Рылеев Кондратий Федорович - М. Дальцева. Так затихает Везувий

ека

  

  

  И не готовятся для будущей борьбы

  

  

  За угнетенную свободу человека.

  

  

  . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

  Они раскаются, когда народ, восстав,

  

  

  Застанет их в объятьях праздной неги

  

  

  И, в бурном мятеже ища свободных прав,

  

  

  В них не найдет ни Брута, ни Риеги.

  И, освободившись от последнего напряжения этого вечера, повалился на оттоманку и, без мыслей и желаний, уснул не раздеваясь.

  Фрамуга долго скрипела на заржавленных петлях, по комнате ходил февральский слабый ветер, сдувая со стола листки, заполненные быстрым, летучим почерком, пока уже при чуть брезжившем рассвете в дверях не появилась Наташа. Всплеснула руками, чуть вскрикнула и побежала за одеялом. Вернувшись, прикрыла мужа, собрала с пола листки, села за стол и тихо заплакала.

  Нет, конечно, ничего страшного не случилось сегодня ночью, но с каждым днем, живя под одной крышей, он уплывает все далее и далее. Теперь она ревновала его ко всем. К друзьям, которые, казалось, никогда не покидали их дом, к работе, о которой ей было скучно слушать, к женщине, которая бывает в этом доме и в Батове. Веселая, беспечная, бесцеремонная... По многим обстоятельствам, и родственным, и деловым, нельзя даже заикнуться, чтобы отказать ей от дома. Кондратий шутил и веселился, когда она приходила. Торжествуя, всем своим видом она показывала, что у них есть какая-то общая тайна. Нож в сердце. А может, это только пустое кокетство? Светские женщины бывают так злы, беспощадны... Как понять Кондратия? Ведь он любит детей, ему не скучно подолгу стоять у кроватки Саши, когда он, распеленатый, потягивается, а потом начинает перекатываться с боку на бок, пробует встать на четвереньки. Он всегда находит несколько минут поиграть с Настенькой, но иной раз за два дня не успевает сказать жене два слова.

  А как он был влюблен еще пять лет назад! Как вломился в кабинет к папеньке. Папенька не мог решиться отдать любимую дочь за бедного подпоручика, нерадивого военного без надежды на продвижение по службе. Копдратий по-военному отрапортовал ему: "Прошу руки вашей старшей дочери Натальи Михайловны". Папенька поблагодарил за честь, но начал толковать о препятствиях. Кондратий сказал, что все это им предвидено, и так красноречиво развернул свои планы на будущую жизнь. Но папенька нисколько не поддался и сказал, что это сладкие мечты, а жизнь скоро превратит их в горькую действительность. А он ему ответил: "Я люблю вашу дочь и решился не выходить из этой комнаты, но получив вашего согласия". "Сколько же лет вы надеетесь просидеть в этих креслах?" - спросил папенька, но голос его задрожал. Я за дверью все слышала и трепетала. Кондратий сказал: "Это дело будет решаться не годами, а минутами". И, вынув пистолет, приставил дуло ко лбу.

  А папенька, хоть он был прежде из больших военных, питал отвращение к оружию, особенно к огнестрельному. Он схватил Кондратия за руку и закричал: "Да подумали ли вы, что если б я даже согласился, то не могу принудить к тому же мою дочь!" Тут я распахнула двери и бросилась к нему на шею вся в слезах. "Папенька, отдайте меня за Кондратия Федоровича, или я уйду в монастырь". Он, конечно, не смог препятствовать взаимному влечению.

  Ведь это же все было? Было. А ныне?

  Это все-таки любовь? И при том он любит всю семью Тевяшовых. Настаивает, чтобы прислали в Петербург племянника Мишу, хочет, чтобы он жил в их доме и учился в столице. На столе лежит еще неотправленное письмо к сестре, и как славно он пишет!

  Удивляться надо, как он входит во все семейные обстоятельства. В письме к ней в Подгорное настаивал, что пускать Мишеньку по ведомству министерства - глупость. Он должен приехать сюда и служить в гвардии. И расходы все возьмет на себя. Можно ли такие заботы назвать отчуждением? Когда приходится расставаться, он пишет часто самые нежные письма. Из Харькова писал в стихах:

  

  

   Прощай!

  

  

   Мой друг! Хранитель, ангел мой!

  

  

   О ты, с которой нет сравненья!

  

  

   Люблю тебя, дышу тобой!

  

  

   Но где для страсти выраженья!

  Такие стихи не пишут разлюбленным.

  И в этом же письме: "Посоветуй с сестрицею Маминьке, дабы позволила Мишиньке учиться играть на фортепьяно. Это, право, для него очень хорошо, и при том разницы всего в 200 р. К тому же ему самому хочется".

