Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Губернские очерки

пись за нас, матушка.

   Разговор на несколько минут прекращается, и до вас долетают только вздохи, которые испускает ветхий старик, сидящий в самом центре группы, да хлест кнута, которым ямщик, для препровождения времени, бьет себя по сапогу.

   - Ну, а ты, дедушка, каково перевертываешься? - спрашивает рассказчик, обращаясь к старику.

   - Да вот к Онисиму на Заводь ходил хлебушка попросить... только чтой-то он уж ноне больно сердит стал: ничего-таки не дал.

   - Что ж снедать-то будете?

   - А чего снедать? - нечего!

   Снова наступает молчание, и снова слышатся вздохи старика.

   - Да ты, дедушко, опять сходи попроси, - вступается ямщик, - дядя Онисим старик любезный: ты уважь его, сходи в другой раз; он даст, как не дать!

   - Известно, дядя Онисим любит, чтоб перед ним завсегда с почтением пребывали, - объясняет рассказчик.

   - Ин и взаправду сходить придется, - отвечает старик, вздыхая, - только ноженьки-то у меня больно уж ходимши примаялись... словно вот вертма вертит в косте-то... а сходить надо будет: не емши веку не изживешь!

   - Ну, а у вас как, все ли на порядках? - спрашивает рассказчик у ямщика.

   - А что! ничего, живем. Вот ономнясь вятские купцы в Москву проезжали.

   - Ну?

   - Ну, и проехали, - отвечает ямщик, нахлестывая себя слегка по ноге.

   - Эк тебя вывезло! а ты говори дело!

   - Да что говорить-то? известно, живем. Да чу! не как дощаник-от пловет?

   Действительно, вдали, из-за кустов, показывается чуть заметная точка, которая мало-помалу разрастается, и через несколько минут вы уже начинаете ясно различать очертания лодки.

   - Да-а-вай! - кричит ямщик, устроивши из кулака своего подобие трубы.

   - По-о-спеешь! - долетает издали ответный голос лодочников.

   - Вона! вона! мотри-ка, никак наши стЮрочки из лесу выходят! - вскрикивает внезапно молодой парень с добродушнейшею физиономией, доселе не принимавший никакого участия в разговоре.

   - Ишь тебя разобрало! - говорит ямщик, - спал небось, соня, а девок увидел - во как зазевал. А и то старки! да никак и Полинария (Аполлинария) тут! - продолжает он, всматриваясь пристально в даль, - эка ведь вористая девка: в самую, то есть, в пору завсегда поспеет.

   Действительно, из леса выходит группа молодых баб, которые спешат к реке. Одна из них, побойчее, опережает прочих и подбегает к группе мужиков.

   - А и то, девки, в пору пришли! сказано: стань передо мной, как лист перед травой! - говорит она, как бы отвечая на замечание ямщика, - а вы тут, поди-чай, с утра раннего ждете-поджидаете...

   - Ну, где же ты, чтица, была-побывала? - спрашивает рассказчик.

   - Над дедушкой Парфентьем читать ходила, да больно уж от покойника-то нестройно смердит...

   - Чего, чай, над дедушкой читала, - замечает ямщик, - поди, Омельке, чай, на печи сказки сказывала.

   - А и Омельке сказывала, - отвечает бойкая баба, не конфузясь, - тебе, стало быть, завидно, что ли?

   - Мне-ка чего! - говорит ямщик, делая полуоборот и пристально уставляя глаза на сапог, - не видался я, что ли, сказок-ту?

   - То-то чего!.. Верно, чего-нибудь да надобе, коли только об Омельке да об Омельке и речи на языке.

   - Мне чего Омелько! - продолжает ямщик, - мне Омелько плюнуть да растереть - вот что! а только это точно, что как встретимся мы с ним, не пройдет без того, чтоб не обломать ему бока: право слово, обломаю.

   Аполлинария хохочет.

   - Да так-таки обломаю, что тебе и взаправду читать придется... Да-а-вай! - кричит он перевозчикам, как будто желая на них сорвать свое сердце.

   Дощаник приближается; это небольшая лодка, поперек которой перекинут дощатый накат. Тарантас едва может уставиться на нем, и задние колеса, только вполовину уместившиеся на накате, ежеминутно угрожают скатиться в воду и увлечь за собою весь экипаж. Лошадей заставляют спрыгнуть на корму, и только испытанное благонравие этих животных может успокоить ваши опасения насчет того, что одно самое ничтожное, самое естественное движение лошади может стоить жизни любому из пассажиров, кое-как приютившихся по стенкам и большею частью сидящих не праздно, а с веслом в руках.

   Русло речки переплывается очень скоро, и затем дощаник вступает в лес. Зрелище это поражает вас своею новизной и оригинальностью; вы плывете по аллеям, которые в иных местах делаются до того узкими, что дощаник только с помощью величайших усилий протаскивается вперед. Случается, что на поворотах течение воды столь быстро, что даже совокупное действие всех наличных сил, сопровождаемое дружными и одобрительными криками, на некоторое время делается тщетным. Напрасно командируется одна партия гребцов в воду и там, схватившись руками за ветви деревьев и кустов, тянет всем корпусом веревку, прицепленную к дощанику: лодка как будто бы топчется на одном месте, не подвигаясь ни на пядь вперед, и только слышно, как вода не то чтобы шумит, а как-то сосредоточенно жужжит кругом, поминутно угрожая перевернуть вверх дном утлую скорлупу. Такого рода препятствия встречаются на каждом шагу, и оттого переправа совершается до такой степени медленно, что переезд этих шести-семи верст отнимает по крайней мере пять-шесть часов. Но вот наконец виднеется за туманами берег, образуемый пригорком, на котором привольно растет все тот же неисходный лес; говор и шум стихают, весла опускаются, и дощаник потихоньку и плавно подступает к берегу...

