Главная » Книги

Рылеев Кондратий Федорович - М. Дальцева. Так затихает Везувий, Страница 9

Рылеев Кондратий Федорович - М. Дальцева. Так затихает Везувий


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14

тысяч. "Полярная звезда" - первое в России коммерческое журнальное предприятие, где платят авторам, да и издатель не в убытке.
  Сбивчивые эти воспоминания прервал вошедший в кабинет Федор и протянул толстый пакет, запечатанный тремя сургучными печатями.
  - Откуда сие?
  - Кучер Завалишина привез.
  Видно, все сговорились сегодня гасить его вдохновение! Впрочем, только ли сегодня? Пакет от Завалишина очень интересен, можно считать, интригующе интересен, но чтения там, должно, не на один час. А скоро надо явиться в присутствие для встречи с заграничным гостем, только что приехавшим с Аляски. Когда же писать? По ночам голова несвежая и рвутся с пера "сии" да "оные", куда как уродующие стихотворную строку. И все-таки...
  Он подошел к столу, сорвал печати и принялся читать,
  Завалишин - новое увлечение Рылеева - появился на горизонте недавно, вскоре после вступления в Российско-американскую компанию. Появление его сопровождало письмо Мордвинова, и одно это вызывало интерес и доверие. Правда, оно отнюдь не характеризовало саму личность Завалишина, а лишь его проект, но зато попутно заключало в себе и лестную характеристику Рылеева как знатока всех дел компании. Это тоже подкупало.
  Суть проекта Завалишина, предлагаемого компании, состояла в способах освоения колонии Росс, принадлежащей России и находящейся в Калифорнии. Но проект этот интересовал Рылеева несравненно менее, чем рассказы Завалишина о некоем международном обществе, именующемся "Вселенским орденом восстановления". В сущности, и само общество это не вызвало особого доверия, а более привлек живой ум и свободный образ мыслей самого Завалишина. Он с увлечением, в подробностях рассказывал Рылееву о своем кругосветном плавании, но утаил, что написал письмо императору Александру, предлагая учредить такое общество в России. Это случилось в то время, когда только прошел Веронский конгресс, обсуждавший меры борьбы с революционным движением в Юго-Восточной Европе... Завалишину представлялся свой собственный вариант "восстановления законности властей". Об этом письме государю Рылеев узнал стороной. Не слишком уповая на эту идею, Рылеев все же надеялся привлечь Завалишина к Северному обществу, чтобы с его помощью оказывать влияние на флотских офицеров. Давняя идея его, чтобы в случае переворота вывезти за границу всю императорскую фамилию, не могла решиться без участия в этом предприятии морских офицеров. Однако говорить об этом с Завалишиным пока что он опасался. Братья Бестужевы относились к нему с явным недоверием. Александр пренебрежительно говорил: "Бойкая особа с весьма заносчивым воображением". У самого же Рылеева именно это заносчивое воображение вызывало любопытство и надежду. Как всякий романтик, он любил людей неординарных и даже сомнительные достоинства и несомненные недостатки предпочитал посредственности. Печальным примером тому было его приятельство с Булгариным.
  Рылеева не смутил рассказ Завалишина о том, что он вступил в Англии в члены тайного общества, которое стремилось "к освобождению всего мира". Общество это охватывало все страны Европы. И хотя было довольно очевидно, что такое общество - плод пылкой фантазии Завалишина, насторожило Рылеева только письмо к царю. Принимать Завалишина в тайное общество он не решался и даже о существовании его выражался туманно, как бы повторяя какие-то слухи.
  В свою очередь и Завалишин делал столь же туманные намеки на то, что и в России есть члены английского Ордена, но раскрыть их имена он не имеет права.
  Эта игра в жмурки, при которой к тому же оба парт-ггера бегали с завязанными глазами, продолжалась довольно долго. Первым, по свойственной ему прямоте, не выдержал Рылеев. И когда однажды в майские сумерки Завалишин явился к нему и разговор привычно свелся к выведыванию подробностей о тайном обществе, Рылеев столь же привычно отвечал, что оно существует, по-видимому, но, кажется, члены его не знают друг друга. Каждому известен только один, кто его принял. Отметая все эти доводы, Завалишин бесцеремонно пытался дознаться о людях, составляющих его ядро.
  Рылеев смотрел на его заносчивое румяное лицо, молодцеватую фигуру, новенький, с иголочки, мундир - весь вид флотского льва, покорителя дамских сердец, и странно не вязавшийся со всем этим обличьем пронзительный взгляд глубоко посаженных глаз. Взгляд пристальный, требовательный, исступленный, почти безумный взгляд. И даже не сама назойливая бесцеремонность расспросов, а этот взгляд вызвал мгновенную вспышку раздражения. Сдерживаясь, он сказал:
  - Не требуйте от других того, что не с состоянии сделать сами. В этом нет и тени благородства, которым вы так кичитесь. Зря таитесь. Мне известно все, что вы писали государю.
  Завалишин был ошеломлен, наивно предполагая, что то, что происходит во дворце, не может быть известно за его пределами.
  - Не знаю, как вы поняли мое послание, но намерения у меня были чистые, - сказал он, потупясь.
