Старицкий Михаил Петрович - Первые коршуны, Страница 3 - Книги

езнакомец внимательно следил за своим патроном.

- Досадно, черт побери! - пробормотал снова Ходыка в недоумении развел руками. - И принесла же его нелегкая, да еще в такую минуту! Нет, это, видно, сам дьявол помогает ему, если он успел выдраться из тюрьмы, - произнес он вслух, останавливаясь у стола.

- Да он в его помощи, пожалуй, и не нуждается, - ответил с усмешкой нищий, - может, и силою выдрался: кулачища ведь - во! Как ковальские молоты: как начнет благодарить нас...

- Ну, это еще посмотрим! - Тонкие губы Ходыки искривила едкая улыбка, а в глазах мелькнул злобный огонек, - С одними-то кулаками далеко не уйдешь!

- Правдивое слово. С вельможным паном он начнет тягаться по судам, а со мной найдет расправу и покороче, ведь я на него везде клеветал, и в магистрате свидетелем был... а, правду сказать, не очень бы мне хотелось с ним стыкаться...

- И напрасно, напрасно, - произнес живо Ходыка. - Эх, ты, голова! Не нашелся что сделать! Вот если бы ты догадался тогда же в шинке завести с ним сварку, а там и драку, чтоб он тебе ребра полатал или глаз выбил, вот это было б дело, тогда бы мы его на гарячим вчинку сразу же запакували в тюрьму, а оттуда бы он здесь у нас на глазах не скоро выдрался.

По лицу незнакомца скользнула ироническая улыбка.

- Хитро придумано, - ответил он. - Только ведь и мне моя шкура, хоть и плохенька, - он взглянул с улыбкой на свою непрезентабельную фигуру, - а недешево стоит. Я и то служу верой и правдой, не жалею ее ни в дождь, ни в непогоду, сколько уже побоев принял, сколько греха на душу взял.

Ходыка презрительно усмехнулся.

- Ну, грехи-то, я думаю, не очень обважуют твою душу: добрая веревка еще раз выдержит...

- Оно, положим, как будто я их на плечах и не чую, - ответил незнакомец, передергивая с усмешкой плечами, - а все ж нам правду добрые люди говорят, что на том свете будешь за них расплачиваться, так хотелось бы хоть на этом свете погулять. А то вот трудишься, как пес, не спишь, голодаешь, а на какой конец?

- Не беспокойся, супликовать не будешь... заработаешь больше, чем простым шахрайством и злосвидоцтвом.

- Забудьте, вельможный пане... на милость... - оборванец вздрогнул и побледнел сразу.

- Да ведь я выручил тебя от петли за ложное свидоцтво на брата, будто он представил подложные грамоты на дворянство; ведь тебя за это и по сю пору виселица ожидает...

"Хорошее дело, ложное свидоцтво, - пронеслось в голове Юзефовича, - сам я с Василем подделывал, только он не заплатил мне по уговору..."

- А я мало того что вырвал тебя из рук ката, - продолжал внушительно Ходыка, - но еще приблизил к себе, доверием почтил... вон и за разные права ты от меня получаешь, а все недоволен.

- Нет, я повек, до сырой могилы вашей милости.

- То-то ж... а какие-нибудь побои тебе в тягость. А я все о тебе печусь. Уже говорил и с Грековичем. Хоть ты и не вельмы благочестив и благообразен, - Ходыка окинул фигуру Юзефовича насмешливым взглядом, - да так и быть, тебя уже постригут в униатские попы и дадут еще богатый приход в придачу... Ну что, доволен?

- Довеку не забуду вашего благодийства! - вскрикнул радостно незнакомец и бросился целовать руку Ходыки.

- То-то ж, а ты уже усумнился.

- Слаб человек, а только...

- Что еще только?

- Коли уж приход, так надо к приходу и попадью с посагом.

- Ишь, чего еще заманулось! Ну гаразд, будет и то, сосватаем. Только теперь не время: прежде всего нам надо справиться с Семеном, а не то он всему помешает. Тут не только то, что он начнет за свою спадщину волокиту, это ниц! Но если он не даст мне породниться с Балыкою, так ведь и с Грековичем не легко будет уладить дело... Разумеешь?

- Разумею, разумею, - Юзефович мотнул несколько раз головою.

- Так вот что, - Ходыка снова уселся в свое кресло и жестом пригласил Юзефовича поместиться напротив. - Так вот что, - продолжал он, - первым делом никому, даже и самому Грековичу, ни слова о том, что Мелешкевич возвратился в Киев.

- Я-то буду молчать, да ведь он сам прятаться не станет, сейчас же стругнет к Балыке увидеться с коханкой.

- Дьявол! - процедил сквозь зубы Ходыка.

- Да, кроме того, у него много здесь в Киеве друзей и приятелей, сейчас же раззвонят. Так уже сразу нашлось у него трое приятелей, народ тоже не абы-какой, прости на слове, а уж так и твою милость, и брата твоего пана Василия очестили, что мне и слушать было солоно.

- Гм... Что ж они говорили? - произнес живо Ходыка.

- Да всего и не пересчитаешь... Говорили, что и пришлецы, и татарчуки, и коршуны, и грабители... Грабят, обирают всех, нарушают их старожитние и неотзовные права... Про Мелешкевича тоже вспоминали, что купил, мол, Ходыка каким-то тайным способом за такие гроши все его добро...

