Рылеев Кондратий Федорович - М. Дальцева. Так затихает Везувий

обученные "музыке" мальчики должны бить в барабаны по вечерам, а иногда и "играть музыку". И даже мастеровые, живущие в благословенном этом городе, по-видимому скорняки, кожевники, шорники, должны были получать от городского правления куртки наподобие военных и какое-нибудь оружие, хотя бы штык на бок.

  Такая вот Аркадия представлялась иркутскому купцу Шелихову во славу отчизны. Мечтатель не дожил до осуществления своего проекта и скончался. Управление всеми делами оставил на долю "печальной жены своей и детей".

  После его смерти понадобились годы борьбы между конкурирующими компаниями и помехами правительства, чтобы возникла нынешняя Российско-американская компания. И теперь, четверть века спустя, все еще возникают непроходимые заслоны, мешающие свободно действовать.

  Погрузившись

  в

  историю,

  предваряющую

  возникновение Российско-американской компании, Рылеев ужаснулся тому, как самодержавные капризы сковывали частное предпринимательство. Теперь только ему стали понятны слова Мордвинова о делах общегосударственных. И как это он не уловил иронии в его словах!

  Он знал, что происходило в ту пору в сношениях с иностранными державами. Америка и Англия недвусмысленно протестовали против проникновения России на американский континент. Америка опасалась дальнейшего проникновения русских. Англия - сокращения рыболовства и китоловства вдоль берегов, занятых русскими. Выли заключены соответствующие конвенции, сильно ограничивающие права русских, и в особенности права Российско-американской компании, на американском континенте. Александр легко соглашался на все, опасаясь обострения отношений с Англией на Востоке. Опасения преувеличивались до такой степени, что притеснения эти доходили до смешных мелочей. Зачем-то понадобилось, чтобы был смещен Баранов - правитель колоний, каргопольский купец, занимавший эту должность в течение многих лет. Потребовали, чтобы его заменил человек, ничего не смысливший в деле, но с немецкой фамилией Гагемейстер.

  Купечество все более и более урезалось в своих правах, и. даже руководство правлением акционерной компании почти полностью перешло к бюрократии. Из восемнадцати акционеров, имевших право голоса в компании, десять принадлежали к крупным правительственным чинам, таким, как управляющий государственным Заемным банком граф Хвостов, тайный советник князь Дондуков-Корсаков, граф Петр Ивелич, и прочим немаловажным персонам. Купцов сначала отстранили от общего управления компанией, затем от руководства колониальными промыслами и наконец поставили всю коммерческую деятельность компании под строгий правительственный контроль.

  Отдаленность причин, вызывавших все это, возмущала Рылеева, Суть заключалась в том, что император. Александр во что бы то ни стало желал сохранить Священный союз. Он заключал конвенции с немцами, англичанами, американцами, делая бесчисленные уступки на американском континенте, лишь бы уцелел нерушимый покой на европейском. Все это означало крах грандиозных замыслов, которые когда-то вынашивало и само правительство и за которые так держались купеческие круги. По мнению Рылеева, быть не могло, чтобы в среде купечества не назревали оппозиционные настроения. И он всей душой разделял их.

  В короткий срок он до такой степени проникся патриотическим чувством к месту своей работы и к интересам компании, что не забывал упомянуть о ней в частных письмах и писал в Москву барону Штейнгелю по поводу избрания членом совета адмирала Головнина: "Знаю, что он упрям, любит умничать; зато он стоек перед правительством, а в теперешнем положении компании это нужно".

  Как-то так получилось, что не без помощи Рылеева вошли в круг Российско-американской компании некоторые члены тайного общества, такие, как Батеньков, Александр Бестужев и близкие им по духу морские офицеры Завалишин, Романов, посетившие дальние края и носившиеся с разными проектами их освоения. Проекты эти погружались в правительственных канцеляриях в безмятежное небытие, и все упования их авторов были теперь обращены к Российско-американской компании в надежде, что она двинет дело.

  Завалишин, вернувшийся из Калифорнии, обратился к Мордвинову с несколькими проектами об улучшении деятельности компании в освоении колонии Росс. Граф направил его с рекомендательным письмом к Рылееву как к человеку "весьма знающему в делах оной".

  Проект Завалишина был восторженно принят компанией, и ему даже предложили вступить на службу в качестве правителя колонии Росс.

  Романов плавал в Америку на кораблях компании. Вернувшись, привез два проекта. Один - об освоении: территории от реки Медной до Гудзонова залива и к северу до Ледовитого океана, другой - об экспедиции к Ледовитому мысу, дабы соединиться с предполагаемой английской экспедицией Франклина. Этот проект также попал к Рылееву, так как касался территории, принадлежащей компании.

  Он устал от тягучих полусонных совещаний у Никиты Муравьева, от метаний и переменчивости Оболенского, уклончивости Трубецкого, долготерпения Пущина и даже от обедов у Прокофьева, где почему-то было много литераторов - и Александр Бестужев, и Греч, и Булгарин, и один из влиятельнейших акционеров - сенатор граф Хвостов. Шуму бывало много, особенно к концу, когда все разгорячались от выпитого шампанского клико, остроты сыпались самые вольнодумные. А ему хотелось двигать дело, приближать сроки, все чаще вспоминались нетерпеливые южане.