  Растерянность Завалишина и то, что не стал юлить и отпираться, подкупили Рылеева. Он решил идти напрямую.
  - Мы не можем принять вас, пока не убедимся в вашей полной откровенности. Мы скрываем от чужих цели и само существование общества, но должны тем более быть до конца откровенны друг с другом. Покажите устав вашего Ордена.
  Завалишин молча откланялся и ушел.
  И вот теперь пакет с этим уставом прислан. Пакет, который не только не рассеивает сомнений, а лишь усугубляет их.
  Вечером к чтению этого документа были привлечены Александр Бестужев и недавно вступивший в Северное общество князь Александр Одоевский.
  В пакет в серой оберточной бумаге, заляпанной сургучными печатями, был вложен устав Ордена восстановления, написанный по-русски и удостоверенный печатью столь неясной, что на ней лишь с большим трудом можно было угадать только изображение скипетра. Кроме устава в него был вложен отдельный лист, писанный по-французски, выданный Орденом "командору" Завалишину. Все это походило на мистификацию.
  Устав был изложен так туманно, что его параграфы с одинаковым успехом можно было толковать и в защиту свободы, и во славу единоличной власти.
  Похвальный лист, в котором юный Завалишин именовался комендором, хотя и был написан по-французски, но переполнен русскими оборотами, явно свидетельствующими, что писавший сам себя наградил этой грамотой.
  И, наконец, вызывало удивление, что пакет был послан с кучером, передан через лакея и никто не позаботился узнать, попал ли он в руки адресата.
  И, несмотря на остроты и насмешки товарищей, Рылеев все-таки поверил не похвальному листу "командора", а существованию Ордена восстановления. Тут сказалась его натура, не допускавшая мысли об обмане, когда дело касается таких высоких предметов, как благо всего человечества. Но та же мысль о путях, какие приведут к этой благой цели, о какой он думал вчера утром, вспоминая Пестеля, не позволила ему довериться Завалишину.
  На другое утро, такой же вылощенный и щеголеватый, Завалишин явился к нему.
  Тот же кабинет, та же серая Мойка за окном, тот же маленький диванчик перед овальным столиком, за которым когда-то сидел Пестель. На минуту подумалось, что к нему приходят как к исповеднику, какому-нибудь католическому аббату, могущему дать отпущение грехов, открыть врата рая. Но тут же отрезвил заносчивый тон Завалишина.
  - Теперь, наконец, вы удовлетворены? - спросил он, устремляя на Рылеева пронзительно победоносный взгляд.
  Мальчишка! Таких учить да учить! И с сухостью школьного наставника он начал вычитывать:
  - Как можно такой пакет доверять чужим рукам? Такой пакет одним своим видом может обратить внимание любого соглядатая. Как можно велеть его оставить, если меня не будет дома? Я живу на казенной квартире в доме Компании, любой писец зайдет в кабинет без меня и полюбопытствует. Все ваше поведение заставляет подозревать, что вы не были и не можете быть членом какого бы то ни было тайного общества.
  Тон Рылеева не произвел эффекта, на какой он рассчитывал. Завалишин догадался только об одном. Рылеев' поверил в существование Ордена восстановления. И он начал смущенно оправдываться, объясняя, что погорячился, торопился рассеять сомнения, и что кучер - преданнейший человек, и после всех униженно покаянных объяснений снова спросил, примут ли его теперь в тайное общество.
  Несколько смягчившийся Рылеев буркнул, что в уставе много неясностей, которые наводят на грустные размышления.
  - Но устав предполагалось показать государю. Нельзя же возбуждать его подозрительность! - с горячностью возразил Завалишин. - Ведь Орден имеет одну истинную цель - создание связи между народами. Ведь надо же понимать, что когда мы пишем - "законная власть", то правительство должно думать, что это его власть, а на деле Орден представляет собою союз народов для восстановления представительного пли республиканского правления. Двусмысленность тут нарочно допущена.
  Суетливые объяснения не помогли. Рылеев сказал:
  - Вы должны открыть имена тех русских, кои состоят членами вашего Ордена. Вы, может быть, не подозреваете, что являетесь инструментом для совершенно иных намерений. Что бы вы ни говорили - цель вашего Ордена темная. А наша цель ясная - представительное правление. Стало быть, если у нас общая цель, нечего таиться. Мне не нравится и построение вашего Ордена. Во главе - один человек. Он может иметь любую цель, и никто не сумеет помешать. У нас же во главе - трое. Да и те сменяются каждые три года.
  Назвать имена русских членов Ордена Завалишин не мог, ибо их не существовало, так же как и самого Ордена.
  Он удалился, изображая глубокую задумчивость и мучительную борьбу между данным товарищам словом и необходимостью раскрыться. Впрочем, он в самом деле размышлял, как тянуть эту игру, не рискуя завязнуть в еще более очевидной лжи.
  Оставшись один, Рылеев подумал, что, может, Пестель и прав, опасаясь, что в сумятице восстаний и переворота у власти окажется честолюбец, подобный Завалишину. Бесстыдный враль! Тогда и впрямь лучше Пестель. Они несравнимы.
  
