поспешно Семен, сбрасывая шапку и почтительно кланяясь старику, - обрадовался очень, забыл все... Вчера только прискакал в Киев и прямо к вашей милости, а здесь все заперто на замок, пан войт, говорят, выехал с дочкою чуть свет, а куда и зачем - никто не знает. Ну, мне уж в голову такие думки, думаю, а что как правда, что Галину...

- Да какое тебе дело до моей дочки? - перебил его снова войт. - Гей, слушай ты, иди себе лучше своей дорогой и не заступай мне шляху.

- Как, пане войте, да неужели же вы и вправду забыли?..

- Что забыл?

- Да то, что обещали отдать за меня Галину, когда я стану мастером.

- И останусь честным, богобийным горожанином, - добавил Балыка, пронизывая его суровым, грозным взглядом.

При этих словах Балыки лицо Семена покрылось ярким румянцем.

- Пусть-ка выйдет тот мне навстречу, кто говорит, что я не остался таким, - произнес он запальчиво и затем продолжал уже спокойнее, стараясь овладеть собою - Я знаю, пане войте, что этот коршун, этот злодей Ходыка, распустил обо мне по городу недобрые, постыдные наговоры, будто бы я за грабеж да за разбой сидел в Нюренберге в темнице.

- А ты, может, станешь уверять, что не был там? - перебил его войт.

- Был, довел меня до этого тот харцыза, только не за разбой, не за грабеж попался я туда, а за долги, которые я наделал через этого проклятого грабителя Ходыку!

- Слушай, ты мне здесь честных и верных горожан не смей порочить, если не хочешь попасть сейчас же в куну, - произнес угрожающим тоном Балыка. - Да стоишь ли ты сам хоть пальца этого Ходыки? Ишь, ловко как выдумал! Але рассказывай это кому хочешь, только не мне!

- Клянусь вам, пане войте, всем, что есть у меня святого на свете, - могилою матери, спасением души...

- Годи!! - крикнул грозно войт и с гневом стукнул палкой по мерзлой земле. - Не вспоминай по крайней мере своих несчастных родителей! Клятвами хочешь прикрыть свои паскудства? Я сам, слышишь, сам своими глазами читал бумагу, присланную нам от нюренбергского магистрата, которою извещались мы, что ты за разбой и грабеж взят мийской стражей в тюрьму.

- Бумага от нюренбергского магистрата? Что я за грабеж... за разбой? - повторил Семен, как бы не понимая произнесенных войтом слов, и подался назад.

- Так, так, - повторил Балыка, пронизывая Семена сверкающим взглядом, - что ты за грабеж и разбой попал в вязныцю и приговорен к каранью на горло.

- Святый боже! - вскрикнул Семен и всплеснул руками. - Так, значит, и на такое гвалтовное дело не побоялся пойти этот проклятый Ходыка?

- Ты слышал, что я тебе обещал, - перебил его грозно Балыка. - Тебе мало того, что ты осрамил навеки память своих родителей, так ты еще хочешь порочить и других честных людей и прикрывать свои постыдные вчинки гнусной ложью? Ложь тебе не поможет, и не удастся тебе опорочить Ходыку, потому что Ходыка здесь ни при чем: привезли нам этот папир наши же торговые люди, и они сами в магистрате посвидетельствовали и присягли на том же. Так что ж, ты станешь уверять нас, что и они лгали?

- Да, лгали, лгали! - вскрикнул запальчиво Семен. - Все это ложь, все это ошуканство, фальшованье папер. Все это дело рук Ходыки! Это он их подкупил и намовил марносвидчиты^[44] против меня.

- Еще бы, еще бы, - произнес язвительно Балыка, не спуская с Семена полного презрения взгляда, - да разве был на свете такой злодий и розбышака, чтобы признался в своем грабеже: всегда виноваты люди.

- Пане войте, - заговорил взволнованным голосом Семен, с трудом сдерживая охватившее его негодование, - видит бог, что я люблю и уважаю вас, как родного батька, но и самому батьку своему не дозволил бы я так называть себя! Выслушайте же меня, поверьте мне... Конечно, нет у меня зараз в руках никаких доказов, кроме клятв и слов, но если мои слова, если мои клятвы ничего не значат для вас, то дайте мне срок, дайте время, и я докажу вам, что все это ложь и обман, что все это подстроил, - как, каким образом, еще не знаю, - но клянусь вам, что это подстроил он, этот аспид, этот кровопийца Ходыка, для того чтобы захватить мое майно и отбить у меня Галину...

- Старая песня! - перебил его Балыка. - Шесть вирогидных людей, подвойное, значит, число, присягли на том, так ты уж того... не паскудь даром клятьбами своего языка... и не смей мне в очи лаять честных и значных людей!

- Значит, не верите мне? - произнес Семен уже глухим от сдерживаемого возмущения голосом.

- Не верю.