   И опять зазвенел колокольчик, опять потянулись направо и налево леса; только тишина сделалась как-то глубже, торжественнее, потому что и звери, и птицы, и растения - все это заснуло чутким сном под прозрачным покровом весенней ночи.

   Понятно, что необычайная простота и незатейливость этой природы должна сурово действовать и на человека, в ней обитающего. И действительно, поселяне, живущие в деревнях, которые, как редкие оазисы, попадаются среди лесов, упорно держатся так называемых старых обычаев и неприязненно смотрят на всякого проезжего, если он видом своим напоминает чиновника или вообще барина. Живут они очень зажиточно и опрятно, но на всех их действиях, на всех движениях лежит какая-то печать формализма, устраняющая всякий намек на присутствие идеала или того наивно-поэтического колорита, который хоть изредка обливает мягким светом картину поселянского быта. Коли хотите, есть у них свои удовольствия, свои отклонения от постоянно суровой, уединенно-эгоистической жизни, но эти удовольствия, эти увлечения принимают какой-то темный, плотяный характер; в них нет ни мягкости, ни искренней веселости, и потому они легко превращаются в безобразный и голый разврат. И до сих пор в лесах этой местности попадаются одинокие скиты, в которых нередко находит убежище не жажда молитвы и спасения душевного, а преступление и грубое распутство. Но поселяне не только с тупым равнодушием смотрят на такое явление, но даже, некоторым образом, способствуют развитию его.

   Таков народ, такова местность, окружающие город С ***. Город этот, сам по себе ничтожный, имеет, впрочем, весьма важное нравственное значение как центр, к которому тянет не только вся окрестность, но многие самые отдаленные местности России. В особенности замечательно в нем преобладание женского элемента над мужским. На улицах и у ворот почти исключительно встречаются одни женщины, в неизменных темно-синих сарафанах, с пуговицами, идущими до низу, и с черными миткалевыми платками на головах, закалывающимися у самого подбородка, вследствие чего лицо представляется как бы вставленным в черную рамку. Встречаются дома (а таких чуть ли даже не большинство), в которых живут исключительно одни женщины. И весь этот женский люд движется как-то чинно и истово по улицам, вследствие чего и самый город приобретает церемонно-унылый характер. Ни пьянства, ни драк не заметно, почему даже самый откупщик, обыкновенно душа и украшение уездного общества, угрюмо и озлобленно выглядывает из окон каменных палат своих.

   Но обращаюсь к запискам Филоверитова.

  

  

  

   - Ваше высокоблагородие немедленно приступить изволите? - спросил меня исправник Маслобойников в ту самую минуту, как я вылезал из тарантаса с намерением направиться к станционному дому, расположенному в самом центре города С ***.

   Маслобойников - небольшой, но коренастый мужчина, рябой и безобразный, с узеньким лбом, чрезвычайно развитым затылком и налитыми кровью глазами. Он беспрестанно отирает пот, выступающий на его лице, но при этом всякий раз отворачивается и исполняет это на скорую руку. Когда ему сообщают что-нибудь по делу, в особенности же секретное, то он всем корпусом подается вперед, причем мнет губами, а глазами разбегается во все стороны, как дикий зверь, почуявший носом добычу. Впрочем, он не прочь иногда прикинуться простачком и рассказать игривый анекдотец, особливо если дело касается его служебной деятельности; но все эти анекдоты приобретают, в устах его, какой-то мрачный характер.

   Меня изумило, во-первых, то, каким образом Маслобойников очутился у станционного двора в такую именно минуту, когда я подъехал к нему, во-вторых, то, каким образом он вызнал не только о характере моего поручения, но, по-видимому, и о самом предмете его. Я не мог воздержаться, чтобы не выразить моего изумления.

   - Помилуйте, ваше высокоблагородие, мы вас уж с утра поджидаем, - отвечал он весьма хладнокровно, - с час назад и гонец с последней станции прискакал, где вы изволили чай кушать.

   И при этом на лице его показалась какая-то бесцветная, но отвратительно-проницательная улыбка, которая привела меня в невольное смущение.

   - Странно! - сказал я, чтобы сказать что-нибудь.

   - Помилуйте-с, по мере силы-возможности стараемся облегчать вашим высокоблагородиям-с, - произнес он скороговоркой, глядя на меня исподлобья и как-то странно извиваясь передо мною, - наш брат народ серый, мы и в трубу, и в навоз сходим-с... известно, перчаток не покупаем.

   - Да ведь здесь город, - сказал я, - каким же образом вы, а не городничий...