  
  
  17. ЭТИ ТОРОПЛИВЫЕ ЮЖАНЕ
  Временами он, не сказавшись, убегал из дома. Будто мгновенно уносил его вихрь, как уносит, ворвавшись в окно, забытый на столе листок бумаги. Дома он был нужен всем - офицерам из тайного общества, канцеляристам из Российско-американской, посыльным из цензурного управления, Наташе, Настеньке. Он еще мог что-то делать дома, но думать не мог. И убегал на улицы, где в городской сутолоке чувствовал себя в счастливом уединении. Какое счастье!
  Он всегда брел без цели, не выбирая пути, не стремясь к любимым уголкам и закоулкам, да их не было в величавой, холодной столице. Северная Пальмира! Пышные, казенные слова.
  В этот раз он забрел в Летний сад. Апрель выдался непривычно теплый. Было душно. Собиралась гроза. Он устал и присел на скамейку в дальней аллее, в стороне от гуляющих.
  Уединение оказалось недолгим. Еще издали он увидел высокую фигуру штабс-капитана Поджио. Широкоплечий, стройный, с тонкой, по-кавказски перетянутой талией, любящий принимать картинные позы, будто позируя для портрета во весь рост, на этот раз он шел понуро опустив голову, даже немного сутулясь. Поздоровавшись, сел рядом, молча уставился в землю, вертя в руках какую-то бумажку, свернутую трубочкой.
  - Вы что-то невеселы сегодня, - заметил Рылеев.
  - Жалко Мишу.
  Ответ прозвучал наивно, по-детски. Сдерживая улыбку, Рылеев спросил: - Какого Мишу?
  - Бестужева-Рюмина. Влюблен...
  - И это повод для огорчения? Но, быть может, безответно?
  Поджио махнул рукой.
  - С полной взаимностью, пылкой, страстной. Но... тупизна. Обычная родительская тупизна. Не соглашаются на брак.
  - Это препятствие преодолимое. Я тоже получил родительское благословение, приставив к своему виску дуло пистолета. Как видно, молодой человек робок, не красноречив?
  Рылеев хитрил. Теперь, после встречи с Пестелем, он уже знал несколько больше о Южном обществе, знал, что Михаил Бестужев-Рюмин - самый деятельный его участник. Знал он также, что Иосиф Поджио входил в Южное общество и связан дружескими узами с южанами, особенно с Барятинским, которого Пестель засылал в Петербург, чтобы расшевелить "дремлющих" северян и вынудить у них согласие на объединение. Ему уже давно хотелось понять, как расположены силы в Южном обществе, а еще более, какова там власть над умами у Пестеля. Незаурядность его он оценил уже давно, но был еще не вполне уверен в первом впечатлении.
  Случайно встреча с Поджио могла оказаться небезынтересной.
  Поджио легко поймался на небрежную рылеевскую фразу.
  - Михаил робок? Не красноречив? Да стоит ему рот раскрыть, за ним пойдут на край света. Он душа Южного общества!
  - Душа? А кто же Пестель?
  - Пестель - ум. Всеобъемлющий, глубокий ум. Но знаете, что мне однажды сказал о нем Бестужев-Рюмин? Вот что он сказал: Пестель глубоко уважаем в обществе за необыкновенные способности и ум. Но недостаток чувствительности - причина того, что его не любят. Чрезмерная недоверчивость отталкивает от него всех. Нельзя надеяться, что связь с ним будет продолжительна, Все приводит его в сомнение, и через это он делает множество ошибок. Людей он мало знает. А я, стараясь его распознать, уверился в одной истине - есть вещи, которые можно понять только сердцем. Но они остаются вечной загадкой для самого проницательного ума.
  - Пожалуй, верная оценка, - задумчиво произнес Рылеев, сверяясь со своими мыслями, и спросил: - Значит, между ними вражда?
  - Нисколько. Их объединяет цель, и разница характеров тут не помеха. Да и можно ли сравнивать двадцатилетнего юнца с тридцатилетним Пестелем? Правда, ума и опыта Мише много прибавляет Сергей Муравьев-Апостол. Это такая дружба! Сам Павел Иванович Пестель говорит, что Сергей Муравьев-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин - одно лицо. Многих удивляет эта пылкая дружба, это единодушие в самых ничтожных мелочах, при разнице в летах и званиях - подполковник Муравьев-Апостол и прапорщик Бестужев-Рюмин!
  - Верно, в этом Мише Бестужеве-Рюмине таится какая-то таинственная притягательная сила? - улыбнулся Рылеев. - Ведь и вы тоже опечалены его сердечными делами.
  - Со мной дело совсем другое, - живо откликнулся Поджио. - Бестужев влюблен в мою свояченицу Екатерину Андреевну Бороздину, дочь сенатора. Признаюсь, я женился на ее сестре Марии тоже против воли ее отца. Но это все позади. Все примирились. Так теперь против брака Миши настроены его родители. Не из-за невесты, а потому что слишком молод, в ничтожных чинах, еще без права выходить в отставку, хотя он вот-вот будет произведен в подпоручики. Чудесный малый! Сергей Муравьев как-то признавался мне, что единственными счастливыми минутами в нашем захолустье он обязан Бестужеву, что нельзя иметь лучшего сердца и ума, что он даже не сознает всех своих достоинств, не догадывается, как много в нем хорошего. Ведь их дружба началась еще в Семеновском полку. Оба они оттуда, - он вдруг поглядел на свою руку, потом на небо и сказал: - Смотрите-ка, уже капает и туча совершенно черная. Сейчас начнется ливень! Промокнем до костей. Тут в двух шагах кофейня, за углом, с подачей горячительных напитков. Пошли?
  В совершенно пустой в этот дневной час чистенькой кофейне, где им подали сотерн сомнительного качества и прекрасный кофе, словоохотливый Поджио еще более разговорился. Как видно, он был дружен и с Бестужевым, и с Муравьевым-Апостолом, и, вспоминая о них, поднимался даже до поэтических метафор.
  - Они неразделимы, - повторял он, - как неразделим костер и поднимающееся из него пламя. Муравьев-Апостол - источник тепла и света, а Бестужев - пламя, зажигающее все вокруг. Без костра не было бы пламени, но огонь уносится далеко от своего источника. Люди забывают о костре и видят только стремительное пламя, рвущееся вдаль... - Вдруг он рассмеялся: - Но все-таки в Мише много детского. Он ухитрился прибавить себе три года, чтобы не так неловко было в тайном обществе среди генералов и полковников. И, забывшись, писал родителям "ваш двадцатичетырехлетний сын имеет право". Родители негодовали: "Он пытается нас обмануть!"