- Гаразд. Ответьте же мне хоть на один вопрос, благаю вас об этом именем покойного батька, с которым вы товары-шувалы до последних дней: где теперь Галина?

- Да какое тебе до этого дело, говорю тебе еще раз! - крикнул запальчиво войт.

- А такое дело, - произнес медленно, но твердо Семен, не спуская с лица войта пристального взгляда, - что мы с Галиною подали друг другу слово, на что противления родителей не было, и она поклялась мне не выйти ни за кого замуж, а дождаться меня.

- Га, вот оно что, - протянул Балыка и продолжал угрожающим тоном, отчеканивая слово за словом - Ну, так я тебе советую, выбрось все эти думки из своей головы. Галины здесь нет, ты ее не найдешь нигде; она уже просватана, и тебе не видать ее, как своих ушей!

- Так, значит, это правда, что вы хотите силою выдать ее за Ходыку? - Семен уже терял всякое самообладание.

- А хоть бы и за Ходыку? У тебя совета просить не стану.

- Не станете, потому что и не придется, потому что она не пойдет за него, потому что у нас вольный шлюб, и родители принуждать к нему детей своих не вольны.

- Что-о? Ах ты, блазень! - протянул Балыка и ступил грозно вперед.

- Не пойдет, не пойдет! - продолжал запальчиво Семен. - Мне подала она слово, и вам не удастся ее обмануть.

Глаза Балыки сверкнули под седыми нависшими бровями.

- Так думаешь? - произнес он медленно. - Так знай же, что она идет за него.

- Ха, силою думаете принудить?!

- Не нужно и силы! Сама идет, своей охотой, а о тебе выкинула и думки из головы.

- Неправда это! Я не поверю этому никогда! - произнес резко и уверенно Семен.

Лицо Балыки покрылось багровыми пятнами.

- Так ты еще смеешь, грабитель, разбойник, гвалтовник, смеешь мне, пану войту киевскому, завдавать брехню? - крикнул он грозно, наступая на Семена. - Да я тебя...

Но Семен не дал ему окончить.

- Смею, и буду, и не дозволю чинить неправды! - вскрикнул он, не отступая перед войтом, и продолжал бурным возбужденным тоном - Когда вы, пане войте, разучились слушать правдивые слова, так и я заговорю с вами иначе. Га! Вы думали с Ходыкой опутать ее, обмануть ее, для того-то этот дьявол и ободрал меня, и распустил обо мне срамотные чутки! Но не удастся вам довести до конца свое дело! Клянусь всем, что есть для меня святого: я отыщу то место, куда вы упрятали Галину, я раскрою перед всем магистратом темные дела Ходыки, я докажу всем, что он привел на суд ложных свидетелей, что он представил поддельные паперы! Я еще спрошу и магистрат, и самого пана войта киевского, какое они имели право продать все мое майно?

- Спросишь, спросишь, разбойник! - крикнул вне себя войт. - Только раньше этого я, войт киевский, посажу тебя до вежи!

- Меня до вежи? - ответил смело Семен. - Э, нет, пане войте, это вы уж задумали занадто! Я вольный мещанин, а вольного мещанина...

- Не вольного мещанина, - перебил его грозно войт и с силою стукнул своей тяжелой палицей, - а беглеца, душегуба, баниту, осужденного на каранье на горло! Ты убежал из нюренбергской тюрьмы, убежал от смертной кары, и мы обязаны арестовать тебя немедленно. А потому и говорю тебе, в память давней приязни к твоему несчастному батьку: или уноси сейчас же из Киева ноги, или сегодня же вечером я прикажу надеть на тебя дыбы.

И, не глядя на Семена, гневный и грозный пан войт киевский прошел мимо него.

Как окаменелый, застыл Семен на месте. Когда он наконец постиг весь ужас произнесенных Балыкою слов, первым движеньем его было броситься вслед за уходившим войтом; но тут же он остановил себя. И в самом деле, что мог сказать он Балыке, всему магистрату? Клясться, божиться? Но если уже и войт, давний приятель его батька, не верит ему, то как поверят его словам совсем чужие люди? Итак, мало того, что у него отняли все имущество, отняли любимую девушку, отняли доброе, честное имя, но вот грозят отнять и последнюю возможность защиты - его свободу!

