Подъячев Семен Павлович - Среди рабочих

жалейке песню, ясно выговаривая:

  

   Ка-а-ак на зорьке было, на заре,

   Да на заре было на утренней...

   Та-а-ам девушка коровушку доила.

  

   Влажный ветер набегал волной... Под горой, вдали, дымилась речка... Роса крупными алмазами блестела на траве, тихо шушукались листья; медовый запах шел от цветущей липы: над этой липой уже кружились и гудели пчелы, а с поля доносились крики перепелов и пение жаворонков.

   - Ну, братцы, идемте, - сказал трактирщик, - пора... Сейчас, гляди, и солнышко выглянет.

   Он пошел впереди... Мужики и мы, брякая брусками, гуськом потянулись следом. Итти до лужка, как оказалось, было с версту. Трактирщик повел нас, чтобы сократить путь, не по дороге, а межой, через овес...

   Зеленой чертой ложились наши следы по росистой траве. На меже росли полынь, кашка, мята, издававшая сильный запах. В овсе по сторонам кричали перепела; жаворонки то и дело взвивались кверху и быстро падали опять, точно камушки. Заяц-русак, весь мокрый от росы, выскочил из овса на межу, увидал нас и присел; послушал, шевеля ушами, и пустился бежать по меже, вскидывая задом.

   - Держи! - крикнул идущий впереди трактирщик.

   - Держи! - звонко раздался его голос в соседнем лесу. Придя на место, трактирщик остановился, достал из кармана пиджака платок, утер лицо и сказал:

   - Ну, вот, Прохор, начинайте... Вон до энтого места, до барской канавы... Ты передом-то пойдешь?

   - Да все одно, чай...

   - Нет уж, сделай милость, иди ты... Уж я тебя знаю... им противу тебя не выстоять...

   - Конфузишь, Илья Михайлыч, - отозвались мужики. - Нешто мы косить не умеем, аль не кашивали?

   - Ну, ладно... передом, так передом, - сказал мужик, которого трактирщик назвал Прохором, и стал точить косу.

   Мы все последовали его примеру. Звучное лязганье далеко понеслось по чуткому утреннему воздуху.

   - А и прокосы длинны будут! - сказал Прохор, отточив косу и сунув брусок в брусочницу. - Так до канавы, говоришь?..

   - До канавы... до самой канавы.

   - Ладно... Ну, ребята, не отставать... Прокоса по три до завтрака отмахнем... Господи, благослови!

   Он поплевал на ладони, отставил немного вперед левую ногу, взмахнул косой и пошел. Худой мужик, тощий и длинный, подождал немного, дал ему отойти и тоже пошел.

   Пройдя шагов двадцать, идущий впереди мужик остановился, нагнулся, поднял горсть травы, обтер косу, поточил ее и, подождав, когда мы сделаем то же, опять пошел. Казалось, он не косил, а играл. Коса у него не резала, а, как говорят мужики, "мылила". Тщедушный, длинный мужик, идущий за ним, торопливо махал со всего плеча, "тяпал", стараясь не отставать.

   Дойдя до канавы, мужик повернулся, поточил и начал делать свальник. Густой, высокий вал ложился позади его.

   - Ну и трава! - громко сказал он подошедшему хозяину.

   - А что... хороша? - радостно спросил тот.

   - Малина!.. Не сено будет, а свинина! В каждом возу пуд меду. Вишь, не прорежешь... кашка... пырей... Зародит же господь!

   - Ха-ха-ха! - радостно засмеялся трактирщик. - И то хороша!

   - А, чай, дарма досталось... за много ль взял?

   Трактирщик не ответил на вопрос и сказал:

   - Ну, ладно... косите, а я пойду... Закусить там принесу... водочки... Косите!

   - Ступай! - откликнулись мужики. - Ступай, не сумлевайся... не подгадим...

   Трактирщик ушел... Мы докончили по прокосу и, видя, что трактирщик скрылся из глаз, сели курить...

  

  

   - Кури, ребята, отдыхай! - сказал старший мужик, Прохор...- Ну его к лешему... Задаром норовит... Успеем... Выпьем, вот, то ли разговор другой...

   - Принесет, небось, бутылку, - сказал другой, - наперстком обносить будет... Дьявол, выжига!.. Коли б не должен, ни в жисть не пошел бы.

   - А вы, ребята, что ж у него нанялись, что ли? - спросил Прохор, обращаясь к нам.

   - Нанялись,- ответил дядя Юфим.

   - Как цена-то?