  Она вытерла еще не просохшие слезы на щеках, на цыпочках подошла к оттоманке. Какое милое, беспечное лицо даже у спящего! Брови вразлет, уголки тонких губ приподняты кверху. Черты такие не могут быть мрачными. Можно ли на него сердиться? Он дома, он с ней. Все остальное выдумки, пустые обиды. Отец, человек безоблачного спокойствия, любил повторять: "Мы не можем изменить натуру другого, стало, надо изменять самого себя". Золотые слова. Она нагнулась, в воздухе перекрестила мужа, сняв с себя турецкую шаль, осторожно покрыла его поверх одеяла. Потом также на цыпочках удалилась, тихо прикрыв за собой дверь.

  Утром проснулся не рано. Разбудил колокольный звон. День воскресный, в ближней церквушке, как видно, уже отошла ранняя обедня. Не сразу понял, почему лежит под Наташиной шалью. Сообразив, улыбнулся. Стало, не сердится, что пропадал до поздней ночи. Впрочем, она не умела сердиться. Только обижаться. На это она большой мастер.

  Он представил ее черные, полные слез глаза, молчаливую укоризну, утомительное объяснение, в каком он будет каяться, без вины виноватый, - не рассказывать же ей о существовании тайного общества! Потом сантиментальное примирение, посещение детской, лепетание Настеньки, пугающе серьезный взгляд Сашеньки, который еще не умеет говорить, но смотрит так, как будто знает все. Во всем этом прелесть и теплота домашнего уюта, какого ему не хватало всю жизнь. Но погружаться в семейную идиллию после вчерашнего вечера - это обкрадывать себя, обрезать собственные крылья. Судьба обольщает его, толкая в сонно-безмятежное существование отца семейства, добросовестного петербургского чиновника. Но он не подчинится ей, пусть рок и грозит неведомыми опасностями.

  Он дернул бисерный шнурок, висевший у окна. На звонок в дверях появился лакей.

  - Федор! Чай в кабинет.

  Сейчас - за перо. Записать две строфы, так волшебно легко сложившиеся вчера ночью. Эти строфы не отдельное стихотворение. Может быть, они войдут куда-нибудь. В "Войнаровского"? Кажется, что это лучшее из всего, что он написал до сих пор.

  Перо скрипело. Чай в голубой севрской чашке-бокале, подаренной тещей Матреной Михайловной, безнадежно остывал. Откуда взялись эти строки? Вчера это было внезапное озарение. Сегодня - счастливая находка. Кажется, что возникли они без его участия. Он закинул голову, громко повторил вслух последние строки:

  - И, в бурном мятеже ища свободных прав, в них не найдет ни Брута, ни Риеги...

  Без стука в комнату вошел Бестужев, не здороваясь, плюхнулся в кресло, спросил лениво:

  - Сам с собой ведешь беседу?

  - Так точно. Нашел самого понятливого и безропотного собеседника. Ни спора, ни критики. - Но, вглядевшись в приятеля, изменил гон: - Но что с тобой? Мрачен, даже зловещ, как Люцифер. Иль, может, с похмелья?

  И верно, лицо Бестужева было непривычно угрюмо, глаза опущены долу, руки безвольно свесились с ручек кресла.

  - Ты угадал, - сказал он, - я шел к тебе с пирушки. От офицеров из Преображенского полка.

  - Печальное вино, le vin triste, как говорят французы. Так это мы поправим мигом! Что-что, а огуречный рассол и водка в моем доме...

  - Не то, Кондратий! Не в опохмелке дело. Переполнилась чаша терпения. Я понял - так дальше жить пельзя.

  - Да что с тобой случилось?

  - В том-то и дело, что со мной ничего не случилось. Я шел от преображенцев. После пирушки. Шел, знаешь, там рощица за казармами? Снимают с дерева удавленника. Солдат повесился. Спрашиваю: почему? Говорят, отправляют полк на военное поселение. Так он, чтобы жену и детей оставить на месте, у своего хозяйства, - повесился. Освободил их от своего солдатского существования! Ни в чем не виноватый человек руки на себя наложил, чтобы спасти семью от каторги!

  - Вот, вот - че-ло-век! Об человеке не то что думать, знать не хотят те, кому надлежит иметь о нем попечение!

  Не слушая его, Бестужев вскочил с места и, шагая по комнате, кричал, обращаясь к невидимому противнику:

  - Что за страна! Что у нас происходит! Военные поселения парализовали не только умы, но все промыслы в местах, куда направляют солдат. Уже три года идут постоянные возмущения крестьян. Люди чувствуют свои права, бегут куда глаза глядят. Верят любому пустому слуху. Целые селения бродят наугад. Из Малороссии бегут на берега Амударьи. В пустыне ищут плодородных земель! А мы...

  Рылеев устремил на него пристальный, почти торжествующий взгляд.

  - А что же по-твоему мы? Что мы можем сделать? - Ничего. Не знаю...

  Он перестал ходить по комнате, бросился в кресло, пробормотал:

  - Если бы ты видел его руки! Синие, как на морозе. И усы. Обвисшие, почему-то мокрые... - он как-то странно икнул, поперхнулся.

  Рылеев подошел к нему, положил руку на плечо, нагнулся, заглянул в глаза.

  - Ты плачешь, Сашка?