- А, вот оно что! - Глаза Ходыки заискрились. - А ты их знаешь? - произнес он быстро.

- Еще бы, все наши, киевские... Старый цехмейстер Скиба, пьяница Чертопхайло и молодой бунтарь Щука.

- Тем лучше. А еще чего-нибудь не говорили они?

- Как же, ремствовали на теперешние порядки, на воеводу, вспоминали Наливайка и Лободу.

- Ого-го-го! - протянул значительно Ходыка.

- А тот молодой Щука похвалялся перевернуть всю Речь Посполитую, да советовал, выбачай на слове, с твоей милости начать.

- Гаразд, гаразд! - Ходыка злобно усмехнулся и потер свои костлявые руки. - Запомним и это: стыдно оставаться у таких доброчинцев в долгу. Однако, - он сразу переменил тон, - надо прежде всего позбыться Семена; потому-то я и говорю тебе, не рассказывай пока никому, чтобы хоть полдня не доведалась об этом дочка Балыки, а я постараюсь ее вырядить куда-нибудь из Подола...

- Не лучше ли выкрасть? Надежнее и вернее.

- Ну, ты уже сейчас за крадижку! Хе-хе-хе! Не забываешь старого? - усмехнулся Ходыка. - Ты следи вот мне неотступно за этим гультяем, не спускай его ни на минуту с глаз; чтобы я знал повсякчас, где он, что думает и что делает? Тут найважнише, чтобы он не сорвал нам всю справу с Балыкой, а посему неукоснительно надо поскорее упрятать этого гультипаку. Вот если бы подбить его на какую-нибудь бунтарскую штуку или поймать на какой-либо зраде... Или хоть на розмове недоброй про унию, про пана воеводу. Уж если его приятели об этом говорили, так он, я думаю, в этом не поступится им... Гм! - Ходыка многозначительно повел бровью. - Можно было б и свидков найти...

- Разумею, - Юзефович усмехнулся и одобрительно кивнул головою. - Только на все это, вельможный пане, нужно денег. Не подмажешь - не поедешь. А в моем чересе,^[36]- добавил он со вздохом, - сухо теперь, как в Буджанской степи.

- Однако же скоро высыхает он! - Ходыка слегка поморщился. - Ну да по случаю этой наглой потребы на тебе двадцать коп литовских, только смотри, чтоб дело было сделано.

- Жизни своей не пожалею! - вскрикнул Юзефович. - А только, вельможный пане, не лучше ли его без долгих затей отправить в Днепр, ракам на сниданье... De profundis^[37]... Хе-хе! И баста!

- Уж не ты ли собираешься это сделать? - произнес с насмешливой улыбкой Ходыка, смеривая взглядом тщедушную фигуру Юзефовича.

- Фе! - Юзефович сделал пренебрежительную гримасу. - Я на такую грубую работу не здатен, для этого есть хамские руки. Только разумная голова, пане Ходыко, ценится дорого, - подчеркнул он, - а тяжелых кулачищ можно найти досхочу, особо коли позвонить в серебряный звон.

- Верно, верно, - Ходыка прищурил глаз, - только ты забываешь, что у всякой пары кулаков есть свой язык, а язык дурня все равно что колокол на дзвонице: кто его за веревку дернет, тому он и зазвонит. Ты следи за этим псом неотступно... А если с ним ненароком что и случится...

- Все в руце божией, - вздохнул клиент.

- Ты только приходи и сообщай...

- Слушаю вельможного пана, - Юзефович встал с места и низко поклонился своему властителю.

- А теперь ступай, - произнес тот. - Ключ от потайной фортки у тебя?

- Здесь, - Юзефович ударил рукою по карману.

- Гаразд, - заключил Ходыка, - помни же мой наказ и являйся каждый вечер сюда. Слуге моему Ивану можешь довериться, конечно, не во всем. Если что там затеешь, то помни, что на свою лжешь голову...

Проводив до сеней своего ночного посетителя и замкнув за ним двери, Ходыка возвратился назад в свою светлицу. Несмотря на поздний час, он и не подумал ложиться спать. Хотя при Юзефовиче он и старался скрыть свое беспокойство, но известие о прибытии Мелешкевича страшно взволновало его. Положим, за позов он действительно не тревожился. "Черта лысого выиграет у него этот ланец дело: поплатится за неправильную продажу магистрат, а не он; да и то когда! И внуки злотаря поумирают до тех пор! - Ходыка самодовольно улыбнулся. - Да он, Ходыка, не только в магистрате, самом задворном королевском суде проведет всякого и вывернет всякий закон так, как ему понадобится... Но дело в том, что ведь этот харпак проклятый раззвонит тотчас по всему Подолу, как обошел его Ходыка... А как отнесется к этому войт? Да и дочка его, когда пронюхает о возвращении Семена, упрется, заартачится, и тогда изволь-ка уломать ее! А если придет в дурную голову этого блазня мысль самому расправиться?.. Гм... гм..."