  Надо приближать развязку. А совершить ее кучка военных сможет если не при участии, то хотя бы при полном сочувствии многих сословий России. Купечество - большая сила.

  Внутри самой компании находился приятель и единомышленник Сомов, служивший правителем дел у одного из директоров компании - Прокофьева. Он уведомил Рылеева, что Прокофьев и другой директор, Булдаков, хотели бы, чтобы он поехал в Москву потолковать о делах.

  

  

  

  13. КУПЕЧЕСКАЯ ФРОНДА

  Москва, которую в чиновном столичном Петербурге любили называть большой деревней, на этот раз не показалась провинциальной. Провинция всегда тщится догнать и повторить столицу. Москва не оглядывалась на Петербург. Во всякой мелочи размах, самобытность, независимость. А московские щеголи! Уму непостижимо! Они ничего не делают вполовину. Отличаться, так отличаться! Московскому щеголю подавай золоченые колеса, красную сафьяновую сбрую с вызолоченным набором, что горит, как жар. Подавай лошадей, львов и тигров с гривой, развевающейся на ветру. Кучера не иначе, как в бархатных кафтанах - лазоревых, малиновых, зеленых, с бобровыми опушками. И все это великолепие только для того, чтобы проехаться с Пречистенки на Тверской бульвар и пройтись раза два по аллее. Все ли они, однако, так богаты? В Страстном монастыре он видел молодого человека в распахнутой бобровой шубе, в пюсовом фраке, в панталонах с узорчатыми лампасами, с блистающим зеркальным блеском цилиндром в руке. Он купил тоненькую грошовую восковую свечку и передал с записочкой на помин души некоей Анны, Не была ли она его матерью?

  Он шел со Староконюшенного на Якиманку. Декабрьский день, солнечный, безветренный, располагал к неспешности. И никто вокруг не торопился. Бабы лузгали у ворот семечки, дворники лениво мели тротуары, поднимая, подобную метели, искрящуюся снежную пыль. Прохожие, отнюдь не отягощенные служебными поручениями, вразвалочку шествовали по улице, как видно, только чтобы себя показать. И лишь ломовые извозчики с беззастенчивой удалью покрикивали на перебегавших дорогу пешеходов, как питерские лихачи. На всем лежал отпечаток сытости и какой-то застойности. Как непохоже это на питерскую толпу, где понурые, ссутулившиеся от подневольных забот чиновники тащатся из присутствия с Невского домой на Пески, вечно спешащие по своим курьерским поручениям вестовые летят на взмыленных сивках, Петербург, где даже молочницы с Охты со своими кувшинами кажутся мундирными, только что форменных пуговиц на полушубках не хватает. Мелькнула мысль, что, может, надежда ловить недовольство, расширять границы тайного общества в этом полусонном царстве - пустое? Жаль. Надежда эта была выношена давно, и расстаться с нею нелегко.

  В Москве он остановился у Штейнгеля, с которым познакомился еще когда писал "Войнаровского", и всюду, где только возможно, отыскивал сведения о ландшафте Сибири и быте ее обитателей. По странному стечению обстоятельств знакомство это состоялось в книжной лавке, где Штейнгель спрашивал сочинения Рылеева, а книготорговец представил ему самого автора. Они легко сошлись. К тому же еще оказалось, что Штейнгель связан делами с Российско-американской компанией.

  Были дружеские встречи в доме у Рылеева, было совместное посещение ресторана "Лондон", где на уединенном балконе, перебирая случаи неурядиц и злоупотреблений, Штейнгель воскликнул: "И никто не вмешается! Никто не приложит рук! Неужели нет людей, которые думают об общем благе?" Трудно было усидеть при этих словах. Он вскочил, обнял Штейнгеля, хрипя зашептал: "Есть такие люди! Целое общество. Хочешь быть вместе с ними?" Он не стал тогда говорить о тайном обществе, но дал Штейнгелю рекомендательное письмо к Пущину. И теперь содружество обогатилось новым членом, вдумчивым и серьезным.

  В доме Штейнгеля Рылеева приняли как родного, ласково и заботливо. Но когда он заговорил с хозяином об истинной цели своего приезда, тот объявил, что усилия его будут тщетны.

  - Купцы своекорыстны и невежественны, - сказал он. - Менее всего их может увлечь мысль об общем благе.

  - А я и не собираюсь с ними толковать о нем, - весело возразил Рылеев. - Мы поговорим об их благополучии.

  И на другой день отправился к Прокофьеву, который на этот раз давал званый обед в семье, в старом московском доме.

  Все было слишком, все чересчур в этой огромной комнате с чересчур низким потолком. И слишком жарко от пламени сотни свечей в пудовых серебряных канделябрах, и слишком шумно от гула голосов чуть что не сотни приглашенных на семейный обед, как написал в своем пригласительном письме директор компании Прокофьев. И слишком разновозрастно и разнокалиберно было это сборище, от седобородых старцев в сюртуках, похожих на поддевки, до новомодных щеголей с коками на лбу, стрекозиными фалдами фраков. Расторопные казачки, с ухватками половых из московских трактиров, вносили необъятные блюда, меняли тарелки и разом исчезали по взмаху бровей хозяина, а сам он часто покидал свое место, обходил стол, подливал вино, с медовой ласковостью уговаривал гостей кушать.