  - Что за чушь! На своем веку я видел много трупов. Еще на Кавказе - и своих, и черкесов. Я видел покойников из родственников своих в петербургских соборах, под парчовыми покрывалами, в цветах, с изможденными лицами, но величавых, как на дворцовых приемах. Казалось, даже смерть не могла унизить их, приравнять ко всему человечеству, обреченному также уйти в землю...

  Рылеев отошел от него, сел в кресло. Кажется, Александр приходит в себя, заводит свои витиеватые речи. Так лучше. Пусть предается упоению краснобайством.

  Но Бестужев как-то странно поежился, стал говорить отрывисто.

  - Это все было. Все раньше. Но этот самоубийца, удавленник этот... Смерть не принесла ему успокоения, он по-прежнему был страдальцем. Все близкие его - жена, дети - все страдальцы. При жизни и после смерти! - вдруг выкрикнул он.

  - И ты хотел бы что-нибудь сделать для них? - спросил Рылеев почти на ухо, перегнувшись через ручку кресла. - Ты только что сказал, что не знаешь, что мы можем сделать?

  - Не знаю... - покорно повторил Бестужев.

  - А рядом с нами, здесь, в Петербурге, есть люди, которые знают, что нужно делать. И уже делают. Хочешь быть с ними?

  - О чем ты говоришь?!

  - Я вправе принимать новых людей в это тайное общество. Ты будешь первым, кого я введу туда.

  - А братья? - будто очнувшись от тяжелого сна, оживился Александр. - Николай и Михаил?

  - О Николае я знаю много. Если Михаил в тех же мыслях, будем вместе.

  

  

  

  11. БЕСТУЖЕВСКОЕ ГНЕЗДО

  Серые волны бурлили и пенились, разбиваясь о скалистый берег. Серое кронштадтское небо нависло над городом, неотвратимо темнея, обещая полный мрак среди бела дня. Пустынные улицы, мрачные каменные дома, редкие прохожие - матросы да флотские офицеры. Порядок, чистота, как на военном корабле, и все же безысходная серость давит, грозит бедой. Так думалось Рылееву, когда он подходил к дому, где обитало семейство Бестужевых. Влекомый неотступной мыслью расширять тайное общество, он приехал сюда, чтобы и среди морских офицеров иметь надежную поддержку, когда приблизятся решающие дни. Сумрачный город, казалось, не обещал радушного приема. Но каким же теплом и уютом повеяло на него, как только он переступил порог угрюмого дома.

  Еще на деревянной лестнице его окутал нежный запах комнатных жасминов, стоявших на площадке лестницы, и деревенский домашний запах топленого молока.

  Его ввели в просторный кабинет, где в резных шкафах поблескивали корешки старинных книг, а на высоких этажерках расставлены были вазы, безделушки из малахита, сердолика и неизвестных ему полупрозрачных камней.

  Усадив гостя в глубокое вольтеровское кресло, еще нестарая, но рано поседевшая дама с нежно-розовыми щеками и буклями, выпущенными из-под высокого чепца с лиловым бантом, принялась рассказывать, что кабинет этот, вернее, вся его обстановка принадлежала ее покойному мужу, а после его смерти переехала в незыблемом порядке вслед за сыновьями в Кронштадт.

  - А теперь, - добавила она со вздохом, - снова переедет в столицу. Туда переходит Николаша на новую должность.

  - Конечно, этот кабинет так и нужно всюду возить за собой как огромную прекрасную реликвию, - сказал Рылеев. - Такая роскошь...

  - Роскоши у нас ни в чем нет, - живо откликнулась Бестужева, - но мой муж был директором гранильной фабрики, любил предметы изящные и собирал коллекции минералов.

  И она подвела Рылеева к застекленному шкапу, где полки были уставлены отделанными и неотделанными уральскими камнями.

  Отец Бестужевых, артиллерист, довольно рано вышел в отставку из-за ранений. Как человек образованный, он приглянулся графу Строганову, ведавшему Академией художеств, стал правителем его канцелярии, а затем был назначен директором гранильной фабрики, вывел ее из ничтожества, присоединив к ней еще и фабрику бронзовых изделий. Находясь в постоянных сношениях с Академией художеств и советуясь с художниками, он превратил обе фабрики в мастерские подлинно художественных произведений.

  В комнату неслышно вошли, застенчиво улыбаясь, три некрасивые барышни с одинаково огромными серыми глазами. Сестры Бестужевы. Как жаль, что они непохожи на Александра. Рылеев вчуже посетовал на несправедливость судьбы. Но когда заговорила самая старшая, Елена Александровна, он сразу позабыл о первом впечатлении. Прелестно оживившись, она рассказывала, что в детстве, окруженные столь красивыми и редкими предметами, возбуждающими радостное любопытство и восхищение, они мучили отца наивными расспросами, но он никогда не наскучивал объяснениями, хотя постоянно был занят делами, и даже без расспросов, только слушая его разговоры с учеными, художниками и мастеровыми, дети невольно вырабатывали вкус и знания в сфере искусства.