  И с новым жаром начинал рассказывать о необычайной стремительности, неукротимой энергии Бестужева-Рюмина.
  Он сумел связаться с поляками, с польским тайным "Патриотическим обществом" и передать им от имени южан, что Россия предпочитает иметь благодарных союзников вместо тайных врагов. Что после государственного переворота и окончания преобразований будет сделано новое начертание границ, и области, недостаточно обрусевшие, чтобы быть душевно привязанными к пользе России, отойдут к Польше.
  От поляков он мчался к Пестелю, и тот, опасаясь, что в случае переворота поляки воспользуются слабостью нового правительства, возведут на престол наместника Польши великого князя Константина Павловича, поручил Бестужеву потребовать от поляков немедленного истребления цесаревича.
  Много разъезжая по югу России, Бестужев неожиданно обнаружил под Новоград-Волынском еще одно тайное Общество соединенных славян, созданное офицерами, братьями Борисовыми и ссыльным поляком Люблинским.
  Это была бесценная находка. У Южного общества могли оказаться существенные резервы. Их надо прочно привязать, привлечь к себе. И Бестужев с первого же раза так воспламенил, зажег своими речами вновь открытое общество, что его слушали не прерывая, как завороженные.
  И так велика была сила магнетического обаяния этого юноши, что слушавшие офицеры, в большинство старше его годами и чинами, видели в нем полномочного посла огромного тайного сообщества, которое уже готово к перевороту. И, охваченные предчувствием великих событий, они целовали образок, снятый с груди Бестужева, и клялись, что готовы покуситься на жизнь государя...
  За окном стало совсем темно. Ливень хлестал по стеклам, на крышу маленькой кофейни, как булыжники, обрушивались раскаты грома. Среди дня принесли свечи и поставили тройной канделябр на столик между бутылками. Рылеев слушал, забыв свое намерение спокойно разобраться в отношении южан к своему диктатору, захваченный волнением несколько захмелевшего Поджио. И этот полумрак, и зигзаги молнии, громыханье грома помогали ему еще живее представить сборище, где-то в далеких степях Малороссии, внимающее вдохновенному юному пророку.
  Поджио примолк и, картинно облокотившись на спинку стула, устремил вдаль взгляд неподвижных черных глаз. Рылеев обернулся. Там промелькнула фигурка белокурой немочки-служанки в розовом фартучке. "Гусар остается гусаром", - вздохнул про себя Рылеев и, чтобы вернуть собеседника к увлекательному разговору, спросил:
  - А что же делал Муравьев-Апостол, пока Бестужев носился из полка в полк? Его роль скромнее?
  - Смотря на чей взгляд, - сказал Поджио. - Пока Бестужев мчался, как метеор, развивая свои действия вширь, Сергей Муравьев-Апостол шел на глубину. Мне думается, никто из Южного, а тем более из Северного общества не был так близок с солдатами, как он. Беседовать с ними, пробуждать в них чувство собственного достоинства, осторожно внушать им сознание своих прав, казалось, было для него великим наслаждением. И прямо надо сказать, солдаты относились к нему с каким-то религиозным обожанием. Впрочем, и офицеры тоже. Это человек редкой доброты и, я бы сказал, женской чувствительности.
  Он помолчал и, как-то смущенно улыбаясь, продолжил:
  - Тут мне вспоминается один редкий случай, когда Миша потерпел некоторую неудачу. Обворожив Соединенных славян, полностью привлекши их на свою сторону, Бестужев-Рюмин и еще несколько человек из Южного общества приехали под Новоград-Волынский договариваться об окончательном соединении обоих обществ, Миша говорил, как всегда, увлекательно, утверждал, что наша революция станет подобна испанской и не будет стоить ни единой капли крови, ибо ее произведет только армия без участия народа. Эта революция навечно утвердит свободу и благоденствие народа. Император падет, и, подняв знамя свободы, мы провозгласим конституцию!
  Но его сразу прервал Борисов 2-й: "Какие же меры будут приняты для введения конституции? Кто и как будет управлять Россией до образования нового правительства?"
  Не задумываясь, Бестужев ответил: "Пока конституция не будет окончательно доработана и утверждена, Временное правление займется внешними и внутренними делами. И это может продолжаться лет десять".
  "Выходит, что ради избежания кровопролития для полного порядка, - сказал Борисов 2-й, - народ будет вовсе устранен от участия в перевороте? Что только военные произведут и утвердят его? Кто же назначит членов Временного правления? Неужто одни военные? По какому праву их выборные целых десять лет будут управлять всей Россией? Кто и чем поручится, что один из членов вашего правления, поставленный воинством и поддержанный штыками, не станет новым тираном?"
  Бестужев пришел тогда в полное негодование: "Как в голову приходят такие вопросы! И вы задаете их нам! Нам, которые убьют как-никак законного государя? Так неужели же мы отдадим власть новому деспоту! Никогда!"
  Но Борисов продолжал с нарочитым хладнокровием: "Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного его славой и величием, а над убийцами, над пламенными патриотами восторжествовал малодушный Октавиан, юноша восемнадцати лет..."
  - А Пестель был знаком с этим Борисовым 2-м? - с живостью перебил его рассказ Рылеев.
  - Понятия не имею. Я этого Борисова и видел-то только один раз. А почему вы интересуетесь?
  - Должно, ему был бы полезен такой здравомыслящий собеседник. Южане ведь с ним не решаются спорить?
  - Это верно. Не переспоришь. - Он глянул в окно: - Смотрите-ка! А ведь дождь кончился. И тучу унесло.
  И верно, в солнечном свете, уже заливавшем комнату, свечи горели бледным, желтоватеньким светом.
  