  Стол ломился от яств. В высоких вазах, не глядя на зимнюю пору, покоились оранжерейные фрукты, свисали гроздья винограда. Гигантские осетры разевали пасти, как бы силясь проглотить засунутые туда лимоны. Блюда с молочной телятиной, индейки в кайме красной капусты бесконечными рядами тянулись через весь стол. Шампанское лилось рекой, но, как видно, ей не было конца, так как на маленьких столиках, подобно гвардейскому строю, стояли ряды бутылок с украшенными серебром пробками.

  Но апогеем пиршества было, когда следом за припоздавшим гостем четыре казачка внесли на блюде гигантское сооружение, по-видимому паштет в тесте, долженствующий изображать готический замок. Новоприбывший гость срезал с него крышу, и перед умолкнувшими гостями появился карла в белом костюмчике и красном колпаке, с букетом незабудок. Скопческим голосом он пропищал: "Ангел ваш сопроводитель, от злых сил ваш охранитель, пусть пребудет с вами вечно. Поздравляем вас сердечно". И протянул букет белобрысому молодому человеку, сидевшему невдалеке от хозяина. Тут Сомов, угнездившийся по правую руку от Рылеева, объяснил ему, что сегодня Никола зимний - день ангела сына Прокофьева. Гости дружно захлопали карле.

  Сидевший напротив Рылеева бородатый купчина со смехом объяснял своему соседу:

  - Хлопать тоже надо с умом. Знай, когда и где. Черномазый Визапур пришел в раж от певчих на освящении голицынской больницы и начал изо всех сил хлопать. Это на обедне-то! Ну, полиция его и вывела.

  - Вспомнила бабушка девичьи посиделки, - шепнул Рылееву СомовЧерномазого Визапура в двенадцатом году повесили. Оказалось, французский шпион. Ростопчин распорядился. А ведь был персона. При посланнике. Даром что черномазый.

  Издалека доносился зычный голос батюшки с великолепной белопенной шевелюрой и малиновыми ноздреватыми щеками:

  - День пултуской победы, 14 декабря, пришелся на день семи святых мучеников - Фирса, Аполлония, Левкия и прочих. В этот день надлежало петь кондак: "Благочестия веры поборницы, злочестивого мучителя оплеваше, обличисте звероподобные его кровопролитие и победиши того яростное противление, христовою помощью укрепляемы..."

  Рылеев сокрушенно вглядывался в лица гостей. День пултуской победы, Визапур, карла с незабудками... Вот чем живет Москва. Всё в прошлом. До пожара. Где же тут оппозиционные силы? Куда же меня занесло?

  И как бы в ответ своим мыслям услышал неподалеку:

  - Да что вы хотите ждать от столицы? Присланный оттуда Мыльников жил в Москве на счет компании и вместо помощи продал шестьдесят своих акций по две с половиной тысячи. Следственно, не только остановил приращение капиталов, но и поколебал в публике кредит компании...

  В ответ сурово пробасили:

  - А вы думаете в Питере не все равно? И не почешутся.

  Сильно захмелевший, выхоленный чиновник, сидевший по левую руку от Рылеева, откинулся на спинку стула и сказал:

  - После такого обеда хочется мечтать.

  - О чем же? - поинтересовался Рылеев.

  - О том, что, кабы не был я женат, женился бы на богатой купчихе, открыл бы свое дело, утроил бы состояние и выбрали бы меня городским головой. Да не просто головой, а вроде английского лорда-мэра.

  - И о чем бы мечтал тогда лорд-мэр? - засмеялся Рылеев.

  - Известно, о чем, - живо откликнулся сосед чиновника, мужчина с окладистой бородой, явно купеческого обличья. - О чем мечтают лорды-мэры? О представительном правительстве. Король у них, как видно, для проформы. О конституции, вот о чем мечтал бы городской голова!

  - Я этого не говорил, - всполошился чиновник.

  - Не все, что на уме, на язык просится.

  Орест Сомов, правая рука Прокофьева, опасаясь, что спор дойдет до ссоры, поспешил вмешаться.

  - Англия - страна негоциантов. Но и аристократия еще не упустила бразды правления. Страна незыблемого порядка, а вот во Франции все зыбко...

  Его умиротворяющую речь заглушил зычный голос:

  - За именинника! Славного дела отца продолжателя. Тост этот принадлежал еще не старому купцу в модном платье, но стриженному "под горшок" и с окладистой русой бородой. Рылеев был недоволен. Он ждал продолжения разговора о конституции, с жадностью ловя все признаки осуждения правительственных мер, но услышать больше ничего не удалось. Сидевший невдалеке Греч витийствовал на весь стол дребезжащим тенором:

  - Великие люди остаются великими даже в халате. Впервые моим глазам представился Державин у себя дома за столом. В угрюмой задумчивости сидел старец с бледным лицом, в белом колпаке, в беличьем тулупчике, крытом синим шелком, а из-за пазухи у него торчала голова белой собачки... Казалось бы, такая домашность, полное неглиже, а все равно - велик.

