Старицкий Михаил Петрович - Первые коршуны

align="justify">   - А славная у тебя дочка, пане войте, - заговорила она вслух, - и тихая, и ласковая, и покорная, и волю твою чтет, как святой закон, и к молитвам прилежна. Вот племянница ведь моя, - продолжала она, обращаясь к Ходыке, - а не грех заректись, и не видала такой: только о вере, да об отце своем, да о сирой братии и помышляет. Не стыдно и в глаза похвалить.

   - Панна войтовна на весь Подол славится красою, и благочестием, и добрым сердцем, - ответил Ходыка, переводя свой взгляд с Галины на игуменью.

   - Ну-ну, еще захвалите так мою дытыну, что она отцурается от своего батька, - произнес с улыбкой войт.

   - Э, нет, такого нельзя сказать, пане войте, - возразила игуменья, - очень она уж пиклуется и заботится о тебе. Тревожилась, отчего ты не едешь, соскучилась...

   - Соскучилась? - повторил с ласковой улыбкой войт и взглянул на Галину.

   - И соскучилась, и беспокоилась о здоровье вашем, и... - Галина запнулась на мгновенье, - просить вас хотела, батюшка.

   - Просить? - в голосе войта послышались изумление и тревога. Он взглянул невольно на Ходыку и добавил поспешно - О чем же ты просить меня хотела, дытыно? Говори, если только возможно будет, я не откажу тебе ни в чем.

   - О, это вам не трудно будет сделать, панотче! - воскликнула Галина и с жаром передала отцу о приходе поселянина из Рудни, о бедствиях, грозящих им от униатов, и о просьбе всей громады к нему, пану войту, и к ней приехать к ним поскорее и помочь им отстоять свою церковь от униатов. Галина говорила с воодушевлением, голос ее не раз прерывался, на щеках то вспыхивал, то угасал жаркий румянец.

   С глубоким волнением слушал войт рассказ дочери. Этот эпизод являлся только новым звеном в той тяжелой цепи, которая грозила опутать и оковать весь его родной край; он снова напомнил ему о необходимости поскорее приступить к действию, то есть заключить бесповоротный союз с Ходыкой.

   При начале рассказа Галины в глазах Ходыки сверкнул какой-то минутный огонь, но сверкнул только на мгновенье; Ходыка стал рассеянно барабанить пальцами по столу; время от времени он подымал голову, бросал на Галину быстрый, пытливый взгляд и снова потуплял глаза. Судя по его непроницаемому лицу, трудно было угадать, радует ли его известие, передаваемое Галиной, или огорчает.

   - Так-то, пане войте, - заговорила игуменья, когда Галина умолкла, - надо сделать что-нибудь, чтобы помочь этим несчастным людям. Обещала и я им просить твою милость не оставить их. Ради спасения души своей, помоги им!

   - Ох, превелебная паниматко! - вырвался глубокий вздох из груди войта. - Видит бог, что я не ищу так спасения своей души, как спасения церкви нашей от посягательств ненавистных унитов, только ведь здесь одним словом да уговором ничего не поможешь. Сегодня уговорим мы селян, а назавтра налетит Грекович да и захватит церковь просто силою, не спрашиваясь никого... Надо брать глубже, найти самый корень наших бедствий, нашего зла.

   - Д-да, - произнес многозначительно Ходыка, - и времени терять нельзя, надо торопиться, каждый напрасно потраченный день отымет у нас змогу выиграть справу.

   - Что же думаете вы делать, панове? - спросила живо игуменья.

   - Жаловаться, - ответил Ходыка, - они нарушают наши права, наши уклады; если взяться умело за дело, можно выиграть справу, освободить и Киев, и весь наш край от унитов и иезуитов.

   - Да благословит вас бог за такое святое дело, - произнесла с воодушевлением игуменья. - И ты, вельможный пане, возьмешься вести нашу справу?

   - Д-да, - протянул Ходыка, устремляя на Галину выразительный взгляд, - хотел бы от всей души.

   - Есть разные свои справы, пока они не выяснятся, не могу приступить к делу.

   - О, забудь их, оставь на время! Все говорят кругом, что нет человека искуснее тебя в науке правой, что ты можешь всякую справу выиграть, из черного сделать белое.

   - Хе-хе-хе! - рассмеялся Ходыка сухим смешком. - Брешут, должно быть, люди: я не чародей; но что могу, то сделаю с охотой, если...

   - А как же Рудня? - перебила его Галина. - Неужели же, панотче, они останутся без помощи?

   - Нет, дытыно, сделаем и для них, что можно.

   - Все, все, что можно, - подхватил Ходыка, - я сам, ясная панно, похлопочу за них. Этого дела нельзя оставлять ни на минуту, надо торопиться.

   - О, шановный пане, - произнесла с чувством Галина, подымая на Ходыку полные благодарности глаза, - я никогда, никогда не забуду твоей ласки.

   От этих слов дивчины и от ее теплого взгляда едва заметная краска пробилась сквозь пергаментную кожу Ходыки.

   - Не стоит благодарности, ясная панно, - ответил он, наклоняя голову, - моему сердцу, так же как и твоему, дорого наше предковское, греческое благочестие... - Ходыка провел рукой по глазам и, прищурившись, уставился в панну.