  
  18. ИЗ ДНЕВНИКА ПОРУЧИКА ВАЛЕЖНИКОВА
  2 декабря 1824 г.
  Три месяца не раскрывал свою тетрадь. Не до того. Перемена жизни полная. И, может, к лучшему. Как поело тяжелой болезни человек заново начинает учиться ходить, так я заново привыкаю учиться жить. Виват Клингер!
  Кабы не эта мерзкая ханжа, именуемая директором корпуса, верно, пребывал бы до гробовой доски за монастырской стеной.
  Он вызвал меня к себе. Разложил на столе курносую трубочку с янтарным мундштуком, кисет, вышитый незабудками (о, немецкая сентиментальность!), и приготовился отчитывать.
  - Вы слишком мягкосердны. Кадета учат лозы, а не розы.
  Я перебил его.
  - При чем тут розы, - говорю.
  - При том, что я и по-русски могу срифмовать. А вы слишком молодой и по годам, и по чину, чтобы перебивать меня.
  Я только рот раскрыл, хотел сказать, что права заслуживают не годами и чином, а заслугами перед отечеством. Он-то в двенадцатом году за монастырской стеной просидел, но тут он заорал:
  - Молчать! Как вы стоите!
  Вся кровь бросилась мне в голову. Высказал ему все, что о нем думаю. В выражениях самых отменных. Без субординации. И кулаком стукнул по столу. Выговорился и понял - оставаться после этого под его началом немыслимо, Я подал прошение об увольнении.
  Потом я задавал себе вопрос, с чего я так разгорячился? Почему, как пар из чугуна, из меня вырвалась восьмилетняя ненависть к нашему угнетателю? Мне показалось, что слово "мягкосердны" взбесило меня. Экий порок - мягкосердечие! За мягкосердечие был уволен в отставку командир Семеновского полка Потемкин, и я представился самому себе семеновским солдатом. Захлебнулся горечью, взыграла печень. К тому же случай этот произошел вскоре после моего посещения вместе с Ригелем цыган в Новой Деревне. А кто хоть на мгновение снова испил глоток свободы, того уже не удержать на привязи.
  К чему записывать то, что никогда не изгладится из памяти? Когда-нибудь мой любознательный потомок разыщет на чердаке пожелтевшие потаенные мои тетради и будет в них искать не черты моей скудной биографии, а отголоски времени, которое никогда не повторяется. А может, их возьмет кухарка на растопку?
  Я снял квартиру во флигельке на Садовой близ Гостиного двора. С помощью друга покойного отца определился на службу в Российско-американскую компанию в качестве переводчика-секретаря, благо им письма шлют чуть не со всей Европы. Жалованье положили куда как лучше, чем в корпусе. Частные компании не скупятся. Но пенсия... Пенсии не будет.
  Чудно, как поглядишь. Именно в этой компании судьба моя перекрестилась с Кондратием Федоровичем Рылеевым. Да что я - перекрестилась! Судьбы наши просто пошли, как две параллельные прямые, кои, как известно, никогда не сойдутся в одной точке. А все-таки забавно взирать на всеми уважаемого, делового, торопливого правителя канцелярии и знать его юношеские стихи и детские проказы, его мечты о каких-то там кишкетах, его романтически-дидактические рассуждения о жизни, знать суровые отповеди его отца и трогательные заботы о матери, знать, еще не будучи с ним знакомым, и знать, что он об этом ничего не знает.
  Внешность Рылеева приятна. Среднего роста, худощав, волосы темные, узкие бакенбарды, впалые щеки, а глаза... Глубокие, черные, какие-то шиллеровские, что ли, глаза, а не глаза правителя канцелярии. Да что я все о правителе! Он знаменитый нынче поэт. Прогремел еще со времени сатиры на Аракчеева. А нынче все мыслящие люди зачитываются его "Думами", "Войнаровским". Кто виноват, что судьба немилосердна к талантам. Говорят, что Моцарта похоронили в общей могиле.
  30 сентября 1825 г.