  И вдруг, перегнувшись над столом к сидевшему визави Рылееву, провозгласил:

  - Вам, одному из немногих, живущих ныне, он мог бы передать свою лиру! - и откинулся к спинке стула, вперив посоловевший взгляд в поэта.

  Рылеев понял, что он ждет ответного мадригала, чтобы уяснить присутствующим москвичам, мало его знавшим, свое место важного петербургского гостя, но подыгрывать было ему несвойственно, и он вяло отозвался:

  - Шампанского выпито изрядно.

  Трудно было понять, огорчил ли Греча этот ответ, потому что слова Рылеева заглушил трубный глас батюшки, так стремительно обнявшего Греча, что конец его широкого рукава попал в тарелку с жарким. Не замечая этого, он возопил:

  - С преподобными преподобен будеши, со строптивыми развратишеся!

  И кто-то невпопад добродушно возразил:

  - Масоны - тихие люди. Иллюминаты, алхимики...

  Прокофьев, обходивший длинный стол, в это время приблизился к Рылееву.

  - Когда удастся поговорить, Иван Васильевич? - взмолился он. - Дела зовут в столицу.

  - Дело не медведь, - хитро улыбаясь, ответил хозяин. - А если уж так недосуг, задержитесь, когда гости отбудут.

  После обеда гости расходились дружно, и опять над передней висел густой бас батюшки:

  - И читал он славословия, кафизмы, пел ярмосы, кондаки, антепоны...

  В кабинете Прокофьева письменного стола не было, но стояла конторка прямо перед образами в золоченых ризах, густо завешивающих угол. Рылееву подумалось, что это очень предусмотрительно, - обсчитывая своих поставщиков и грабя туземцев-охотников, тут же и каяться перед Николаем-чудотворцем, не отрываясь надолго от дел коммерческих.

  Прокофьев усадил его в жесткое кресло, стоявшее за овальным столиком у окна, сам уселся напротив, спиной к свету. Свечи в комнате еще не зажигали, лишь багровое от заходящего солнца небо да тусклый свет лампады перед образами освещали таинственным светом полутемную комнату.

  Прокофьев поигрывал брелоками на золотой цепочке, тянувшейся через весь жилет, покряхтывал, как видно отяжелев от бесконечного обеда, и, вздыхая, сказал:

  - О делах будем говорить завтра. Голова тяжелая. А тут еще Николашка за границу просится, вместо именинного подарка. Чего он там не видел? Мамзелей? Мамзелей и у нас хватает, хошь на Кузнецком в модных лавках, хошь в Мещанской слободе...

  Более всего Рылеев не любил разговоры на темы фривольные и сразу перебил разоткровенничавшегося купца:

  - А может, его любознательность томит?

  - Любознательность? А зачем в нашем деле любознательность? Одно рассеяние. - Он задумался и вдруг хохотнул себе в бороду. - Я знал в Костроме одного купца-старообрядца. Священными книгами торговал, так он к тем, что гражданскими литерами набраны, пальцем боялся прикоснуться. Шарахался как черт от ладана. Однако нажил большие тыщи на этом товаре. Безо всякой любознательности.

  Рылеев не сдержался:

  - Стало, хотите, чтобы ваш сын коснел в невежестве?

  - Может, и хотел бы, да не выйдет. Модные мысли по воздуху, как зараза, ходят.

  Возразить Рылеев не успел. В комнату без стука вошел слуга и внес канделябр с зажженными свечами.

  При свете багровое лицо Прокофьева в раме седеющей бороды показалось усталым, опечаленным. Рылеев круто повернул разговор.

  - Но я бы хотел, чтобы вы подумали о том, что делают с нами в верхах. Проект Завалишина о колонии Росс снова положили под сукно. А ведь он уже побывал в Адмиралтействе, и они передали его нам. Мы, мало сказать, одобрили, поддержали его изо всех сил. И снова в яму. Проектами значения государственного как в лапту играют.

  Не поднимая головы, Прокофьев сказал!

  - Надо нажать на Мордвинова, на графа Хвостова...

  - Да толку что? Наши акционеры - чиновники в первую очередь. И хочется, и колется. Деньги - дело наживное, а должность, чин потерять - обратно не воротишь. Не так часто случается. Вспомните-ка Сперанского...

  - Заколдованный круг.

  Заметив грустное сочувствие на лице Прокофьева, Рылеев с жаром продолжал.

  - Так надо же разорвать этот круг! Подумайте, Иван Васильевич! Даже если мы и решимся воевать по каждому отдельному случаю из-за бессмысленных задержек, из-за нелепых препятствий - годы уйдут! И захиреет наша Российско-американская, как уже начала хиреть после двенадцатого года.

  - А что делать?

  Рылеев заметил, что с каждым его словом Прокофьев все более мрачнел, и продолжал с тем же пылом:

  - Вот вы и должны думать, что делать. Купечество - такая сила! Войдя в правительство как достойный, равноправный член, можете сделать отчизну нашу не только воинской славой богатой, но и изобилием благ, благоденствием жителей, справедливостью законов...

  Кажется, он перехватил, заврался... Это же не молодые офицеры, жаждущие добра и справедливости. Но Прокофьев заметно повеселел, польщенно улыбался и приговаривал:

  - Это вы верно сказали. Если купец не глупец - не пуст и ларец. Это только немец ведет торговлю по газетам, а мы по приметам. Что война, что мир - купцу все пир. И убытки наши не от войны, не от начальства, а от того, что одни не по карману проживаются, а другие не по силе забираются.

