Подъячев Семен Павлович - Среди рабочих

. "На нужду, говорит, продаю. Стройку затеял. Плотникам отдать, а то бы ни в жисть не продал..." Простой такой с виду мужик, душевный, видать сразу - разеватый... Да и горе-то его расстроило: мерина жалко. "Свой, говорит, доморощенный..." Чуть не плачет мужик... Ну, а цыганам что?.. Только бы поскорее дело оборудовать. Суют ему деньги... Принял мужик деньги нехотя эдак... Достал кисет из поддевки... Коротенькая така на нем поддевишка... Как сейчас гляжу: из серонемецкого сукна сшита. Размотал, сунул туда деньги, заболтал, опять сунул в карман, в ту же самую, понимаешь, поддевку, в правый карман... Посмотрел я, и словно кто-то шепнул мне на ухо: "Цапни!" Затряслись у меня, слышу, поджилки... Ну, ладно. Гляжу: начал мужик прощаться с лошааью... Отроду я такого чудака не видывал... Истинный господь, плачет мужик, в морду целует... Смеются над ним, а он сам не свой... Ну, цыганы этого не любят: им чтоб раз - и готово... Взяли лошадь, повели... "Что ты, говорят, слюни-то распустил, дурья голова... Спрыснуть бы надо: этакую цену схватил за дерьмо..." А он плачет! Мужик махнул рукой. "Владейте", - говорит и пошел прочь... Пошел это он прочь, а я, друг ты мой Павлыч, за ним... Куды он - туды и я... Куды он - туды и я... А чорт-то, луканька-то, так мне в уши, как шмель, и гудет, так и гудет... Ах, провалиться бы тебе!... Хорошо... Подошел мой мужик к сажалкам, где поросятами торгуют... Народу здесь страсть! Кто глядит, кто купляет, орут... Народ орет, поросята орут... бабы кричат, - народ задорный...

   ...Остановился мужик, глядит, рот разиня. Толкают его со всех сторон... Тот толкнет, другой толкнет. Стоит мужик, словно мертвый... "Эх, думаю, аль цапнуть?.." Напер, взял на него сзади, а тут с боков бабы какие-то... "Посторонись, говорю, земляк!.." А сам руку в карман... сразу ущупал кисет... Вытащил!..

   Ладно... Сунул кисет вот сюда, под фартук, отошел... Трясется все нутро у меня, истинный господь! Индо самому страшно... "Выпить, думаю, теперь? Нет, постой, дай погляжу, что мужик делать станет..." Постоял, постоял мужик около сажалок, пошел... Я за ним... Думаю: "Что будет?" Вот подошел он к трактиру. Лошадей у коновязей много стоят привязаны... Подошел мужик к телеге одной... А в телеге, гляжу, баба сидит... Пожилая уж баба, не из молодых. Стали они разговаривать... Слышу я, говорит он: "Продал, говорит, Настасьюшка. Лишились своего сокровища. Вот эту бы, говорит, шкуру не жалко. Да что за нее дадут-то?.." "За много ль?" - баба спрашивает. "За четыре, говорит, красных да пятишник. Купляем таперича кое-что, да и ехать... Слезай, говорит, пойдем, чайку попьем, закусим малым делом... На деньги-то!.." Полез это в карман... пошарил, пошарил... нету!.. Полез в другой, пошарил, пошарил... нету! "Ишь ты, говорит, сунул кисет... забыл второпях-то куды... Должно в портках!"... А сам на бабу глядит, и вижу уж я: испугался. Полез в портки, - нету... полу ощупал, - нету... разулся, - нету... Сидит на земле... сапог в одной руке держит, рот разинул, глядит на бабу... А глаза страшные, расстрашные стали... Сидел, сидел, да как взвоет: "Украли, украли, украли!" Индо жуть у меня по телу прошла!.. Баба с телеги кубарем... Завыла путце его... Ну, народ тут. Обступили их, то, се... Кто жалеет, кто смеется... Ругают: "не зевал бы", "на то и щука в море, чтобы карась не дремал", "дураков бьют" Знаешь ведь, как народ-то: чужую-то беду, мол, руками разведу. Чужой-то беде человек рад. Иной будто и жалеет, а сам про себя рад... Очумел, вижу, мой мужик с горя, ревет белужиной. Чуть волос на голове не рвет. А баба, та так по земле и катается... Полиция подошла: "Что такое? Разойдись!" Ревет мужик... "Говори толком, чорт, что такое?" Сичас это его для вразумления селедкой хлоп по рылу... У нас просто насчет этого: съешь за милую душу... "Налакался, чорт, орешь!.." В часть его потащили, протокол... то, се... как дело было? Волынка известная!.. Ну, сделали, что надо, отпустили мужика. Иди, мол, со Христом, а мы уж найдем... Ну, отлично!.. Все это я, Павлыч, слышу и вижу... Деньги здесь, под фартуком... держусь за них. И не знаю, как тебе сказать, а только... вроде как бы в груди у меня трепыхает что... вроде, как бы отрыжка. А в горле щекотно... "Эге! - думаю, - вот оно дело-то!" Жалко мне, Павлыч, мужика этого с бабой до смерти стало!.. Кипит во мне сердце!.. Как бы, думаю, сделать, - назад отдать!