   - Они, ваше высокоблагородие, человек слабый, можно сказать, и в уме даже повредившись по той причине, что с утра, теперича, и до вечера в одном этом малодушестве спокойствие находят... Да и дело-то оно такое-с, что хоша они (то есть скитницы) и не в уезде, а все словно из уезда порядком в город не водворены, так мы, то есть земский суд-с, по этому самому случаю и не лишаем их своего покровительства... Мы насчет этого имели уж с Иваном Макарычем (городничим) материю, что будто бы их супруга очень уж оскорбляются, что этим делом не они, а мы заправляем-с... ну, да ихнее дело дамское; им, конечно, оно и невдомек, почему и как обращение земли совершается... Так прикажете приступить? - повторил он, возвращаясь к делу.

   - Да я полагаю, что можно и завтра...

   - Помилуйте, ваше высокоблагородие, - произнес он с таинственным видом, наклонившись ко мне, - часа через два у них, можно сказать, ни синя пороха не останется... это верное дело-с.

   - Да ведь теперь и ночь скоро...

   - Это нужды нет-с: они завсегда обязаны для полиции дом свой открытым содержать... Конечно-с, вашему высокоблагородию почивать с дорожки хочется, так уж вы извольте мне это дело доверить... Будьте, ваше высокоблагородие, удостоверены, что мы своих начальников обмануть не осмелимся, на чести дело сделаем, а насчет проворства и проницательности, так истинно, осмелюсь вам доложить, что мы одним глазом во всех углах самомалейшее насекомое усмотреть можем...

   - Нет, уж у меня свой расчет есть, чтобы начать дело завтра.

   - Слушаю-с.

   - Только если вы что-нибудь с своей стороны узнаете относящееся до дела, то предуведомьте меня.

   - Слушаю-с.

   - Да вот еще: завтра к ночи должны сюда прибыть люди, так вы поставьте кого-нибудь у заставы... понимаете? чтоб их в городе не видали.

   - Слушаю-с.

   Он встал, чтобы откланяться, и направил было к двери шаги свои, но с половины комнаты воротился.

   - Имею сообщить вашему высокоблагородию нечто весьма секретное, - сказал он, подходя ко мне, и потом шепотом прибавил: - Ваше высокоблагородие до Мавры Кузьмовны дело иметь изволите?

   - Да ведь вы знаете: зачем же спрашивать?

   - Извините, это точно-с... Я тоже до нее хоша в настоящий момент и не имею касательства, однако на сих днях безотменно иметь таковое намерен.

   - По какому же случаю?

   - По предмету о совращении, так как по здешнему месту это, можно сказать, первый сюжет-с... Вашему высокоблагородию, конечно, небезызвестно, что народ здесь живет совсем необнатуренный-с, так эти бабы да девки такое на них своим естеством влияние имеют, что даже представить себе невозможно... Я думал, что ваше высокоблагородие прикажете, может, по совокупности...

   - А у вас заведено разве уж дело?

   - Никак нет-с; дело это, так сказать, еще в воображении...

   - Почему же вы думаете, что оно из области вашего воображения непременно должно перейти в область действительности?

   - Следим... шестую неделю, можно сказать, денно и нощно следим... так как же ему не быть-то-с? Это все одно что бабе понести, да в десятый месяц не родить-с...

   - В таком случае, если что-нибудь будет, то сообщите мне, а я приобщу к своему делу... да вы об моем-то деле знаете?

   - Помилуйте-с, ваше высокоблагородие.

   - Однако ж?

   - Помилуйте-с, ваше высокоблагородие.

   - А Мавра Кузьмовна знает?

   - В этом, ваше высокоблагородие, будьте без сумнения-с; гонец прямо к ней в дом и прискакал.

   - Однако ж это неприятно.

   - Ничего, ваше высокоблагородие.

   - Как ничего? Она может принять свои меры, будет запираться.

   - Меры она точно что принять может-с, да и запираться будет непременно, однако на это обращать внимания не следует, потому как с ними один разговор - под арест-с, а там как бог рассудит... А впрочем, вашему высокоблагородию насчет этого дела и опасаться нельзя-с, потому как тут и истцы налицо...

   - Ну, а ваше дело в чем же состоит?

   - Нет-с, уж позвольте до завтрева... по той причине, что у вашего высокоблагородия уж и глазки слипаются, а наша история длинная и до завтрева не убежит.

   Мы расстались.

  

  

  

   Город С ***, в котором мне пришлось производить следствие, принадлежит к числу самых плохих городов России. Если он расположился, или, лучше сказать, разлезся на довольно большом пространстве, то нельзя сказать, чтобы к этому была какая-либо иная побудительная причина, кроме того, что русскому человеку вообще простор люб. Например, дом мещанина Карпущенкова занимает всего-навсе двадцать пять квадратных сажен, но зато под дворовым участком, принадлежащим тому же мещанину, наверное отыщется сажен тысячу. Спросите у Карпущенкова, зачем ему такое пространство земли, из которой он не извлекает никакой для себя выгоды, он, во-первых, не поймет вашего вопроса, а во-вторых, пораздумавши маленько, ответит вам: "Что ж, Христос с ней! разве она кому в горле встала, земля-то!" - "Да ведь нужно, любезный, устраивать тротуар, поправлять улицу перед домом, а куда ж тебе сладить с таким пространством?" - "И, батюшка! - ответит он вам, - какая у нас улица! дорога, известно, про всех лежит, да и по ней некому ездить".