И принесла же нелегкая этого ланца и как раз в самую горячую пору! Ходыка в досаде зашагал по комнате... "И как раз в самую горячую пору! - повторил он снова про себя. - Ну, принес бы его дьявол хоть на неделю позже, и тогда вся справа была б уже покончена, а то на тебе! Ух, и стоит же ему тот Семен на пути, как дырка в мосту", - прошипел уже вслух Ходыка и еще быстрее зашагал по комнате.

"Галину, Галину нужно упрятать немедленно и избавиться от ее коханца. Напрасно я не подбил... Гм! Без этого не удастся женить Панька, а женитьбу эту надо уладить во что бы то ни стало... Раз то, что и Балыкины добра - весьма лакомый кусок, только закрыл бы старик глаза, так он, Ходыка, все их себе привлащит. Сыновья старшие от первой жены... Го-го! Разве ему трудно будет доказать, что все добра и маетки Балыки от второй жены, значит, принадлежат одной Галине... - Ходыка усмехнулся и уверенно кивнул головой. - Го-го! Обделывал он и не такие дела! Да и, кроме сего, ему необходимо породниться с Балыкой. Во-первых, на имя невестки можно будет безопасно вести торговые дела, а с этим Юзефовичем опасно, может донести, и тогда он, как шляхтич... Гм! Ведь и у брата через эту торговлю чуть не сконфисковали все добра и маетности. А во-вторых, породнившись с Балыкой, он volens-nolens^[38] притянет упрямого старика на свою сторону. Тогда уж как-никак, а не будет он больше на перешкоде ему стоять, придется за зятя руку держать. О, тогда уж он запанует полновластно в магистрате, станет сам войтом... Первым магнатом в Киеве. Ух! Даже голова кружится при мысли о том, чего он может достигнуть!"

Ходыка остановился у стола и перевел дыханье.

"Неслыханное богатство... сила... величие... Шляхетское достоинство уже есть. Соединиться с Грековичем и там впереди, чем черт не шутит, сенаторское кресло! Ух!"

Глубокий вздох вырвался из груди Ходыки. От прилива страсти желтое лицо его покрылось жарким румянцем, глаза заискрились, бескровные губы раздвинулись в какую-то алчную улыбку. И чтоб такой блазень стал ему на дороге и помешал довести до конца взлелеянное в душе дело? Нет, нет! Не будь он Федор Ходыка, коли уступит ему!

- Бороться ты хочешь со мною? - прошипел он вслух угрожающим тоном и устремил в темную глубину комнаты загоревшийся злобою взгляд. - Добро, и поборемся! Но только помни, что Федор Ходыка никогда не останавливается на полпути, а коли что, так не побрезгает и средством, которое вернее всех позовов и судов!

Сердитый и возмущенный вошел Балыка в свою опочивальню. Ложиться он и не думал, а стал ходить из угла в угол.

- Блажит дивчина, - ворчал он, разговаривая сам с собою, что всегда с ним случалось, когда его что-либо выводило из колеи душевного равновесия. - "Я ему дала слово", га? Бавылысь, товарышовали с детства - не больше, и вдруг - слово, а теперь еще - в монастырь! Так, примха дитячья, а с дытыной нужно и поступать как с дытыной... Да и грех даже такому неразумному давать волю... Ох, уж эта мне мать игуменья! Не кто, как она надыхнула ей такие думки. "Дозвольте, тату, мне отговеться..." Знаем мы, куда идешь! Еще-то и жить не начала и не расцвела, и вдруг бы в келию! Жартует! Подсылала и няню, и Богдану, чтоб я отпустил ее на отговенье... И на их я нагрымал, что пока жив, не пущу дочку в Печеры, и тебе, доню, отрезал!

Вот только как начнет плакать, так слезы ее ржавчиной ложатся на сердце и жгут... Да вот и сейчас чувствую, будто что жжет... Люблю ее, квиточку, ох, и люблю ж! Вся в мать покойницу; такая ж тихая да унылая, словно вижу горлинку... Ох! Когда бы она не плакала. Говорят, впрочем, что девичьи слезы - роса, взойдет солнце и росу высушит... Только нужно время, поволи. Не наседать же сразу, она ведь упрямством в меня пошла...

"Ни за кого не выйду замуж!" Вздор, нисенитныця, и слушать не хочу! Над Паньком смеешься? Это все эта дзыга Богдана, все она... Всякому квитку пришьет! Что ж, Панько ничего себе... смирный, не хитрый хлопец, а сердцем добрый и не пошел шахрайством в свой род: правда, зорь с неба срывать не будет, зато ж не будет и верховодить над жинкой... Она станет головою в семье... Ходыка выделит сына и заживут себе любязно... Он иногда ляпнет что-нибудь потому, что его засмеяли, затуркали в великоразумной семье, запугали и держат в черном теле, а он потом вылюднеет...

Даймо, что коли б не нужда мийская, то с Ходыкою б я не роднился: уже вельмы это хижое кодло всем далось в знакы... Грабительством да разбоями прославилось. И хоть этот Федор, кажись, одумался, а все-таки... эх, потреба в нем великая, один только он, со своей натоптанной головой, может за права наши заступиться и потягаться с ясновельможными!