  Ошеломленный потоком прибауток, свидетельствующих о давно выношенных, хорошо обдуманных мыслях, Рылеев растерянно спросил:

  - Это куда же забираются?

  - Прут со свиным рылом в калашный ряд. О привилегиях мечтают.

  - А вам не нужны привилегии?

  - Другие-с! Такие, как у уральского короля купца-Демидова, - дворянское звание и крепостные души. В таком сословии можно и в правительство войти.

  - И все останется по-прежнему?

  - От добра добра не ищут.

  Штейнгель оказался прав.

  

  

  

  14. ДВУХЧАСОВОЙ РАЗГОВОР

  Наклонясь над низеньким столиком, Пестель старательно вытряхивал пепел из трубки и вдруг резко и стремительно повернулся, спросил:

  - Стало, вы считаете, что любую конституцию можно назвать только проектом, пока ее не одобрит Великий собор?

  Не слова, а это внезапное движение, похожее на бросок хищника на добычу, ошеломило Рылеева. Более задержало его внимание, чем сам вопрос. Ответ на него был давно продуман и не требовал разъяснений.

  - Разумеется, - только и сказал он.

  Не слушая ответа, который следовало ожидать, но было необходимо услышать как подтверждение неизменной позиции Рылеева, Пестель повернулся к окну, устремив невидящий взгляд на грубую чугунную решетку, охранявшую неподвижную серую воду Мойки. У всякого другого движение это могло бы показаться пренебрежительным, но Пестель держался с такой царственной непринужденностью, что Рылееву не пришла в голову мысль о неучтивости. Не торопясь продолжить как бы иссякший разговор, он смотрел на крутой светловолосый затылок Пестеля, на широкие, по-военному развернутые плечи и думал о том, что редко встречаются люди, до такой степени цельные, что даже сама фигура, складка на одежде излучают одно - волю.

  И снова стремительным броском очутившись лицом к лицу с хозяином, Пестель спросил:

  - Вы давно знаете Трубецкого?

  - Больше года. С тех пор, как вступил в общество. Но видел его не часто.

  - Много ли времени отдает он обществу?

  Рылеев пожал плечами, невольно стараясь этим жестом рассеять напряженную беседу, более похожую на допрос.

  - Мне трудно судить. Я причислен к управе Пущина, а дума собирается не так часто.

  Теперь Пестель сел на диванчик около стола, по-прежнему прямо, слегка наклонясь вперед, как садятся на лошадь. "Можно ли его представить развалившимся в кресле или спящим?" - подумалось Рылееву. И, словно угадав его мысли, Пестель вдруг расслабился, облокотился на стол, уронил голову на руку, прошептал:

  - Диктатор...

  Холодные, светлые глаза не потеплели, не изменили выражения, но в позе и в непривычно тихом голосе слышалась давняя усталость.

  Зачем он пришел сюда на Мойку, к Синему мосту, к дому Российско-американской компании, где теперь проживал Рылеев? Пестель жил в Петербурге уже два месяца, не раз встречался с Трубецким и Муравьевым, однажды и Рылеев присутствовал при такой встрече. Но зачем он пришел сюда?

  Как назвать эту встречу? Дуэль? О, нет! Они не были врагами. Схватка? Но они не были и противниками. В этом собеседовании не было даже соперничества, и все-таки каждый чувствовал, что подспудно, за завесой мирных осведомительных разговоров идет борьба.

  Силы были равны. Хотя на беглый взгляд перевес казался на стороне Пестеля. Он знал все. Всю историю давних и нелегких отношений между Северным и Южным обществами. Знал все варианты конституции Муравьева. Знал, что еще в двадцать первом году, когда общество, мнимо распущенное, возродилось в Петербурге и робкий, сухощавый проект Николая Тургенева был отвергнут Никитой Муравьевым, находившимся тогда в поре более радикальных взглядов. Муравьев предложил новый вариант, более смелый, но совершенно не удовлетворивший южан. И не только из-за утверждения монархического, пусть представительного строя, но более потому, что конституция защищала преимущества и привилегии богатых, исключая политические права для широких слоев населения. К этому времени и среди северян было много возражавших против такой умеренной программы Никиты Муравьева. Тактика "медленного воздействия на умы" теперь уже мало удовлетворяла. Пестель ответил Муравьеву длинным письмом, в котором по пунктам разбирал его проект и почти ничего от него не оставил, хотя и подозревал, что свое письмо послал некстати. Именно в это время страстно влюбленный Муравьев женился на красавице графине Чернышевой и оказался в еще более богатой и родовитой семье. Он, конечно, не изменил своим революционным взглядам, но еще менее, чем прежде, был склонен к "крайностям" южан, пугавших его радикализмом.

  Между тем промедление угнетало южан. Пестель понимал, что совершить государственный переворот нельзя разрозненно и к тому же не выработав общей программы. Но можно ли найти выход из тупика?

