Подъячев Семен Павлович - Среди рабочих

="justify">   - Ни чорта не страшно! Православного ежели, скажем, убить - страшно... Христианскую душу загубить - дело десятое... а их что! Нехристь, пес - все одно!- И, затянувшись из своей черной трубки на коротком чубуке, солдат продолжал:

   - Забрали мы ихнюю деревню. Злые мы о ту пору были, голодные... жрать смерть хотелось... Иачали по избам ихним шарить. Забежал я в одну, гляжу: сидит на полу в углу ба ба... прижалась... И ребенок с ней, году этак, сказать не соврать, по пятому... Кричу я: "хлеба"! Жую эдак, показываю... не понимает!.. "Э, думаю, нехристь!.." Начал сам шарить... шарю, про бабу забыл... А она, стерва, что ж ты думаешь: как ахнет меня по этому вот месту... Свету не взвидел... Как господь спас, - диво!.. Видно, норовила меня по голове, да не попала по голове-то... А то бы крышка, не сидеть бы Малинкину с вами, убила бы, истинный господь.

   Оглянулся я... "О-о-ох!.." - думаю... А она так вся и ощерилась, ровно ведьма какая, аль чорт, зубами скрипит... Я как ее, понимаешь, ахну штыком... насквозь... Завертелась... "ля, ля, ля, ля!.." Вырвал я штык, да этого самого щенка ейного к-а-а-к ахну, так к стене и пришил!.. Никак штык не выдерну... Выдернул, а он, щенок-то, на нем вертится... Стряхнул его, взял, ей в рыло... На, сука, лопай!..

   - Ох-хо-хо! - крикнул дядя Юфим. - Грехи!

   - Жуть! - воскликнул Тереха, глядя большими испуганными глазами на Малинкина. - Жуть! Грех... Ну, дяденька Яков, ну, ну!

   - Ну и ничего... Подохли, да и все!

   - А хлеба-то нашел? - спросил дядя Юфим.

   - Нет, какой хлеб!.. Сами, должно, голодней собак жили; не нашел,

   - Ребенок-то не виноват, - помолчав, в раздумьи произнес дядя Юфим. - Ни при чем он... разве он смыслит? Грех! Ты попу на духу сказал бы...

   - Скажешь тоже! - усмехнулся Малинкин. - П-а-а-пу! Чудак человек... до старости дожил, а кругом не сечен... Ну, а кабы она меня, а?..

   - Я не про то, - произнес дядя Юфим и замолчал, задумавшись.

   - А попа-то напомнил ты мне... Я на духу второй год не был... Оказия, голова!..

   Малинкин помолчал, наполнил новую трубку и, закурив, заговорил:

   - Со мной, братец ты мой, какая оказия вышла... и смех, истинный господь, и грех! Задумал я летось постом говеть... Дома жил о ту пору, в деревне. Все, понимаешь, честь честью: в среду к заутрене сходил... обедню отстоял... Ну, в четверг службы нету... пятница подошла... сходил опять к заутрене, к обедне... Пришел домой... думаю: "Часика через два пойду на дух к попу"... Ладно... Лег, полежал, встал... Стал было обуваться, - гляжу, а портянки у меня протерлись... загрязнились, обузились... Я и говорю жене: "Ты бы, говорю, Аксинь, мне портянки новые сделала, мешок бы, что ли, распорола"... - "Ладно!" - говорит... А матушка от печки, слышу, кричит... Строгая она у меня, да с дурью, бог с ней. Даром, что мать, а не скрою... с женой завси ругань, страмота, ей-богу... "Мешок, кричит, гадить... и в эфтих хорош... Куды ему ходить-то... Сшей ему из рогожи..." А жена и говорит: "Неужто он и мешка не стоит?" А мать ей на это: "Мешок-то пятиалтынный... на земле не подымешь"... Слово за слово, пошла это промежь их ругань... Ругались, ругались, корили, корили одна другую, сцепились драться... "Ах ты, думаю, владычица, вот те и говенье... фу! Разнять ежли, как разнять?.. Жену обидеть - жалко, мать... Как-никак власти не имею"... И взорвало, понимаешь, меня. "Провались вы, говорю, и с портянками-то... Не буду говеть, коли так, наплевать! Какое с вами говенье!?" Плюнул взял... Будьте вы неладны!.. Собрался, ушел в казенку... По вечеру пришел пьяней вина... Нате вот вам, коли так, портянки... навели человека на грех... Так и не говел...

   - Это тебя он смутил, - сказал дядя Юфим, - враг рода человеческого... Он рад!.. Ему это все равно, что медку лизнуть...

   - Да уж видно, что так! - согласился Малинкин, накладывая новую трубку.

  

  

   Переночевав в какой-то маленькой деревушке, мы на другой день часам к двенадцати пришли в большое, богатое торговое село Лисачево.