   Думал, думал... надумал! Подошел эдак бодро, говорю: "Много ль денег-то вытащили?.." "Сорок пять, говорит, бумажек..." "А в чем, говорю, они у тебя были-то?" "В кисете..." Засмеялся я... И слышу, Павлыч, у меня в нутре вроде как все засмеялось от радости... Засмеялся я, подаю ему кисет: "Не этот ли?.. Эх, ты, говорю, разиня, обронил ты его на площади, а я поднял... Возьми, говорю... На, получай!.."

   Ну, уж, что тут пошло опосля этого, и сказать не могу... Мужик мне в ноги, баба в ноги... Опосля в трактир меня... Налакался досыта!.. В деревню к ним ездил: приятели во какие стали, страсть!

   - Вот они дела-то какие... Н-да! А ты толкуешь... Всякий, брат Павлыч, дурак по-своему с ума сходит... Н-да!.. Ну, чеколдыкнем-ка еще, дружище!..

   Он выпил и замолчал, задумался...

  

  

   После обеда всех нас, рабочих, погнали чинить дорогу, по которой сегодня к вечеру должен был проехать со станции князь.

   "Сам" руководил нами. Дорогу, расстоянием версты в две до того места, где начиналась полоса чужой земли, мы по возможности исправили хорошо: засыпали колеи, спустили кое-где воду, кое-где утрамбовали.

   "Сам" похаживал среди нас, помахивал тросточкой, покрикивал и, видимо, очень трусил и волновался по случаю приезда князя.

   Князь приехал к вечеру. За час до его приезда "сам" приказал всем нам переодеться, переменить грязные рубахи на чистые и явиться, как он выразился, в "праздничном" виде к парадному крыльцу встречать князя.

   - Картузов не сметь брать! - добавил он.

   Рабочие переоделись и все, за исключением кузнеца, который куда-то скрылся, направились к парадному. Позади нас шли бабы-скотницы, пололки и еще какие-то...

   На парадном и у парадного между тем уже собрались и ожидали князя все, проживавшие в имении. Около крыльца стояли какие-то допотопные старики, какие-то старушонки, бабы... На самом же крыльце и дальше, на террасе, ожидала аристократия. Здесь были: садовник с женой, какой-то старый, живущий на покое, бывший дворецкий тоже с женой; жена "самого"; два учителя, приехавшие по тому случаю из соседнего села, где была школа, в которой жена князя состояла "попечительницей"; "батюшка" из этого же села с "матушкой", с двумя дочерьми, сыном и дьяконом.

   "Сам", одетый в куцую тужурку с зеленым стоячим воротником и огромными светлыми пуговицами, толстый и красный, поставил нас, рабочих, около крыльца, друг перед другом, так, что между нами образовался проход, по которому, как оказалось, должен был пройти князь...

   - Стоять смирно! - приказал "сам", и рабочие, как школьники, покорно замерли в тех позах, какие он придал им...

   - Когда князь слезет, - продолжал он, - и пойдет... каждый должен поцеловать у него руку... Так уж здесь принято! - громко добавил он, как будто перед кем-то оправдываясь...

   - Знаем, барин-с, знаем!.. - ответил ему нарядчик, - знаем-с!

   - Ну, ты им объясни, Егор, как и что...

   Он побежал к дороге посмотреть, не едут ли? А нарядчик стал объяснять нам "как и что"...

   - Вы, дуроломы, мотрите, - зашептал он, делая большие глаза, - зря-то не суйтесь! Не торопись, не слюнявь руку-то. Как у попа, так и тут... Мотрите, он ведь строг: не любит, коли что... У него порядок.. Мотрите!..

   - Знаем канитель-то эту, - тихо ответил Культяпка.

   - Тише!- сделав свирепое лицо, прошептал нарядчик.- Едут никак?..

   Тройка прекрасных вороных лошадей, запряженных в ландо, лихо вкатила на площадку и остановилась не около самого парадного крыльца, а немного поодаль... Здоровенный детина, "выездной" лакей, соскочил с козел, отворил дверку, и из ландо вышел князь - высокий, совсем седой старик в светлом пальто... За ним вышла княгиня, еще не старая, вторая его жена, грузная, с глазами на выкате, и вслед за ней - какая-то тонкая особа с синим лицом, похожая на ободранного зайца.

   Князь, кивнув подскочившему управляющему, подошел к парадному, направляясь сквозь наш "строй".

   Стоявший с краю нарядчик как-то весь изогнулся и, вытянув необыкновенно гадко губы, первый чмокнул князя в руку:

   - С приездом, ваше-ся!

   За ним, неловко, путаясь, начали "прикладываться", робея и торопясь, другой, третий, четвертый...

  

  

   Спустя два часа после "прибытия" князя, когда все, так или иначе, мало-мальски поуспокоилось и затихло, я от нечего делать, чувствуя на душе что-то злое, тоскливое, гадкое, пошел бродить по имению, думая как-нибудь "разгуляться" и успокоить свои не в меру расходившиеся нервы...

   Проходя по площадке мимо квартиры управляющего, я вдруг услыхал позади себя окрик:

   - Эй, ты, как тебя?.. Что шляешься?.. Поди сюда!

   Я обернулся и увидел управляющего, быстро идущего со стороны барского дома к своей квартире.

   - Что шляешься? - снова крикнул он и, подойдя ко мне, продолжал: - Ты что здесь? А? Вон на кухню... Стой, впрочем! - спохватился он, что-то вспомнив: - Ты мне ужо свезешь домой гостей... У меня гости, - пояснил он, - учителя... Они пришли пешком... Так вот ты их отвезешь домой, в Терехово... Недалеко, знаешь?.. Запряжешь "Буланже" в мою корзинку... у Андрюшки-конюха спроси, он покажет...