   В глазах Галины невольно промелькнуло изумление.

   - Сомневаешься, панно, в словах моих? - продолжал с улыбкой Ходыка. - Правда, я редко произношу их, но верь, что они правдивы и идут от самого сердца. В красномовстве я человек не искусный, но с правдой не разминался никогда.

   Галина потупила глаза.

   - Нет, пане... боже упаси... Я верю... но люди... - заговорила она с запинкой.

   - Люди могут оболгать всякого, а наипаче того, кого господь наделил лучшей долей.

   - Ох, правда, правда! - поддержал его войт, - Не печалься ж, дочко, обдумаем все, что делать, а пока, превелебная паниматко, - обратился он к игуменье, - попрошу у вас немного часу для приватной беседы.

   Игуменья встала с места и пригласила Балыку следовать за собою; Ходыка с Галиной остались одни.

   Несколько минут Ходыка молча смотрел на Галину. Красота девушки впивалась все глубже в его сердце, и рядом с Галиной он представлял себе своего глупого, толстого, одутловатого сына. "Неужели же такая красавица должна достаться этому глупому парню? Н-нет, нет, она никогда не согласится пойти за него! - повторял он сам себе. - Да и будет права: такая красота должна достаться лишь умному, пожившему человеку, умеющему ценить и смаковать ее. Гм... зачем он сватал ее за своего сына? Для того, чтобы укрепить свой союз с Балыкой? Но разве нельзя это сделать иным способом? А что, если бы он сам женился на войтовне? Га? Ведь это был бы еще более тесный союз! И почему бы ему не жениться? Стар он? Хе! - Ходыка усмехнулся. - Не так он еще стар, чтобы не взять себе молодой жены! Ведь для Балыки все равно, за кого выдать дочку, за Панька или за него, а для дивчины стать женой самого Ходыки гораздо заманчивее, чем стать женой его дурного сына". В глазах Ходыки снова загорелся желтый, сухой огонек, он потер свои цепкие, худые руки и, вызвавши на своем лице самую приветливую улыбку, обратился к девушке:

   - Так панна не верила в мою щирую преданность родному благочестию?

   Галина подняла голову и взглянула своими большими темными глазами на Ходыку; во взгляде ее засветились и робкая просьба о прощении, и ласка, и печаль...

   - Простите, еще раз простите, шановный пане, - произнесла она, - я ведь ничего сама не знала, слушала только, что люди говорили...

   - А людям не верь, панно, повторяю тебе, и прежде, и теперь, и всегда я был предан родной вере... Всегда болело мое сердце за нее... Оттого-то я и захотел соединиться с паном отцом твоим, чтобы отстоять нашу веру от нападений униатских, оттого-то и ты, ясная панна, пришлась мне так по сердцу, - добавил он каким-то странным, тихим тоном.

   - Я? - Галина остановила на Ходыке свой изумленный взгляд.

   - Да, ты, - продолжал Ходыка вкрадчивым голосом, - давно уже я слышал о твоем благочестии, о твоем радении о бедной вере нашей, о твоем милосердии христианском, и образ твой заполонил мое сердце. Нет среди наших горожанок другой, равной тебе.

   - Вельможный пан слишком хвалит меня, не стСю я и...

   - Нет, нет! - продолжал горячо Ходыка. - Ты и твой шановный батько, равных вам людей нет во всем Киеве, потому-то я хочу соединиться с вами, чтобы вместе трудиться на оборону своей веры.

   - О, пане! Какое счастье!

   - Не знаю только, согласишься ли ты?

   - Я? - Галина сделала невольное движение к Ходыке; но вдруг вспомнила о словах няни относительно его сватовства, - горячий возглас замер у ней на устах, а глаза с вопросительным и испуганным выражением остановились на Ходыке.

   От последнего не укрылось выражение ужаса, промелькнувшее в чертах Галины.

   - Гм, - откашлялся он и продолжал дальше. - Ясная панно, когда два или три человека хотят идти против бури, они берутся крепко за руки, чтобы составить одну неразрывную цепь и устоять против порывов ветра. Не то ли видим мы и в жизни? Союз охваченных одним желанием людей делает их сильными и необоримыми, вот почему я и хочу соединиться с вами вечным, неразрывным союзом.

   - Вера соединила нас давно, вельможный пане, - произнесла тихо Галина, потупив глаза.

   - Правда, но еще крепче соединяет людей любовь.

   Галина молчала.

   - Панно, - продолжал Ходыка, - шановный отец твой говорил, должно быть, тебе, что я сватаю тебя за своего сына?

   - Говорил, - уронила чуть слышно Галина.

   - Ну, и что же? Отвечай мне, панно, по правде. Я не хотел бы, чтобы отец принуждал тебя; скажи-ка мне, согласишься ли ты, во имя поруганной церкви нашей, едино во имя ее, - подчеркнул он, - заключить свой союз?

   - Пане шановный, - заговорила Галина дрогнувшим голосом, - видит бог, что я всей душой буду предана вам, но за сына вашего... простите...

   - Ты хочешь сказать, что сын мой не по сердцу тебе, - перебил ее поспешно Ходыка. - Правда, парубок вышел неказистый, - злая усмешка мелькнула в углах его сухого, тонкого рта, - и лицом на подзебаную паляныцю смахивает, и разумом зело обидел его господь...