   Огромная белая, похожая скорее на собор, церковь стояла посреди его. Около церкви была площадь, от которой во все стороны шли улицы. На этой площади вокруг церкви кипела торговля... Здесь было много лавчонок, трактиров, "винополия" и казенная чайная. Кроме того, на площади торговали в палатках, с лотков, с возов и т. д. В селе был базар. Огромная пестрая толпа народа толкалась на площади и гудела, как пчелиный рой. Трактир был набит битком. Измученные, потные, со злыми лицами, "половые" носились по залам, разнося "гостям" чай, заваренный некипяченой водой и разбавленный для крепости иль, как говорят, "для цвета" содой, а то и просто порошком березового выплавка.

   Устроившись за одним из столов, накрытым грязной, загаженной скатертью, мы потребовали четыре "пары" чаю и принялись пить.

   Дядя Юфим, прежде чем наливать чай, сполоснул пузатые чашки кипятком и, выплеснув кипяток под стол, сказал:

   - А что, ребята, ежели по махонькой, а?

   - Не вредит! - согласился Малинкин.

   - Ну, а вы как? - спросил дядя Юфим, глядя на нас с Терехой.

   - Я не стану, - сказал, улыбаясь, Тереха. - Ну ее к ляду!..

   - Что так?

   - Не хочу!..

   - Ну, не хошь - твое дело! - сказал дядя Юфим и внушительно добавил; - А ты вот что, парень, помни: пей за столом, да не пей за углом... Пить ежели в меру, - ничего, для здоровья польза... Пей, да не упивайся, - так и во святом писании сказано: "не упивайся вином, в нем бо есть блуд"... Ну, ты, - переменил он речь, - посиди чуток здесь один, а мы сходим, Павлыч, захвати-ка-сь в карман аршин... Пойдем-те!..

   Я сунул в карман чашку, и мы трое, оставив на столе свои фуражки, вышли из трактира на улицу.

   "Винополия" была рядом. Ее только что отперли... Длинной лентой черед ожидающих тянулся от дверей далеко по улице. В этом "череду" стояли мужчины, бабы, девки... Некоторые держали в руках пустые "для обмена" четвертные, бутылки, у большинства же были полубутылки, посуда, как известно, самая любимая и подходящая, носящая название "половинки"...

   Мы подошли к этому "череду".

   - Половинку, что ли? - сказал дядя Юфим вопросительно и сейчас же добавил, точно спохватившись, что сказал глупость: - Аль мало?.. Пожалуй, что мало на троих... Ну, быть по сему: возьмем цельную. Это с нас с троих по многу ль сойдет?

   - Ладно, - сказал Малинкин, - сочтемся!.. У тебя есть мелочь-то, - обратился он ко мне. - Становись на черед, вмазывай! В трактире ужо отдадим... Ты тут покеда ждешь, мы с Юфимом закусить возьмем... Селедку, что ли?..

   Они отошли, а я встал на "череду" и стал двигаться за каким-то малорослым, плохо одетым мужиком к дверям "винополии". Впереди его двигались две молодых бабенки... У каждой было в руках по пустой четверти.

   - Господи Исуси, что ж это морят как? - вздыхали они, то и дело подымаясь на цыпочки и заглядывая через головы.

   - Н-н-д-а, - ответил им шедший впереди меня мужик,- дела!.. Словно к царским дверям, прости господи!

   Ждать пришлось долго... Дядя Юфим и Малинкин купили селедок и подошли ко мне.

   - Страдаешь все? - спросил Юфим. - Ах ты... За свои-то денежки!..

   - Казна!- лаконично произнес шедший впереди мужик.

   - И ничего не попишешь... царское дело...

   Наконец, мы пододвинулись к цели... В открытую дверь виднелись головы, стойка, решетка, полки с посудой и высокий, рыжий, с суровым лицом сиделец.

   - Сымай шапки, - сказал шедший впереди мужик и добавил: - во, голова, чисто в храм господний... До чего дожили, а?..

   Бывшие впереди бабенки вошли в казенку, за ними мужик, а следом тронулся я.

   Баба подошла к оконцу и поставила посуду на стойку:

   - Вот, батюшка, спасуда!

   Сиделец схватил бутыль и выкинул ей двугривенный. Баба полезла в карман, достала платочек и начала развязывать зубами узелок, где у нее были завязаны деньги.

   - Много ль, родной, за четверть-то? - спросила она.

   - Не задерживай! - злобно крикнул сиделец, которому все это, видимо, страшно надоело. - Где ты была раньше-то?.. Ворона!.. Подходи! - крикнул он стоявшему впереди меня мужику.

   Мужик заторопился, оттолкнул баб и развязно, очевидно, радуясь, что достиг, наконец, цели, сказал, подавая в оконце деньги:

   - Мерзавчика мне, господин, душа горит!

   - Что-о-о?! - заорал на него "господин", сделав большие, совсем круглые глаза. - Что-о-о? - повторил он еще громче. - Сам ты мерзавец! Разве здесь мерзавчиками торгуют?.. В-о-о-н!..

   - Па-а-милте!.. Я-с... - залепетал оторопевший мужик.

   - Вон! - снова крикнул сиделец и, махнув мне рукой, сказал:

   - Подходи... заснул там...