   - А скоро это? - спросил я.

   - Что скоро? - переспросил он, нахмурясь и, видимо, стараясь придать своему лицу внушительное и строгое выражение...

   - Поедут-то скоро ли? - спросил я.

   - А это не твое дело! - крикнул управляющий. - Ты делай, что приказывают... Молчать! - еще громче крикнул он, и, видя, что я молчу, продолжал потише: - Часа через два будь готов и встань около крыльца моей квартиры... Понял?.. Сиди на козлах и жди. Ну, пшел! Живо! Шляешься тут!.. Глаза мозолишь! Разве не знаешь, где твое место? Без дела вперед сюда не ходить!..

   Он ушел, а я, скрепя сердце и думая о том, что грубость с нашим братом - явление обычное, отправился в конюшню запрягать в корзинку "Буланже".

   В конюшне конюхов я нашел не сразу. Они, как оказалось, забрались в порожнее стойло, где они и жили, и поздравляли с приездом княжеского кучера и конюха, угощая их водкой и чаем. Все они были уже на втором взводе, и мое появление было совсем некстати.

   - Ну тебя к чорту, - закричал старший конюх, - и с управляющим-то!.. Спокою нет... Какую тебе лошадь?.. Зачем?..

   Я объяснил ему.

   - Бери да закладывай! - опять закричал он. - Нам-то какое дело?

   - Да я не знаю, где лошадь.

   - Ну, погоди, поспеешь! - сказал конюх. - Садись пока, - добавил он, улыбаясь, - на чем стоишь...

   Небольшое стойло (или "денник") было занято двумя койками, стоявшими около стенок, друг перед другом... Между этих коек был узенький проход к столу, устроенному под кормушкой. В "комнате" этой сильно пахло навозом и слышно было, как за переборками лошади, пофыркивая, жевали сено...

   - Моисей Иваныч, - говорил один из конюхов важному московскому кучеру, - поверишь ты: всю зиму здесь живем!

   - Зимой-то, чай, холодно? - пробасил кучер усмехаясь.

   - Оно, как сказать, холоду особенного нету - все-таки лошади тут, а сыро - страсть!..

   - А в рабочую-то что ж?

   - Помилуйте! Там еще хуже: повернуться негде. В рабочей! Да там зимой все одно, что на Хиве, в ночлежном доме... Тьфу!

   И, помолчав, он спросил у меня:

   - А ты, земляк, знать, внове?

   - Да, - ответил я.

   - Охота была сюда поступать!.. Хуже-то не нашел, знать, а?.. Аль пьешь здорово?.. На-кась стакашек, ковырни. Ты наш, что ли, московский?.. Видать!.. Эх, друг, - продолжал он, передавая мне стаканчик, - не ко двору мы здесь... Здесь кто живет-то? Сволочь самая, вот кто! Ему, здешнему-то, хуть плюй в глаза, все божья роса... Что ни поставь - сожрут... Рязань!.. Ну, пойдем, покажу, где сбруя... Куда это его чорт несет, а?.. Не знаешь?

   - Не его, - сказал я, - а гостей отвезти - учителей...

   - А-а-а! - протянул конюх, - знаю... - он засмеялся и продолжал: - Попьешь ты с ними ужо винца с хлебцем, попьешь, голова! Раз я их возил: во как угостили - малье! Народ ха-р-роший! Пр-о-о-остые ребята!.. Ну, вот тебе сбруя, гляди, завсегда здеся... Таматка, вон, пятое стойло - "Буланжа" стоит... А корзинка под навесом, у колодца, - найдешь сам. Бери оброть, обратывай! Валяй, брат, старайся... Заслужишь здесь! - закончил он с насмешливой улыбкой.

  

  

   Он ушел опять в денник пить водку, а я снял с деревянного гвоздя уздечку и пошел в стойло.

   "Буланжа" оказался огромным, необыкновенно худым, длинномордым буланым мерином. Он стоял, опустив голову, точно что-то думая, около пустой кормушки...

   Я надел на него сбрую и повел из конюшни под навес, где стояли экипажи.

   Здесь мне долго пришлось возиться с "Буланжой", который никак не хотел войти в оглобли. Наконец, кое-как, после долгих усилий, обозлившись до-нельзя, я запряг все-таки упрямого мерина и, торжествуя, выехал на двор.

   Совсем смеркалось... В открытых окнах квартиры управляющего светился огонь. Я подъехал к крыльцу и остановился. Кругом было тихо, а из окон квартиры "самого" доносились голоса... Шла пирушка, кричали, спорили, смеялись...

   Ждать пришлось долго... Наступила ночь... Сторож Сопля с колотушкой несколько раз прошагал мимо. Наконец, дверь отворилась, и на пороге с фонариком в руке показалась горничная, а за ней "сам" и гости.

   - Подавай! - крикнул "сам", - Эй, заснул!

   Я чмокнул на "Буланжу" и подъехал к крыльцу.

   Гости, два учителя, были совсем "готовы". Одного из них, высокого, тощего, одетого в крылатку и кожаную фуражку, бережно взяв подмышки, "сам" свел по ступенькам крыльца и посадил в корзинку.

   Другой, тоже тощий, но небольшого роста, одетый в поддевку, спотыкаясь и чуть не падая, кое-как забрался в корзинку.