Ах, времена тяжкие наступают, ополчишеся врази на нас, замышляют отнять и дСбра наши, нажитые потом да кровью, и права, наданные зайшлыми королями, посягают даже на наши святыни... Как же нам не поступиться для спалетного блага своим сердцем. Да коли придут великие зусылья, так я для своего родного города не пожалею ничего, даже шкуры своей! А она? О, она не меньше батька любит народ, только молода еще, не понимает всего, но против воли моей, против воли всех она не пойдет...

Несколько успокоившись, Балыка прилег было наконец на своей пуховой, высоко взбитой, с целой горой подушек постели; но сон не слетал на его очи: сердце его ныло тоскливо от щемящего чувства, а думы, словно рой пчел, кружились вокруг его головы и не давали успокоенья...

Теперь ему засел гвоздем в голову вопрос, что такое у Ходыки случилось, что его ночью пыльно потребовали домой?

И чем дальше он стал по этому поводу думать, тем глубже вонзалась тревога холодными шипами в его грудь... Он схватился с постели и зашагал порывисто, нервно по своей светлице.

"Что бы это могло быть за известие? - стоял перед ним неотвязно вопрос; и как не силился войт, но разрешить его не мог. - Очевидно, что-нибудь наглое и очень тревожное: разве бы осмелился слуга по пустякам беспокоить такое лицо, да еще где - у войта! Если бы у него случилось какое несчастье... ну, пришла бы весть про смерть, что ли... так все-таки не пугали бы ночью. Детей с ним, кроме Панька, теперь нет, да и не подложишь под мертвого руки... А может быть, известие от Степана... о моем товаре... и о моем сыне Дмитре? Ой, так! Ходыка успокаивал тут, что Степана он ради Дмитра послал дозорцем к нему, что он его вызволит от всякой беды даже из пекла, что на него можно положиться, как на каменную гору... Да все ведь может случиться в дороге..."

- Господи! Отведи и помилуй! - сложил он руки перед образом Спаса, озаренным лампадой. - Только все же, чего его потребовали? Товару бы прийти еще не время, а если грабеж в дороге, так ему за чужой товар горя мало, а своим-то он перестал вести торг, бо его б за такие дела, как шляхтича, не погладили...

"Да, для товару еще рано, рано... Но что, если его сын после грабежа привез моего Дмитра израненного разбойниками в дороге, умирающего".

- Святая покрова крый нас от бед и несчастий! - воскликнул он громко, взглянув на другой образ, и сделал глубокий земной поклон. - Всеблагая, всенепорочная предстательница за нас грешных и недостойных... - шептал он, переводя наполненные слезами глаза с одного образа на другой...

В изнеможении он опустился в глубокое кресло: в висках у него стучало, в ушах слышался шум, в сердце - тупая боль.

"Нет, не то, - пришло ему в голову возражение, - райцу позвали гвалтом домой, значит, там что-то зараз творится... Пожар?"- мелькнула у него мысль, и он бросился к окнам, но они были заперты тяжелыми ставнями на болты с прогонычами... Балыка выскочил на ганок; но на небе не было видно зарева: оно было ясно и сверкало при легком морозном воздухе мириадами звезд. Свежая, бодрящая ночь немного успокоила расходившиеся у старика нервы и освежила пылавшее от прилива крови чело; Балыка постоял немного на крылечке и снова возвратился в свою светлицу, показавшуюся ему угрюмой от нагоревших восковых свечей; он срезал особенными ножницами обуглившиеся фитили и уселся снова. Мысли его приняли более спокойное течение.

"Что будет, то будет, - от бога не уйдешь!"- успокоил он себя этим афоризмом и задумался уже так себе, беспредметно; это бесформенное сплетение усталых мыслей перешло бы, вероятно, вскоре в грезы сна и в полное забвение, если б не эта тяжесть на сердце, не гнет какого-то предчувствия...

Время ползло лениво, тоскливо...

Старик начинал уже в кресле дремать.

В это время донесся до его слуха крик петуха: Балыка вздрогнул и схватился на ноги. "Пивень кричит! - изумился он вслух. - Первые пивни или третьи? Заснул я, вероятно... но не помню, как ночь миновала: или светает, или часа два до свету... Пора! - он решительно встал, застегнулся и стянул свой жупан поясом. - Пойду до Ходыки, достучуся. Нельзя томиться дальше в неведении: если это его особистое дело, пусть таится, а если мое... найпаче громадское, какая-либо новая напасть, то он должен мне сказать непременно... Да и за Галину потолкую докладнее... Нужно обмирковать эту справу со всех сторон!"- И Балыка, надевши шапку кунью и шубу да взявши в руки высокую палку, проворно вышел из своего будынка на двор, а через калитку в браме - на улицу и направился к Житнему торгу, где находился дом Федора Ходыки.

Несмотря на необычайно раннюю пору, часа три ночи, не больше, привратник сразу отворил калитку на стук старого войта. Войдя во двор, Балыка заметил стоявшего на ганку хозяина. "Значит, он тоже не спал всю ночь, значит, совершилось что-либо ужасное..." И он быстро, с возраставшею тревогой подошел к своему будущему свату.

- А, любый сват, - воскликнул Ходыка, торопливо протягивая руки к приблизившемуся войту, - сам бог тебя принес... Я было собрался к тебе...

- Что такое? Что случилось? - спросил, задыхаясь от усталости и волненья, старик.

Ходыка обнял его и шепнул в это время на ухо:

- Важная новость... Тут не место... пойдем в светлицу.