  - Наш дом всегда был чем-то вроде музея в миниатюре, - сказала она и смущенно улыбнулась, но тут же добавила: - Верно, поэтому Николай прекрасный художник, да и Александр был бы не хуже, если бы не увлекался только карикатурами.

  - Зато он замечательный писатель, - заступилась самая младшая сестра.

  - И это тоже благодаря вашему отцу, - подхватил Рылеев. - Общение с искусством развивает воображение, я без него не создашь ни картин, ни романа.

  В кабинет вошел Николай Бестужев, за которым посылали мальчика на маяк. Рылеева, как всегда, удивило, до какой степени он непохож ни на Александра, ни на сестер. Высокий, сухощавый, с длинным, узким лицом, словно взнузданным тонкими бакенбардами, более всего похожий на англичанина - "о нем скучает цилиндр", любил говорить Александр, - Николай не был ни чопорным по-английски, ни молодцевато развязным по-русски, что частенько прорывалось у Александра.

  В столовой, где обедали за длинным овальным столом, по обоим концам которого стояли причудливые бронзовые канделябры, Николай говорил, что в скором времени придется перебраться в Петербург, что ему смертельно надоело быть помощником директора балтийских маяков. Сил нет, как наскучило возиться с устройством маячных ламп, рефлекторов, машин для вертящихся огней маяков, а главное, находиться под началом у капризного, взбалмошного старика. Он уже обещал вступить в должность историографа русского флота и начальника Морского музея при Адмиралтействе. Уже снята и квартира в Петербурге на Седьмой линии Васильевского острова у церкви Андрея Первозванного, что напротив лабазов Андреевского рынка. Все как будто складывается хорошо, а жаль расставаться с товарищами и с морем.

  - Здесь из окна я вижу волны и небо, - вздохнул он, - а там лабазы, пудовые замки на железных дверях да подводы с мешками муки.

  Беседа шла легко и непринужденно, не касаясь не только цели приезда Рылеева, но и обычных жалоб на злоупотребления и беззакония, и Рылеев начал сомневаться, помнит ли Николай Александрович об истинной причине его посещения. В Питере Александр заверял его, что брат предупрежден.

  После обеда барышни играли на клавесинах, а старшая, Елена Александровна, пела красивым низким голосом.

  Догорающий закат за высоким окном, на фоне багрового неба стройная фигурка, обнаженные тонкие руки, нервно ломающие свернутые в трубку ноты, и то, что она стояла спиной к свету и не видно было ее честного, добропорядочного, мужеподобного лица, и только звучал затаенно-страстный голос, повторяющий печально-укоризненные слова:

  

  

   Не искушай меня без нужды

  

  

   Возвратом нежности твоей...

  Все это заставило вдруг Рылеева не то что забыть, а отринуть то, зачем он сюда приехал, и отдаться счастью этой сумеречно-закатной минуты расслабленно, бездумно.

  Вся обстановка бестужевского гнезда, крепко спаянного, хранящего память об ушедшем отце и нежное внимание к ныне здравствующим братьям, без суеты и волнений, охватывала чувством безмятежного покоя. Он с горечью подумал, что, хотя и любил, часто не без гордости, говорить: "Я - отец семейства", ничего похожего на эту семью у него в доме не было. Наверно, потому, что здесь все связаны глубокими давними узами детства. А у него-то и не было ни детства, ни той семьи, какая нужна человеку для счастья. Но горькая мысль мгновение унеслась, оттого что он снова услышал грудной, виолончельный голос:

  

  

   Уж я не верю увереньям,

  

  

   Уж я не верую в любовь...

  Грустные эти слова почему-то наполняли радостью, счастливым ожиданием какого-то чуда.

  Елена смолкла, и в комнате как будто пусто стало. Рылеев закричал:

  - Еще раз тоже самое, прошу вас! В театре в таких случаях кричат "бис", аплодируют, топают ногами. А я тихонечко, но от всего сердца прошу - еще раз.

  Не дожидаясь согласия Елены, младшая сестра начала играть, и снова негромкий, бархатный голос произнес:

  

  

   Разочарованному чужды

  

  

   Все обольщенья прежних дней...

  И снова элегическая грусть стихов Баратынского вызывала неясные надежды, душевный порыв.

  Николай Бестужев, сидевший рядом, прошептал:

  - Не думал, что вы такой.

  - Я сам не думал, - так же тихо откликнулся Рылеев.

  Два чудотворца - Глинка и Баратынский уносили его из мира необходимостей и суеты, возвращали к красоте и гармонии. И чудо это совершил романс Глинки. Может, ни он, ни Баратынский не придавали ему никакого значения. А может, мир и благоволение принесли его душе сами эти стены, спокойные, счастливые лица, чуждые тщеславия, жеманства. Эти малахитовые амфоры и китайские ковры?

  Неслышно ступая, в комнату вошел пушистый черный кот, прыгнул на кресло и замер, мерцая зелеными глазами.

  - Как хорошо! - беззвучно прошептал Рылеев. Бестужев наклонился и сказал:

  - О деле мы поговорим позже.

  Должно, понимал, что нельзя спугнуть эти минуты.

  К вечернему чаю вернулся с корабля младший брат Бестужевых Михаил вместе с другом Николая - капитан-лейтенантом Торсоном. Михаил, которого все домашние звали Мишелем, был знаком Рылееву прежде. Он счастливо сочетал в себе английскую сдержанность и положительность Николая с живостью Александра. Торсов с вечной трубкой в зубах, роскошными бакенбардами, как и Николай Бестужев, пожалуй, напоминал англичанина, но совсем другого типа. Легко багровеющий, вспыльчивый, свято чтущий правила приличий и неприлично негодующий, ежели кто-нибудь пренебрегал ими, весельчак, но лишенный чувства юмора, из тех джентльменов, что кричат в парламенте: "Слушайте, слушайте!" - он начал рассказывать Рылееву о морском министре маркизе де-Траверсе, понося его на чем свет стоит. С уст его так и сыпались ставшие уже обиходными в либеральных кругах выражения: "гнетущий произвол", "существующие злоупотребления", "тлетворное растление всего административного организма", "доколе же, о Катилина" и "настанет ли пора положить конец всему этому".

  Рылеев мысленно потирал руки. Вот уж где не придется попусту расходовать свой агитаторский пыл.

  Суть дела заключалась в том, что маркиз де-Траверсе свел к нулю многолетнюю работу из-за каких-то загадочных, никому не понятных интриг. По проекту Торсона, с помощью Мишеля Бестужева, готовилось переоборудование военного корабля "Эмгейтен". Когда дело было завершено, корабль не был спущен со стапелей, а Торсон отстранен от командования без объяснения причин.

  - И мы вынуждены терпеть этот произвол! - горячился он, багровея. - И, полные сил, бессильно ждать сложа руки? Чего же ждать? Откуда придет спасение? Мы катимся, нет, мы падаем в бездну произвола. И некому спасти эту несчастную страну!

  - Вы ошибаетесь только в одном, - возразил Рылеев. - Есть такие люди. Судьба отчизны волнует не только вас. Таких людей немало. Целое общество. Тайное, деятельное. Ставящее целью правительство представительное. И нам нужны люди, способные добиваться этой цели.

  - Я был бы последним негодяем, если бы не присоединился к ним! - сказал Торсон, на этот раз тихо.

  - А ты? - спросил Рылеев молчавшего в задумчивости Николая.

  - Почел бы за честь быть участником такого дела. Но мне нужно больше знать, что требуется от меня и какими средствами это общество идет к своей цели.

  - Изволь.

  Пыл, с каким Рылеев говорил о планах преобразования России, о будущих свободах, о крестьянах, которые вздохнут полной грудью, о людях образованных и высоконравственных, которые станут у кормила власти, и долженствующих уже теперь показывать эти высокие примеры поведения, - пыл его речей воодушевил обоих слушателей. Их не смутил и самый способ переворота с участием армии и флота. Рылеев умолчал о спорах и разногласиях между Северным и Южным обществами, считая преждевременным посвящать в это новичков. Но, когда речь зашла о формах будущего правления и он попытался доказать преимущества республиканского строя, оба офицера запротестовали.

  - У русского народа нельзя отнять фигуры монарха, - сказал Торсон. - Веками он привык смотреть на царя как на полубога. Он привык к полной вере в его справедливость и благожелательство. Царь-батюшка - венец всего государства.

  - А французы? - возразил Рылеев. - С гильотины скатилась головка Марии-Антуанетты, не только что Людовика.

  Торсон всплеснул короткими ручками.

  - Сравнили! Так то же революция. Взбунтовавшаяся чернь! Народная стихия! А чем дело кончилось? На наших глазах все обернулось вспять. Полагаю, вы это не хуже меня знаете - и на троне король, и даже династия та же.

  - Константин прав, - сказал Бестужев. - Республиканское правление немыслимо в России. Каков бы ни был самодержец, в России ничего не изменится. Нужно правление наподобие английского. Конституция при монархе. Вернее, монарх при конституции и парламенте.

  Рылеев рассмеялся.

  - Мы слишком далеко зашли. Вопрос этот будет решать дума общества, и даже не она, а Великий собор, которому будет предложен проект конституции.

  Он был доволен быстротой, с какой будущие члены общества вникали в суть дела. Необходимость тайны приказывает быть осторожным. Взгляды и личность Николая Бестужева и его друга были досконально известны со слов Александра Бестужева. Кроме того, это был самый надежный способ проникнуть в среду флотских. Но сколько еще их надо привлечь и посвятить в роковые замыслы, молодых, жаждущих добра и справедливости офицеров! И как уберечься от предателей? Муравьев и Трубецкой как будто довольны, что Северное общество - жалкая кучка офицеров. Кучка! А их должен быть легион. Дума занята соображениями, что будет после переворота, и оставила попечение о том, как его совершить...

  Один. Он один за все в ответе, потому что больше никто не стремится совершать поступки.

  Размышления его перебил Торсон.

  - Когда намечено выступление войск?