   Таким образом прозябает это грустное племя, вне всяких понятий о красоте и удобстве прямых линий. Вообще, в редких еще городах России земля имеет какую-нибудь ценность. Мещане и даже крестьяне приобретают огромные дворовые участки за бесценок, а часто и задаром, то есть самовольно, и все последствия такого приобретения ограничиваются выстройкой какой-нибудь бани, в которой ютится хозяин с семейством, и обнесением участка плетнем или забором. От этого такое множество пустырей, которые придают нашим городам нестерпимо тоскливый вид.

   Многие благонамеренные начальники старались превозмочь это тупое равнодушие жителей к их собственным выгодам и удобствам. Когда князь Лев Михайлыч [См. выше. Филоверитов был один из фаворитов князя. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)] приехал в губернию, то первым делом его было написать, "чтобы в городах непременно были заведены мостовые и чтобы дома возводимы были в два этажа и, по возможности, каменные". Однако успех не соответствовал ожиданиям, потому что князь все-таки кроток очень. Тут надобно льва, который, невзирая ни на что, мог бы настоять.

   Только к центру, там, где находится и базарная площадь, город становится как будто люднее и принимает физиономию торгового села. Тут уже попадаются изредка каменные дома местных купцов, лари, на которых симметрически расположены калачи и баранки, тут же снуют приказные, поспешающие в присутствие или обратно, и, меланхолически прислонясь где-нибудь у ворот, тупо посматривают на базарную площадь туземные мещане, в нагольных тулупах, заложив одну руку за пазуху, а другую засунув в боковой карман.

   На другой день по приезде в С*** я ранним утром отправился к Мавре Кузьмовне.

   У меня был свой план; к сожалению, я должен был отказаться от выполнения некоторых частей его. Я хотел остановиться в городе инкогнито, прикинуться этак мещанином, желающим получить "просвещение", и выведать все дело исподволь. На этот конец было у меня припасено и соответственное одеяние, как-то: тулупчик дубленый, азям, сапоги русские и проч.; но появление Маслобойникова и заверение, что Кузьмовна меня ожидает, рассеяли в прах мои надежды. Во всяком случае, я вынужден был если не совершенно отказаться от своего плана, то подвергнуть его изменениям. Но и теперь, прежде всего, я рассчитывал на то обстоятельство, что хотя, быть может, и знает Мавра Кузьмовна, что имеет наехать чиновник, но знает это смутно, не имея настоящего понятия ни о цели приезда, ни о намерениях чиновника. В таком случае, думал я, можно будет сказать, что я имею поручение сделать дознание об истинном состоянии раскола или что-нибудь подобное. Руководители и руководительницы этого дела охотно подаются на эту удочку, если взяться за нее умеючи. Натура человеческая до крайности самолюбива, и если, ловко набросив на свое лицо маску добродушия и откровенности, следователь обращается к всемогущей струне самолюбия, успех почти всегда бывает верен. Тут охотно выкладываются на стол все самые сокровенные вещи, а ради красного словца даже и прилыгается малость; следовательно, остается только на ус мотать. Тут же могут быть кстати употреблены и другие невинные средства, внушающие доверенность. Таким образом можно, например, направить речь издалека о собственных делах Мавры Кузьмовны, поприласкать ее (посадить), начать слегка соболезновать и вообще "беседовать разумно", сбросив с себя всякую официяльность и пригнув себя к одному уровню с почтенною старухой. Я знавал следователей весьма благонамеренных, которые своим неумением обращаться с живым материялом, щекотливостью, с которою они относились к темным сторонам жизни, с первого же шагу возбуждали полное недоверие подсудимого и, разумеется, не достигали никаких результатов. С другой стороны, знавал я и таких следователей, которые были, что называется, до мозга костей выжиги, и между тем сразу внушали полное доверие к себе потому только, что умели кстати ввернуть слово "голубчик", или потрепать подсудимого по брюху, или даже дать ему, в шутливом русском тоне, порядочную затрещину в спину - полицейская ласка, имеющая равносильное значение с словом "голубчик".

   Я следователь благонамеренный и добиваюсь только истины, не имея при этом никаких личных видов; следовательно, я не только имею право, но и обязан изыскать все средства, чтобы достигнуть этой истины. Конечно, я не стану давать любезных затрещин - на это я не способен, - но и кроме затрещин есть целый ряд полицейских хитростей, который может быть употреблен в дело. Мне скажут, может быть, что это нравственное вымогательство (другие, пожалуй, не откажутся употребить при этом и слово "подлость"), но в таком случае я позволяю себе спросить, какие же имеются средства к открытию истины?

   Итак, мне нужна была доверенность Мавры Кузьмовны; необходимо было вызвать ее на откровенность, и если бы она, в частном и любезном разговоре (особливо же при свидетелях), высказала то, что для меня потребно, в таком случае я не прочь был бы оформить эту любезную откровенность законным порядком. Само собою разумеется, что в дальнейшем развитии дела могут быть пущены в ход разного рода неожиданности: чтение некоторых писем, появление из задних дверей интересных лиц и т. п. И все это в пользу истины, только истины...