Балыка, охваченный ужасом, так как тайна касалась, очевидно, его, машинально вошел в светлицу, освещенную тускло одной сальной свечой, и, не снимая ни шубы, ни шапки, забывши даже перекреститься перед образом, остановился столбом среди комнаты и молча ждал от Ходыки какого-то страшного приговора...

Притворивши за собой плотно дверь, сват подошел к нему и тихим, но выразительным голосом произнес:

- Мелешкевич бежал из тюрьмы, от катов, и теперь он здесь.

У Балыки мысли были настроены совершенно в другую сторону: он ждал известия, или что его сын убит и товары ограблены, или что другие два сына зарезаны татарами, а воевода хочет сейчас конфисковать все его имущество, или, наконец, что пришел универсал - покарать самого войта на горло... И вдруг - Мелешкевич! Старик даже не сообразил сразу, о ком речь, и переспросил машинально: - Мелешкевич?

- Да, Мелешкевич Семен, мой воспитанник, что в чужие края якобы для науки отбыл, а вышло, что на гвалты да на разбои... Тот, что приговорен был к смертной каре, кого мы считали мертвым... И вот этот разбойник от Фемиды бежал, и завтра здесь!

Теперь только сообразил Балыка, о ком говорил ему сват, и первое сознание, что жданная им беда касается не его головы и не его семейства, охватила его радостью: он облегченно вздохнул и, произнесши с крестным знамением: "Слава богу", - опустился в изнеможении на канапу.

Ходыку поразило это восклицание.

- Чему же ты радуешься? - произнес он смущенно. - Тому ли, что этот распаскудженный пьяница и разбойник жив? Или тому, что этот злодий явился сюда на наши головы для новых гвалтов, для новых злочинств?

- Я радуюсь тому, что господь милосердный отвел от меня горе, а о том блазне у меня и думок не было.

Балыка снял теперь шапку и снова перекрестился на образ.

- А! Ты вот чего! - успокоился в свою очередь и Ходыка. - Правда, что всякие страхи могли залезть в голову. Ну, раздевайся же да подсаживайся сюда: на потуху их выпьем бадьяновки да потолкуем-обмиркуем по всем артикулам сие событие.

Ходыка вынул из шаховки флягу с красноватой жидкостью, два пугара и несколько сухих, как дерево, пряников; потом придвинул к столу кресло и пригласил к беседе свата, успевшего уже скинуть шубу и прийти несколько в себя.

Подбодривши себя доброй чарой настоялки, Ходыка начал:

- Конечно, благодарение богу, не глад, не трус, не избиения первенцев и не хищение добр на нас упало, но и прибытие сего аспида - не есть дело безпечное, а есть страх, потребующий многих осторог и пыльных деяний, ведь он, тобто лиходей наш, прибыл сюда, чтоб отомстить тебе, войту, за то, что ты продал его родовые маетки, а мне за то, что я их купил...

- Оно таки правда, что мы тогда чересчур поспешно и необачно это дело спроворили. Я был против, - заметил Балыка.

- Не о том речь, - возразил нетерпеливо Ходыка. - У магистрата были все належные доводы и свидоцтва, да, наконец, против суда идти судом не возбраняется; против статута можно биться статутом, проторы и убытки можно пошукивать - это не страшно... Но ворвавшийся к нам напастник хочет не этой дорогой идти... Я это узнал от вирогидного человека, каковый подслушал в вышгородской корчме его речи, его умыслы с какими-то потайными лиходеями; я доведался, что этот разбойник имеет намерение меня огнем сжечь, пустить по ветру все мои мийские дворы, а у тебя, свате, хочет выкрасть Галину, гвалтом опозорить ее и соромом покрыть седую голову батька...

- Что-о? - Войт вскочил на ноги и потряс в исступлении кулаками. - Мое родное дитя? Мою единую утеху? Голову размозжу... Задушу вот этими руками. Где он?

- Не горячись вельмы, свате! - Ходыка усадил снова своего гостя. - Нашего ворога еще в Киеве не обретается... Он опоздал к браме и, вероятно, подночевует в ближней корчме... Но сегодня ранком он появится. Да беда не в том, а в том, что появится он тайным способом и будет переховываться со своими лиходеями. Коли б он тут стал очевисто, не было бы и горя: его бы и воевода забил зараз в железа и увязнил, как ведомого злочинца, что утек от шибеницы: злочинство ведь учинено в соседней, дружеской державе, и Речь Посполитая повинна, за силой трактатов, выдать разбойника до рук кары, да и помимо воеводы можно б партикулярно... - И глаза Ходыки сверкнули зеленым лучом.

- Так что же его делать? - растерялся Балыка.

- А вот что: нужно нам, не гаючи ни минуты часу, принять меры, обеспечить и себя персонально, и свои маетности да рухомости. Я приставлю по десять стражников к своим дворам и добрам, а тебе, свате мой любый, советую, не дожидаючи даже света божьего, увезти Галину в скрытное, место, да увезти так, чтобы никто о таковом не смог и домыслиться...

- Да, да, ты прав, - шептал, кивая головою, возмущенный и ошеломленный дерзостью блазня старик.

- Увезть беспременно, - продолжал Ходыка, - во-первых, разбойник не найдет до своей жертвы тропы, а пока он будет ее дошукиваться, и скрутить его скрутим; а во-вторых, Галина не будет смущена тем, что этот шельмец жив. А известно, что разум жиночий, невзираючи на длинный их волос, короток, а дивочий - короче комариного носа: шельмовствам и злочинствам своего коханого дивчина не поверит, хотя бы на ее очи положили и квыты, и документы, и декреты суда...

- О, не поверит, ничему не поверит!

- Так вот, ведлуг всего вышереченного, нужно Галину зараз же куда-либо увезть!

- От шкода, она у меня сегодня просилась в Печеры погостить тыждень-другой у своей тетки в Воскресенском монастыре, да я накричал на нее, чтобы про Печеры выкинула она из думок, что я туда ни за что и никогда ее не пущу. Боялся, видишь ли, чтоб там не настренчили^[39] ее поступать в черницы. Уже не раз она мне толковала про эту дурость.

- А слышал ли кто иной, как ты грымал на свою дочку и как воспретил въезд ей в Печеры?

- Да, кажется... Богдана и нянька.

Ходыка задумался; Балыка не сводил с него глаз. Наконец Ходыка ударил себя по лбу рукой и произнес:

- А, нашел! - Потом, потянувшись к уху войта, стал ему что-то шептать, жестикулируя при этом рукой, и дальше продолжал уже вслух - Только отвезть нужно так, чтобы из челяди никто о том не дознался.

- Так, так, это ты разумно. Так я зараз же домой и велю запречь сани, - засуетился старик.

- Нет, свате, это не приведет к доброму скутку,^[40]- остановил его Ходыка, - ведь твой же возничий, твой машталир вернется назад и расскажет всем, куда завез панну; мы лучше учиним нижеследующее: я велю запречь свою каруцу, ты усадишь в нее няньку с Галиной и за брамою уже возничему скажешь, куда ехать. А я тут дам ему строгий наказ: чтобы, по выконании потребы,^[41] он, не вертаючись назад, прямовал бы до Переяслава к моему сыну, а в лысте ему напишу задержать и коней и машталира у себя до моего вызова.

- Это ты, свате, чудесно придумал, - одобрил войт предложение Ходыки и, успокоенный насчет своей нежно любимой дочки, заключил его в объятия.

Минут через десять из брамы Ходыки выехала громоздкая каруца, запряженная четверней встяж, и скрылась в предрассветной темноте ночи...

VII

Проснулась Богдана на другой день рано утром и тотчас же вспомнила свою вчерашнюю беседу с Балыкой, его непонятный гнев и его усиленную защиту Ходык. Теперь и сообщение няни, провожавшей ее вчера домой, приняло в глазах Богданы большее значение и заставило ее призадуматься.

Быстро схватилась она с постели, оделась по-праздничному и вышла в соседнюю светлицу.

Обширная светлица, в которую вошла Богдана, была чисто и красиво убрана. Все в ней блестело, и всюду была видна хлопотливость зажиточной хозяйки. Ясное солнце, пробивавшееся сквозь узорчатые окна целыми столбами золотых лучей, придавало ей еще более веселый и приветливый вид. В правом углу комнаты стоял большой дубовый стол, покрытый чистым белым, как снег, обрусом. Возле стола хлопотала полная, пожилая женщина с чрезвычайно веселым и добродушным лицом; одета она была в темный, но богатый мещанский костюм; голова ее была повязана сверх очипка длинной белой намиткой, а на шее красовалось несколько низок доброго намиста и дорогой, золотой крест. На столе уже стояли в блестящих оловянных мисках вареники с сыром в сметане, пироги с потрибкою и жареная колбаса; а посреди всех блюд лежала только что испеченная золотистая паляныця возле горлатки, из которой поднимался ароматный пар.

При скрипе двери, отпертой Богданой, пожилая женщина, пани Мачоха, быстро обернулась, и по лицу ее разлилась приветливая улыбка.

- Это ты, дочка? - произнесла она ласково. - Чего же так рано схватилась?

- Ого, рано! Уже я, мамочко, и службу божью проспала, - ответила почтительно Богдана, целуя матери руку.

- Бог простит; вон и я собиралась пойти сегодня к Константину и Елене, да вот и не пошла, согрешила. А тебе б еще поспать...

- Да не спится больше, ненечко, - улыбнулась светлой улыбкой Богдана.

- Не спится! Ох-ох! Теперь только и высыпаться, пока у неньки родной живешь, а пойдешь замуж... Ге-ге! Малжонок так не пожалеет, да и хлопоты обсядут головку! - Пани Мачоха ласково провела рукою по пышным волосам своей коханой дочки - Ну, садись же снидать; вот тебе варенички, вот пирожки, а вот и палянычка прямо из печки. Только, может, сперва горяченького чего, меду или подогретого пива?

И мать, и дочь уселись за стол. День был праздничный, спешить було некуда, а потому можно было и поболтать; разговор, естественно, перешел тотчас же на вчерашнее посещение Богданой Балык.

- А как же, она мне сама о том вчера рассказывала, вот я и хочу сбегать узнать, правда ли это и что еще говорил пан войт Гале, когда мы ушли?

- Так, так, сбегай, дочко, расспроси обо всем. Жаль мне бедную Галочку! Чтоб такое дитя тихое да ласковое отдавать в это коршуново гнездо. А еще батько! Ох-ох! - пани Мачоха с сожалением покивала головою. - Когда б жива была покойница, никогда бы не допустила до этого.

- А как она любила Семена и хотела видеть его с Галей в паре.

- Не в Семене, дочко, дело. Тут бы уже и мать родная рук не подложила. Что ж делать, когда умер он: с богом не валчить,^[42]- пани Мачоха развела руками, - ну, потужила- потужила дивчина, та й годи.

- Галя сказала, что не пойдет теперь ни за кого, что...

- Э, дочко, нет! - перебила Богдану мать. - То уже дурныци, дивочии прымхи... Замуж идти надо. Надо, - повторила она безапелляционным тоном, опуская полную руку на стол, - и Балыка хорошо делает, что еще за живота хочет отдать дочку. Только, конечно, не след бы ее отдавать за такого придурковатого да в такую гаспидскую семью. Можно было б отыскать хорошего зятя. Да Галочку не то что горожанин, а всякий вельможный пан с радостью взял бы за себя. А что Семен? Покойник, прости меня господи, - пани Мачоха подняла молитвенно к потолку глаза и глубоко вздохнула, - не зажил доброй славы. Сын почестных родителей, а чем стал? И гультяем, и пьяницей, и розбышакой! Пусть простит господь его душу, а только, думаю, ему теперь должно быть добре солоно на том свете.

Богдана только что хотела возразить что-то, но в это время входная дверь с шумом распахнулась.

Пани Мачоха быстро оглянулась, и вдруг страшный крик вырвался из ее груди; нож, которым она резала паляныцю выпал из ее рук и со звоном покатился на пол. Она поднялась с места, подалась вперед и тут же, словно подкошенная, тяжело опустилась снова на лаву. Бледная помертвевшая Богдана также поднялась невольно с места, да так и застыла, устремив на двери полный ужаса взгляд.

В дверях стоял Семен Мелешкевич.

- Мертвец! Мертвец! - вскрикнули они вне себя и бросились было бежать из хаты, но Семен заступил им дорогу.

- Постойте, не пугайтесь, прошу вас на бога, выслушайте меня! - заговорил он как можно более спокойным голосом. - Не мертвец я, и не думал умирать, это нарочно распустил такой слух по всему городу Ходыка для того, чтобы захватить все мои маетки. Да вот, - он перекрестился на образа, - покрой меня сырая земля, если я не Семен Мелешкевич, киевский горожанин и ваш добрый знаемый, что отбыл два года тому назад в чужие края.

Слова Семена и его знакомый голос отчасти успокоили перепуганных насмерть женщин.

- Прочитай молитву, - произнесла дрожащим голосом пани Мачоха.

Мелешкевич исполнил ее требование.

- Ну, теперь верю! Господи боже мой, вот уж никогда не думала повидать тебя!

- Не думал и я повидать святой наш город и наших славетных горожан, а вот же привел господь спастись из когтей этого проклятого коршуна Ходыки! - ответил Семен почтительно, целуя руку пани цехмейстровой и целуясь попросту с Богданой.

Хотя пани Мачоха в глубине души еще побаивалась Семена, но любопытство превозмогло в ней страх.

- Так это ты, голубе наш? - произнесла она радостно. - А мы тебя здесь уже давно похоронили; каким же образом, откуда появился ты? Что случилось с тобой?

- Все расскажу, все расскажу вам, паниматко, только скажите вы мне сначала, правда ли то, что Балыка задумал выдать свою Галю за Ходыкиного сына Панька?

- Ох, сынку! Кажется, что-то похоже на то, - пани цехмейстрова сокрушенно покачала головой, - все в городе поговаривают об этом. Сдружился совсем старик с Ходыкою: то он к нему, то Ходыка к ним.

- Вчера он приезжал даже с своим сыном, - добавила Богдана. - Ну и дурень же, господи боже ты мой! Мы с Галей со смеху чуть боков не порвали. А пан войт, как услыхал, что мы над Паньком смеемся, - страх божий как рассердился! Да так раскричался, то я от перепугу домой убежала и не знаю, что уже у них там дальше было.

- Этого только еще не доставало! - вырвалось с отчаяньем у Семена. - Там засадили ни за что ни про что в тюрьму, насилу вырвался, насилу сбил копейку, чтобы возвратиться домой да посчитаться с напастником, который ограбил меня, а тут еще отымает этот грабитель и последнюю мою радость...

Семен закрыл лицо руками и опустился на лаву.

- Да ты, сынку, не журысь, не убивайся, - произнесла участливо пани цехмейстрова, опуская руку на его плечо. - Бог даст, все гаразд будет.

- И пан войт, - продолжал с горечью Семен, отымая руки от лица, - обещал выдать за меня дочку, а теперь... Эх, видно, нет ничего на этом свете святого, видно, все можно за гроши купить!

- Нет, нет, ты это, сыну, даремно! Ну как же про тебя было ему и думать, коли все в городе знали, что ты богу душу отдал, а оприч того, выбач уже на слове, недобрые про тебя и чутки прошли...

- И они могли поверить им?! - вскрикнул Семен, подымаясь с места.