   - Нет, нет! - возразила горячо Галина. - Не корите его, он добрый парубок, мне жаль его; но не в нем, пане шановный, дело: для меня теперь все равны, потому что замуж я не пойду ни за кого.

   - Ни за кого? - переспросил Ходыка.

   - Ни за кого, - повторила твердо Галина и взглянула прямо в лицо Ходыке, и в этом взгляде он прочел ясно, что решение девушки было бесповоротно.

   - Но, прости мне мою смелость, могу ли я узнать, почему?

   - Потому что я отдала свое сердце тому, кого уже нет на свете, - ответила тихо Галина.

   - Но, ясная панно, - заговорил Ходыка самым мягким, самым вкрадчивым голосом, - если бы ты любила живого человека и тебя принуждали бы выйти за другого, тогда понял бы я, что ты не хочешь ни за что соединиться с нелюбом, но если коханец твой мертв, если не полюбишь никого, почему же тебе не сделать доброго дела хоть для поруганной церкви нашей? Я не говорю о моем сыне... Упаси боже! Сам я теперь вижу, что этот дурной балбес не стоит тебя. Видишь ли, я сватал тебя за него лишь затем, чтобы навеки соединиться с вашим домом. А что, если б нашелся другой человек, который пообещал бы тебе и твоему батьку за то, что ты согласишься стать его женой, положить всю свою жизнь, и разум, и силу на оборону нашей бедной церкви?

   - Пане, - ответила Галина, устремляя на Ходыку светлый взгляд, - если бы кто-либо обещал мне бороться за нашу церковь лишь в благодарность за то, что я пойду за него замуж, я бы не поверила ему.

   "Ого! Да ведь она с такой красою соединила и разумную головку. Такую-то не легко будет сломить, а тем паче этому пентюху, Балыке. Ну, а ведь грубая сила нужна только дураку, а разумный обойдется и без нее". Эта мысль молнией промелькнула в голове Ходыки. Он подавил мелькнувшуюся в углу его рта усмешку и воскликнул шумно:

   - Разумное слово, ясная панна. Вот скажи мне, чем же ты скрепишь нашу дружбу с твоим отцом? Пойми сама, соединяясь навеки с вами, я поднимаю против себя целую тучу врагов. Что же мне будет ручательством в том, что вы не оставите нас?

   - Можешь ли ты сомневаться в этом, пане? - ответила с чувством Галина. - Ты будешь нам первым другом, братом, отцом моим! А вера, за которую ты обещаешь бороться вместе с нами, свяжет нас навеки; а если ты захочешь оставить веру, что тогда тебе, шановный пане, в дружбе бедных горожан?

   - Никогда, клянусь тебе, панно, никогда не отступлю я от веры отцов моих! Я просил отца твоего выдать тебя за моего сына, но теперь, когда узнал тебя ближе, я сам отказываюсь от этого: я верю без шлюба и тебе, и батюшке твоему!

   Глаза Галины заблистали ясной радостью.

   - И верь, верь, шановный пане, - ответила она тронутым голосом, - отныне не будет у нас никого, дороже и ближе тебя.

   А между тем игуменья и войт вели между собой в удаленной комнате тайный разговор.

   - Так говорите, превелебная маты, оставила и помыслы?

   - Так, об этом не печалься, пане войте. Сперва она было долго толковала мне о подвиге иноческом, об отречении, а потом успокаиваться стала и начала склоняться к моим словам: молодое-то сердце легче залечивается.

   - Ох, ох! - войт тяжело вздохнул и поник на грудь головой.

   - На это только и надежда.

   - Теперь уже совсем согласилась вернуться на мир; хочет трудиться вместе с тобой, пане войте, на оборону веры.

   - Ох, мало еще этого, мало... - Войт снова вздохнул и еще ниже поник на грудь головой

   - О чем это ты говоришь, пане войте? Чего хочешь? Я не разумею тебя, - произнесла встревоженно игуменья.

   - Ох, превелебная паниматко, горе заставляет меня хотеть того, против чего восстает моя душа.

   И Балыка рассказал игуменье о всем том, что заставляло его принудить Галину выйти замуж за молодого Ходыку.

   По мере того как говорил войт, все более и более омрачалось лицо игуменьи.

   - Ох, пане войте, - произнесла она наконец, покачавши головой, - розмиркуй прежде хорошенько: не дурит ли он тебя, не мостится ли до твоих добр?

   - Что ему в моих добрах? Сама твоя милость знает, какие у него маетки. Человек осторожный, хитрый, хочет иметь верную заруку, без нее не соглашается начинать дело. А время не терпит, ой, не терпит! И вот, - заключил Балыка, - приехал он сегодня со мною сюда, чтобы получить от меня окончательный ответ. А что я скажу ему? Язык не поворачивается принуждать дочку. Хотел просить твою милость уговорить ее... ведь не для себя... ради церкви...