  Рылеев, издавна занимающий мои мысли, отличился сейчас в истории, наделавшей много шума в Петербурге, хоть и не был в ней главным действующим лицом. По крайней мере, поначалу. История, однако, романтическая. В семействе неких помещиков средней руки Черновых росла девица, по слухам, дивной красоты с неблагозвучным именем Аграфена Пахомовна. О красоте ее ходили легенды, и, воспламененный ими, кавалергардский поручик Новосильцев, полк которого стоял вблизи имения Черновых, отправился туда с визитом да так и оставил там свое сердце. Не прошло и двух месяцев, как он сделал предложение Аграфеве Пахомовне. Оно было принято, но счастливый жених не торопился сыграть свадьбу. Он уговорил Черновых переехать в Петербург, поселился рядом с их домом, бывал у невесты каждый день и даже выезжал с ней на прогулки в открытом экипаже. Так продолжалось целый год, а потом выяснилось, что мать Новосильцева не дает согласия на этот брак. Считает мезальянсом. Мыслимо ли, чтобы ее невестка звалась Аграфеной Пахомовной! По одному этому имени видно, что род Черновых захудалый род.
  Брат Аграфены Пахомовны Константин Чернов, кстати сказать, кузен Рылеева (его мать была Рылееву родной теткой), почел своим долгом объясниться с Новосильцевым. Тот вроде бы дал обещание жениться. И снова дело застыло на долгие месяцы. Девица была окончательно скомпрометирована.
  При вторичном объяснении Новосильцев дал уклончивый, туманный ответ. Чернов, посоветовавшись с Рылеевым, послал Новосильцеву вызов. Рылеев, с его свободолюбивыми демократическими взглядами, видел во всей этой истории проявление ненавистной ему аристократической спеси и бурно негодовал, так же как и его друг Александр Бестужев. Оба они приняли самое сердечное участие в обиде Черновых. По городу ходит предсмертная записка Чернова, множество раз переписанная сочувствующими, но будто бы писанная рукой Бестужева. Не преминул ее переписать и я.
  "Стреляюсь на три шага, как за дело семейственное; ибо, зная братьев моих, хочу кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества. Пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души".
  Вот о чем нынче пекутся офицеры русской армии. В письме этом ясно видно желание вывести оскорбление из пределов семейных в область общественную. Вот почему мне и верится, что оно и впрямь писано рукой Бестужева.
  Дуэль состоялась на условиях самых жестоких - стреляться в восьми шагах с расходом по пяти. Одним из секундантов Чернова был Рылеев.
  Столь же жестоко и закончилась она. Оба были смертельно ранены. Новосильцев - в бок, Чернов - в голову. Он прожил еще несколько дней и скончался.
  Новосильцев был перенесен в ближайший трактир и через сутки скончался, лежа на биллиардной столе.
  Не знаю почему, но на меня гнетущее впечатление производят некоторые подробности всей этой истории. Могло бы ничего не случиться, если бы невесту звали, к примеру, Елена Александровна или Елизавета Дмитриевна, а не Аграфена Пахомовна. Соизмеримо ли это ничтожное неблагозвучие с гибелью двух молодых, полных сил людей!
  И то, что блестящий кавалергард, великосветский лев Новосильцев умирал в заплеванном загородном трактире на зеленом сукне биллиардного стола, тоже напоминает о бренности и ничтожестве всего, что окружает нас, за что привыкли цепляться люди.
  Не менее шуму, чем сама дуэль, произвели и похороны Чернова. И тут уже главную роль сыграл Рылеев.
  Петербург еще не видел такой многолюдной похоронной процессии. За гробом шли многие сотни людей. Среди них и такие знатные лица, как князь Оболенский, князь Одоевский, блестящие офицеры и важные чиновники, и в то же время простолюдины, которые наверняка не были знакомы с покойным Черновым и даже имени его прежде не слыхивали. Но это не имело никакого значения.
  Хоронили жертву.
  За гробом двигалось помимо людей более двухсот карет. И все это шествие в грозном безмолвии, более страшном, чем плач и стенания, заполнило кладбище.
  Я оказался в толпе рядом со знакомым мне в лицо Александром Бестужевым, часто заходившим в Российско-американскую компанию к Рылееву. Меня удивило в этой торжественно-мрачной толпе его сияющее лицо. Но не смерть Чернова радовала его. Другое. Я слышал, как он сказал идущему рядом полковнику:
  - А еще говорят, что у нас нет общего мнения. Вы только оглянитесь! Яблоку некуда упасть. - И передал ему какую-то сложенную вчетверо бумажку.
  Я догадался. Уже несколько дней ходили по городу ненапечатанные стихи Рылеева, пылкие, как воззвание к народу.
  