   Полный этих намерений, я решился лично посетить Мавру Кузьмовну, чтобы ее, так сказать, сразу ошеломить моею благосклонною внимательностью. Сверх того не лишне было ознакомиться и с характером моей новой пациентки, чтобы приспособиться к нему и заметить ту струнку, на которую удобнее можно действовать.

   Дом Мавры Кузьмовны, недавно выстроенный, глядел чистенько и уютно. Дверь из сеней вела в коридор, разделявший весь дом на две половины. Впоследствии я узнал, что этот коридор был устроен не случайно, а вследствие особых и довольно остроумных соображений.

   Дело в том, что по обеим сторонам коридора были расположены горницы, из которых каждая имела свой особый ход и образовала род кельи, не имевшей с соседнею комнатой иного сообщения, как через коридор. Первые и ближайшие к сеням, а следовательно и к свету, горницы имели хозяйственное назначение; тут были: стряпущая, кладовые и т. д. Но чем далее нужно было углубляться в коридор, тем тусклее достигал свет, так что с трудом можно было распознать даже двери; тут-то и были покои самой Мавры Кузьмовны, жившей вместе с племянницей и несколькими посторонними старухами, которых она пропитывала на старости лет. Затем, в самой глубине коридора, там, куда свет совершенно почти не досягал, было нагорожено множество мелких чуланчиков, которых не было возможности даже днем нащупать без помощи свечи.

   - Как же вы-то успеваете вдруг осмотреть все эти закоулки? - спрашивал я у Маслобойникова, когда, впоследствии, сам ближе познакомился с устройством этого рода домов.

   - Это точно-с, что поначалу дело было трудное, - отвечал он, - в первый раз, как был я еще неопытен, они меня лихо надули. Пришел я к ним этта с обыском; ну, она меня и встречает, такая, знаете, ласковая... "Милости просим, говорит, Иван Демьяныч, удостойте старуху своим посещением", - а сама, ваше высокоблагородие, и отворяет мне первую-то дверь. Ну, я с дураков-то и вошел - кухня-с; разумеется, чумички, лохани, ведра, все как следует. "Да ты показывай, говорю, мне настоящее дело". - "А вот, говорит, пожалуйте". И привела меня насупротив в кладовую. Ну, точно, вижу полна горница сундуков и мешков - надо все это свидетельствовать. С час я тут бился, рассматривал: ну, разумеется, кроме солоду, муки да крупы, ничего не нашел, а покуда я тут копался, в других-то комнатах и поприбрали... С тем и ушел, что ничего найти не мог... "Ну, говорю, спасибо, голубушка, за науку". - "Ничего, говорит, на здоровье, родимый!" А у самой от смеху даже нутро все колыхается, у поганки. Ну, да добро, мол, за мной не за кем другим: наука не пропадет. Пришел и опять случай: "Нет, думаю, шалишь, баба!" - и прямо, знаете, как ворвался, в самую, что называется, в глубь, покуда в стену лбом не наткнулся... тут и замер-с... А между тем на прочих пунктах свое распоряжение идет; двери все настежь, и как кого смертный час застал, так и пребывай; застынь, не шевелись... Ну и точно-с, диковинные иногда вещи в этих чуланчиках находишь...

   Но возвращаюсь к рассказу. Встретила меня в сенях какая-то старуха, должно быть стряпка, которая, взглянув на мои пуговицы, побледнела и как-то странно вся всколыхалась. Испуг, очевидно, парализировал всю ее мыслящую силу, потому что она безотчетно топталась на одном месте, как бы недоумевая, оставаться ей или бежать.

   - Дома Мавра Кузьмовна? - спросил я.

   - Ась? - закричала она во всю мочь, с очевидным намерением, чтобы голос ее как-нибудь дошел по назначению.

   Я повторил вопрос.

   Она опять затопталась на месте, а губы ее начали судорожно подергиваться.

   - Дома Мавра Кузьмовна? - крикнул я ей в самое ухо.

   - Не упомню я, батюшка, не упомню... кажется, не бывала... стара я, ваше сиятельное благородие, больно стара да чтой-то нынче и памятью-то бог изобидел... об ком это изволишь спрашивать?

   Сознавая бесполезность дальнейших расспросов, я хотел было идти далее, в тот знаменитый коридор, о котором говорено выше, как вдруг, совершенно для меня неожиданно, старуха, как сноп, повалилась поперек двери.

   - Батюшки! спасители! режут! - вопила она, уцепившись за фалды моего вицмундира, - отец родной! не ходи, не губи своей душеньки!

   На этот крик выбежала баба высокая и плотная, в синем сарафане, подвязанная черным платком. Это была сама хозяйка дома, которая вмиг поняла, в чем дело.

   - Мать Меропея, мать Меропея! - сказала она ласковым, но твердым голосом, подходя к нам, - полно, не блажи, пусти его благородие.

   Старуха встала, глухо кашляя и злобно посматривая на меня. Она одною рукой уперлась об косяк двери, а другою держала себя за грудь, из которой вылетали глухие и отрывистые вопли. И долгое еще время, покуда я сидел у Мавры Кузьмовны, раздавалось по всему дому ее голошение, нагоняя на меня нестерпимую тоску.