- Поверить не поверить, а все-таки... - пани цехмейстрова замялась и затем продолжала живо - Ну да теперь, когда ты здесь, на мою думку, все гаразд буде. Пан войт одумается; я попрошу своего швагера, старца Мачоху, поговорить с Балыкой... Он святой жизни, мешкает как отшельник у Ерданского монастыря... Его поважает весь Подол... Хе, еще до заговен загуляем у тебя на весельи... А пока то да се, я внесу сейчас доброго меду, да колбаски зажарю, да пирогов свеженьких достану.

- Спасибо, спасибо, паниматко, только мне не до еды, - попробовал было возразить Семен; но пани цехмейстрова не дала ему докончить.

- Не до еды! Еще что выдумал! Такой свет ехал, с утра, верно, и маковой росинки во рту не было, и чтоб я тебя выпустила голодным из хаты? Ни за что! У меня все в одну хвылынку будет готово!

И пани цехмейстрова торопливо вышла из светлицы.

Семен не удерживал ее. Молча прошелся он по хате и затем остановился перед Богданой.

- Так, значит, и Галя поверила тем чуткам про меня, что распустил по городу этот добрый приятель мой? - произнес он едко, покусывая губы.

- Грех тебе, Семене, и на минуту подумать такое, - ответила с упреком в голосе Богдана. - Галя чуть рук на себя не наложила, когда услыхала, что ты умер.

- А потом и поласылась на шляхетство да на маетки?

- Бога ты не боишься, Семене! - воскликнула Богдана и всплеснула руками. - Да так тужить по тебе, как Галя, должно быть, и мать родная не тужила бы! Она в монастырь решила пойти; каждый день вот просилась у пана войта.

- Господи! Так она, значит, любит меня? Не забыла? Не зрадыла? - заговорил быстро Семен, горячо сжимая руки Богданы.

- Стоишь ли ты еще такого кохання? - усмехнулась Богдана.

- Счастье мое, радость моя! - Семен запнулся; от прилива радостного волнения лицо его зарделось, глаза заискрились; на минуту он остановился, чтоб перевести дыханье. - А как же Балыка с Ходыкой? - произнес он, овладевши своим волнением.

- Галина и не знает о том, что ее батько задумал.

- Так, значит, ее силой?

- Ну, силой-то Галю не сломишь, разве обманом. До вчерашнего дня я думала, что брешут люди, а вчера мне про замиры войта сказала сама няня.

- Голубка моя бесталанная! - вскрикнул Семен. - Так тебя хотят обмануть, погубить на всю жизнь? Ну, теперь это им не удастся! Если ты меня любишь - со мною будут иметь дело! - Лицо Семена приняло вдруг какое-то озабоченное выражение. - А не знаешь ли, Богдана, куда это они все уехали сегодня? - произнес он встревоженным тоном.

- Уехали? - изумилась Богдана. - Откуда ты это взял?

- Я был там только что; воротарь сказал мне, что пан войт с нянькой и дочкой выехал куда-то на рассвете. Спрашивал - куда? Говорит, что не знает.

Веселое личико Богданы приняло сразу серьезное выражение.

- Вот это так штука, - протянула она, разводя руками, - ведь я была у них вчера, и никто не говорил ничего об отъезде, даже няня, - она меня домой провожала, - не знала, очевидно, ничего об этом!

- Что ж это значит? - произнес встревоженным голосом Семен, останавливая на Богдане вопросительный взгляд.

- Уж этого и я не знаю, - ответила Богдана. - Пан войт вчера здорово рассердился, может, надумал что...

В это время в светлицу вошла пани цехмейстрова в сопровождении молодой дивчины, несшей на серебряном подносе большой позлотистый жбан и такой же кубок.

- А что там случилось, Богдано? - обратилась она к дочери, указывая дивчине жестом, как расставить все на столе.

- Да вот новая притычина, мамо! - ответила Богдана. - Семен говорит, что ему сказали во дворе Балыки, будто пан войт с няней и с Галиной уехал куда-то со двора светом.

- Уехал? Да постойте, может, он никуда и не уезжал, - произнесла живо пани цехмейстрова, - может, он приказал так говорить слугам, чтобы тебя к Галине не допустить.

- А откуда ж бы он, паниматко, узнал, что я прибыл в Киев? - возразил Семен. - Ведь я только сегодня утром въехал в город, бо вчера опоздали и ночевали за Мийской брамой в корчме.

- Ну, откуда узнал! Видел тебя кто-нибудь хоть там, хоть раньше рассказал... Мало ли чего не случается. Вот ты, Богдане, лучше сбегай сейчас к пану войту да разузнай обо всем...

- И то правда! - вскрикнула весело Богдана.

- А мы тем часом подзакусим да выпьем добрый кубок меду, - продолжала пани цехмейстрова.

- Спасибо, спасибо, паниматко, за вашу ласку, - ответил Семен, - и тебе, Богдано, спасибо; только ты не барись и ей, Галине, скажи, что...

- Знаю, знаю что, - перебила его с лукавой улыбкой Богдана и, набросивши на плечи аксамитный байбарак и шелковый платок, весело выпорхнула из светлицы.

Пани Мачоха, несмотря на возражения Семена, усадила его за стол и начала угощать всеми произведениями своего кулинарного искусства, подлив