   Он схватил поданные мною деньги, сунул в оконце бутылку и закричал на баб, стоявших, разиня рот, около стойки:

   - Вон!.. Не мешаться... раньше деньги готовьте...

   - Кормилец! - заголосили бабы. - Батюшка... внове мы... распорядков тутошних не знаем.

   Я не стал слушать, что будет дальше, взял бутылку и вышел на улицу.

   - Добыл? - радостно воскликнул Малинкин, увидя меня. - А мы ждали, ждали... слюной изошли, ждамши... пра-ей-богу! Ну, где ж пить-то?..

   - Где вот хошь, там и пей! - ответил дядя Юфим. - Ох-хо-хо! Да!.. Пойдемте хоть туда вон, за угол, с глаз долой... То ли дело допрежь: выпьешь, закусишь, бывало, посидишь честь честью, по-людски... А теперича тяни из горлышка да оглядывайся, как бы по шее не тяпнули...

   - Ау, брат! Грехи, - согласился Малинкин, - ничего не поделаешь...

   Отойдя от казенки на довольно почтительное расстояние, мы свернули направо, за угол какого-то дома и, пройдя немного, расположились на берегу канавы.

   Юфим разложил на бумаге разрезанную на куски селедку, а Малинкин взял бутылку и, привычным манером хлопнув ладонью по донышку, вышиб пробку. От этого удара водка в бутылке замутилась и побелела... Я приготовил "аршин".

   - Погоди, дай отстояться, - сказал Малинкин, глядя на бутылку. - Ишь ее, матушку, всколыхнуло как!..

   - Наливай, не томи! - вмешался дядя Юфим. - Выпьем поскорее, да в кусты... Терешка, чай, заждался таматка нас.

  

  

   В трактире к нашему столу, когда мы уже кончали чай, подошел какой-то небольшого роста человек, с красным опухшим лицом, одетый в засаленный, точно покрытый лаком пиджак, и спросил:

   - Вы, ребята, аткеда?.. Чьи?

   - Мы не здешние, - ответил дядя Юфим и добавил: - Так мы... насчет работенки...

   - Мастеровые, что ль?

   - Нет... так... Какие мастеровые!.. По хлебу резчики...

   - Куда ж идете-то?..

   - Да куда идем? - усмехнулся подвыпивший Юфим. - И сами, родной, не знаем.

   - Работы ищем! - пояснил Малинкин.

   - Та-а-а-к! - протянул одетый в короткий пиджак человек и, помолчав немного, опять протянул: - Та-а-а-к! Вот что, - продолжал он, окидывая нас всех противными глазами с кровяными жилками на белках. - Землю рыть можете!

   - Как, чай, не можем - можем! - сказал Юфим. - А что?..

   - А то давайте на сотку, укажу работу...

   - Сотка не расчет, - опять сказал дядя Юфим, - дать можно... а кака работа? Что делать?

   - Погреб рыть, - ответил человек в пиджаке, - яму новую... Я вас сейчас бы и свел... А мне, признаться, выпить необходимо... а?

   - Да уж не знаю, как с тобой и быть? - сказал Юфим, вопросительно глядя на нас. - Дать, ребята, ему, что ли, а?

   - Дай! - сказал Малинкин. - Сотку-то мы видали... пес с ней, не разорит!

   - Да вы не бойтесь, - успокоил нас пиджак, - вместе пойдем... Я на ваших глазах выпью, недалеча тут... чай, не сбегу... Авось, и мы тоже восемь-то монет видали...

   - Ну, смотри, верно ль будет-то? - усомнился Юфим.

   - Ну, вот! Толкуй, кто откуль... Говорю - верно, стало быть - верно... Мое слово - олово... Отдавайте за чай, пойдемте...

   Мы отдали за чай, взяли сумки и пошли на улицу. Около казенки, где уже не было "череду", как час тому назад, дядя Юфим дал человеку в пиджаке одиннадцать копеек денег и сказал:

   - Смотри, друг, чтобы по совести.

   Человек махнул рукой и скрылся в казенку. Через минуту он явился оттуда, на ходу, по дороге к нам, вышиб ладонью из бутылки пробку и, остановившись, запрокинув голову назад, стал пить ее прямо из горлышка.

   - На, получи, - тяжело переводя дух, вымолвил он, подавая Юфиму пустую сотку и, крякнув, сплюнул на землю. - Бр-р-р!- поморщился он, - фу-у-у-у!..

   - На, закуси хлебушком! - сказал Малинкин.

   - Не надо! - отвечал тот. - Заберет лучше так-то... Посуду снеси... за нее три копейки плочено...

   - Знамо, - ответил дядя Юфим и, обернувшись к Терехе, сказал, подавая ему сотку: - Подика-сь, обмени...

   - А меня там не заругают? - конфузясь и покраснев, произнес Тереха и вдруг решительно добавил: - Не пойду я, дяденька Юфим, ни в жисть не пойду... Иди сам, коли что...

   - А, чорт серый! - рассердился дядя Юфим. - Куда ты годен-то? Вытянулся с коломенскую версту, а ума вот на эстолько нет... тьфу!..

   Он плюнул и пошел сам в казенку.