   - Трудно! - возразила игуменья. - Очень уж она любит покойника; правда, что умер он, нет его на свете, а все-таки она, бедная, только и живет думкою о нем... - При этих словах игуменьи что-то мучительно заныло в сердце Балыки, даже на щеках его выступила яркая краска, но он постарался преодолеть свое смущение, а игуменья продолжала дальше - Да не верю я и в это заступничество за веру под принукой шлюба... Жаль мне ее, жаль, как родное дитя. Как то ей придется жить в доме Ходыки!.. Ведь мы с тобой, пане войте, уже не вперед, а назад смотрим, а ей жить да жить... Что то будет она делать, когда останется одна во власти Ходыки? Но, - перебила она самое себя, заметивши, что слова ее производят на войта удручающее впечатление, - все мы должны жертвовать собою для спасения других. Попробую уговорить ее... Только, пане войте, на это ведь понадобится не мало часу... не жди скорой отповеди, так и ему скажи.

   - Спасибо и на том, превелебная паниматко, - ответил радостно Балыка, целуя руку игуменьи, - я и сам говорил ему, что насиловать своей донечки не стану; захочет послушать слова - гаразд, а нет, так я уж не знаю...

   Балыка развел руками и поднялся с места.

   - Надейся на меня, сделаю все, что можно, - возразила игуменья, подымаясь в свою очередь с места и направляясь к дверям.

   - Довеку не забуду твоей ласки. А что до Рудни, то сделаем для этих несчастных все, что можно, поеду сам...

   Последние слова Балыка произнес, уже входя в трапезную, где сидели Ходыка и Галина.

   - Куда это ты собираешься ехать, пане войте? - произнес тревожно Ходыка, поворачиваясь живо к Балыке.

   - Да вот в Рудню ж, к тем селянам, что присылали к нам прошение от громады.

   - О тату! - вскрикнула Галина, вспыхнувши от восторга. - И я поеду с вами! А когда вы думаете ехать?

   - Да что же, откладывать нечего: для них теперь каждый день дорог... Если ехать, то завтра, послезавтра...

   - Гм, - произнес Ходыка, приподымая брови, - это верно, откладывать нельзя, а то погубим всю справу... Да только тебе, пане войте, ни завтра, ни в скорости ехать нельзя: разве ты забыл, какие у нас на очереди справы? Туда поедем - здесь все утеряем... Я решил приступить зараз...

   - Верно, верно, - согласился войт, - что же его делать?

   - Господи! Да неужели же нельзя этого устроить? Неужели же они так и останутся без помощи? - вскрикнула Галина, переводя свой взор с Балыки на Ходыку, и так как они оба молчали, то она прибавила поспешно - А если тебе нельзя, панотче, то отпусти хоть меня... я сама поеду!

   В глазах Ходыки сверкнул радостный луч.

   - Тебя, дытыно моя? Как же я могу отпустить тебя одну? Не ровен час, случится что-нибудь, - оторопел Балыка.

   - Что бы ни случилось со мной, нельзя же им оставаться без помощи! Да и что может случиться со мной?

   - А и в самом деле, что же может случиться с панной? - вмешался в разговор и Ходыка. - Я и сам не знаю, чего ты можешь опасаться: кругом все тихо, не слышно никаких бунтов. Отчего ж бы панне не поехать? Она бы похлопотала там на месте, а мы бы сделали здесь что возможно и таким образом спасли бы целое село... А то и в самом деле, если еще на дольше отложить это дело, то можно с ним и попрощаться совсем.

   - Так-то оно так, друже коханый, - возразил нерешительно Балыка, - да все же боюсь я... в дороге...

   - Ну что же может случиться в дороге? Я могу дать добрый рыдван. Дороги теперь протряхли кругом, можно еще взять с собой для обеспеченства двух-трех слуг, если здесь нет никого, - я могу прислать кого-нибудь из своих...

   - Нет, зачем же, - возразила игуменья, - есть у нас все: и кони, и повоз, - а вот разве комонную стражу...

   - Преслично! - подхватил живо Ходыка. - Значит, я пришлю верных и надежных людей, на которых можно положиться. Так вот, пане войте, почему бы панне не съездить в Рудню? - В змеившейся у сухих губ улыбке Ходыки словно таился вопрос: "А скоро ли найдешь ты эту Рудню?"

   Балыка в нерешительности молчал.

   - И я не понимаю, чего ты опасаешься, пане войте, - заметила игуменья, - уж если и пан Ходыка обеспечает, значит, и вправду нет ничего опасного.

   - Нет, нет, панотче, вы отпустите меня, - вскрикнула Галина, подходя к отцу и целуя его руку.

   - Что ж делать, - ответил наконец войт, ласково проводя рукою по ее голове, - поезжай уже с богом, только не барысь.

   - Ни одной хвылынки! Я тотчас же возвращусь сюда назад!

   - Вот и гаразд, - произнес весело Ходыка и даже потер от удовольствия руки, - а мы тем часом оборудуем справу здесь в мисте. Ну, а теперь пора, пане войте, и додому.

   Балыка и Ходыка распрощались с игуменьей и Галиной. На прощанье Ходыка попросил игуменью принять от него значительный вклад на монастырскую церковь.

   Все были изумлены и обрадованы этим поступком.

   - Ну что? - спросил Ходыка Балыку, когда они уже уселись в рыдван и покатили по узкой улице Печерска.

   - Что же, - ответил со вздохом Балыка, отводя в сторону глаза, - просил мать игуменью, обещала помочь, только говорит, что сразу так нахрапом ничего не выйдет. Что надо исподволь, воля твоя, пане свате, а силою я тянуть дочки не могу.