  Этот джентльмен с короткими ручками торопится, но глядит в корень. Не стоит его разочаровывать.

  - Вы задаете опасные вопросы. Конечно, дума наметила приблизительные сроки, но благоразумно держит их в глубокой тайне.

  - Константин Петрович спрашивает не из пустого любопытства, - сказал Николай Бестужев. - Вступая в общество, мы берем на себя многие обязательства, и первое из них - готовить нижних чинов. А это не совершишь по мановению руки.

  - Вот поэтому и надо немедля приступать к делу, - все так же уклоняясь от прямого ответа, сказал Рылеев.

  Пришел Мишель, веселый и возбужденный. Рассказывал о репетиции в любительском театрике, который они затеяли вместе с Николаем. Позабавил всех услышанной в Питере эпиграммой на Жуковского, приписываемой Пушкину.

  

  

  Из савана оделся он в ливрею,

  

  

  На пудру променял свой лавровый венец,

  

  

  С указкой втерся во дворец;

  

  

  И там, пред знатными сгибая шею,

  

  

  Он руку жмет камер-лакею...

  

  

  

  

  

   "Бедный певец!.."

  Потом снова перешли в гостиную и снова пела Елена на два голоса с Мишелем модный романс Верстовского "Черная шаль"... Но теперь, после разговора с Николаем и Торсоном, Рылеев уже не мог предаться счастливой безмятежности. Мысль, какая раньше не приходила в голову, тревожила и не покидала. Ведь те, кто брал Бастилию, были прямыми жертвами произвола и гнета. Их жизнь была настолько тяжка, что надо было выбирать - взорвать или умереть. А тут... Ну пусть Николай десять лет вел тяжбу с прохвостом, присвоившим деньги отца, пусть Торсон оскорблен маркизом Траверсе, отстранившим его от командования, но ведь они живут в достатке, наслаждаются теплом домашнего очага. Не дрогнут ли? Не отступят ли в решительную минуту, рискуя головой в случае неудачи, а в случае победы удовлетворятся ли лишь благом отчизны, в котором не будет их личной корысти и может ничуть и не коснется их судьбы?

  - А теперь будем танцевать, - крикнул Мишель. - Жаль только дам не хватает.

  - А я позволю себе пригласить Прасковью Михайловну, - сказал Торсон и с неожиданной грацией, какая бывает только у толстяков, склонился перед нею.

  

  

  

  12. В АРХИВНОЙ ПЫЛИ

  В полдень, когда он был еще в шлафроке и писал письмо матери, отдыхал за этим занятием, пришел Федор Николаевич Глинка. Визит удивил. Были они в дружеских отношениях, щедрый на похвалы Глинка не раз восторженно отзывался о его "Думах", однако в дом заглянуть не стремился.

  Маленький, юркий, с густыми черными бровями, круглой головкой, как бы приплюснутой сверху чьим-то мощным ударом, он ни минуты не мог оставаться в покое и сразу же после приветствия засуетился около трех скамеек, обтянутых холстом, на которых Рылеев раскладывал свои бумаги. На одной - материалы судебные, на другой - стихи и прочие литературные записи, на третьей - рукописи для "Полярной звезды". За столом он писал только письма, а более пространные занятия всегда вел за конторкой.

  Похвалив скамейки за разумное распределение материалов, ни на минуту не умолкавший Глинка подскочил и к конторке, побарабанил пальцами по крышке и веско сказал:

  - Работаете стоя? Прекрасная мысль. Только за конторкой поэт может уберечься от геморроя.

  И расхохотался, давая понять, что шутит.

  Недоумение Рылеева длилось недолго. Тут же Глинка объяснил и цель своего посещения. Адмирал Мордвинов, член Государственного совета, член правления Российско-американской компании и прочая, и прочая, желает познакомиться с поэтом Рылеевым, польщенный лестным отзывом в посвященной ему оде.

  - Не советую откладывать этот визит, а отправиться к старику прямо сейчас, вместе со мной. Это благороднейшая, пожалуй единственная в своем роде, личность в нашем правительстве.

  Этого можно было не говорить. Адмирал Мордвинов - один из двух чиновных вельможей, которому по мысли тайного общества предуготовлялся высокий министерский пост после государственного переворота.

  С тех пор как император Александр внимал либеральным речам Мордвинова, много воды утекло. Многое изменилось в симпатиях самодержца, но старый вельможа своих взглядов не менял. Возглавлять будущую идеальную Россию, по его мнению, должно нечто вроде палаты лордов, несколько переделанной на российский лад. В Государственном совете и в кабинете министров он поражал всех независимостью и твердостью своих суждений. Пушкин говорил, что адмирал Мордвинов заключает в себе одном всю русскую оппозицию. Николай Иванович Тургенев рассказывал, что, когда он в запале сказал при Мордвинове: "Пока крестьяне не освобождены, я готов мириться с этой властью, лишь бы только она была употреблена для освобождения страны от чудовищного угнетения человека человеком", Мордвинов возразил: "Начать надо _с трона_, а не с крепостных, пословица говорит, что _лестницу метут сверху_".