Семен в ужасе сжал свою голову руками: что ему предпринять? Если он останется в Киеве, его посадят в вежу. Конечно, нюренбергский магистрат заявит, что бумага поддельная; но когда может прийти это извещение из Нюренберга? Сколько понадобится для этого времени - полгода, год, а может, и больше... Да и кто отправится для него, туда? А тем временем, пока он будет сидеть в веже да поджидать известий из Нюренберга, они опутают Галину, повенчают ее, доведут до греха, до смертоубийства. Нет, нет, ему нельзя терять ни одной минуты времени, надо действовать самому, надо раскрыть иным способом все хитрости и клеветы Ходыки и главным образом открыть то место, куда они упрятали Галину, а для этого он должен остаться в Киеве и остаться на свободе... Но угроза Балыки? Ведь это не пустые слова! Что же делать? Теперь Семен не находил уже для себя никакого выхода. Хитрости Ходыки опутывали его такой цепкой сетью, какая, казалось, должна была задавить его навсегда, и чем больше старался он распутать ее, тем теснее охватывала она его! Несколько минут стоял он так неподвижно, подавленный отчаяньем, решительно не зная, на что решиться, что предпринять? От товарищей своих - Деркача и Щуки - он не надеялся получить дельного совета в этом неожиданном положении, в которое он попал, а больше у него не было теперь в Киеве близких людей, так как все друзья и товарищи его покойного отца, по всей вероятности, были теперь о нем такого же мнения, как и Балыка. Наконец Семен вспомнил своего радушного хозяина Скибу. Вчера он его не дождался, сегодня вырвался слишком рано, а бывалый и опытный старик мог дать ему разумный совет, придумать, каким образом он мог бы остаться в Киеве, как мог бы доказать магистрату свою невинность.

Мысль эта отчасти ободрила Семена, и, не теряя ни минуты времени, он решил зайти немедленно к Скибе.

На счастье его, старик не ушел еще из дому. Встретил он Семена в высшей степени радушно и хотел было сам передать ему кой-какие вести, но, выслушав его рассказ, призадумался.

- Так, так, - произнес он после долгой паузы, - была у нас такая бумага, помню, бумага настоящая, с печатями, и шесть вирогидных людей посвидетельствовали о том, что тебя присудили к каранью на горло. Значит, Балыка прав и, пожалуй, может засадить тебя, как опороченного, в тюрьму и - это уж наверное тебе не скажу, - либо тут судить, либо отослать в ту сторону, где учинен грабеж и разбой.

- Да неужели же, пане цехмейстре, Речь Посполита будет отсылать своих людей на чужой суд? Неужели мне нет никакого спасения? - вскрикнул с отчаяньем Семен. - Неужели же я должен погибнуть через этого алчного коршуна и погибнуть не как честный горожанин, а как грабитель, разбойник и вор?

- Нет, нет, успокойся, сыну, - остановил его мягким движением руки Скиба, - мы этого не допустим: так сразу же не утнут тебе головы. Ты должен только доказать, что свидетельства, представленные в магистрат, были сфальшованы.

- Как? Каким образом? - по лицу Семена пробежала горькая улыбка. - Да ведь покуда я получу известие из Нюренберга...

- Знаю, знаю, - перебил его Скиба, - это шлях долгий, а времени мало. Надо прежде всего отишить Балыку, заронить в его голову думку, что все это подстроил Ходыка: очернил, мол, оклеветал тебя для того, чтобы захватить твое добро и женить своего сына на его дочке. Так, так, но как это сделать? - произнес он в раздумье, устремляя взгляд в дальний угол светлицы. - Дело-то обделал Ходыка так ловко, что нигде не видно и следа его когтей. Привезли известие, действительно, сторонние для него люди, бумага прислана от нюренбергского магистрата, ну что ж, значит, верно. Правду сказать, удивились мы тому, что случилось с тобой, а потом, как подумали - и месяц на небе менится, а человек!.. - Скиба махнул рукою. - Молодой, горячий, разбаловался на чужой стороне... Ну, да впрочем и думать нечего было - доказы все налицо, значит, правда. Магистрат и продал все твое добро, а Ходыка купил. Правда, купил за такие гроши, подстроил и там нам штуку, да дело шло о покойнике, у которого не осталось ни роду, ни племени, а у него, Ходыки, приятелей полмагистрата, потому-то никто и не хлопотал, чтобы продать подороже; так и продали за то, что он дал, так и остался он от всего в стороне.

Скиба задумался.

Семен с тревогою следил за выражением его лица.

- Постой, не журысь! - воскликнул ободряющим голосом Скиба. - На всякую кривую дырочку есть кривой и колочек! Уж мы, рано ли, поздно, а поймаем старого лиса за кончик его хвоста! Мы это обмиркуем... Магистрат, думаю, будет на твоей стороне, а потому, по-моему, надо поскорей подать в магистрат скаргу и на твоего бывшего опекуна Ходыку, и свидков, еще присягших, - ведь половина их показала, что видели, как с твоих плеч голова скатилась.

- Но ведь для этого я должен быть и на воле? - возразил Семен. - А вы сами говорите, что пан войт может хоть и сейчас запереть меня в вежу?

- Подумаем, подумаем, сыну, и об этом: сегодня да завтра, ну, словом, сколько понадобится времени, ты переховаешься у меня, - здесь тебя никто не тронет; а когда подашь в магистрат жалобу и все увидят, что ты жив та свидки ошуканцы, тогда задержат суд над тобой до тех пор, пока не придет ответ из нюренбергского