  Началось снование "дипломатических курьеров" из Тульчина в Петербург. Первым поехал Василий Давыдов, член Южного общества, человек мягкий, покладистый. При свидании с Никитой Муравьевым Давыдов передал ему письмо от Сергея Муравьева, содержащее копию "Русской правды" (конституции Пестеля), которую должно было обсудить в Северном обществе. "Русскую правду" Никита Муравьев Давыдову не вернул, и, как выяснилось впоследствии, к глубочайшему негодованию Пестеля, члены Северного общества не были даже ознакомлены с его проектом.

  Однако разрыва между обоими обществами не получилось, хотя поездка Давыдова и затем посещение Петербурга с теми же полномочиями Сергея Волконского не увенчались успехом. Оба они были недостаточно деятельны, сведя свою роль к передаче писем, обоим не хватало дара убеждения, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.

  Надо было, по мысли Пестеля, найти более преданного, а главное, пылкого представителя Южного общества. Он мог бы не только убедить противников, но и попытаться устроить в столице нечто вроде отделения Южного общества, наблюдающего и за деятельностью северян. На эту роль более подходил Барятинский.

  С Барятинским Пестель послал Муравьеву очень решительное, почти резкое письмо, в котором упрекал северян за вялость и неподвижность и сообщал, что южане решили действовать, то есть совершить переворот в текущем году. Без обиняков он утверждал, "что лучше совсем разойтиться, нежели бездействовать и все же опасностям подвергаться". При этом твердо знал, что "разойтиться" им невозможно, но считал необходимым употребить такое дипломатическое давление.

  В то же время он узнал из писем Барятинского и его приятеля, члена Южного общества Александра Поджио, что наряду с еле тлеющей, угасающей частью Северного общества - Никитой Муравьевым, Николаем Тургеневым - возникает новая, деятельная группа, придерживающаяся и более радикальных взглядов и готовая работать по-настоящему. В нее входят князь Оболенский, Рылеев, Александр Бестужев.

  Как опытный стратег, Пестель понимал, что хотя они не все входят пока в состав думы северян, но будущее за ними. Именно на этих людей следует опираться южанам. Интуитивно он ощущал, что самый живой, упрямый и деятельный среди них - Кондратий Рылеев. Все это Пестель не только знал, но и сам был центром, вокруг которого завязывалась эта сложная и не слишком открытая борьба. И в этом знании была его сила. Она-то и заставила его нанести неожиданный визит Рылееву.

  Недавний и ревностный член Северного общества, Рылеев не подозревал о всех сложных перипетиях этой внутрикружковой борьбы. Об отношениях Северного и Южного обществ он знал только в общих чертах. Слышал, что шли бурные споры. В Питере не хотели после переворота республики. Просвещенный монарх, представительное правление - во главе его справедливые, гуманные, неподкупные люди. В Северном обществе опасались черни. Об этом не писалось в проектах конституции, об этом даже не говорилось вслух. Но само собой разумеется, что чернь - это кровопролитие и хаос. Что во Франции в конце прошлого века, что при матушке Екатерине. Няньки по сей день пугают младенцев Пугачевым. Чернь не способна на восстание. Только на бунт.

  Впрочем, об этом и не стоило задумываться, ибо речь шла о государственном перевороте, а не о революции.

  И все-таки, не зная почти ничего о сложностях, накопившихся во взаимоотношениях севера и юга, в этой встрече Рылеев был не слабее Пестеля, по той простой причине, что ему ничего было не нужно от тульчинского диктатора. Он сражался без тяжелых доспехов. Ему было легко. Он не прощупывал собеседника, не выведывал ею тайных мыслей и сам вел бой без забрала. И если бы зашла речь о Никите Муравьеве, он не постеснялся бы сказать, что тот не первый год сидит над своей конституцией. Как алхимик, пытающийся сделать из сплава простых металлов чистое золото, так он из благих установлений, приводимых в движение благородными, неподкупными личностями, надеется создать идеальное государство. Князь Барятинский, недавний "дипломатический" посол Южного общества, после бесплодных переговоров с Никитой сказал в досаде: "Муравьев все ищет толкователей Бентама, а нам нужно действовать не перьями".

  Но все же, может быть, нажиму со стороны юга Северное общество было обязано оживлению своей деятельности? Вопрос этот напрашивался, но Рылеев не решался произнести его вслух. Как дико, что единомышленники, равно стремящиеся к благу отчизны и ради этого желающие соединиться, ведут себя, как две пограничные державы, опасающиеся уступить противной стороне пядь своей земли. Рылеев не слишком соглашался с некоторыми пунктами проекта Муравьева, но не считал себя вправе говорить от имени общества. А может, именно этого и добивался Пестель? Зачем бы иначе ему приходить сюда? Но это нелепо. Он не Муравьев, не Трубецкой, не Оболенский, его голос не может быть решающим. Так зачем же?

  Все так же, как бы в изнеможении, подперев рукой голову, Пестель сказал:

  - Сергей Муравьев-Апостол говорил мне, что вы противник республиканского правления.

  Трудно было понять - вопрос это или прискорбное утверждение, но Рылеев почел своим долгом объясниться.