  Рылеев рванулся было, чтобы идти одеваться, но Глинка жестом остановил его и, простирая вперед коротенькую ручку, прочитал:

  

  

   Но нам ли унывать душой,

  

  

   Когда еще в стране родной,

  

  

   Один из дивных исполинов

  

  

   Екатерины славных дней,

  

  

   Средь сонма избранных мужей

  

  

   В совете бодрствует Мордвинов?

  - Лучше не скажешь, - заключил Глинка. - Одевайтесь и едем!

  При встрече Мордвинов был благосклонен, по-старинному любезен, чем несколько напомнил давно забытого француза-эмигранта Буассарона, осенний парижский денек, флигелек в Сен-Жерменском предместье. Прощаясь, вдруг предложил занять должность правителя канцелярии в Российско-американской компании и, улыбаясь, почти слащаво, сказал:

  - Должность приятная во всех отношениях, - и прищелкнул пальцами.

  Рылеев вспыхнул. Уж не думает ли он, что отставной подпоручик нуждается в местечке, где можно погреть руки?

  Но Мордвинов продолжал:

  - Вы будете иметь казенную квартиру н жалованье, несравненное с нынешним. А главное - у компании большое будущее. И, находясь в предприятии частном, вы приобщитесь и к делам общегосударственным.

  И верно, приобщился.

  Принимая предложение Мордвинова, он более всего соблазнился квартирой. Жить на Шестнадцатой линии Васильевского в четырехкомнатной квартире с семьей и слугами, быть в постоянном общении с крикливой и добродушной хозяйкой - тесно и неудобно. Но сама по себе должность правителя канцелярии представлялась чем-то вроде должности экспедитора, рассылающего и принимающего корреспонденцию. Да и деятельность какой-то торговой фирмы ничуть не привлекала.

  На самом деле все оказалось иначе.

  С первых же дней пребывания на новой работе он углубился в изучение архивных материалов и понял, как часто перекрещиваются интересы компании с планами и действиями правительства. Он и не подозревал, что еще в начале прошлого века полковнику Ельчину было поручено исследовать острова, расположенные против Чукотского мыса и Большой земли. Геодезистам Евреинову и Лужину, посланным для исследования и описания Курильских островов, предлагалось определить, "сошлася ли Америка с Азией". Это же надлежало выяснить и первой экспедиции Беринга. Во второй экспедиции, снаряженной для "проведования", следовало узнать земли, которые по предположению считались американскими, выяснить, какие там проживают народы и подлинно ли это американский материк.

  Путь вдоль гряды Алеутских островов был впервые проложен русскими путешественниками Берингом и Чириковым.

  Беринг доходил вплоть до американского материка, видел снежные горы, остров Кадьяк, открыл группы неизвестных до тех пор островов. Первый из русских наблюдал остров Нагай, узнал алеутов и закончил свои дни на Командорских островах. Все это были еще дела правительственные, не выходящие за пределы территориальных притязаний дальнего прицела.

  Но путь для частной инициативы был открыт. Привлеченные слухами о богатых пушных промыслах, по следам Беринга потянулись десятки смельчаков и превратили путь на Камчатку и в Америку в довольно оживленный для того времени морской тракт.

  Предприимчивость неистощима, жадность человеческая ненасытна. Сначала ходили только на Алеутские и Командорские острова, но вскоре двинулись дальше, на поиски бобров. В архивных бумагах появилось имя некоего сержанта нижнекамчатской команды Емельяна Басова. Он действовал особенно энергично и вступил в товарищество с купцами Серебренниковым и Трапезниковым. Купцы получали огромные прибыли и, по-видимому, охотно шли на такое содружество. Следующую экспедицию, уже на нескольких судах, вел купец-мореход Адриан Толстых.

  Роясь в этих архивных бумагах, Рылеев испытывал смешанное чувство - гордости предприимчивостью и отвагой русских людей и отвращения к жадности и стяжательству тех, кто, ничем не рискуя, отправлял смельчаков в опасный путь.

  У дальневосточных промышленников жизнь была нелегкая. Обычно они проводили на промыслах несколько лет. Большую часть пушнины получали, грабя и выменивая ее у туземцев, но также промышляли и сами. На тех же купеческих судах прибывали на промысла и правительственные агенты, неторопливо осваивая Алеутские острова.

  И все же довольно скоро были изрядно опустошены прежде богатые пушниной края. И снова промышленники устремились на поиски новых мест. В середине прошлого века русские купцы уже посетили острова Умнак и Уналашку, а иркутский купец Бечевин дошел до Аляски.

  Слухи об открытии новых земель немало волновали Петербург. Екатерина II срочным секретным указом приказала адмиралтейской коллегии снарядить экспедицию для описания доныне неизвестных разных островов, чтобы "получить всю могущую пользу". Указ был столь секретен, что о нем запретили сообщать даже Сенату.

  Читая эти записи, Рылеев испытывал даже некоторое волнение, как при чтении увлекательного готического романа. Не хватало только привидений.