   - Полтина.

   Мужик усмехнулся и сказал:

   - Глядите в оба... Выжига! Норовит на грош пятаков сцопать.

   - Ну?..

   - Летось меня так нажог... Заложил я у него шерсть за три с четвертью, пришел выкупать... Насчитал на меня проценту... четыре с гаком содрал... во как! А допреж-то делал до винополии этой самой... Бывалочка (кабак он держал), принесешь курицу, - стоит, скажем, гривенник, "на, говорит, возьми три монеты"... Всем брал, разбойник... Он деньги-то, ишь, в Москве нажил: обобрал кого-то... бают, придушил...

   - А то что ж, и верно! - сказал тощий мужик. - От святой жизни, думаешь, разбогатеешь? Как же? Пустишь душу в ад, будешь богат... Он, вон, жену свою родную... Стойте, ребята! - перебил он сам себя. - Идет?..

   - Идет и есть... Коси, ребята!..

   Мужики вскочили и дружно принялись за работу, делая вид, что не замечают идущего полем под гору трактирщика.

   Он подошел, неся в правой руке узелок, а под левой - четвертную, положил все это на землю, утер лицо платком и, немного подождав, вероятно, думая про себя: "ишь, мошенники, навалились... диви, я не знаю!" - крикнул:

   - Ребятушки, подходи!

   Но "ребятушки" как будто не слыхали его крика: никто не оглянулся.

   Трактирщик подождал и опять крикнул:

   - Прохор, подходите! Говорю: бросайте!

   - Погоди, - ответил Прохор, - прокос пройдем!.. Успеем... время терпит... Стараемся для твоего здоровья!..

   Пройдя прокос, он обтер косу, закинул ее за плечо и, не торопясь, пошел к трактирщику.

   Остальные мужики сделали то же.

   Все мы окружили его, и каждый из нас старался не глядеть на четвертную. Все мы занялись совсем ненужным теперь делом: кто разглядывал косу с таким видом, как будто ее, надоевшую до смерти, видит в первый раз, кто полоскал брусочницу, кто вертел курить...

   - Ну, братцы, с начатием... Приступайте!.. Прохор... Аксен... как вас там... подходите!..

   Прохор наполнил водкой чашку и, прежде чем выпить, сказал:

   - Дай бог тебе управиться за погоду... Да и трава же - не прорежешь! Индо всю поясницу разломило... истинный господь!

   Он выпил, утерся рукавом, передал чашку трактирщику, потянулся за куском селедки, осторожно взял его двумя пальцами и спросил:

   - Почем селедки-то продаешь?

   - Подходи! Подходи! - крикнул трактирщик.

   "Обнеся" всех, он вдруг, сделав серьезное лицо, энергично заткнул пробкой четвертную, молча показывая этим, что, дескать, довольно.

   - Ну, братцы, - сказал он, - выпили, закусили, начинать пора, а то жарко будет...

   - Действительно, пора, - отозвались мужики, не трогаясь, однако, с места, - да и трава - погибель! Зародил же царь небесный!.. Как махнул - так копна! Много ты сена уберешь.

   Трактирщик только вздохнул на это, обвел нас всех глазами, взял посудину и сказал:

   - Вот что, братцы, поднесу я вам еще по махонькой, а уж вы, того... поналяжьте... Ужо, по окончании, угощенье само собой будет... До пьяна напою!

   - Да мы, нешь, из корысти,- загалдели мужики.- Нешь вина не видывали, что ли... Да мы его и пить-то путем не умеем!

   Трактирщик, молча, хмурясь, с недовольным лицом и, вероятно, думая про себя: "Знаю я вас... за водку отца родного продадите", стал обносить по другой, но только не по полной.

   Эта другая быстро "забрала" мужиков. Они стали поговаривать по-другому. Лица покраснели, глаза стали свинцовые...

   - Ну, братцы, давай!.. Начинай! - орали они, не трогаясь с места. - Прохор, заходи!.. Смахнем ноне тебе... Убирай, не зевай! Захар, неча лясь-то точить... дело делать надыть... Заходи... Господи, благослови!..

   - Начинайте, братцы! - сердито крикнул трактирщик.- Ужо наговоритесь... будет время.

   - Мы со всем усердием... как себе, так и тебе! - орали мужики и, наконец, кое-как успокоившись, стали косить.

   Трактирщик пробыл около нас с час времени, в продолжение которого мы усердно работали; но только он ушел домой, мужики бросили косить и сели.