   - А кто же тебе велит тянуть ее силой! - произнес с усмешкой Ходыка. - Торопиться нам нечего, можно и повременить. Пусть дивчина поедет в Рудню, сделает доброе дело, стряхнет с себя ту монастырскую тоску, а тогда исподволь, может, удастся и уговорить ее...

   Балыка взглянул на Ходыку широко раскрытыми глазами.

   - Так ты, свате, согласен? - произнес он с запинкой, словно не доверяя своим ушам.

   - Атож, друже! Конечно, согласен ждать до тех пор, пока дивчина не даст добровольно своей згоды. Я и сам гвалта не хочу: что же мне за радость будет в том, если ты ее потащишь за косы к алтарю?

   - Господи, да не может быть! - воскликнул тот и, захлебнушись от радостного волнения, стиснул горячо сухую руку Ходыки.

   - А ты думал, что Ходыка зверь несытый, изверг, кровопийца? Гай-гай, свате, не гаразд так думать о людях! - В голосе Ходыки послышался ласковый упрек. - Да и могло б ли быть мне это прочной зарукой нашей дружбы, если бы и ты, и дочка твоя возненавидели б за сей вчинок меня? Нет, знай, добрый друже мой, что Ходыка для своего счастья не захочет чужого несчастья: был он добрым христианином и останется таким до конца. Буду ждать доброй згоды твоей дочки, а не захочет она, - ну, тогда можно будет придумать и другую заруку.

   - Господи! Да я все... все... повеки! - вскрикнул Балыка прерывающимся от волнения голосом и горячо прижал Ходыку к своей груди.

  

   Успокоившись совершенно за Галину, Семен принялся хлопотать о своем деле и готовиться к процессу. Благодаря влиянию Скибы, а главное старца Мачохи, Балыка не мог отложить жалобу Семена в долгий ящик, а вынужден был назначить разбор дела в магистрате к пятой неделе поста. Относительно правоты Мелешкевича в требовании возвращения своего имущества войт сам начинал уже убеждаться, но никоим образом не допускал, чтобы Ходыка мог взвести на славетного юнака такую страшную кривду, как пребывание его в заграничной тюрьме за грабеж и разбой; будь так, это удесятерило бы у него сердечную боль... Во всяком случае Ходыка нужен был до зарезу, как единственный надежный защитник горожан и их благочестия; но если он способен на такие мерзости, то какая же вера у него? Не отплатит ли он новой мерзостью за жертву, принесенную ему Балыкой? Ведь правда, ведь ведет же он, благочестивый и всеми чтимый Балыка, свою дочь на заклание? Ведь скрывает же он всеми силами от дочери возвращение ее жениха, которого она любит больше своей души? А что, если Семен окажется честным и почтивым мещанином? Ой, убьет он, отец, свою Галю, и она на смертном одре не простит своего убийцу! А он еще братчик!.. Что он в свое оправдание скажет перед своей совестью и перед лицом братства?

   Такие мысли час от часу стали заглядывать в голову Балыке и начинали будить в нем тревогу; а она возрастала по мере того, как сторона Семена сообщала ему какие-либо неоспоримые факты, говорившие за правоту обиженного... Балыка, хотя и был несколько успокоен последней беседой с Ходыкой, в которой тот высказался, что не желает и не потерпит никакого принужденья Галины, но тем не менее боялся предстоящего процесса; последний мог сломать вконец его дружеские отношения к Ходыке и, вместо союзника, превратить свата в открытого и страшного врага.

   Семен даже отложил представление в цех "штуки мистериум" для получения звания майстра, а занялся изучением статута, саксонского зерцала и других местных обычных прав; советовался со Скибой и с указанным им возным, знатоком всех законов, какими управлялся город и руководствовался воевода, помимо своего гетманского полновластия.

   Среди усиленных занятий и хлопот по процессу Семен всегда выгадывал часик забежать к Богдане, порасспросить, не получила ли она каких-либо известий о Галине, и вообще отвести у нее душу. Богдана, хотя и не могла ему сообщить чего-либо точного, но тем не менее умела всегда успокоить его и подыскать какие-либо мелкие факты, которые бы доказывали, что Галина благополучно гостит у родных и никакой беды над собой не чует.

   Между прочим, Богдана передала ему, что виделась со Щукой; он, по поручению братства, ездил в Винницу, в Острог и в Мотроновский монастырь, а теперь торопился в Печеры и сообщил ей, что справа везде идет хорошо и что все уповают и смотрят на Киев, что встретил, между прочим, в пути он одного чернеца из Лубен, от которого узнал, что у лубенского молодого Балыки какие-то гости из Киева и, по мнению Щуки, эти гости - не кто иной, как Галина с нянькой. Далее Богдана и сама виделась с Балыкою, расспрашивала его про Галю; пан войт отвечал ей, что Галя здорова и благоденствует, но что он и ей не откроет, где она, и не откроет до тех пор, пока не убедится сам в полной невинности Семена. Богдана добавила, что виделась тайком с челядью и расспрашивала ее; но и челядь до сих пор не знает, где скрывается панночка, а знает лишь то, что она жива и здорова и что няня переслала некоторым ладанки и весточку, что она с войтовной непременно вернется к страстной неделе; ладанки тоже доказывали, что няня побывала и в монастыре, - либо в переяславском, либо в Лубенском, вернее всего - в последнем.