  

  

   Человек в пиджаке перевел нас через площадь и, пройдя немного по пыльной, как будто песчаной улице, остановился перед домом, выкрашенным желтой краской и крытым железом.

   Рядом под одну крышу стояла лавка со стеклянными до половины дверями на улицу и с вывеской:

   "Авошная лавка Максима Иванова Тумашева"... Ворота во дворе были искусно разукрашены жестью... Человек, делавший их, очевидно, обладал терпением и настойчивостью, достойными лучшей доли... Изнутри дома по окнам виднелись кисейные занавески и стояли горшки с ярко распустившейся цветущей "еранью"...

   - Обождите малость, - сказал пиджак, - сейчас я...

   Он взошел по ступенькам на крыльцо лавки и, заглянув в стеклянную дверь, произнес про себя:

   - Аказия, голова... гм! Неужели опять?

   Он обернулся, посмотрел на нас, точно ожидая ответа, и, немного подождав, дернул за проволоку звонка. Прошло больше минуты... Человек стоял и прислушивался, наклонив на бок голову, походя на лягавую собаку, которая сидит около двери и ждет, когда выйдет хозяин-охотник,

   - Аказия! - снова произнес он и опять дернул за звонок.

   На этот раз ждать ему пришлось недолго... По ту сторону загромыхал засов, одна половинка стеклянной двери отворилась, и на пороге показалась толстая сердитая баба.

   - Наше вам-с! - воскликнул человек в пиджаке, делая в воздухе выверт поспешно снятым с головы картузом.

   - Ты чего это дурака ломаешь? - басом произнесла баба.

   - Мы к Петру Иванычу... собственно, по делу...

   - Возьми, вон, своего Петра Иваныча... Он, вон, задеря ноги, третьи сутки валяется, как свинья! - грубо ответила баба.

   - О? Закургузил? - вопросительно произнес наш вожатый.

   - А то нет... знамо! Черти этакие! Жрете и жрете винище, не облопаетесь никак, притка вас расшиби!.. Да тебе на что он? - спросила баба, помолчав.

   - Да намедни мы с ним в трактире чай пили... Ну, между прочим, сказывал, погреб хочет рыть, яму... Не увидишь ли, говорит, каких, - присылай! Вот я и привел! - добавил он, показывая на нас рукой.

   - А чьи такие? - спросила баба, разглядывая нас. - Може, воры... кто их знает, заблудящие, может. Ноне народ-то такой... Пачпорта-то у них есть ли?..

   - Пачпорта у нас, мамаша, в исправности, - ответил дядя Юфим.

   - Ну, так как же? - спросил человек в пиджаке. - Без самого-то как быть?..

   - Да так и быть, - ответила баба, - яму рыть надо, без него знаю... А вы, миленькие, - обратилась она к нам, - дорого возьмете-то!

   - Да ведь какая яма? - ответил Юфим. - Дороже денег не возьмем.

   - Обнаковенная яма... Не то, чтоб очень глубока, а так... середка наполовину.

   - Сажени полторы квадрат, - пояснил человек в пиджаке.

   - А глубиной как? - спросил Юфим.

   - Да обыкновенно как... все поглубже, чай, надо, - ответила баба.

   - Да как выроешь - себя не видать, так и будет, - сказал человек в пиджаке.

   - Эва как! - воскликнул Юфим. - Дела не мало!

   - Четверо вас... живо выроете!..

   - Да, живо... Ну, а цена как?

   - А много ль возьмете? - спросила баба.

   - За трешницу выроем... На твоих харчах, - сказал Малинкин.

   - Ишь ты какой склизкий! - воскликнула баба. - Больно жирно крошишь - дьячка подавишь!.. Трешницу!.. У вас вон и инструменту-то нет... Кто вы такие? Може, вы, пес вас знает, жулье, аль што?..

   - А ты, мамаша, полегче! - сказал Юфим. - Лаяться не годится.

   - Да как вас не лаять: три рубля, статочное ли дело?

   - Ну, а ты много ль дашь? - спросил Малинкин.

   - Полтора рублика дам!

   - Эк ты!..

   Начали торговаться.

   - Ну, уж так и быть, - сказал Юфим, - давай два!

   - Дорого... кормить вас надо... Чай, небось, тоже пьете?

   - Само собой, - отвечал Юфим, - небось, тоже люди.

   - Заступов вам, чай, надо?

   - Да как же? Знамо, пальцем рыть не станешь...

   - У нас вон только два... к соседям надо... Все вот докука, хлопоты... Ну, идите в калитку.

   - На сотку за хлопоты! - воскликнул человек в пиджаке.

   - Ступай ты атседа, пес... Мне свой пьяница надоел! - крикнула на него баба и, захлопнув дверь у него под носом, ушла.

   - Сво-о-олочь! - злобно протянул мужик.

   - Кто така? - спросил Юфим.

   - Ха-а-а-зяйка! Чо-о-орт! Давайте хоть вы на сотку!

   - Ну, нет, друг, - ответил дядя Юфим, - мы тебе уже дали - отчаливай!.. У нас денег шальных нету... Бог с тобой...

   - Ну, дери вас чорт, коли так... Я думал, порядочный народ... по совести... эх, вы, обормоты!.. Ну, давайте хоть пятачок, дьяволы!

   - Дай ему, дядя Юфим, пятачок, - сказал Малинкин,- отвязаться... ну его!

   Ему дали пятачок, и он, ругаясь, ушел...

  

  

   Хозяйка отперла калитку и, пропустив нас на двор, сейчас же снова заперла ее.

   Огромная, гладкая, черная собака соскочила, гремя цепью, с телеги-полка, где она лежала в тени под навесом, и с ожесточением, становясь на задние ноги, хрипло, задыхаясь от злобы, принялась лаять на нас.

   - А вдруг сорвется, - произнес Тереха-Воха, сторонясь,- жуть!..

   Под навесом, налево от ворот, кроме полка, на котором лежала собака, стояли еще обыкновенные крестьянские "карули" и щегольской, недавно только, повидимому, окрашенный тарантасик. В заднем углу лежали сложенные в клетку сажени две березовых, швырковых дров и сотни три кирпичей. Направо от ворот, против навеса, находился собственно самый "двор", то есть помещение для скотины. В открытую дверь стойла виднелась широкая спина вороной лошади и доносилось откуда-то резкое, басистое хрюканье...

   По пустому пространству, между навесом и двором, бродили черные, поджарые, с белыми щеками, "аглицкие" куры... индейский петух, то и дело распускавший хвост и кричавший "здравия желаем!", утки и породистые белые голуби...

   Вслед за хозяйкой мы завернули за угол и вошли в полутемные сени.

   - Полегче топочите тутотка ножищами, - вполголоса сказала она, - хозяин спит... Выпимши.

   Она отворила обитую рогожей дверь, и мы друг за другом вошли в кухню.

   - Здорово живете! - сказал Юфим, перекрестившись в угол.

   - Здравствуй! - ответила хозяйка. - Кладите сумки пока хучь под лавку, садитесь... Покурите, коли курите... На дворе не курите, а здесь можно.

   Мы сняли сумки и все четверо сели рядышком на скамью, стараясь держаться поближе к порогу.

   В передней части кухни, у небольшого оконца, выходившего на площадку двора, сидела еще женщина и, наклонившись, что-то шила.

   - Здравствуй, молодка! - сказал Юфим.

   Она подняла голову вяло и нехотя, ничего не сказала и снова принялась за шитье. Женщина эта была одета в серое, сильно заношенное, давно не стиранное, засаленное платье... Она была беременна, лицо было худое с желтыми пятнами, под глазами синяки...

   Немного поодаль сидели у стола дети и ели со сковороды жареную картошку, - две девочки и мальчик. Они уставились на нас глазенками, как испуганные зверьки, и перестали есть... Карапуз-мальчишка, с волосами, похожими на лен, полез, очевидно, со страху к матери. Та сердито толкнула его и грубо крикнула:

   - Не мешай, оглашенный.

   - Невестка это моя,- сказала приведшая нас хозяйка.- Вы не бойтесь ее, - почему-то успокоила она нас и добавила:

   - Пойду заступов поищу... К Лучинкиным схожу. Посидите пока что...

   Она вышла... В кухне было полутемно, грязно и как-то жутко... Она была, повидимому, очень стара и требовала полного ремонта. Пол, покатый к окнам, изображал что-то вроде горки. Большая облупившаяся глиняная печь, стоявшая на деревянном опочке, тоже ткнулась челом вперед, напоминая задумавшуюся старуху. В старинном с ободранной фанеркой и выбитыми в дверцах стеклами шкафу виднелись на полках чайные чашки, сахарница в виде курицы, стаканы и прочее. На одной из стен висела картина с Надписью "Ильяс" и небольшой портрет Гоголя. Гоголь с отодранным ухом как будто чуть-чуть улыбался на неприглядность этой обстановки. Маятник небольших, с одной гирькой, часов торопливо, точно боясь опоздать куда-то, однообразно-надоедливо выстукивал свое тик-так, тик-так... В пазах стен виднелись тараканы, и множество мух бродило по столу.

   - А где ж хозяин? - спросил дядя Юфим, нарушая тяжелое молчание.

   Женщина дернула как-то особенно зло иглу, нагнулась, откусила нитку, исподлобья глядя на нас, и потом уже сказала:

   - Спит!

   - Что не вовремя? - опять спросил любопытный Юфим.

   - Ему время, - сердито ответила женщина, вдевая нитку. - Хоть бы облопался, что ли!.. Петька! - воскликнула она вдруг. - Я те побалую, смотри, окаянная сила!

   Мальчишка, забравшийся на подоконник и хотевший было отворить окно, кубарем слетел оттуда и заплакал от испуга.

   - У-у-у, лешай! - крикнула на него женщина злобным, отчаянным, со слезами в голосе, криком. - Передохли бы вы все! У людей вот мрут, - передохли бы и вы.

   - Что это ты, - тихо вымолвил Юфим. - Нешто можно? Ребенок глуп, играет... Грех и уста, молодка, сквернит...

   - А ну и тебя! - крикнула женщина и махнула рукой. - Ничего ты не знаешь! Связали они меня. Царица ты моя небесная, матушка! - опять отчаянно завопила она. - Долго ль мне страдать-то, долго ль чашу эту пить горькую?

   Она бросила работу и заплакала, закрыв лицо руками.

   - Скоро ль глазаньки-то закроются на веки-веченские... О-о-х! горькая я, горькая!.. Не с кем-то мне слово вымолвить... Некому меня пожалеть!..

   Она выла, точно по покойнике, жалобным, душу надрывающим воем. Видя, что мать плачет, дети тоже заплакали. Девочка уцепилась за ее подол и кричала:

   - Мамка, не плачь! Золотая, не плачь!

   - Полно, молодка, - сказал дядя Юфим,- что ты словно по упокойнике?

   - Милый ты мой, - еще шибче заголосила женщина и скорбно всплеснула руками, - не знаешь ты моего житья... Почернело во мне сердце ровно черная смола!

   Она обняла вдруг одну девочку поменьше и, в страстном порыве прижав к своей груди, заголосила:

   - Детушки мои милые!.. Ненаглядные мои детушки!.. На горе-горенское народила я вас... Кто пожалеет вас, как помру я... Детушки, голуби мои ненаглядные!..

   Она принялась целовать девочку.

   Волнение ее мало-помалу стихло... Она всхлипнула последний раз, утерла руками глаза и заговорила, уже не растягивая и не выкрикивая слова:

   - Вот придет ночь темная, бери детей да и иди в чужие люди ночевать... День-денской вот тут сиди... в горницу-то я и не смею... а на ночь в люди...

   - Что ж так?

   - Проснется чадо-то мое... драться начнет.... Дети боятся... на стену лезут со страху... Ах, как дерется!.. Владычица ты моя! Избита я вся... нет живого места на мне! Голову вот как наклоню, так словно падаю куда, - все от побоев... страх во мне во всей, трясение. И все пьет, и все, милый ты мой, пьет!..

   - С чего ж это он?

   - С жиру... избаловался: харч хороший, жизнь привольная, деньги есть... Не рабочий, не ломаный: палец об палец не ударит... Пьет, и пьет, и нет ему, окаянному, удержу. Не захлебнется винищем-то проклятым... Все до дна пьет, всё до дна... И не пролей, милый ты мой, капельки!

   - Та-а-к! - протянул Юфим и почесал в голове. - Ну, а как же хозяйство-то: лавка и все прочее? У вас, как поглядел я даве, как сюда шел, колесо тоже немалое заведено.

   - Свекровь все, батюшка, все свекровь... Кабы не она, давно бы все прахом пошло!

   - Все без мужика нельзя: лошадь там запрячь, скотину убрать... все такое...

   - А мы работника держим.

   - Где же он... не видать...

   - Ушел... расчет взял третевось... Не живут... Кто станет жить? Срамовище!.. Поживет недельку - бечь! На руку сам-то тяжел... дерется... Ну, а по нынешнему времю кто станет терпеть... Доведись до кого хошь, - нешто стерпит?..

   - Известно, - согласился Юфим. - Плохо твое дело, - добавил он.

   - Так-то плохо, милый, так-то! Десятый год маюсь, извелась вся... В люди итти стыдно... Ну, что же мне, милый, делать-то? И не придумаю... Ах, да связали вот они меня, проклятые!.. У-у-у, черти!

   Она опять со злостью толкнула мальчика и еще пуще заплакала. Мы молчали, потупясь. И, кажется, у всех одинаково нехорошо было на душе.

   - Кабы не они, - заговорила женщина снова, - плюнула бы я на него... ушла бы, куда глаза глядят... Ешь, собака, да незнамая!.. Вот проснется к вечеру... Ужо посмотрите, каков бурлак: морда-то лопнуть хочет... Хуже-то он для меня, милый, зверя лесного, волка!.. Не слыхала я от него, опричь матюгов, слова ласкового... Пьяный да слюнявый лезет... Во грехах и детей рожу, за носилку... Каждый год, почитай, рожу...

   - Так как же тебе быть-то? - воскликнул Юфим.

   - Вот, как хошь!

   Она жалобно улыбнулась, замолчала и снова принялась за шитье. Дети присмирели и сидели жалкие, как брошенные птенчики... Со двора доносилось пение петухов и крик уток...

   - Н-да, - глубокомысленно произнес дядя Юфим, - и через злато, видно, слезы льются... Ох-хо-хо! Видно, скоро свету конец: муж на жену, сын на отца, брат на брата. Водочка это... Хитрость пошла промежду людей, обман, нажива... В писании сказано: "Обовьет паутина весь свет белый... побегут по земле и полетят по воздусям жуки черные с железными носами... Тут и свету конец!.." И все верно, и все это верно!..

   Он замолчал и стал делать папироску; молчали и мы. В сенях послышались шаги, дверь отворилась, и в кухню вошла хозяйка, неся с собой заступы.