   Солнце стояло уже высоко и делалось жарко. В селе отзвонили к обедне.

   - Бросать надо, - сказал тощий мужик, - коего чорта, в самом деле... Посидим вот, курнем, да и айда!..

   - Погоди, вот ударят к достойной, тогда и пойдем, - сказал другой.

   - Еще по прокосику сделать бы не грех, - вступился в разговор дядя Юфим.

   - А ты, старый шут, не суйся вперед отца в петлю! - осадил его тощий мужик.

   - Стар селезень, да уха сладка, - ответил ему дядя Юфим. - Ваше дело одно, наше другое!..

   - Ну, и дери вас чорт, ломайте...

   Ударили к "достойной", и мы, бросив косить, вместе с мужиками отправились в село. Солнце стояло высоко, и было жарко... Роса давным-давно сошла, и в траве громко кричали кузнечики-сверчки.

   Перед окнами трактира стоял приготовленный для нас стол. На столе лежал уже нарезанный кусками черный хлеб и стояло деревянное ведерко с квасом.

   Повесив косы на сучья рябины, мы сели на землю в тень и стали курить.

   Вскоре вышла из трактира работница и поставила на стол закуску: "холодное", соленые огурцы, селедки, кислую серую капусту. За ней показался хозяин с четвертной подмышкой и с чайным стаканом в руке.

   - Садитесь, православные... милости просим! - сказал он и, обернувшись к работнице, добавил: - Марья, убери-ка косы-то ихние... спрячь покеда от греха.

   - Боишься? - с улыбкой произнес тощий мужик.

   - Мы учены, - ответил трактирщик, - летось перерезались... Садитесь, - опять произнес он, - милости просим!

   Мы уселись за стол. Трактирщик стал "обносить" большим чайным стаканом. Делал он так для того, чтобы сразу ошеломить "православных" и благодаря этому выпоить меньше водки и израсходовать закуски... И расчет его оказался замечательно верным. После первого же выпитого стакана мужики "обалдели" и совсем почти не закусывали... Трактирщик, не теряя времени, сейчас же начал "обносить" по другому разу из другой четверти, принесенной работницей... Мужики выпили с жадностью, и, когда, немного погодя, совершенно опьянели, началась обычная безобразная гульба, окончившаяся в конце концов дракой.

  

  

   Хозяин, действительно, как говорили мужики, оказался "выжигой". Мы прожили у него всего лишь четыре дня и ушли, пожелав ему... всего нехорошего...

   Кормил он нас отвратительно, будил на работу часа в два ночи, когда еще было темно, и морил на работе до самого позднего вечера. Ужинали с огнем, спали в хлеву... Кроме того, раз ночью он поехал с нами в барский лес и заставил украсть тридцать штук слег...

   При расчете недодал по пятачку, ссылаясь на то, что Тереха-Воха нечаянно оборвал у него косу о пенек.

   - Подавись ты нашими деньгами! - сказал ему на прощанье Малинкин. - Прохвост! Своего брата грабишь... Отольются тебе наши деньги...

   - Идите... Идите!.. - кричал трактирщик. - А то урядника позову. Злая рота!..

   Мы ушли... Купив затем в уездном земстве собственные косы, мы подрядились косить у богатого, торговавшего красным товаром, купца в "лугах".

   Там, в "лугах", мы и жили в шалаше. Хозяин-купец остался нами доволен, при расчете дал "на чай" и, весело улыбаясь, сказал:

   - Приходите, ребята, на то лето, ждать буду... На совесть работали!..

   После Ильина дня, когда сжали рожь, мы продали наши косы, вооружились цепами или, как выражался Тереха-Воха, "тяпками" и "ударились" по молотьбе... На этом деле мы зарабатывали гораздо больше... За нами ухаживали, кормили хорошо...

   После ржи мы молотили овес до самой поздней осени, переходя из деревни в деревню...

   Это время я всегда вспоминаю с любовью.

   Осень стояла прекрасная... Днем солнце, точно в мае. На небе не было ни облачка... Лист с принявших осенний убор деревьев неслышно падал. Клен, липы, березы стояли золотые, рябины и осины - красные... Паутина белыми длинными нитями носилась по воздуху, цепляясь за растущую по межам дикую рябину и за кусты. Озими ярко зеленели, как бархат... Словом, была та "короткая, но длинная пора", когда

  

   Весь день стоит как бы хрустальный,

   И лучезарны вечера.

  

   Природа точно улыбалась на прощанье, все глядело как-то необыкновенно бодро, празднично, весело...