   Свет от фонаря падал на лицо пьяного учителя, страшное и вместе жалкое... Глаза были "оловянные", широко открытые, точно у безумного, нижняя челюсть отвисла. Из-под надетой на затылок фуражки падали на лоб и прилипли к нему мокрые, как сосульки, волосы... Он хмурил то и дело брови и кричал осипшим голосом, обращаясь не то к учителю, своему соседу, не то к управляющему.

   - Я... я, - кричал он,- сверхчеловек!.. "По ту сторону добра и зла..." Я кто?.. Я сам Ницше... Ницше - осел... А ты кто?.. А?

   - А ты пьяный дурак, - ответил ему второй учитель в поддевке, - сиди уж... ворона!..

   - Трогай! - крикнул управляющий, которому, повидимому, эти "гости" сильно надоели. - По-о-о-шел!..

   Я тронул, но пьяный учитель тотчас же закричал мне:

   - Стой! Стой!

   И когда я остановил "Буланжу", он обернулся назад и закричал:

   - Эй вы!.. Как вас?.. Немец-перец, колбаса... Дайте три рубля взаймы!..

   - Извольте! - любезно заторопился "сам", вынимая из кармана кошелек. - На-те!..

   - Давай сюда! Отлично! Чорт вас возьми! Прощайте! Извозчик, трогай!..

   - Хи-хи-хи! - засмеялся вдруг тоненьким голоском учитель, одетый в поддевку. - Вот так ловко! "Ницше", философ!.. Хи-хи-хи!.. Ах ты, философ, много ль на плеши волос?.. Кричит тоже: кто я?.. Хи-хи-хи!..

   - Молчи! - закричал учитель в крылатке и вдруг ткнул меня в спину. - Стой, извозчик! Я слезу... Я не могу с ним. Эта сволочь решительно отравляет мне существование. Я убью его!..

   - Хи, хи, хи! Не слушай его, извозчик, - говорил учитель в поддевке, - пожалуйста, не слушай... Он дурак... Антон Горемыка!.. О, господи... Хи-хи-хи!..

   - Молчи! - опять заревел учитель в крылатке. - С кем говоришь? С кем ты говоришь, раб, холуй!.. Поддакивало, льстец!.. Подхалима! У князя ручку целуешь... Не говорю уже про княгиню... Кума! х-ха! Зачем ты позвал ее крестить, а? Ее, а не первую попавшуюся бабу, а?.. Говори, плебей!..

   - Хи-хи-хи! "Философ, так говорит Заратустра"... А сам только и говорит, когда пьян, как сапожник. Трезвый нем, как рыба... Паки и паки дурак... Осел..

   - Осел в твоих глазах! - закричал учитель в крылатке, - и горжусь этим! Я честен!.. Понимаешь ты это слово - честен?! Где тебе понять, грабитель! Взяточник! Взятки берешь с баб!.. Чьи на тебе штаны? Го, го, го! Княжеские... Все на тебе чужое... все выклянчил... Ты не учитель, ты лакей, ты идеальный лакей, только и знающий одно: рубль! Подлец ты, одним словом, и тебе все равно, хоть плюй в рожу... Да!.. Извозчик! - обратился он вдруг ко мне. - Вези нас, меня и этого вот подлеца, к Лизке... Вези, гражданин!.. Эй ты, княжеский холуй, тебе говорю!..

   - Хи-хи-хи! Так, так... К Лизке, значит, а? О, господи!.. Вот философия... что и требовалось доказать!..

   Между тем "Буланжа", тяжело дыша, неловко упираясь некованными передами в рыхлую землю, кое-как втащил нас в гору, и мы въехали в деревню.

   Деревня спала. Даже собаки - и те не лаяли на нас.

   - Сворачивай! - сказал учитель в крылатке, дотронувшись до моего плеча. - Вон у ней огонек! "Посмотри: в избе, мерцая, светит огонек"... идиллия, а?.. Ах, чорт их возьми! Это у ней лампадка мерцает перед Прасковеей Пятницей... Тоже - вывеска... Ха-ха-ха! Сворачивай, гражданин...

  

  

   Я привязал "Буланжу" к крыльцу за столб и вслед за учителями "пролез" в хату.

   Лизка, в одной юбке, босая, растрепанная, успевшая зажечь лампочку, торопливо расстилала по столу белую салфетку. Учителя сидели за столом друг перед другом и оба курили.

   - Гости дорогие... ах, ах! - суетилась Лизка. - Слышу, стучат... Господи... кто же это, думаю!.. Ан, хвать, вон кто! Милости просим!.. Милости просим!.. Ах! ах! - спохватилась она вдруг. - Что же я это окошко-то забыла, дура, завесить!.. Неровен час, народ-то ноне...

   Она торопливо задернула окна какими-то черными занавесками и, снова обернувшись к учителям, затрещала.

   - Чем вас потчевать-то? Водочкой! Сколько прикажете? Бутылочку? Сичас, сичас!.. А самоварчик? Самоварчик можно... Яичек, а?..

   - Давай! - сказал учитель в крылатке. - Да не трещи языком-то, не люблю!

   И, обернувшись ко мне, прибавил:

   - Садись сюда, к столу... Садись, садись смело!.. Руку, друг!, Руку, молодой человек!.. Погляди, полюбуйся на нас, культурных людей... Но не суди, не суди, друг, о-о-о, не суди!- повторил он несколько раз.

   Учитель в поддевке засмеялся и сказал:

   - И что ломается, что ломается? Ах, дурак! Боже, какой дурак! "Культурных людей!" - передразнил он. - А что такое культура, - и не знает!..