   - Ну, вот вам, ребятушки, струмент! - сказала она и, обернувшись к молодой невестке, спросила: - Не слыхать, не шевелится?

   - Нет, - ответила молодая, не поднимая головы от работы.

   - А ты, никак, опять ревела? - спросила свекровь. - Дура ты, дура, охота...

   - Заревешь! - сказал дядя Юфим.

   - А нешто она вам сказывала?

   - Сказывала. Чудна голова! Да вы ему хоть вина-то бы не давали... вот бы он и не пил.

   Хозяйка усмехнулась.

   - А мы не жалеем, родной, водки-то: пей хучь в три горла, - авось, господь даст, захлебнется, подохнет скорей... Тогда и пить бросит.

   - Да уж тогда верно, что бросит! - сказал Юфим и добавил:- Чудеса в решете: дыр много, а вылезть негде!..

  

  

   Хозяйка показала нам место, где рыть яму, и мы дружно принялись за работу.

   Верхний слой земли был мягок и легко поддавался лопатам. Дальше пошла глина, твердая, как камень, и рыть стало трудно. Принесли лом, длинную железную, фунтов в двадцать, палку, и стали ею работать по очереди. Работа пошла скорее.

   Вечером, когда село солнце и пригнали скотину, хозяйка позвала нас ужинать. Мы зачистили лопаты и пошли. На кухне было почти совсем темно. Хозяйка зажгла небольшую лампочку, висевшую над столом. Мы помыли руки из глиняного "с рыльцем" умывальника и, обтерев их о тряпку, висевшую тут же, уселись за стол.

   - А где ж молодая, не видать? - спросил дядя Юфим.

   - В ночевку пошла, ко вдове тут к одной недалече, - ответила хозяйка и, поставя на стол чашку со щами, села сама на скамью.

   - А житьишко ейное, похоже, желтенькое?.. - сказал дядя Юфим, принимаясь хлебать вкусные, из белой капусты со снетками, щи.

   - Ох, уж и не говори, родной! - воскликнула хозяйка и махнула рукой. - Не говори - срамота на все село. И бог его знает: напущено на него, что ли.

   - А вы бы в Нахабино съездили, свозили б, помолились.

   Хозяйка опять махнула рукой и с грустью сказала:

   - Были, возили...

   - Ну, что ж?..

   - Грех один: зарок взял на полгода не пить... перед крестом, евангелием клялся, а сам, идол, в тот же день налакался. С той поры зачертил, индо волос дыбом встает, страсть!..

   - Грехи! - произнес Юфим. - Полечить бы его как.

   - Да как лечить-то, нет такого человека... Ты, родной, не слыхал ли средства какого, а?

   Дядя Юфим помолчал, пережевывая кусок хлеба, и потом, расправя пальцами усы, сказал:

   - Как сказать... слыхал я... Достоверено сказать не могу, ну, а только слыхал и, будто, помогает... Сделай ты, милая, вот что,- продолжал он, немного помолчав и подумав:- возьми ты половину аль там боле, дело твое... Пробку из ней, примерно, эдак вытащи... не совсем вытащи, а чтоб, значит, только дух из нее выходил малость... и поставь ты эту половинку в стерву... Издохнет, скажем, лошадь аль там корова: шкуру ейную сдерут... дух из нее пойдет... ты, значит, в нутро ей эту спасудину. И пущай, значит, стоит она в ней, покуда воронье всю стерву не сожрут. А там вынь и поднеси ему стакашек в те поры, когда он с похмелья... Коли начнет с души рвать, говори: слава богу!.. попритчило ему... Ну, коли не сорвет - крышка... говори тогда: злой дух в нем.

   Хозяйка промолчала. Видя, что мы кончили со щами, она встала и, сняв со стола чашку, пошла к печке. В это время. в сенцах послышался шум. Дверь отворилась настежь, и к нам в кухню, переступив порог, вошел человек.

   Человек этот был полураздет. На нем была длинная кумачовая рубашка и полосатые короткие штаны... На ногах резиновые калоши на босу ногу...

   Увидя нас, он на минуту остановился около порога, что-то думая, шагнул вперед и, растопыря руки, закричал хриплым голосом:

   - Максим, на-а-адуйся!

   Мы глядели на него, и он глядел на нас.

   После продолжительного молчания он снова закричал:

   - Максим, надуйся! Что за народ? - хриплым басом произнес он, садясь на скамью рядом с Терехой-Вохой. - Как без моего спроса могли, а? Кто здесь хозяин, а?.. Максим, надуйся!.. - опять закричал он и ударил себя кулаком в грудь. - Я! - выкрикнул он, тараща пьяные оловянные глаза. - Максим, надуйся!..

   - Будет тебе орать-то, ду-у-урак! - сказала хозяйка, ставя на стол чашку с кашей. - Медведь рамейский!.. На что ты похож-то... у-у, лешман! Ни стыда в тебе, ни совести...

   - Максим, надуйся! - крикнул он снова и вдруг, схватив стоявшую на столе бутылку с постным маслом, вылил из нее все масло в кашу. - Жрите! - закричал он. - Кашу маслом не испортишь. Ма-аксим, надуйся!..