   Вставали мы на работу рано и шли на гумно с фонарем. По утрам было свежо, но тихо и как-то таинственно прекрасно... Кругом ни звука, точно все давным-давно умерло... Темносинее, далекое и глубокое небо горело звездами, и там, казалось, было еще тише, еще таинственнее, чем на земле.

   Придя на место, мы вешали фонарь так, чтобы он освещал гумно, и, разложив снопы, принимались за работу.

   "Буц, буц, буц! - раздавались глухие удары. - Буц, буц, буц!.."

  

   Приударьте-ка, ребята,

   По буланым лошадям!

  

   - весело каждый раз затягивал слегка дрожащим голосом наш добрый милый "старшой", дядя Юфим.

  

   Чтобы шибче шли!..

  

   - подхватывали мы, и "Буц, буц, буц! Буц, буц, буц!.." - раздавалось сильнее.

   Вскоре, однако, нам пришлось расстаться...

   Проходя как-то раз уездным городом, я получил печальное известие из дому, из-за которого мне необходимо было вернуться. Я сообщил о своем решении товарищам.

   - Как же так, - сказал дядя Юфим, глядя на меня удивленными глазами, - а мы-то?.. Не уходи, Павлыч!..

   - Не могу... Нельзя...

   - Ах, ты... Жили, жили вместе... ан вон оно дело-то...

   На прощанье мы зашли, конечно, в трактир... Дело уже было к вечеру. В трактире "на черной половине" было полутемно, гадко, печально. Растрепанный половой подал нам бутылку водки с обрезками противной колбасы на закуску, "две пары" чаю, баранок, и отошел прочь...

   Мы все четверо сидели грустные и молча по очереди тянули из граненого стаканчика водку.

   Когда, наконец, покончили с водкой и попили чаю, я сказал:

   - Ну... прощайте!..

   - Прощай, Павлыч... - ответил дядя Юфим, моргая глазами. - Прощай, родной... Дай тебе господи... Живи по-божьи.

   Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и, обняв меня, поцеловал. Я почувствовал, что и у меня к горлу подступают слезы.

   Тереха-Воха молча глядел на меня во все глаза, и в этих прекрасных глазах стоял туман.

   - Я тебя провожу чуток! - наконец, вымолвил он, - за город.

   Я еще раз поцеловался с дядей Юфимом, с Малинкиным и вместе с Терешкой вышел из трактира.

   Мы оставили город и вышли в поле. Вдали виднелось село на горе. Солнце низко стояло на горизонте и слепило нам глаза. Мы остановились.

   - Прощай!..

   - Прощай, Павлыч!

   Мы три раза крепко поцеловались.

   - Дай тебе бог... Неужели не увидимся николи?..

   - Бог знает... Прощай!..

   С грустью в сердце я пошел прочь и, отойдя шагов пятьдесят, оглянулся.

   Тереха стоял и смотрел мне вслед, заслонясь рукой от солнца. Я махнул ему еще раз фуражкой и торопливо пошел по убегающей вдаль дороге, навстречу заходящему яркому солнцу.

  

  

   "Среди рабочих". Повесть написана зимой 1903/04 года. Впервые напечатана в "Русском богатстве" в 1904 году (NoNo 5, 6, 9, 10 и 11). Писатель любил эту повесть. "Писалась эта вещь, - рассказывает он, - зимой по ночам или, вернее сказать, ранними утрами...

   С удовлетворением вспоминаю, как теленок... во время моего писания просыпался позади меня в своем огороженном досками углу, вставал на ноги, протягивал морду и, поймав губами подол моей рубахи, принимался дергать ее и чмокать.

   Сидишь, бывало, один, а жена с ребятишками спят вповалку на полу, - ступить негде. За оконцем слышно, как шумит ветер, как трескаются от мороза бревна, как мяукает по ту сторону двери кошка, просясь в избу... Пишешь, бывало, с увлеченьем, с какой-то особенной дрожью в теле, не замечая, как бежит время.

   Редактор "Русского богатства" Короленко, вообще скуповатый на похвалы, в письме ко мне по поводу "Среди рабочих" хвалил эту вещь. Написана она мною с особенной любовью и увлечением. Я считаю эту вещь одной из своих любимых повестей, которая и теперь заставляет дрожать мое сердце и напоминает мне то далекое время, когда я жил вместе со своими героями рабочими в имении князя Оболенского..." (С. Подъячев. Моя жизнь, кн. 2, стр. 49-60).