   - Милости просим, ваше благородие! - говорила между тем Мавра Кузьмовна, - милости просим к нам в горницу... Аннушка! отворь-ка дверь: посветлее барину идти будет! Уж вы нас, сударь, не обессудьте за старуху-то! Здесь мы собрались народ всё старый да пуганый; мужчин никого нет - ну, и думается, что лихой человек старух сирых изобидеть хочет... А таким гостям, как ваше благородие или хочь и Иван Демьяныч (Маслобойников), мы оченно завсегда рады... Или, может, ваше благородие, изначала с обыском пройдете? - прибавила она, как-то масляно засматривая мне в глаза.

   - Нет... да разве ты не видишь, что и понятых со мной нет?

   - Так-с; а то мы завсегда готовы... У нас, ваше благородие, завсегда и ворота, и горницы все без запору... такое уж Иван Демьяныч, дай бог им много лет здравствовать, заведение завел... А то, коли с обыском, так милости просим хошь в эту горницу (она указывала на кладовую), хошь куда вздумается... Так милости просим в наши покои.

   - А эта Меропея у тебя в стряпках, что ли, живет? - спросил я.

   - В стряпках, сударь, в стряпках... что ж, это, кажется, сударь, не запрещается?..

   Мы вошли в это время в горницу, чистую и светлую. На полу разостлан белый холст, а стены гладко выструганы; горница разделена перегородкой, за которой виднелась кровать с целою горой перин и подушек и по временам слышался шорох. Перед диваном, на столе, стояла закуска, которую впопыхах, очевидно, забыли прибрать. Закуска была так называемая дворянская, то есть зачерствелый балык, колбаса твердая как камень и мелко нарезанные куски икры буроватого цвета; на том же подносе стоял графин с белою водкой и бутылка тенерифа.

   - Милости просим беседовать! - сказала Мавра Кузьмовна, усаживая меня на диван.

   Но мы были не одни; кроме лиц, которые скрылись за перегородкой, в комнате находился еще человек в длиннополом узком кафтане, с длинными светло-русыми волосами на голове, собранными в косичку. При появлении моем он встал и, вынув из-за пояса гребенку, подошел пошатываясь к зеркалу и начал чесать свои туго связанные волосы.

   Бледно-желтое, отекшее лицо его, украшенное жиденькою бородкой, носило явные следы постоянно невоздержной жизни; маленькие голубые и воспаленные глаза смотрели как-то слепо и тупо, губы распустились и не смыкались, руки, из которых одна была засунута в боковой карман, действовали не твердо. Во все время, покуда продолжалось причесывание волос, он вполголоса мурлыкал какую-то песню и изредка причмокивал языком и губами.

   - Это что за человек? - спросил я хозяйку. Мавра Кузьмовна желала улыбаться, но губы ее только судорожно двигались и никак не складывались в улыбку; она постоянно заглядывала мне в глаза, как бы усиливаясь уловить мою мысль, а своим собственным глазам старалась придать выражение беспечности и даже наивной веселости.

   - Это, ваше благородие, так... уволенный, ваше благородие... он перед вами только что выпить зашел... это ведь, кажется, можно?

   Последние слова были сказаны не без иронии.

   - Да чтой-то, Михеич, хошь бы ты почтение его благородию отдал, - продолжала Мавра Кузьмовна, - а то мурлыкаешь там невесть что.

   Неизвестный обернулся, подошел к столу и уставил бессмысленный взор на водку.

   - А что, благодетельница, повторить можно? - спросил он сиплым голосом и слабо трясясь всем телом.

   - Что ты за человек? - спросил я его. Он посмотрел на меня мутными глазами.

   - То есть... ваше благородие желаете знать, каков я таков человек есть? - сказал он, спотыкаясь на каждом слове, - что ж, для нас объясниться дело не мудреное... не прынц же я, потому как и одеяния для того приличного не имею, а лучше сказать, просто-напросто, я исключенный из духовного звания причетник, сиречь овца заблудшая... вот я каков человек есть!

   Он остановился, сначала глубоко вздохнул, но потом вдруг фыркнул и, изобразив из себя ферт, внезапно перешел из довольно густого баритона в самый тонкий, маслянистый тенор.

   - Не возмогу рещи, - продолжал он, вздернув голову кверху и подкатив глаза так, что видны делались одни воспаленные белки, - не возмогу рещи, сколь многие претерпел я гонения. Если не сподобился, яко Иона, содержаться во чреве китове, зато в собственном моем чреве содержал беса три года и три месяца... И паки обуреваем был злою женою, по вся дни износившею предо мной звериный свой образ... И паки обуян был жаждою огненною и не утолил гортани своей до сего дня...

   - Вы его не обессудьте, ваше благородие, - прервала Мавра Кузьмовна, - он у нас уж такой от рождения, в уме оченно уж недостаточен... Полно, полно, Михеич; пора, чай, и к домам.

   - Нет, Мавра Кузьмовна, уж коли язык сам возговорил, стало быть, говорить ему надо, и вы мне не препятствуйте... Ваше высокоблагородие! вот как пред богом, так и перед вами... наг и бос, нищ и убог предстою. Прошу водки - не дают! Прошу денег - не дают! Стало быть, за что же я, за что же...

   - Да; не дают тебе водки! и то уж почесть кабак внутре-то у тебя завелся! - прервала его хозяйка, стараясь улыбнуться, но с очевидным озлоблением.