   - Кто, я не знаю? - заревел тот. - Чорт ты после этого!.. Под культурными людьми я разумею образованных людей... да...

   - Гм!.. Та-а-ак!.. А ты образованный человек, а?.. Если бы ты был культурный, образованный человек, не сидел бы ты здесь. В том-то и штука, что мы дикари, а не "культурные" люди... Нам бы с тобой овцой родиться-то, авось бы хоть волк съел... Отстань с глупостями! Наливай водки-то!..

   - Что же? Мы, по-твоему, значит, никакой пользы не принесли за восемнадцать лет службы на земской-то ниве?- воскликнул учитель в крылатке.

   - А я почем знаю... Да и какая польза-то? Сопливых мальчишек учить... Ха! "Птичка божия не знает ни заботы, ни труда"... Эх-хе-хе!.. Друг, поверь, везде вопиющее противоречие между словом и делом... Что мы можем?.. Польза, польза!.. Вот, пока ты пьян, о пользе толкуешь, а завтра... Завтра тебе, брат, твой боров, которого, я слышал, хочешь резать, будет дороже, интереснее, милее, так сказать, этих сопливых, паршивых мальчишек, которые надоели мне до смерти, да и тебе тоже... Да и вообще ушел бы я сейчас с этого проклятого места... Будь оно проклято!.. Всю кровь высосали... Польза!.. Тьфу... Наливай водки!..

   - Нет, врешь! Я этого не сделаю, - наливая водку в стакан и мрачно хмурясь, сказал учитель в крылатке. - Я своего поста не брошу. За целковым не гонюсь... Нет, врешь! Ты на свой аршин меряешь... Так ведь ты кто, чорт тебя знает! Ты только и думаешь, как бы того, приобресть... Тебе бы торговать, вот что! Вообще ты, брат, гадкий человек, все на чужой счет норовишь... Опошлился... Нет, ты не учитель! Ты - гад!..

   - Ругайся, я не обижусь! - делая вид, что ему все равно, произнес учитель в поддевке и выпил водку. - Вот ужо,- продолжал он и как-то скверно подмигнул глазом, - приедем домой, культурные люди... Встретят нас жены... Да, поблагодарит тебя твоя!.. Ты уж лучше и не ходи к ней, а полезай, как в прошлом году, на вербу, да там и сиди, пока дурь не сойдет.

   Он обернулся ко мне и, захихикав, скаля черные зубы, продолжал:

   - Его жена колотит, ей-богу! Культурного-то, пользу-то который приносит... он от нее на вербу прячется... хи-хи-хи!..

   - Молчи! - закричал учитель в крылатке, стукнув кулаком по столу.

   - Хи-хи-хи! - снова начал учитель в поддевке. - Не любишь?.. И спросит она у тебя, - смеясь и басом вдруг заговорил он: - "Где взял денег? Ответствуй!.." Что тогда?.. Хи-хи-хи!

   Учитель в крылатке молча налил целый стакан и, не отрываясь, выпил.

   - По-о-одлец! - проговорил он, переведя дух, и налил еще. - Пей! - обратился он ко мне.

   Я отказался и посоветовал ехать дальше.

   - Поспеешь! - ответил он и выпил еще... Немного погодя лицо его побелело, глаза как-то остановились и стали страшны... Он начал плакать.

   - Убью себя... убью!.. убью!.. у-у-убью!..

   - "Юнкер Шмит из пистолета хочет застрелиться", - сказал учитель в поддевке и опять захихикал.

   - Убью! Убью! - плакал учитель в крылатке, громко и страшно крича.

   Лизка испугалась и стала просить меня убрать его. Но я тоже не знал, как быть. Учитель ругался скверными словами и порывался драться...

   - Батюшка! Отец родной, не кричи! - молила Лизка.- Ах, господи... Кабы знала, ах, ах... хуже, тысь, последнего мужика... Уходите, христа ради, уходите, христа ради!..

   Наконец, нам удалось кое-как вытолкнуть его из хаты на улицу и втащить в корзинку... Ругаться и кричать он перестал, но зато начал как-то жалобно стонать...

   - Не подох бы грехом, - сказала Лизка, - засудят!

   - Ни-ни-чего! - еле ворочая языком, ответил учитель в поддевке, - тро-о-огай!..

   Я тронул "Буланжу"... Учитель съехал на дно корзинки и уперся ногами под козла. Картуз с него свалился... Он стукнулся о твердое сиденье и застонал. Другой тоже еле сидел и что-то говорил сам с собой, беспрестанно повторял одно и то же... "Н-да-да... гм! н-да!.."

   Было уже светло, когда я привез их на место назначения.

   Какой-то мужик, с вилами в руках, босой, попался навстречу и спросил:

   - Откеда? - и, покачав головой, прибавил: - Ловко, в рот те закатай!.. Вот это ловко! Ох-хо-хо! Не одна, видно, корова хвостом-то машет... Н-да!..

   Подъехав к школе, я остановился. Учитель в поддевке потихоньку, с величайшим трудом и осторожностью, слез с экипажа и, грозя мне пальцем, что, очевидно, означало: "не шуми", шопотом сказал:

   - Постучи в дверь... Про меня не говори: я, вот, скроюсь, пока... тсс!.. Сторожа-то нету: жена сама... тсс!..

   И, согнувшись, причем сделался очень похож на зайца, на цыпочках, цепляясь руками за стену, скрылся за углом...