  
   Клянемся честью и Черновым -
  
  
   Вражда и брань временщикам,
  
  
   Царя трепещущим рабам,
  
  
   Тиранам, нас угнесть готовым.
  
  
   Нет! Не отечества сыны
  
  
   Питомцы пришлецов презренных.
  
  
   Мы чужды их семей надменных:
  
  
   Они от нас отчуждены.
  
  
   Так, говорят не русским словом,
  
  
   Святую ненавидят Русь.
  
  
   Я ненавижу их, клянусь,
  
  
   Клянуся честью и Черновым.
  
  
   На наших дев, на наших жен
  
  
   Дерзнет ли вновь любимец счастья
  
  
   Взор бросить полный сладострастья -
  
  
   Падет, Перуном поражен.
  
  
   И прах твой будет в посмеянье,
  
  
   И гроб твой будет в стыд и срам,
  
  
   Клянемся дщерям и сестрам:
  
  
   Смерть, гибель, кровь за поруганье,
  
  
   А ты, брат наших ты сердец,
  
  
   Герой, столь рано охладелый,
  
  
   Взносись в небесные пределы:
  
  
   Завиден, славен твой конец.
  
  
   Ликуй, ты избран русским богом
  
  
   Нам всем в священный образец,
  
  
   Тебе дан праведный венец,
  
  
   Ты чести будешь нам залогом.
  Говорят, Рылеев сам отвез раненого Чернова и дежурил у его изголовья до смертного часа. Стихи эти вылились из-под его пера сразу же после кончины Чернова.
  Мне кажется почему-то, что именно усилиями и пламенным сочувствием к покойному Рылеева похоронам был придан характер общественный, который так поразил Бестужева. И недаром какой-то энтузиастический долговязый человек с выпученными глазами рвался около самой могилы произнести речь. Его удержали. Полагаю, что речь могла бы быть против правительства. Мне сказали, что это поэт Кюхельбекер.
  Попутно, из разговоров провожающих, выяснилось, что правительство в некотором роде принимало участие в этой злосчастной женитьбе. Мать Новосильцева пожаловалась градоначальнику, что ее сына вынуждают жениться, и тот поехал к отцу Чернова и потребовал у него письменного отказа от брака Аграфены Пахомовны, грозя неприятностями по службе.
  27 октября 1825 г.
  Никому, и даже единственному другу своему, потаенной своей тетради, не поверил я тайны. Я написал трагедию "Семирамида". Смешно? Воспитатель кадетского корпуса пишет трагедию, да еще белыми стихами. Но теперь, когда я, вольный казак, решился показать ее в Обществе любителей русской словесности, рябой, велеречивый Гнедич, который, кажется, и с дворником говорит гекзаметром, отнесся к ней снисходительно, сказал только, что стих надо отшлифовать. И вот я - член, сотрудник Вольного общества.
  Не знаю, буду ли я еще писать и заслужат ли мои сочинения опубликования, но пребывать в обществе литераторов доставляет мне неизъяснимое наслаждение. Ни одного слова о прозе жизни. Я по горло сыт разговорами о кадетской муштре и о чиновничьих бумагах. Вчера обсуждали стихи Туманского, поэзия коего приятна как "летом вкусный лимонад". Я не поклонник этаких пасторалей, но было занятно наблюдать, как осторожно, щадя самолюбие автора, высказывалась критика, как расцветал автор, выслушивая кисло-сладкие комплименты. Но самый интересный разговор начался после обсуждения. Заговорили о "Войнаровском", как видно по контрасту, желая изгладить, отделаться как-нибудь от приторного вкуса стихов Туманского.
  Рыхлый, с лицом, наивным до ребячества, Дельвиг рассказывал, что Пушкин писал из Михайловского, что он бы купил у Рылеева строчку про палача: "Вот засучил он рукава..." А Греч, который, как видно, не любил ни Пушкина, ни Рылеева, не преминул заметить:
  - А сколько придирок к Кондратию Федоровичу было высказано Пушкиным? Сколько он блох наловил? - и он начал высчитывать на пальцах: - В "Богдане Хмельницком" он написал, что в полдень в темницу проникал луч денницы. Каково? В "Олеге Вещем", что говорил о "щите с гербом России". Откуда же гербы при Олеге? Александр Сергеевич много веселился насчет посвящения к "Войнаровскому": "Я не поэт, а гражданин", так прямо и сказал: "Коли ты не поэт, так пиши прозой".
  Тут Булгарин даже как-то по-бабьи всплеснул руками:
  - Да можно ли с такими ничтожными придирками обращаться к "Войнаровскому"? Разве что из зависти! Эта поэма истинно национальная. В ней все - чувствования, события, картины природы, - все русское! Это же чистая душа, в которой отсвечивается все благородное, возвышенное, преисполненное любви к родине и человечеству!