   - Не препятствуйте, Мавра Кузьмовна! я здесь перед их высокоблагородием... Они любопытствуют знать, каков я есть человек, - должон же я об себе ответствовать! Ваше высокоблагородие! позвольте речь держать! позвольте как отцу объявиться, почему как я на краю погибели нахожусь, и если не изведет меня оттуду десница ваша, то вскорости буду даже на дне оной! за что они меня режут?

   И он неожиданно подбежал к окну и, отворив его, неистовым голосом закричал:

   - Православные! режут!

   Мавра Кузьмовна побледнела. Сцена эта видимо ее беспокоила с самого начала; но при таком неожиданном окончании она до такой степени смутилась, что как будто бы совершенно позабыла обо мне.

   - Ах ты, господи! Вот уж шестую неделю так-то с ним маемся! ин искать уж другого! - повторяла она про себя, - одною этою водкой всю келью испоганил, антихрист ты этакой!

   И, уцепившись за полы его кафтана, она тянула его от окна. Во время этой суматохи из-за перегородки шмыгнули две фигуры: одна мужская, в вицмундирном фраке, другая женская, в немецком платье. Мавра Кузьмовна продолжала некоторое время барахтаться с Михеичем, но он присмирел так же неожиданно, как и пришел в экстаз, и обратился к нам уже с веселым лицом.

   - Ну, полноте, полноте, Мавра Кузьмовна, - сказал он, с улыбкою глядя на хозяйку, которая вся тряслась, - я ничего... я так только покуражился маленько, чтоб знали его высокоблагородие, каков я человек есть, потому как я могу в вашем доме всякое неистовство учинить, и ни от кого ни в чем мне запрету быть невозможно... По той причине, что могу я вам в глаза всем наплевать, и без меня вся ваша механика погибе.

   Старуха была ни жива ни мертва; она и тряслась, и охала, и кланялась ему почти в ноги и в то же время охотно вырвала бы ему поганый его язык, который готов был, того и гляди, выдать какую-то важную тайну. Мое положение также делалось из рук вот неловким; я не мог не предъявить своего посредничества уже по тому одному, что присутствие Михеича решительно мешало мне приступить к делу.

   - Что ты за человек и по какому случаю находишься здесь? - спросил я снова Михеича, - отвечай!

   Он улыбнулся и поглядел на Мавру Кузьмовну, которая с пытливым беспокойством смотрела ему в глаза.

   - А хочешь расскажу? - сказал он.

   Прошло несколько минут томительного ожидания.

   - Ну, не трясись! так уж и быть, не скажу! только завтра смотри у меня! перевертываться живей! теперь уж всего два денька и погулять-то осталось! Прощай, старуха! припасай водки!

   И, взявши картуз, он тут же в комнате надел его на голову и побрел пошатываясь к двери. Мавра Кузьмовна вздохнула свободнее и начала креститься.

   - А хорош буду архиерей? - спросил он, останавливаясь в дверях и растопырив руки фертом.

   Мавра Кузьмовна снова заохала.

   - Ну, ну, добро, не трясись! прощенья просим, ваше высокоблагородие! как буду архиереем, безотменно отпущу вам вольная и невольная...

   - Что ж это за человек? - спросил я Мавру Кузьмовну, когда он вышел.

   Она уже оправилась от страха, который нагнала было на нее выходка Михеича, и стояла передо мной довольно спокойно.

   - Не пожалуете ли водочки? - сказала она, не отвечая на мой вопрос, - али, может, виноградного... или чайку угодно?

   - Хитришь ты со мной, Мавра Кузьмовна.

   - Зачем, кажется, мне с тобой хитрить, барин! Кажется, хитрить мне с тобой не надо... да просим милости откушать... Аннушка! Аннушка!

   - Отчего ж ты не хочешь сказать, что за человек этот Михеич?

   - Да что сказать-то, ваше благородие? так, праздношатающий, пьяница... его и оттолева-то уж выгнали... где ему настоящее место есть. Ходит по домам да водку пьет... это хоть у кого в городе спросите...

   - Зачем же ты его к себе в дом пускаешь?

   - А коли не пустишь! Сами, чай, видели, каков он есть человек... не пусти, так, пожалуй, и гнездо-то наше огнем разорит. Да выкушайте хоть виноградного-то!

   В это время вошла Аннушка, девка лет двадцати пяти, шумя великим множеством туго накрахмаленных юпок; на ней было ситцевое платье декольте, а на руках перчатки, у которых пальцы наполовину обрезаны. Девка, как все вообще русские мещанки, воспитанные на пуховиках и чае, отличалась с виду тою дряблою тучностью, которая почему-то напоминает о китовом жире; лицо у нее было, что называется, форменное: мясистое, круглое, плоское, мягкое, сильно избеленное и с крепко приглаженными волосами, намазанными мусатовскою помадой.

   - Вы меня, тетонька, кликали? - спросила она, потупляя глаза и произнося слова в нос.

   - Подь, подь сюда, умница, - сказала Мавра Кузьмовна, которой лицо расцвело при виде этого жирного, белого выкормка, - вот, батюшка, какую красавицу вырастила... племянница мне будет.

   - Ах, тетонька, вы меня завсегда в конфузию приводите, - проговорила девица, как будто нехотя подвигаясь вперед.