   Все это тешило Семена, но не утоляло его сердечной тоски; она с каждым днем разрасталась все больше, доводя его до отчаяния; в такие минуты он готов был все бросить и лететь, очертя голову, и в Лубны, и в Переяслав, и на край света, - искать свою дорогую жемчужину, без которой жизнь ему была нестерпимой мукой. Но Богдана как-то умела умерять и утешать взрывы его страданий, - то предсказанием скорого конца их, то необходимым терпением, какое только и может служить залогом всякой победы, то, наконец, тем, что в выигрыше дела с Ходыкой лежит все его счастье, так как очевидно, - да это почти высказал и сам Балыка, - что, когда Семен оправдает себя, тогда войт сам поведет его к своей дочке и вручит ему, будущему цехмейстру Мелешкевичу, свою дочь на радость и счастье.

   Семен не забывал еще, между прочим, и задуманного раньше с товарищами плана - проследить, кто к Ходыке по ночам ходит, и поймать прихвостня, чтоб выведать от него все тайны этого ловкого и хитрого злодея.

   Мелешкевич нашел очень удобное место для засады - полуразрушенную сторожку вблизи ходыкинского сада, так что оттуда и в темную даже ночь можно было видеть, если входил кто в садовую калитку с глухого конца; но пока его засады были безуспешны.

   Богдана, передавая Семену всякие новости и ободряя его постоянно, сама, между тем, очень сильно тревожилась, что от запорожца, уехавшего с месяц назад в Переяславщину для розыска Галины, не было до сих пор никакого известия: словно канул в воду! Семену-то она объясняла это благоприятными обстоятельствами, а сама тревожилась не на шутку: она боялась, чтобы с самим запорожцем не случилось какой-либо беды. И эта тревога въедалась щемящей тоской в ее сердце. Богдана старалась себя уверить, что ей просто жаль запорожца, как человека, как доброго знакомого, как удалого и завзятого козарлюгу; но сердце с этим не соглашалось и с каждым днем ныло назойливей и больней. Несмотря на свой веселый, беззаботный характер, Богдана теперь часто задумывалась и по целым часам уныло молчала, а то схватывалась иногда, словно от жгучей боли, и уходила куда-нибудь далеко, на Оболонь, к пустынным берегам Днепра, где ходила до изнеможения, а вернувшись домой, бросалась на постель и спала более полусуток.

   - Ты, Семен, вот как себе радь, - советовала она и Семену, когда тот говорил ей про свои неукротимые муки, - коли тебя припечет тоска, так ты ходи до утомы и расходишь тоску, а, боронь боже, не сиди и не распускай своих дум: растравят они нудьгу-тугу, и она гадюкой вопьется в твое сердце.

   Семен слушал эти советы и любовно, тепло смотрел своему другу в глаза, на которые набегали непослушные, предательские слезы...

   Так время тянулось до четвертой недели поста.

   В чистый четверг Богдана сидела за вышиванием золотом и серебром воздухов в Рождественскую церковь. Работа как-то не спорилась: Богдана часто опускала руки и, уставив глаза неподвижно в пространство, глубоко задумывалась; тоска начинала одолевать ее с каждым днем все больше... И вдруг, в минуту полного самозабвения, до слуха ее долетел раскат знакомого смеха. Богдана вздрогнула и насторожилась. Краска залила ей лицо, сердце учащенно забилось. За дверями кто-то здоровался с ее матерью и звонким, веселым голосом говорил: "Да я ж, паниматко, не кто, как не шаленый палывода. Наш брат и в воде не тонет, и в огне не горит!"

   Дверь приотворилась, и женский голос крикнул Богдане:

   - Знаешь, доню, кого я веду?

   Но Богдана уже по смеху узнала того, за кем ее сердце било тревогу, а когда заслышала его голос, то уронила на пол работу и, не дожидаясь гостя, бросилась к двери; на пороге стоял уже сияющий радостью запорожец, ее недавний приятель Иван Деркач.

   - С коня и прямо к вам, моя люба панночко! И не выпадало бы нашему брату, гуляйветру, а занудывся...

   Богдана в порывистом движении чуть было не попала в объятия Деркача, но удержалась вовремя рукой за стоявший у двери шкаф. Своего радостного волнения она, впрочем, скрыть не могла: оно сверкало в ее лучезарных глазах, играло в улыбке, пылало на обворожительном личике... Но Богдана, насколько могла, взяла все-таки себя в руки и проговорила деланным, сердитым тоном на желание гостя подойти к ручке:

   - Пану бы не следовало и протягивать руки, - произнесла она кокетливо, нахмурив соболиные брови.

   - За что?

   - А за то, что до сего часу и вестки о себе не подал и заставил друзей беспокоиться...

   - Так и панна обо мне беспокоилась? - воскликнул восторженно запорожец. - Ге! Так это такая счастливая для меня хвылына, что лучшей, верно, уж и не будет... Ей-богу, отмахни лучше кривулей мне башку, - и он обнажил свою домашовку и подал ее рукояткой Богдане.