  - Если говорить о моих взглядах, то я питаю душевное предпочтение к конституции и устройству государственному Северо-Американских Штатов. Эта страна более сходственна с нами, чем любое европейское государство, - он остановился, заметив, что Пестель удивленно вскинул брови! - Схожа по обширности территории и разноплеменности населяющих народов. Существуют мнения, что для республики Россия еще не созрела. Как ни жаль, - добавил он, вздохнув.

  - Большинство наших соотечественников считают, что она не созрела и для государственного переворота, - мгновенно оживляясь, возразил Пестель, - надеюсь вы...

  - Зачем же так, - перебил Рылеев, - ведь мы говорим как члены тайного общества, первая цель коего - именно свершение этого переворота.

  - А дальнейшее? Англия, к примеру, процветает и при конституционно-монархическом строе. Это ему она обязана своим богатством, могуществом и славой. Британия - владычица морей. С екатерининских времен, с посольства Воронцова, вся русская аристократия превратилась в англоманов.

  Вся русская аристократия? Кажется, становится понятным, к чему он клонит. Южное общество всегда было более демократичным и по своему составу и по своим взглядам, программе. Ему, Рылееву, больше бы пристало оказаться среди них. Но этого не случилось. Уж не думает ли Пестель, что он примкнул к титулованным северянам, чтобы корчить из себя аристократа?

  - В Англии благоденствуют лорды, купцы, мануфактурщики и прочие состоятельные сословия. Я не был в Англии, но знаю, что лондонская беднота пребывает в самой страшной нищете. Другой такой нищеты, кажется, - нет во всей Европе. Как же мы можем брать пример с англичан, заботясь о благе всех наших граждан? - сказал он, резко отчеканивая каждое слово.

  Пестель, ничуть не смущаясь, охотно согласился.

  - Конечно, вы правы. Английское устройство государства может обольщать только близоруких англоманов. Кстати, вы знаете, что жена Сперанского была англичанка? Рано умерла, но, кажется, оставила неизгладимый след на взглядах своего мужа, на всем укладе его жизни.

  - Но и он, столь поносимый за свои взгляды нашими ретроградами, не мог бы служить образцом для деятелей нашего будущего.

  - Однако он был бы очень полезен как член правительства, как опытный просвещенный бюрократ, возглавляющий какое-нибудь министерство. - И Пестель бросил быстрый, испытующий взгляд на Рылеева.

  Ого! Как далеко, однако, зашел Пестель в своих планах. Уже обдуманы кандидаты на министерские посты. Обдуманы и обсуждены? Вот это неясно. Кажется, он любит принимать решения единолично... Рылеев спросил:

  - В Южном обществе уже обсуждался и состав министерского кабинета?

  Пестель ответил небрежно:

  - Об этом мы еще не говорили. Но при скудости просвещенных бюрократов такими опытными деятелями, как Сперанский, пренебрегать нельзя. К тому же он прошел школу...

  - Повиновения монарху? - подхватил весело Рылеев. - А после всего, что он пережил, после ссылки и опалы будет послушным исполнителем воли любого диктатора?

  От него не ускользнула тень, пробежавшая по лицу Пестеля, но тот отвечал спокойно:

  - У вас вырвалось слово, которое, но мнению моему, составляет главную угрозу для нового правительства. Вы сказали, любого диктатора. Любого! В дни грандиозных государственных переворотов к вершинам власти всплывают люди случайные и далеко не самые достойные. Вот поэтому мне и кажется, что утверждению конституции должен предшествовать длительный период диктатуры лиц, совершивших переворот.

  - И по какому же закону будет существовать государство во время этого длительного периода?

  - По выработанной нами конституции.

  - Но зачем же тогда огород городить? - уже не скрывая своего раздражения, почти закричал Рылеев. - Чем же это будет отличаться от того, что было, или от диктатуры Наполеона? Если стране, помимо воли большинства, навязано пусть даже новое, но насильственное государственное устройство!

  Рылеев знал о давнем намерении Пестеля установить длительную диктатуру временного правления из директоров тайного общества. Без созыва народных депутатов она будет вводить республиканское правление в духе "Русской правды", этой любовно и единолично выношенной Пестелем конституции. С его железной волей и целеустремленностью, он, несомненно, добьется всего, что ему заблагорассудится, как только окажется у власти.

  Уклоняясь от прямого ответа, Пестель встал из-за стола, с воодушевлением воскликнул:

  - Вы назвали Наполеона! Вот истинно великий человек! Из какой разрухи, из какого разлада он вывел Францию и превратил ее в величайшую державу мира. Как сумел обвести вокруг пальца фортуну! Страна беспрерывно воевала, а народ благоденствовал. И это почти пятнадцать лет. Это загадка, над которой следовало бы поломать голову экономистам. Уж если иметь над собой деспота, так лучше иметь Наполеона!

  Неожиданно прорвавшийся энтузиазм, так несвойственный этому холодному, сдержанному человеку, еще более насторожил Рылеева, и он нарочито спокойно, почти лениво сказал:

  - Сохрани нас бог от Наполеонов, Александров Македонских, Чингисханов. Нынче любой честолюбец, если он хоть сколько-нибудь благоразумен, скорее пожелает быть Вашингтоном, чем Наполеоном.

  Похоже; что Пестель почувствовал, что он чересчур разоткровенничался, и, набивая трубку, теперь уже спокойно согласился.