   - Подь, чего стыдиться-то! подь, касатка, - барин доброй! Мы здесь, ваше благородие, в дикости живем, окроме приказных да пьяного народу, никого не видим... Было и наше времечко! тоже с людьми важивались; народ всё чистый, капитальный езживал... ну и мы, глядя на них, обхождения перенимали... Попроси, умница, его благородие чайком.

   - Я чаю не буду пить, Мавра Кузьмовна, теперь уже поздно, да и дело мне есть до тебя.

   - Чтой-то, батюшка, уж будто дело горит! дело делом, а чай чаем: выкушай, родимый.

   - Уж сделайте такое ваше одолжение, господни граф, - пролепетала Аннушка, складывая губы на манер сердца, - мы завсегда с приезжими учтивыми кавалерами компанию иметь готовы, по той самой причине, что и сами обхождением заимствоваться оченно желаем...

   - Просим выкушать! - настаивала, с своей стороны, Кузьмовна, - у меня, сударь, и генералы чай кушивали... Тоже, чай, знаете генерала Гореглядова, Ардальона Михайлыча - ну, приятель мне был. Приедет, бывало, в скиты, царство ему небесное: "Ну, говорит, Кузьмовна, хоть келью мы у тебя и станем ужотка зорить, а чаю выпить можно"... Да где же у тебя жених-от девался, Аннушка? Ты бы небось позвала его сюда: все бы барину-то поповаднее было.

   - А у вас в доме и свадьба? - спросил я.

   - Как же, сударь; тоже за благородного Аннушку выдаю: больно уж смирен парень-эт... да позови же Алексея-то Иваныча.

   - Они, тетонька, в присутствие пошли: сказывают, делов оченно много.

   - Как же ты отдаешь племянницу за чиновника? ведь он не дозволит ей в старых-то обычаях оставаться.

   - И, батюшка! об нас только слава этта идет, будто мы кому ни на есть претим... какие тут старые обычаи! она вон и теперича в немецком платье ходит... Да выкушай же чайку-то, господин чиновник!

   Нечего делать, я должен был согласиться выпить чаю среди бела дня.

   - Однако признайся, Кузьмовна, - сказал я, когда Аннушка вышла, - знала ты, что я сегодня у тебя буду?

   Мавра Кузьмовна пристально взглянула на меня и как будто призадумалась.

   - Почем же я тако дело знать могу? - сказала она немного погодя.

   - Однако вспомни: может быть, и знала.

   - Нет, ваше благородие, нам в мнениях наших начальников произойти невозможно... Да хоша бы я и могла знать, так, значит, никакой для себя пользы из этого не угадала, почему как ваше благородие сами видели, в каких меня делах застали.

   - Это-то меня и удивляет, что ты знала, что я должен у тебя быть, и не приготовилась...

   - Кабы знать, отчего бы не приготовиться.

   - А к кому же вчера вечером шалдежский Афанасий приезжал?

   Она посмотрела на меня с таким наивным изумлением, что я не мог не расхохотаться. Она тоже улыбнулась.

   - Какой же это такой Афонасий? Кажется, я никакого Афонасья словно и не знаю.

   - Полно, старуха, ведь Афанасий-то у исправника в арестантской сидит; он уж сознался.

   - Нет, батюшка ваше благородие, уж коли на то пошло, так я истинно никакого Афонасья не знаю... Может, злые люди на меня сплётки плетут, потому как мое дело одинокое, а я ни в каких делах причинна не состою... Посещению твоему мы, конечно, оченно ради, однако за каким ты делом к нам приехал, об эвтом мы неизвестны... Так-то, сударь!

   - Мне нужно бы кой об чем спросить тебя.

   - Спрашивай, сударь, спрашивай, я завсегда готова. Известно, ваше дело спрашивать, а наше отвечать. Только об чем же ты спрашивать-то будешь?

   - Да нужно мне кой об чем узнать... Изволишь ты видеть, много уж вашего стада здесь прибывает...

   - Кто же это прибывает... кажется, мы все старые: мы, сударь, никого ведь неволить ни к себе, ни от себя не можем... Да что ж ты ко мне-то, сударь? Ведь тут, кажется, и мужчины есть - вон хоть бы Иван Мелентьич...

   - Да ведь ты, Мавра Кузьмовна, в скитах живала, начальницей была.

   - Оно, конечно, живала... игуменьей тоже прозывали... Ну, что ж, спрашивай, сударь, я отвечать тебе могу.

   - Нет, об этом надо ладком поговорить - приходи как-нибудь ко мне, а теперь некогда, другие дела есть... А что, Кузьмовна, кабы ты эти дела-то оставила? - прибавил я как будто стороною.

   - Какие же это дела, сударь? - спросила она с наивным изумлением.

   - Ну, да известно какие: раскол. За тобой бы - поди вся здешняя сторона старину бы оставила.

   - Чтой-то, будто я этому делу причинна стала? Кажется, и до меня люди были, и после меня будут... чай, у всякого свой ум есть.

   - А славно было бы...

   - Нет уж, сударь, этот разговор нужно оставить, - сказала она серьезно.

   - Да ведь я жалеючи тебя говорю, старуха.

   - Оно так... может, и добрый ты барин, да об этом разговаривать нам уж не приходится, потому как, значит, сл