   Возмущенная хозяйка схватила его левой рукой за волосы, а правой стукнула несколько раз по толстой короткой шее, приговаривая:

   - Вот тебе надуйся! Вот тебе надуйся! Вот тебе надуйся! Не озорничай, разбойник!

   Смешливый Тереха-Воха громко захохотал. Дядя Юфим перекрестился и с серьезным лицом полез вон из-за стола. Мы за ним.

   - Куда же вы? Сидите! - сказала хозяйка. - Я другой наложу.

   - Спасибо, - сказал Юфим, - сыты... много довольны.

   - Вы уже не взыщите, сделайте милость, - просила хозяйка, - пьяный человек... дурашливый... Коли хотите, я самовар согрею, а? Будете пить-то?..

   - Да оно не мешает, - ответил Юфим, - чай пить - не дрова рубить...

   - Где ключи от лавки? - закричал вдруг пьяный "хозяин".

   - Я вот дам тебе ключи! - ответила хозяйка. - Иди, бесстыдник, отседа!

   - Где ключи? - опять крикнул он.

   - А на что они тебе, дураку, понадобились?

   - Баранок им, - он сделал движение рукой в нашу сторону, - пущай жрут! Сдобных фунт! Максим, надуйся!

   - Иди, дрыхни, дурак пьяный... Ду-у-урак!..

   - Я не дурак, а сроду так!- заржал хозяин. - Ма-а-ксим, надуйся! - опять закричал он и вдруг спросил: - А в карты играть умеете по носам?.. Ты, старый чорт, умеешь? - обратился он к дяде Юфиму.

   - Чорт-то в болоте, - ответил, обидевшись, дядя Юфим.- А ты бы, купец, в сам-деле спать шел... Святое бы дело.

   - А ты ружейные приемы знаешь, а?

   - Каки-таки ружейные приемы?..

   - А-а-а, деревня! Каки!..

   Он схватил стоявший около печки ухват, встал посреди избы в позу, вытянулся и закричал во всю глотку, страшно тараща глаза:

   - Ннн-а-а кра-а-а-ул!!!

   Тереха-Воха снова не утерпел и громко захохотал.

   - Ша-а-а-г вперед! Ша-а-а-г назад! - между тем орал хозяин и вдруг, схватив ухват наперевес, бросился на Тереху-Воху.

   - Ко-о-о-ли! - заорал он. - Максим, надуйся!

   - Батюшки! - воскликнул перепуганный Тереха. - Убьет... Жуть!..

   - Ко-о-о-ли! - еще шибче закричал хозяин и, обернувшись, наставил ухват в дядю Юфима.

   - Окстись, лешай! - крикнул дядя Юфим. - Белены объелся, знать!

   - Ко-о-о-ли! - снова закричал "хозяин" и вдруг ткнул со всего размаху концом ухвата стоявшую на столе чашку с кашей. Чашка полетела со стола и разбилась вдребезги.

   - Вяжите его, разбойника, - завопила хозяйка, - отцы родные! Вяжите, бейте... не бойтесь, бейте в мою голову... Перебьет он теперь, разбойник, все... вяжите его!

   - Максим, надуйся! - орал между тем хозяин и начал без разбору, во что попало, тыкать ухватом, крича: - Ко-о-о-ли... Бей! Режь!..

   - Вяжите его! - вопила хозяйка.

   - Максим, надуйся! - ревел одуревший хозяин, вышибая из шкафа последнюю дверку.

   Видя, что дело приняло такой оборот и что комедия превращается, так сказать, в трагедию, мы, внемля просьбам хозяйки, по знаку Малинкина бросились на пьяного, свалили с большим трудом на пол, связали и положили в сторонке.

   - Максим, надуйся! - хрипел он, делая тщетные усилия развязаться.

   От этих усилий лицо его сделалось красно-багровым и, казалось, готово было лопнуть... Глаза дикие, оловянные, без бровей, что делало их еще более страшными, лезли из орбит... По углам рта виднелась пена.

   - Господи, помилуй нас грешных! - произнес дядя Юфим, глядя на исступленного человека и качая седой головой. - Что водочка-то делает, а?... И хороший, може, человек, а вот вишь...

   - Жуть! - прошептал, весь дрожа, Тереха.

   Хозяйка села к столу, положила на него руки калачиком, ткнулась головой и горько заплакала.

  

  

   Хозяин долго еще "бушевал", не давая нам покоя. Наконец, он стих, и мы все уснули.

   Утром хозяйка разбудила нас, как только начало рассветать. Она, пока мы спали, успела развести самовар: большой и грязный, он стоял на столе, клокоча и выпуская под потолок клубы пара.

   - Вставайте чай пить... Самовар поспел.

   Мы встали, умылись над лоханкой и сели за стол. Хозяйка сходила в лавку и принесла два фунта сухих, твердых, как железо, дешевых баранок.

   Пока мы, не торопясь, пили чай, проснулся хозяин. Он открыл глаза и долго лежал, молча глядя на нас.

   - Распутайте! - тихо и хрипло произнес он, н