   Я слез с козел, потрогал крепко спавшего седока и, подойдя к двери, постучал. Ответа не было. Я постучал сильнее...

   - Сейчас! - раздался где-то звонкий женский голос. - Кто тут?..

   Дверь отворилась, и на пороге передо мной предстала во всей красе заспанная, толстая, полураздетая женщина.

   Это была жена учителя: сейчас же, как только взглянула на меня, она поняла, в чем дело.

   - Привез? - спросила она.

   - Привез! - ответил я.

   - Хорош?

   - Хорош!

   - Спит? Не может сам встать, а?

   - Не может.

   - Голубчик! - запросила она. - Помоги мне втащить его... Я тебе на чай дам... Ах ты, господи, вот наказанье-то... Как ведь давно не пил-то... Подохнуть бы этому проклятому немцу!..

   Я взял учителя за плечи, а она за ноги, и мы втащили его по ступенькам крыльца.

   - В комнату-то не надо, - сказала она, когда мы внесли его в маленькую комнатку-кухню. - Там дети спят... Бросай здесь!.. Выдрыхнется, начнет ныть... А денег он ни у кого не брал, а?.. Не слыхал ли? - спросила она и торопливо стала шарить по карманам. - А, чтоб ты подох! - крикнула она, найдя деньги, и, обозлившись, ударила мужа ногой в бок...

   - Прощайте! - сказал я, выходя на улицу...

   - На, вот, на чай! - крикнула она, отворив вслед за мной дверь, - что ж ты?

  

  

   Приезд князя сделал то, что нас еще раньше стали "выгонять" на работу. За всякий пустяк теперь ругались и нарядчик и управляющий... В конце концов я так привык к этому, что мне стало казаться, будто мы вообще не люди, а такие же рабочие скоты, как, например, лошади, которых можно не только бранить, но и бить...

   Князь с раннего утра с палкой или, как ее называли рабочие, "шпанкой" в руках, бродил по имению, всюду суя свой нос. Что бы и где бы мы ни работали, непременно появлялся тут же и "стоял над душой"... На его глазах поневоле приходилось работать без передышки: покурить и отдохнуть в его присутствии не полагалось... Случалось, впрочем, - если работали на лошадях, - он говорил: "дать отдохнуть", то есть, разумеется, дать отдохнуть лошадям, а не нам, рабочим...

   С рабочими он никогда не говорил по-человечески, на поклоны не отвечал, кричал на людей, багровый от злобы, брызгался слюной, топал ногами, махал палкой, порываясь ударить...

   С управляющим он вел себя тоже довольно странно. Руки, например, не подавал никогда, говорил не иначе, как стоя к нему в полуоборот или же на ходу, причем управляющий трусил сзади, объясняя, что надо.

   Смешно было глядеть на эту картину: князь - высокий, седой старик, необыкновенно бодрый для своих лет, высоко подняв голову, заложив левую руку за спину, а правой помахивая тросточкой, шагал торопливо и самоуверенно-твердо. А за ним, как цыпленок, смешно поддергивая штанишки, полный и красный, семенил управляющий, "докладывая" что-то невероятно, для большей вразумительности, делая руками у спины князя какие-то жесты...

   Иногда вместе с князем выходила княгиня. Эта на поклоны отвечала и даже иногда кое-что спрашивала: "послушайте, мужичок"...

   Только понять ее вопросы было трудно, она как-то необыкновенно смешно сюсюкала, делая губы сердечком, и притом так тихо, что совсем нельзя было разобрать слов.

   За княгиней постоянно выступала приехавшая с ней из Москвы англичанка - "Макаронина", по выражению Культяпки: это была особа высокая, страшная, с застывшим деревянным лицом, похожая, как я уже упоминал, на ободранного зайца.

   Особенно сильное впечатление "макаронина" производила на поостодушного Тереху. Он смотрел на нее во все глаза, разиня пот, недоумевая, что это такое...

   - Ну-у-у! - произносил он каждый раз, встряхнув волосами. - Как только не переломится! Жуть!

   - Вот бы тебе такую в жены,- говорил, смеясь, Культяпка. - Аль в деревню бы ее к вам, в Рязань... Всех бы баб перепугала!..

   Тереха плевался...

  

  

   Время шло... Я втягивался в работу, приглядывался к людям, привыкал к порядкам...

   Прошел май, подошла первая "получка".

   В воскресенье, часу в девятом утра, все рабочие собрались в полутемной передней, толкаясь и напирая друг на друга... В контору из передней вела стеклянная дверь, в которую видно было все, что там делалось...

   Какой-то коротко подстриженный молодой человек с маленькими усиками, закрученными кверху, - как оказалось, конторщик, - строчил что-то, наклонив голову налево и высунув немного язык, в толстую книгу... Управляющий ходил по комнате из угла в угол, курил сигару, изредка перебрасываясь словами с нарядчиком, стоявшим в подобострастной позе около порога.

   Ждать нам пришлось долго... Управляющий нарочно испытывал наше терпение... Мы стояли кучей, не смея присесть, шопотом, как наказанные дети, разговаривая между собой, и были похожи не на людей, пришедших получить свои трудовые деньги, а скорее на золоторотцев, ожидающих, когда им выкинут по пятаку на помин благодетеля. Что-то рабски-приниженное чувствовалось в рабочих. Вытянув шеи, испуганными глазами заглядывали они в контору, и стоило кому-нибудь возвысить несколько голос и заговорить не шопотом, - на него сейчас же набрасывались другие.

   - Тише, ты! - раздавался со всех сторон сердитый шопот. - Чо-о-рт! Куда пришел?.. К жене, что ли!.. Деревня! Из-за тебя неприятность выйдет, лешман!

   Наконец, управляющий подошел к конторке, остановился и махнул рукой нарядчику. Последний, как хорошо выдрессированный холуй, со всех ног бросился к двери и открыл ее настежь.

   - Ти-и-ише! - произнес он шипящим голосом, вытягивая губы.

   Рабочие, и без того стоявшие тихо, окончательно замерли.

   - Журлов! - крикнул управляющий.

   - Кузнец! Журлов! - повторил наоядчик, - иди.

   В контору вошел кузнец и остановился у порога.

   - Ты что же это, брат, а? - глядя на него из-за конторки, громко заговорил управляющий, - а?

   - Чего изволите-с? - произнес кузнец.

   - "Чего изволите-с!" - передразнил его управляющий и вдруг закричал: - Ах ты, негодяй! Мерзавец! Вон! Чтоб духу твоего в имении не было! На твое место уже найден другой... Геннадий Иванович, сколько ему, подлецу, приходится?

   - У него вперед забрано-с! - ответил конторщик. - Приходится ему 2 руб. 75 коп.

   - Негодяй! - снова закричал управляющий, - скандалист, пьяница! Почему не пришел встречать князя?.. Ка-а-ак ты мог ослушаться! А? Как ты смел отрубить хвост у собаки?.. Кто науськивал Соплю бить жену... а? Я, вот, сейчас урядника позову!.. Вот твои деньги... п-шел!

   Кузнец молча, с покрасневшим лицом, подошел к конторке, взял деньги, сунул их в карман и сказал:

   - Спасибо!.. - И вдруг, перекосив рот, добавил: - Что ж ты, сво-олочь, до сих пор молчал? Я б уж давно место себе нашел. Чорт паршивый, немецкая образина... провались ты и с кузней своей, тьфу!..

   Он плюнул, повернулся и пошел к двери...

   - Помни! - вдруг, повернувшись и погрозив кулаком нарядчику, крикнул он. - Помни!.. Найду тебя! - и он вышел, хлопнув дверью в сенях так, что затряслась стенка.

   - Головой бы эдак стукнулся! - произнес нарядчик. - Разбойник!

   - Держите его! - завизжал управляющий, точно прибитый щенок. - Связать его!.. Урядника...

   Он, как ошпаренный, выскочил из-за конторки и бросился к двери... Нарядчик подскочил к нему и осторожно придержал за руку.

   - Батюшка-барин, - заговорил он чуть не со слезами,- плюньте на него... Батюшка-барин, - собака лает, ветер носит. Спалит, мошенник, со зла наделает таких делов... Плюньте, не тревожьте себя из-за всякой, с позволения сказать, стервы-с!..

   - Как он смел! - кричал управляющий, топая ногами.

   - Наплевать-с! Право, наплевать-с, - твердил нарядчик, - будьте покойны-с, мы его найдем. Не тревожьте себя... Стоит ли, помилуйте-с!..

   - Чтоб духу его не было!.. Слышишь?.. Если увижу, так и тебя к чорту...

   - Будьте спокойны, не заглянет... За пять верст обходить будет...

   Управляющий, фыркая носом и тараща глаза, весь красный, снова встал за конторку и закричал:

   - Сопля!..

   - Сопля! - как эхо, повторил нарядчик.

   Худой, длинный, страшный, Сопля переступил порог и остановился, наклоняя голову и глядя в пол.

   - Ты что, - закричал на него управляющий, - чо-о-орт! А? Ах ты, морда!.. Да я тебя!.. Сколько ему? - обернулся он к конторщику.

   - Все-с!

   - На, вот, получи три рубля... Остальные за конторой... П-шел!..

   - Помилуйте-с,- произнес Сопля.

   - Во-о-он! - закричал управляющий. - Пьянствовать тоже... Мер-р-р-завцы!..

   Получив свое "жалованье", я вышел вместе с Культяпкой из конторы и на пути в кухню спросил у него:

   - Что это, всегда деньги выдают вот эдак: с криком и руганью?

   - А ты, вот, погоди, что по осени будет, - ответил он, - или зимой... Не приведи бог!.. Того гляди, в рыло за свои кровные получишь... Ей-богу. Зимой нашего брата жмут, как в жоме... не дыши. Теперь еще что... Теперь царство небесное!.. Теперь мы им нужны... Н-да. А зимой, - он махнул рукой,- что дадут, то и ладно, и не спрашивай... А коль чуть что - за ворота! "Вас, говорят, как собак паршивых, сколько угодно. До Москвы не перевешаешь". Что толковать... дело известное... везде эдак-то... Нам, видно, одна, милок, честь: в рыло, да "дурак", "мужик", "пьяница", "сволочь"! Эх-х-хе!.. Ну, как же быть-то?.. Раздавить, что ли, по махонькой, а?.. Унеси ты мое горе, а?.. Вмазывай к Лизке... ей-богу, а?.. Чте уж... плачешь, да пьешь. Один просвет, истинный господь!

  

  

   Мы, то есть дядя Юфим, Тереха и я, по обыкновению, спали в сарае. Дядя Юфим как лег с вечера, так сейчас же и уснул, а нам с Терехой не спалось. Мы лежали и разговаривали...

   Ворота были открыты, но все-таки было душно... Кругом пищали комары...

   - Дяденька, пусти-и-и!.. - передразнивал их Тереха.

   Ночь была тихая, теплая. Множество звезд горело и дрожало в темносинем небе; в лугах кричали дергачи, на реке пели соловьи; в селе далеко лаяли собаки... Все эти звуки не нарушали тишины ночи, а придавали ей какую-то таинственную, робкую прелесть.

   - Деньков, гляди, через пять получат дома деньги, а?.. Как думаешь? - раз десять задавал мне один и тот же вопрос Тереха. - Дойдет ли письмо-то?..

   - Дойдет, получат, - отвечал я. - Рады будут!

   - Рады? - переспрашивал он, повидимому, находя в слове "рады" особую прелесть, и тихо, радостно смеялся.

   - У нас, Павлыч, - шопотом говорил он, - бедно живут... жуть! А работы много. Мы нешто так работаем, как здеся? Эва! Здесь игра - не работа!.. У нас все ране поспевает: рожь, овес... все! Здесь, вон, рожь-то жнут бабы, а у нас косят... Вот трав у нас мало... Покосу...

   - Так как же вы со скотиной-то?..

   - Солома, а то мякоть... Лесов опять тоже нету... Топим соломой... И хлеб на соломе бабы пекут. Зараз хлеба четыре сажают, во какие, ровно колеса... жуть! Ешь, ешь их, - индо заплеснеют.

   - Зимой, небось, холодно в избе?

   - Нет!.. Изба махонькая... обвалишь вокруг соломой... по-здешнему - пеледа, а по-нашему - защита... Хорошо у нас. Зимой весело... На улице гуляем с девками... возимся. А то в другую деревню уйдем, а то в избу... огонь затушим... Во пойдет возня с девками - жуть! Очень хорошо!.. И девки у нас не такие, как здеся...

   - Лучше?

   - Знамо, лучше... Здесь что? Жуть! Родят здесь девки-то все одно, как бабы, и ничего... так, словно, и надо... Поди-ка у нас!

   - А у вас не родят?

   - Что ты! Нешь можно? Да у нас засмеют, со свету сживут, проходу не будет... А здесь, у вас, бесстыжие... водку пьют... матерно ругаются, тьфу!.. Уж очень здесь народ отчаянный... Убьют за грош, истинный господь! Так и норовят украсть.

   - А у вас будто не воруют!

   - У нас?.. Очень у нас насчет этого строго... У нас раз в деревне баба одна украла у другой бабы шаль. У-у-у, что тут было... Муж ее бил, бил, бил, бил... Потом накинул ей на плечи шаль эту самую, да и повел по деревне... А народ-то за ними, а народ-то за ними... Ведет он ее, а сам вваливает, вваливает! Жуть... И за дело: не воруй!..

   - Читал ты, Терешка, книжки какие-нибудь? - спросил я.

   - Я-то? - переспросил он. - О, я охотник! Ах, читал я книжку. Хороша... Жуть!

   - Какую?

   - Про казака одного: Тарасом его звали, а по прозвищу Бульбин... Жуть! Истинный господь! Было у него, у этого самого Тараса, два сына... Андреем да Остапом звать... Так ты что, Павлыч, думаешь, - он своего сына Андрея убил... Истинный господь! Как его из пищали полыхнет, так и дух вон... Жуть!.. Уж оченно занятно!..

   - За что же он его убил?

   - А он измену сделал... Из-за девки тут из-за одной вышло... Из-за нее измену сделал. А какой казак-то, ишь, был, - красавец писаный, сила!.. А другого, Остапа-то, поляки в полон взяли, голову ему отрубили. Отец-го как горевал! На его глазах ему и голову-то рубили... Допрежь того мученью предали, жилы вытягивали... Терпел, терпел он... не смог терпеть, - как взвоет не своим голосом: "Тятька, тятька, ужли не слышишь?.." А он, Тарас-то, тут же стоял, в народе... "Слышу!" - баит... У-у-у, что тут пошло, жуть! Меня индо, истинный господь, слеза прошибла... Уж очень хорошо!.. А правда ли это, а?.. Кто же это за человек, кто таку книжку составил... а?.. Башковатый, должно, мужик, Павлыч! Не спишь?..

   - Да нет!

   - Что ты молчишь все... думаешь... Про што ты думаешь, а?.. - И, видя, что я не отвечаю, он завозился на месте и громко зашептал: "Богородица, дево, радуйся! Благодатная Мария"..

   Я лежал навзничь, слушал его шептанье и глядел в открытые ворота... За воротами было тихо и темно... Вдруг отчаянно громкий крик: "Горим! Горим!" - нарушил тишину ночи.

   - Пожар! - закричал я и, толкнув дядю Юфима, выбежал вместе с Терешкой за ворота.

   - Скотный двор горит! - закричал Тереха, и мы побежали к месту пожара.

   Горел пока не скотный двор, а огромный омет ржаной соломы, сваленный к скотному двору, к одной из его стен.

   Сухая солома, треща и забирая все выше и выше, горела, вспыхивая, как порох... В какие-нибудь полчаса пылал весь омет и начал загораться скотный двор...

   Все - и рабочие, и управляющий, и князь, и княгиня,- словом, все, кто мог двигаться и смотреть, - прибежали на пожар. Вскоре из соседнего села и деревень начали прибегать поодиночке и группами мужики, дети, бабы, мальчишки...

   - Трубу, трубу! - закричал князь, бегая с палкой и с непокрытой головой около пожара. - Где труба?.. Чорт!..

   Труба оказалась испорченной и не дей