   - Что ты? Здурел, что ли? - крикнула напуганная старуха.

   - Жартует наш друг, - улыбнулась приветливо Богдана и, протянув руку, добавила весело - Ну, повинную голову и меч не сечет!

   Запорожец почтительно, но и порывисто поцеловал руку Богдане, а она облобызала нежно его в лоб.

   - Тут-то голова моя не совсем была и повинна, - заговорил запорожец после приветствий, усевшись в уютном уголке возле Богданы и ее матери. - Ведь я был в проклятой неволе, в леху замурован, так что оттуда никоим образом не мог послать весточки.

   - Господи! В неволе? - вскрикнули разом мать и дочь.

   - У татар? - добавила с ужасом старуха.

   - Какое у татар! В когтях у самого Ходыки, а этот аспид почище татар.

   - На бога! Каким робом? - заволновалась Богдана.

   - А очень просто. Поехал я в Басань, в главный ключ его владений, чтобы там пронюхать что-либо про Галину и про Ходыкины плутни... Ну, я достал себе лапсердак, ярмулку и патынки, одним словом, нарядился жидом, - я ведь по-ихнему и джерготать трохи умею, - так вот нарядился, чтоб меня не узнали...

   - Ха-ха-ха! - не могла удержаться от смеху Богдана. - Вот так штуку пан добродий придумал, уж именно антик, как жидки брешут... Да какой же из запорожца может выйти жид? Где ж таких велетней найти меж жидками? А оселедець, а усы где же пан девал? Да тебя сразу, верно, признали, что ряженый?

   - А признали, бесовы дети, угадала панна, как раз! Начал я джерготать с жидками, а они все меня меряют глазами и распытывают, что мне собственно нужно? Я хитро этак подхожу, закидываю на здогад бурякив, щоб далы капусты, и таки одурил... стали они охотно мне все рассказывать, что именно какую-то панну вез Ходыка в закрытом рыдване, что, вероятно, завез ее в Переяслав, а про Ходыку стали брехать откровенно, что напастник и лиходей, обдирает всех и их, бедных жидов, что если бы кто нашелся да прихлопнул этого аспида, то они бы всем кагалом отблагодарили его. Я таки их обчеркнул курячим зубом и вытянул языки! - хвастался запорожец. - Ну, закинул я и про Ходыку, что, мол, может найтись молодец и свести счеты с этим грабителем. Они стали меня еще больше поить и напрашивать... Только вот какими шельмами оказались!.. Напоили меня каким-то дурманом или еще горшим чертовским зельем. Я как хватил этой отруты через край, так замертво и свалился...

   - Ой мамо! - всплеснула руками Богдана, пораженная ужасом, - Ведь они могли отравить насмерть! Ведь может быть и теперь еще вада?

   - Хе! Добрый камень все перемелет!

   - Да как же можно было довериться жидам? Они нарочно все прикидывались, чтобы у пана выведать, а сами, верно, зараз же дали знать об этом Ходыке!

   - Именно, как была там, панно! Не помню и не знаю, как они меня нечувственного взяли и куда-то оттарабанили, а прочумался и пришел я в себя уже через добу, не раньше; коли очувствовался я, тогда только понял, что лежу связанный в каком-то мокром и темном, как гроб, леху...

   - Матка божа! - вскрикнула старуха. - Да не мучь ты меня, а скажи скорее, как ты вызволился от этих розбышак, что наважились было стратить тебя?

   - Я и сам было так думал, но злодеи не хотели меня убить зараз и заморить голодом. Они, очевидно, ждали кого-то, чтобы катовать меня и выпытывать, что им было цикаво. Мне принес кто-то хлеб и воду, сказавши гостро, - ты, мол, козаче, утекать и не думай: муров не прогрызешь и железных дверей не прошибешь... Да и оприч того, коли постережем такую твою думку, то прикуем и руки, и ноги, и стан твой цепями к стене. "А долго мне сидеть тут?"- спросил я. "Пока не сдерут с живого тебя шкуры и не посадят на палю". - "Спасибо, - ответил я, - за добрую весть: рад ждать".

   - Славный мой завзятец, - уронила Богдана и украдкой смахнула набежавшую на ее ресницы слезу.

   - Да не мучь же!.. Неужто ты так и дожидал этих катюг? - волновалась страшно старуха.

   - Дожидался, да не дождался... Я таки сумел развязать зубами веревки на руках. Таки просто перегрыз их, а потом развязал и ноги. Сторож только раз приходил в добу; при нем я накидывал на себя веревки, а без него вольно лазил по леху. На счастье, у меня осталось в кармане кресало и добрый кремень; коли я кресал, то искры освещали хоть на миг темноту, и я при том слабом свете мог оглядеть мою тюрьму, хоть немного распознать, где двери и далеко ли шел мур? В одном месте я нащупал, что мур был обвален, а за ним лежала рыхлая земля. Я нашел в леху обломок кандалов и начал этим железом рыть подкоп... Благо, сторож никогда не входил с свитлом.

   - Ну и выкопался, выкопался? - перебивала его терявшая терпение мать Богданы.

   - Как видите, паниматко! Жив и здоров и счастливее теперь в сто раз, даже больше, чем был прежде, пока не сидел в этой яме.

   - Ну, уже ты пойдешь жартовать. Слава тебе, царица небесная, что минулась беда, а то куда было занесла тебя твоя буйная голова? Ну да теперь я покойна... Пойду сниданком распоряжусь, чтобы подкормить его хоть трохи, а то охлял, да за Семеном пошлю.

   - Да, да, пошлите, мамо, пошлите! - подхватила и Богдана.

   Оставшись с запорожцем, Богдана долго молчала, закрывши лицо рукой, а потом промолвила вместе с тяжелым вздохом, словно простонала:

   - Ой леле, леле! Недаром же меня грызла тревога: на волосок ведь пан был от катувань, от смерти...

   - Что ж, панно, наша доля такая! - ответил, глядя любовно на Богдану, козак. - С кирпатой у меня щодня схватки, так и привыкли смотреть ей прямо в глаза... Эка невидаль! Не напугает! Да и что такое жизнь? Забавка! Только день наш - ну и пользуйся им, а завтра протянешь ноги - и то гаразд: отдохнуть тоже приятно!

   - У, недобрый! - бросила укоризненный взгляд на запорожца Богдана. - Ему только про себя, а про друзей и байдуже?

   - Да ведь друзья вспоминают всегда лучше мертвого, чем живого, - улыбнулся счастливо козак.

   - А вот я б мертвого ни разу и не вспомнила, - шутила уже и Богдана. - На дидька мне мертвый? Живому - только живое!..

   - Э, коли так, так я теперь зажену кирпату в багнища и на очи к себе ее не пущу! Господи, да как же мне весело да радостно! Ей-богу, сором признаться, а больше чую утехи, чем тогда, когда в первый раз заарканил татарина... Ой лыхо, чтоб не пропал я совсем!

   - Чего? - испугалась и вспыхнула невольно Богдана.

   - Да того, что вот... черт знает что... словно бы пьян... либо весел так, либо збожеволил: все танцует в глазах и смеется, а в груди словно шмели гудут и отбивает кто трепака. Эх, так и пошел бы зараз кривулей косить направо и налево, чтобы одному на сотню, да с гиком, да с смехом!

   - А вот лучше попробуй покосить зубами, - сказала, смеясь, Богдана, завидя, что прислужница и мать ее несли и миски, и полумиски, и сковороды, и сулеи, и пляшки.

   Все принялись весело за сниданок, даже старуха чокнулась и поцеловалась с Иваном. Тяжелое впечатление от ужасов, каким подвергался их милый приятель, было заменено теперь лихой радостью, что видят его здоровым и веселым.

   Беседа перекрещивалась и возбуждалась искренней радостью и весельем: всякий торопился передать Ивану впечатления, новости и предположения. Запорожец смешил всех своими выгадками, прибаутками и приключениями на разведках. Впрочем, его указаниям про Галину никто не верил, так как они были только от жидов, да и сам козак над ними и над собой теперь подсмеивался.

   - Ду, уж можно сказать, что выведал до цяты, - трунила Богдана.

   - До цяты? Го-го-го! - хохотал запорожец. - Нет, я таки выведаю до цяты, только вот... - Но ему не дали окончить фразу: кто-то порывисто обнял его и зажал ему рот поцелуем.

   - Семене! Брате! - только выкрикивал запорожец и в свою очередь душил побратима в объятиях.

   Семену переданы были, конечно, все хитрости запорожца, как он околпачил евреев, выведал все до цяты и как попал в западню.

   Забило веселье еще более игривым ключом, и сниданок превратился в пирушку закадычных друзей, светлую, радужную, подогретую лучшими чувствами, какие даны на земле человеку.

   Когда приятели возвращались домой, запорожец, несмотря на то что у него в голове и бубны гулы, и склык-казан бил тревогу, завел-таки со своим побратимом и деловой разговор.

   - А что, как твоя засада на шпига Ходыки? Выследил, поймал? - обратился он с вопросом к Семену.

   - Устроить-то устроил, - ответил Семен, почесывая затылок, - да все неудача. Сколько ночей на чатах провел - и никакого толку. Если кто и проходит в калитку, то все разные люди: то чернец, то крамарь, то жид, то простой мужик, то харпак, то нищий калека, видно, за подаянием.

   - В глуху нич? - засмеялся козак.

   - Да оно, пожалуй что не слушный час, а проте кто его знает? Ну, а все же хватать первого встречного не приходится. Вот если б я заметил, что один кто-либо вчащает к этому аспиду, тогда я б его сцапал.

   - Вот досада, матери его ковинька! Я, знаешь, так лют на этого шельму Ходыку, что всех бы, кто к нему ходит, переловил и перетрощил, а его самого, лишь бы в руки попался, уконтентовал бы добре: на его ребрах выместил бы и Басань, и все грабежи его! Ну, да уж будь я не я, а он моих рук не минет!

   - Только ты с запалу не попадись ему сам в руки.

   - Черта пухлого! Теперь уж меня не проведешь!.. Да и он, сатана, хоть всю нечистую силу на помощь возьмет, а от меня не открутится. Уж я его! Да стой!.. Почему ты думаешь, что все разные люди к нему ходят? А может быть, что один, да переодягается щовечора в разное?

   - Мне это не приходило в голову, - смутился Семен.