  По указу императрицы экспедиция двинулась в путь, сохраняя полную тайну. Участникам экспедиции предписывалось ехать только на торговых судах в качестве пассажиров. Для вящей секретности они именовались "Комиссией для описи лесов по рекам Каме и Белой и по впадающим в них рекам".

  В то же самое время купцы, одержимые неукротимой жаждой все больших прибылей, осваивали трудный путь на американский континент, и правительство пока еще поощряло их, награждая медалями, и прощало долги казне.

  Закрепление промыслов на североамериканских берегах казне было чрезвычайно выгодно. Большая часть пушнины - котиковые меха имели огромный спрос на китайских рынках. А Китай в свою очередь поставлял в Россию чай и шелка. Выгоду эту в восемнадцатом веке уже хорошо понимали, и статс-секретарь Екатерины Соймонов писал в своей памятной записке о звериных промыслах: "Открытие новых и неведомых земель во всегдашнее время имело влияние на всеобщую торговлю и производило во всех тех государствах, кои взаимностью польз между собою связаны, великие перемены в отношении их".

  Записка Соймонова неуклюже, но верно отражала идеи меркантилизма, модные в то время в России. Рылееву вспомнился Юсти, читанный еще в Острогожске. Меркантилисты считали внешнюю торговлю главным источником обогащения государства. Подумалось, что но случайно перевод книги популяризатора их идей принадлежал Денису Фонвизину.

  Внешнюю торговлю Юсти рассматривал как одну из форм государственной деятельности. Мысль эту развивал образно: "Что нам делать шпагою, - отвечают дети отцу, вручающему им дворянский меч, - когда, кроме голода, не имеем мы других неприятелей".

  Вспомнив этот отрывочек, Рылеев задумался. Так ли уж модна была книжка Юсти в среде екатерининского дворянства? Русские дворяне тех времен, развращенные подачками и привилегиями, даримыми императрицей, ценили эту книжку чисто платонически. Торговля внешняя, так же как и внутренняя, требует времени и усилий. Русский дворянин к этому не расположен.

  Иначе на это смотрело правительство, надеясь новыми привилегиями возбудить энергию дворянства. Опытные экономисты уже чуяли упадок барщинного хозяйства. Следовало бы подхлестнуть помещиков новыми поощрениями. Как и всегда, подарки дарились за чужой счет. Во множестве екатерининских комиссий отмечалось, что вместо ожидаемого поправления русскому купечеству готовится большое отягощение, так как дворянству будет предоставлена возможность пользоваться купеческим правом, от чего купечество неминуемо придет в разорение.

  Эта фраза, выраженная корявым, казенным языком, поразила тогда Рылеева. Тут не было и следа озабоченности, беспокойства о том, что целое сословие, может самое деятельное в стране, придет в упадок. Может, новыми законами двигал страх перед третьим сословием, которое в конце концов взорвало династию Бурбонов? Может, маячили перед глазами гильотины и виселицы Великой французской революции? Может, страх, бессмысленный страх перед грядущими переменами застил очи императрицы и заставлял ее всеми благодеяниями подкупать опору престола - дворянство? Но это же близоруко! Чем больше сословий охватывает недовольство, чем более усиливаются притеснения самодержавной власти, тем скорее возникают бунты, восстания. И тут впервые мелькнула мысль: вот где - среди купечества - надо искать армию для будущего переворота, замышленного тайным обществом.

  Сколько обманутых надежд! Ведь когда башковитый купец Шелихов и его компаньон Голиков обратились в комиссию по коммерции с обстоятельным проектом об обширной монопольной компании и комиссия одобрила проект, Екатерина с решением этим не согласилась. Высочайше отказала в ссуде в двести тысяч рублей, в исключительном праве на плаванье и торговлю, будучи противницей всяческих монополий. Не разрешила и охрану под военной командой в сто человек.

  Взамен утверждения проекта купцам были пожалованы шпаги и медали для ношения на шее с портретом ее величества с одной стороны, а с другой - с изъяснением, за что даны.

  Так закончились в конце восемнадцатого века мечты Шелихова о грандиозной компании, наподобие Ост-Индской, на севере России. Вникая в историю освоения этого края, Рылеев не мог не любоваться талантом и воображением русского купца-самородка Шелихова. Тут было не только желание загребать деньгу, но ревнивое, высокое патриотическое чувство.

  После того как рухнул проект, похеренный императрицей, Шелихов, нацепив медаль на шею и шпагу на бок, запасся терпением в ожидании более благоприятных обстоятельств и добился от иркутского генерал-губернатора разрешения на построение поселения к вящей славе русской империи.

  По мысли Шелихова, строить такое поселение следовало не на острове, а на "матерой земле", куда трудно было проникнуть иностранцам. Селение промышленников мечтал он превратить в город и назвать его звучным именем "Славороссия". Все было продумано до самых малых подробностей. Планировка улиц, прямых и широких, монументальные ворота - "русские ворота" - должны были открывать въезд в город. Соорудить редуты и батареи - двадцать пушек, направленных во все стороны света. И, наконец,