  - Ну, разумеется. Я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов. Не то время, не те люди. Но если кто и воспользуется нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном. - Он выпустил густое облако дыма и мечтательно заключил: - В этом случае все бы мы оказались не в проигрыше.

  Куда девался его ледяной, отрывистый тон, как только зашла речь о Наполеоне. Эти несколько фраз более всего походили на невольную исповедь. Так ведь часто бывает, что приходит нежданная минута и открываешь душу собеседнику неблизкому, у которого сам хотел бы выпытать сокровенное. Но тут ему не найти единомышленника.

  - Нет ничего страшнее, чем представить, что на смену императору из династии Романовых придет император Наполеон. Вся наша деятельность оказалась бы бесплодной. Это крах. - И, посмотрев на сделавшееся сумрачным лицо Пестеля, добавил: - Никак не могу согласиться на диктаторские полномочия временного правления. Пусть даже я не убежден в совершенстве предлагаемой обществом конституции, но без возражений покорюсь большинству голосов. Условие одно - конституция, принятая обоими нашими обществами, должна быть представлена Великому собору, а не навязана ему насильно.

  Отчетливая непримиримость Рылеева заставила Пестеля несколько умерить свои притязания, хотя он не изменил тон. С той же стремительностью, какая обескураживала собеседников, он подошел к Рылееву, спросил:

  - Но вы хотя бы согласны с тем, что в депутаты Великого собора надо ввести как можно более членов и при том самых деятельных членов тайного общества?

  - Это совсем другое дело. Было бы безрассудно не хлопотать об этом. Натурально, в Великий собор должны войти в большом числе люди, работавшие над государственным уставом и обсуждавшие его не один год.

  Пестель не успел ответить. За окном послышался шум, подобный грохоту горного обвала, но слишком равномерный и продолжительный. Сидя в низком кресле, Рылеев увидел полк марширующих солдат, возвращавшихся в казармы. Белые лосины мелькали перед глазами, напоминая белобоких стерлядей, плещущихся в тесном садке. Такой искусственный водоемчик был когда-то у отца в Батове. В детстве Рылеев подолгу простаивал около него, с мучительным любопытством наблюдая, как извиваются, ныряют, всплывают наверх, будто задыхаясь в этой тесноте, рыбы. Солдаты, если смотреть на них снизу вверх, похожи на них, хотя и идут чеканным шагом. И так же безгласны, как рыбы.

  Пестель подошел к окну и тоже смотрел на проходящий полк.

  - А как отражены в вашей конституции сроки прохождения солдатами военной службы? - спросил он Пестеля.

  Продолжая смотреть в окно, Пестель не ответил и только тихо проронил:

  - Землепашцы...

  Кажется, это первый вопрос, который удалось задать за время длинной беседы, подумал Рылеев. Как видно, Пестель считает, что задавать вопросы - это только его право. И, подтверждая его мысль, Пестель продолжил:

  - Много ли земли будет у нашего свободного крестьянина? Как вы представляете?

  Рылеев знал, что соответственно проекту Пестеля освобожденный крестьянин мог получить надел от государства под беспроцентную ссуду. Причем в первую очередь наделы общественной земли должны получить те, кто просит меньший надел. Таким образом, по мнению Пестеля, в России будут уничтожены нищие. Рылеев никак не мог с этим согласиться.

  - Как же можно отказать крестьянину в праве на собственность? Ведь это та же кабала! Не у помещика, так у государства. Вся земля российская должна быть поделена надвое. И одна половина поделена между крестьянами. Мужик волен ее продавать, дарить, передавать по наследству. Только так он будет истинно свободен, то есть независим.

  - Так, так, - кивая, соглашался Пестель, с видом врача, успокаивающего тяжелобольного, коего не следует раздражать, а лишь поддакивать.

  Эта видимость участливого внимания взорвала Рылеева. Выходит, он даже не удостаивает его спора? Но он сдержался и, вопреки самому себе, обошелся невинно язвительной шуточкой.

  - У вас удивительно покладистый характер! Как это вы до сих пор не поладили с Никитой Муравьевым, с Трубецким?

  - Слишком велика пропасть меж нами. Но и ее надо преодолеть, - тихо сказал Пестель.

  Второй раз за этот вечер он показался Рылееву искренним. Первый, когда речь зашла о Наполеоне.

  Дверь распахнулась. В комнату влетел мяч, а за ним появилась Настенька. Маленькое чудо в длинном платьице, в длинных панталончиках с кружевцами, выпущенными из-под платья, согласно детской моде.

  - Он сам прибежал. Я не хотела, - пролепетала она, подняв на отца смеющиеся глаза.

  - Какое прелестное существо, - сказал Пестель, не глядя на ребенка.

  И опять он стал неприятен. Можно ли не любить детей? Мгновенная симпатия, возникшая, когда он сказал о пропасти, кою следует преодолеть, улетучилась.

  В дверях показалась Наташа.

  - Эта проказница помешала вам? Но все равно, пора идти пить чай, а Настеньке пора спать. - И она подхватила девочку на руки, сияющая, не в силах скрыть материнской гордости.

  Рылеев попросил принести чай в кабинет, понимая, что для Пестеля болтовня с дамой за чайным столом будет скучной и тягостной. И сразу пог