  Дельвиг с обиженным видом нахлобучил очки потуже на переносицу и повернулся к Вяземскому, слушавшему Булгарина с улыбкой пренебрежительной.
  Я не выдержал и спросил:
  - Вам не нравится поэма Рылеева?
  Кажется, это были первые мои слова, произнесенные в тот вечер. Что тут скрывать - я робел.
  - Нравится, и даже очень. Но мне не нравится Булгарин. Похвалы его рассчитаны на то, что их передадут Рылееву. А они еще недавно были в ссоре, и Рылеев чуть ли не год с ним не раскланивался.
  19. ЗА ПИСЬМЕННЫМ СТОЛОМ
  По ночам он писал "Войнаровского". Поэма эта, как будто и не связанная ни с его вступлением в тайное общество, ни со спорами, какие бушевали вокруг "Истории государства Российского" Карамзина, на самом деле не могла бы быть ранее задумана, вернее, написана так, как она сложилась. Наступала пора зрелости: до сих пор он создавал свои многочисленные думы, также движимый пылом гражданственной души, но с быстротой необычайной, как бы по заготовленному заранее лекалу. В них он изображал события, поступки героя благородного, проникнутого лишь одной страстью - любовью к отчизне, неизменного от начала до конца. Он покорно шел за Карамзиным, который писал более событие, чем человека, во всей сложности его душевной жизни. Теперь что-то надо было делать иначе. И читать хотелось не Карамзина, а Байрона или "Кавказского пленника" и "Бахчисарайский фонтан". Трудно писать? А сюжет-то так прост! Племянника Мазепы, Войнаровского, после полтавской победы и гибели дяди отправляют в ссылку в якутские края, за ним следует его жена-казачка и умирает в сибирских снегах. Одинокий, угрюмый, несчастный, пересматривает он свою жизнь и понимает, что расплатился за свою доверчивую пылкость, обманутый речами коварного Мазепы.
  Перелагая в стихи эту внешне нехитрую историю, он невольно шел на глубину, не задаваясь заранее такой целью.
  В свое время много шуму наделала карамзинская "История". Восьмитомный труд в течение месяца разошелся тремя тысячами экземпляров. Неслыханный успех, еще небывалый в России. Пушкин говорил, что Карамзин открыл для своих соотечественников древнюю Русь, как Колумб Америку.
  В столице только и толковали, что о Карамзине. Никита Муравьев негодовал:
  - Карамзин утверждает, что история народов принадлежит царям. Но это же вверх тормашками! История принадлежит народу!
  Передавали, что легкомысленный Пушкин в письмах друзьям высказался куда рассудительнее. Он считал, что еще не нашелся исследователь, способный оценить огромный труд Карамзина. Никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся во время самых лестных успехов в свой кабинет, проведшему двенадцать лет в безмолвных трудах. Примечания к русской истории свидетельствовали обширную ученость Карамзина, приобретенную им в те лета, когда люди обыкновенные считают свое образование законченным и усилия к просвещению заменяют хлопотами по службе. Молодых якобинцев привели в негодование несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, но ведь они тут же были опровергнуты самим автором, давшим верное описание событий самых варварских. Они забывали, что Карамзин печатал свою "Историю" в России, что государь освободил его от цензуры и сим знаком доверенности налагал на Карамзина обязанности сдержанности и умеренности. Карамзин рассказывал историю, каждый раз ссылаясь на источники, чего же еще можно требовать от него? Карамзинская "История" не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека.
  Будучи в числе тех самых молодых якобинцев, о которых говорил Пушкин, Рылеев не соглашался с ним, но, упрекая себя за былое увлечение Карамзиным, испытывал щемящее чувство тоски, подобное разочарованию в любимой женщине.
  Рылеев, не жалея времени, отыскивал точные этнографические подробности в журнальных статьях, в беседах с людьми, побывавшими в Якутии. В этих поисках он подружился с бароном Штейнгелем, родившимся в Сибири и долго работавшим там. Теперь, описывая юрту изгнанника Войнаровского, он употреблял слова точные, местные слова, каких он и не слыхивал ранее.
  
  
   Погасло дн_е_вное светило,
  
  
   Настала ночь... Вот месяц всплыл,
  
  
   И одинокой и унылый,
  
  
   Дремучий лес осеребрил
  
  
&n

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 308 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа